Читать книгу Парижский архитектор - Чарльз Белфор - Страница 4

Сверившись со временем, Люсьен толкнул массивную дверь дома номер 28 на рю Галили. До назначенного времени оставалась всего минута, и он испытывал удовлетворение от собственной пунктуальности. Кто еще смог бы пересечь весь город, стать свидетелем убийства немцами еврея, смыть кровь застреленного с собственного пиджака и успеть вовремя? Все это укрепляло его убежденность в том, что всегда необходимо иметь в запасе лишние четверть часа, чтобы никогда не опаздывать на встречи с потенциальными клиентами.

На его чудовищно дорогих часах от Картье, подаренных родителями после того, как ему вручили университетский диплом, было ровно два часа – время, соответствующее времени в Германии. Одним из первых указов оккупантов был перевод часов во Франции в часовой пояс рейха. По французскому времени сейчас был бы час пополудни. Несмотря на то что с начала оккупации прошло уже два года, это бессмысленное насилие над временем все еще раздражало Люсьена – даже больше, чем бесчисленные свастики или уродливый готический шрифт всевозможных указателей.

Он переступил порог и оказался в прохладном темном холле. Люсьен любил эти многоквартирные дома, возведенные бароном Османом[1], сравнявшим в середине девятнадцатого века средневековый Париж с землей, чтобы затем отстроить чуть ли не весь город заново. Его восхищали отменная кладка и мощные горизонтали фасадов, сформированные рядами окон и металлических ограждений балконов. Он и сам жил в подобном доме на рю Каир.

С 1931 года Люсьен отказался в своих работах от всех элементов классической архитектуры и стал чистым модернистом, освоив эстетику баухауза – стиля, созданного немецким архитектором Вальтером Гропиусом, пионером современной архитектуры и дизайна. Однако он продолжал восхищаться этими большими доходными домами, которым посчастливилось уцелеть только благодаря вмешательству Наполеона III. Он полюбил эти здания еще больше, когда перед самой войной навестил брата, осевшего в Нью-Йорке. Тамошние жилые дома оказались полной чепухой в сравнении с парижскими.

Люсьен шагнул к каморке консьержа, располагавшейся слева от входа. Стеклянная дверь была распахнута, а за столом, покрытым ярко-желтой скатертью в мелкий цветочек, неподвижно восседала массивная старуха. В ее губах дымилась сигарета.

Люсьен кашлянул.

– Вам в апартамент 3Б… лифт не работает, – произнесла она, при этом ни одна мышца ее лица не дрогнула, а взгляд по-прежнему был устремлен в пространство.

Он поднялся по изящно изогнутой лестнице на третий этаж, и его сердце застучало, но вовсе не потому, что он был в неважной физической форме, а из-за глубокого волнения. Действительно ли у Мане есть заказ для него, или эта встреча – пустая трата времени? Если же ему предложат работу, подвернется ли случай в полной мере продемонстрировать свой талант?

Люсьен знал, что блестяще одарен. Именно так оценивали его работу двое прославленных зодчих, на которых он работал в Париже после окончания учебы. Несколько лет он набирался опыта, одновременно росла и его вера в свои способности. Затем он начал собственное дело. Завоевать доверие заказчика всегда непросто, и вдвойне сложно, если ты – модернист, ведь новая архитектура едва начала входить в моду. Большинству клиентов все еще хотелось чего-то пышного, традиционного. Тем не менее, Люсьену хватало на безбедную жизнь. Но так же, как актер нуждается в звездной роли, чтобы взлететь на вершину славы, архитектору необходим проект, который принесет ему известность. Люсьену же, в его тридцать пять, пока не удавалось получить такой заказ. Однажды он подошел очень близко к желаемому, когда стал финалистом конкурса проектов здания новой публичной библиотеки, но его обошел Анри Деверо, у которого была рука в министерстве культуры. Оказывается, способности – это еще не все, нужны надежные связи, как у Деверо, и тогда – успех.

Поднимаясь по мраморным ступеням великолепной лестницы, Люсьен поглядывал на свои туфли, прислушиваясь, как они негромко поскрипывают. Это были особые туфли для встреч с клиентами, единственная оставшаяся у него приличная пара обуви. Слегка поношенные, они все еще выглядели изящными и модными, да и подошва до сих пор цела. Кожа сейчас в дефиците, поэтому французы, когда подошва изнашивалась, заменяли ее деревянной или изготовленной из прессованного картона, но тот не терпел сырости и в слякоть немедленно расползался.

Люсьен радовался, что у него сохранилась эта пара. Он ненавидел щелкающий перестук деревянных подошв на улицах Парижа, который напоминал ему грохот крестьянских сабо.

