Читать книгу Тайна Эдвина Друда - Чарльз Диккенс - Страница 8

Достопочтенный Септимус Криспаркл (Септимус, потому что шесть маленьких братьев Криспарклов предшествовали ему и угасли один за другим, как шесть только что зажженных маленьких огоньков лампады), возвратясь со своего утреннего купанья в заводи возле городской плотины, во время которого он для здоровья пробил своей красивой головой тонкий ледок, теперь с большим искусством и энергией боксировал перед зеркалом для лучшего кровообращения. Зеркало это отражало свежего, с цветущим здоровьем достопочтенного Септимуса, делающего искусные выпады, увертывающегося от ударов и наносящего их с удивительной точностью; все это время лицо его сияло невинностью, доброй улыбкой, и даже из боксерских перчаток просвечивала его сердечная доброта.

Время утреннего завтрака едва наступило, ибо миссис Криспаркл, мать, а не жена достопочтенного Септимуса, только что сошла вниз и дожидалась чая, читая принесенное ей письмо. В эту самую минуту достопочтенный Септимус перестал боксировать и, сжав в своих боксерских перчатках приятное лицо вошедшей старой дамы, с любовью поцеловал его. Нежно исполнив эту обязанность, достопочтенный Септимус снова обратился к зеркалу и стал с прежним жаром нападать на невидимого противника, нанося ему сокрушительные удары правой рукой и отражая левой.

– Я каждый день повторяю, что ты наконец это сделаешь, Септ, – сказала старушка, глядя на него, – и ты увидишь, что это когда-нибудь случится.

– Что же именно, матушка?

– Ты разобьешь это зеркало, или у тебя лопнет какая-нибудь жила.

– Ни то ни другое, Бог даст, не случится, матушка! Не бойтесь, посмотрите-ка лучше! Разве я такой неуклюжий? Или с моим дыханием что-то не так?

В завершение своих атлетических упражнений достопочтенный Септимус с молниеносной быстротой нанес и отразил громадное количество всевозможных жесточайших ударов и затем искусным маневром «взял в плен» чепчик бедной старушки, но так легко и грациозно, что на нем даже не помялась ни одна из украшающих его сиреневых и вишневых ленточек. (Этот прием известен среди знатоков бокса, как захват головы противника.) Великодушно освободив свою «пленницу», он только успел снять перчатки, спрятать их в шкаф и выглянуть в окно, приняв как бы нейтральную позу, когда вошел слуга с подносом. Приготовив все, что было нужно для завтрака, он удалился, и мать с сыном снова остались одни. Любому приятно было бы видеть (если бы кто-то любой присутствовал при этом, чего никогда не было), как миссис Криспаркл прочитала вслух молитву Господню, а ее сын, хотя он и пастор и ему без пяти лет сорок, слушал, склонив голову, так же почтительно теперь, как слушал те же слова из тех же уст, когда ему не хватало пяти месяцев до четырех лет.

Что может быть милее старой дамы – конечно, разве только молодая дама, – когда глаза ее блестят, лицо сияет добротой и спокойствием, вся фигура ее изящна, а наряд, по аккуратности и гармонии цветов напоминающий наряд фарфоровых пастушек, так ладно сидит на ней? «Нет, ничего не может быть прелестнее», – часто думал добродушный младший каноник, усаживаясь против своей давно уже вдовствующей матери. А мысли матери в такой момент лучше всего передать двумя словами, наиболее часто звучащими во время разговора: «Мой Септ!»

Эта приятная парочка, сидевшая за завтраком в доме младшего каноника Клойстергама, как нельзя более подходила ко всему своему окружению. Дом младшего каноника располагался в уединенном мирном уголке в тени собора, в таком тихом местечке, которое казалось тише и безмолвнее абсолютной тишины, особенно глубокой благодаря торжественным звукам соборного колокола или раскатам соборного органа, крикам грачей и отголоскам мерных шагов редких прохожих. Все это абсолютно не нарушало, а скорее подчеркивало всеобъемлющую тишину. На этом месте целыми веками дрались жестокие воины и безумствовали бессмысленные войны, целыми веками бесправные рабы несли бремя тяжкого труда и умирали; тут же могущественный монашеский орден целыми столетиями иногда приносил благо, иногда – зло; и вот все это исчезло, никого уже нет там, где стоит дом клойстергамского каноника, и так лучше. Быть может, самой большой пользой, принесенной ими, стала та благословенная атмосфера тишины и спокойствия, которую они оставили после себя и благодаря которой это жилище прониклось тем мирным, романтичным духом, возбуждающим в основном чувство милосердия и терпимости, которое навевается законченной грустной повестью или волнующей патетической драмой. Стены из красного кирпича, мягко выцветшие от времени, густой плющ, решетчатые окна, уютные комнаты с филенчатыми украшениями, большие дубовые брусья в потолках, каменная ограда садов, в которых до сих пор растут плодовые деревья, посаженные еще монахами, – вот что главным образом окружает миловидную миссис Криспаркл и ее сына, достопочтенного Септимуса, сидевших, как мы видели, за утренним завтраком.

– А что сказано в этом письме, милая матушка? – спросил младший каноник, выказывая за завтраком отменный аппетит. – Что же там все-таки?

Миленькая старушка уже успела прочесть письмо и положить его на стол. Теперь она молча передает его сыну.