Он вздрогнул от неожиданности, когда, уже почти достигнув третьего этажа, вскинул глаза и обнаружил перед собой пару очень дорогих темно-коричневых туфель. Взгляд Люсьена медленно пополз вверх по стрелкам идеально отутюженных брюк, по пиджаку, и, наконец, – к лицу их обладателя, Огюста Мане.

– Месье Бернар, сердечно рад встрече с вами!

Не успел Люсьен подняться на последнюю ступеньку, а Мане уже протягивал руку.

Люсьен оказался рядом с худощавым и очень высоким седовласым человеком лет семидесяти, со скулами, как ему показалось, высеченными из камня. Огюст Мане был настолько рослым, что складывалось впечатление, что он даже выше, чем сам генерал де Голль.

– Мое почтение, месье.

– Месье Гастон просто бредит зданием, которое вы построили для него, поэтому и мне захотелось им полюбоваться. Превосходная работа.

Рукопожатие Мане оказалось крепким и уверенным – именно таким, какого ждешь от человека, сумевшего заработать миллионы.

Отличный старт, подумал Люсьен. Ему стразу понравился этот пожилой, аристократического вида промышленник. Он хорошо помнил, как в 1937 году проектировал здание на рю Серван для Шарля Гастона, владельца страховой компании, – четыре этажа из светлого известняка со стеклянной, спирально закрученной лестницей внутри. Люсьен считал его своей лучшей работой.

– Месье Гастон был очень любезен, направив вас ко мне. Чем могу помочь?

Перед тем как перейти к делу, Люсьен обычно предпочитал немного побеседовать с будущим заказчиком. Но сейчас он слишком нервничал и хотел как можно скорее понять, получит ли заказ или нет.

Мане вошел в открытую дверь апартаментов 3Б, и Люсьен последовал за ним. Даже спина монсеньера Мане вызывала уважение: отменная осанка, дорогой, безупречно сшитый костюм. Настолько безупречно, что немецкий офицер непременно пожелал бы узнать имя портного.

– Итак, месье Бернар, позвольте ввести вас в курс дела. В течение некоторого времени в этой квартире будет жить мой друг, и я хочу внести в планировку некоторые изменения – такие, чтобы он мог чувствовать себя вполне комфортно, – проговорил Мане, пока они неторопливо пересекали прихожую.

Люсьен не мог представить, чего хочет от него этот пожилой человек. Пустая квартира была превосходна: высокие потолки, широкие окна, на стенах – резные дубовые панели и пилястры, обрамляющие дверные проемы, ведущие в жилые комнаты. Паркет, великолепные камины, облицованные зеленоватым мрамором. Ванные комнаты и кухня оборудованы по последнему слову техники, повсюду фарфор и сверкающий хром. По парижским меркам квартира была огромной, по крайней мере, раза в два больше, чем обычная.

Мане остановился и повернулся к Люсьену.

– Мне сказали, что архитекторы видят пространство иначе, чем остальные люди. Обычный человек воспринимает комнату такой, какая она есть, а архитектор сразу же, почти инстинктивно, начинает размышлять о том, как изменить ее к лучшему. Это так?

– Абсолютно, – ответил Люсьен не без апломба. – Вам может показаться непривлекательной какая-нибудь старая квартира, но архитектор в своем воображении способен превратить это замкнутое пространство в нечто совершенно исключительное.

Люсьен втайне волновался. Может, Мане хочет нанять его, чтобы переделать эту квартиру целиком и в совершенно ином духе?

– Вот как? Скажите, месье Бернар, вам нравится, когда вам бросают вызов? Любите решать необычные задачи?

– Еще бы! Меня всегда увлекали архитектурные проблемы, – ответил Люсьен, – и чем сложнее задача, тем лучше.

Он надеялся, что говорит именно то, что хочет услышать Мане, и если тот пожелает, чтобы он возвел прямо здесь Триумфальную арку, он бы ответил, что нет ничего проще. В военное время нельзя отказываться от работы. Любому дураку это известно.

– Что ж, хорошо, – Мане вошел в салон, обернулся и отечески опустил руку на плечо Люсьена. – Думаю, пора рассказать поподробнее об этом проекте, но сначала давайте обсудим ваш гонорар. Полагаю, двенадцать тысяч франков будет достаточно?

– Двести франков – щедрая плата, месье.

– Вы ослышались. Я сказал – двенадцать тысяч.

На мгновение повисла тишина. Цифры запрыгали в мозгу Люсьена, словно какой-то школьный учитель быстро и аккуратно записывал их мелом на классной доске. Единица, потом двойка, потом еще три нуля. Еще раз мысленно взглянув на это число, молодой человек произнес:

– Месье, это. это даже более, чем щедро. Я бы сказал, что это просто невообразимая сумма!

– Вовсе нет, если от этой суммы зависит ваша жизнь.

Люсьен решил было, что это просто шутливое замечание, и издал тот самый короткий утробный смешок, который так раздражал его жену, но приводил в восторг любовницу. Лицо его при этом осталось невозмутимым.

– Но перед тем как я посвящу вас в тонкости, позвольте задать вам очень личный вопрос, – Мане прищурился.

– Внимательно слушаю вас, месье.

– Как вы относитесь к евреям?

Вопрос ошеломил Люсьена. Какого дьявола, причем тут евреи? Но прежде чем ответить, что евреи – стяжатели и воры, архитектор сделал глубокий вдох. Он не хотел сказать ничего такого, что может оскорбить Мане, и в итоге лишиться работы.

– Они – такие же человеческие существа, как и любой из нас, – наконец негромко произнес он.

Люсьен вырос в антисемитской семье. Слову «еврей» всегда предшествовало слово «ублюдок». Его дед и отец были уверены, что капитан Альфред Дрейфус, еврей-офицер, служивший в штабе французской армии в конце прошлого века, был предателем, несмотря на твердые доказательства того, что военные секреты продавал немцам другой офицер – аристократ Эстерхази. Дед Люсьена уверял его, что именно евреи виноваты в унизительном поражении Франции во Франко-прусской войне 1870 года, хотя не мог привести каких-либо аргументов в поддержку этих обвинений. Ненавидел ли он евреев за то, что они предали страну, за то, что они распяли Христа, или за их успешные сделки – не принципиально. Многие французы были антисемитами. И так было всегда, думал Люсьен.

Молодой человек взглянул в глаза Мане и порадовался, что оставил эти мысли при себе.

– Вы, наверное, обратили внимание, что с мая этого года все евреи, начиная с шестилетнего возраста, обязаны носить на одежде желтую звезду Давида? – спросил тот.

– Да, месье.

Люсьен знал об этом, но не считал чем-то из ряда вон выходящим, хотя многие парижане чувствовали себя оскорбленными. В знак протеста некоторые не-евреи начали прикреплять к верхней одежде желтые звезды из толстого сукна, желтые цветы или засовывать в нагрудные карманы пиджаков желтые платки. Он даже слышал, что какая-то женщина нацепила желтую звезду на ошейник своей собаки.

– Шестнадцатого июля, – продолжал Мане, – в Париже согнали почти тринадцать тысяч евреев и отправили в Дранси. Девять тысяч из них – женщины и дети.

Люсьен знал о Дранси. Это был недостроенный квартал близ аэропорта Ле Бурже, который проектировал его друг, архитектор Морис Папон. Год назад в этот квартал начали свозить задержанных со всего парижского региона, хотя там не было ни воды, ни электричества, и никаких санитарных условий. Папон рассказывал ему, что заключенных из Дранси затем переправляли по железной дороге куда-то на восток.

– Сотни людей покончили собой, лишь бы их не отправили в концентрационные лагеря. Матери с младенцами на руках выбрасывались из окон. Вы знали об этом, месье?

Заметив, что эта тема чрезвычайно волнует Мане, Люсьен попытался перевести беседу в другое русло – к сути проекта и двенадцати тысячам франков.

– Это трагедия, месье. Так какие изменения вы хотели бы внести в планировку?

Но промышленник продолжал, пропустив вопрос мимо ушей:

– Скверно, что предприятия, принадлежавшие евреям, конфискованы, а их банковские счета заморожены, но теперь им запретили посещать рестораны, кафе, театры, кинотеатры и парки. И это касается не только евреев-иммигрантов, но и евреев французского происхождения, чьи предки в свое время сражались за Францию. И хуже всего то, – продолжал Мане, – что большинство арестов проводит правительство Виши[2] и французская полиция, а не немцы.

Люсьен знал об этом. Немцы использовали французов против французов. Когда среди ночи раздавался стук в дверь дома парижанина, обычно это были жандармы, посланные гестапо.

– Все парижане страдают от гестапо, месье, – начал Люсьен. – Даже неевреев арестовывают каждый день. Например, по пути сюда. – Он умолк на середине фразы, внезапно вспомнив, что убитый был евреем. Мане пристально взглянул на него, и от этого взгляда Люсьен почувствовал дискомфорт. Он опустил глаза и принялся разглядывать превосходный паркет и не менее превосходные туфли заказчика.

– Месье Бернар, мой друг Шарль Гастон знаком с вами довольно давно. Он утверждает, что вы человек честный и достойный. Человек, который любит свою страну и держит слово, – внезапно проговорил Мане.

Люсьен окончательно запутался. О чем, черт побери, речь? С Шарлем Гастоном он знаком только на деловом уровне, не больше, и они вовсе не друзья. Не может он знать, каков Люсьен на самом деле. Будь он убийцей или гомосексуалистом, Гастон даже не заподозрил бы его в этом.

Мане шагнул к огромному зеркальному окну, выходящему на рю Галили, и несколько минут разглядывал здание напротив. Затем обернулся и взглянул прямо в глаза Люсьену, которого удивило скорбное выражение, застывшее на лице промышленника.

– Месье Бернар, изменения в планировке этой квартиры сводятся к созданию надежного тайника, где сможет укрыться еврей, за которым охотится гестапо. Я бы хотел оборудовать его таким образом, чтобы он мог укрыться там в случае, если за ним явятся, и чтобы это место не смогли обнаружить даже гестаповские ищейки. Ради вашей безопасности я не стану называть имени этого человека, скажу только, что наци хотят схватить его, чтобы под пытками вырвать признание, где находится его состояние, которое, скажем прямо, весьма значительно.

Люсьен был ошеломлен.

– Вы сошли с ума, месье! Вы укрываете евреев?!

Люсьен никогда не позволил бы себе говорить с заказчиком в таком тоне, в особенности, со столь богатым заказчиком, но Мане вторгся на запретную территорию. Оказание любой помощи евреям немцы называли «Judenbegunstigung»[3]. Неважно, насколько Мане богат, но за это его могли арестовать и казнить. Пособничество было таким преступлением, наказания за которое нельзя было избежать даже за очень большие деньги. Носить желтую звезду на лацкане в знак солидарности – это одно, но прятать еврея, за которым охотится гестапо, – это больше похоже на безумие. Во что же он вляпался, этот Мане, – или, вернее, во что этот ублюдок Гастон втянул его?

– Вы просите меня совершить самоубийство, я так это понимаю?

– Вы правы, – отозвался Мане. – И я его уже совершаю.

– Тогда, ради Бога, объясните, зачем вам это понадобилось? – воскликнул Люсьен.

Казалось, вопрос архитектора не смутил Мане, а наоборот – вызвал на его лице улыбку. Этот седовласый пожилой господин явно стремился продолжить дискуссию.

– Позвольте объяснить, месье Бернар. Еще в 1940 году, когда начался весь этот ужас, я понял, что мой долг христианина – преодолеть собственный эгоизм. Я испытываю мучительный дискомфорт, когда кто-либо из моих ближних оказывается в опасности – неважно, родился он французом или нет. Я всего лишь решил не поворачиваться спиной к чужому горю.

Понятие «дискомфорт» в такой ситуации – неважная характеристика происходящего, подумал Люсьен. А что касается христианства, то он был согласен со своим отцом: это всего лишь набор верований, полных благих намерений, но абсолютно не эффективных в реальной жизни.

– Ну что ж, месье Бернар, – продолжал Мане, – я плачу вам двенадцать тысяч франков за создание тайника, который невозможно обнаружить даже при самом тщательном обыске. Это вызов для вас как для архитектора. У меня есть превосходные мастера-строители, но они не в силах предложить такое оригинальное решение этой проблемы, которое наверняка найдете вы. Вот почему я прошу вас о помощи.

– Месье, я категорически отказываюсь. Это безумие. Я ни за что не соглашусь на такое.

– Надеюсь, вы все-таки обдумаете мое предложение, месье Бернар. Соглашайтесь. Всего один раз – и больше никогда.

– Нет и нет!

– Я понимаю, что нелегко с ходу принять столь серьезное и опасное решение. Пожалуйста, еще раз подумайте над моим предложением. Я буду ждать вашего ответа сегодня в шесть вечера в кафе «Дю Монд». Знаю, что для проекта вам необходимо все здесь тщательно осмотреть. Вот ключи, заприте дверь, когда закончите. А сейчас я вынужден вас покинуть.

Люсьен кивнул, хотел было что-то сказать, но предпочел промолчать.

– Кстати, завтра в девять утра я подписываю контракт на производство моторов для компании «Хейнкель». Мои предприятия не справляются с таким объемным заказом, поэтому я планирую расширить свой завод в Шавиле и подыскиваю архитектора, – обронил Мане, уже направляясь к двери. – Может, посоветуете кого-нибудь?