Надо здесь заметить, что миссис Криспаркл чрезвычайно гордилась своими прекрасными глазами, позволявшими ей читать без очков, а ее сын, также гордившийся этим обстоятельством и желавший доставить ей возможность извлечь из этого как можно более удовольствия, стал притворяться, что сам он не может читать без очков. Поэтому и теперь он торжественно надел громадные очки, которые не только беспокоили его нос, но и немало мешали чтению письма, так как его глаза, без посторонней помощи, равнялись микроскопу и телескопу, соединенным вместе.

– Письмо, конечно, от мистера Гонетундра, – сказала миссис Криспаркл, складывая руки на животе.

– Конечно, – повторил ее сын и начал читать, запинаясь и останавливаясь почти на каждом слове:

«Убежище филантропии. Лондон. Среда.

Милостивая государыня!

Я пишу вам сидя в…» – что это, в чем это сидя он пишет?

– В кресле, – сказала старушка.

Достопочтенный Септимус снял очки, чтобы лучше видеть лицо своей матери, и воскликнул:

– Да в чем же ему иначе писать?

– Боже мой, Септ, – произнесла старая леди, – ты не видишь связи в словах! Дай мне назад письмо, и я тебе прочту, мой милый.

Достопочтенный Септимус очень обрадовался возможности отделаться от очков, из-за которых у него всегда слезились глаза, поспешно повиновался, промолвив вполголоса, что ему с каждым днем все труднее и труднее разбирать чужой почерк.

– «Я пишу, – продолжала читать старушка, очень бегло и явственно, – сидя в кресле, которое, вероятно, не отпустит меня еще в течение нескольких часов…»

Достопочтенный Септимус взглянул на окружающие его кресла полупротестующим и полуумоляющим взглядом.

– «У нас идет заседание, – читала старая дама несколько торжественным тоном, – Главного Соединенного Смешанного Комитета Центральных и Окружных Филантропов в Главном Убежище, как указано выше, и я, ко всеобщему удовольствию, занимаю председательское кресло».

– О, если так, то пускай себе сидит, – заметил Септимус, облегченно переводя дыхание.

– «Чтобы не пропустить сегодняшнюю почту, я пользуюсь тем, что теперь читают длинный доклад, обличающий общественного злодея…»

– Странное дело, – перебил чтение добродушный Септимус, откладывая на стол ножик и вилку и нетерпеливо почесывая за ухом, – что эти филантропы всегда кого-нибудь обличают. Еще более странно, что у них всегда готовы под рукой какие-нибудь злодеи.

– «Я пользуюсь тем, что читают длинный доклад, обличающий общественного злодея, – продолжала миссис Криспаркл, – чтобы покончить с вами наше маленькое дельце. Я говорил с моими воспитанниками Невилом и Еленой Ландлес по поводу их недостаточного воспитания, и они вполне согласны с нашим планом; впрочем, я бы заставил их согласиться даже против их желания».

– Но всего удивительнее, – заметил младший каноник тем же тоном, – что эти филантропы любят схватить своих ближних за шиворот и заталкивать их, так сказать, в шею на мирный путь добродетели… Но простите, милая матушка, я вас, кажется, перебил.

– «Поэтому, милостивая государыня, будьте так добры, предупредите вашего сына, достопочтенного мистера Септимуса, что Невил прибудет к нему в следующий понедельник для того, чтобы под его руководством готовиться к экзамену. В тот же самый день с ним в Клойстергам приедет Елена для поступления в Монастырский дом, учебное заведение, рекомендованное вами и вашим сыном. Сделайте одолжение, приготовьте все, чтобы ее принять и поместить туда. Условия как в том, так и в другом случае остаются те, что вы назвали мне письменно, когда я впервые открыл переписку с вами о настоящем предмете, после того что имел честь быть вам представленным в доме вашей сестры в Лондоне. Свидетельствуя свое почтение вашему сыну, достопочтенному мистеру Септимусу, я, милостивая государыня, остаюсь ваш преданный брат (по филантропии). Лука Гонетундр».

– Ну, матушка, – произнес Септимус, почесав у себя за ухом, – надо попробовать. Не подлежит сомнению, что у нас довольно места для одного жильца, а у меня довольно времени и желания заняться с ним. Притом я должен признаться: очень рад, что этот ученик – не сам мистер Гонетундр, хотя это ужасно отдает предрассудком, не правда ли, так как я его никогда не видел. Что, он большого роста, сильный мужчина, матушка?

– Да, я бы назвала его сильным, – отвечала старушка с некоторым колебанием, – если б его голос не был еще сильнее.

– Сильнее, чем он сам?

– Сильнее всего и всех.

– А, – произнес Септимус и поспешил окончить завтрак, будто ветчина, яйца и жареный хлеб потеряли неожиданно всю свою прелесть.

Сестра миссис Криспаркл, бездетная жена лондонского пастора, имевшего приход в одном из богатых кварталов Лондона, представляла собой такой же прелестный образец дрезденской фарфоровой пастушки, что и ее сестра, так что обе они, как две парные статуэтки, могли бы составить замечательное украшение старинного камина, и никто никогда не решился бы их разъединить. Мистер Гонетундр, профессор филантропии, познакомился с миссис Криспаркл во время последнего соединения фарфоровых украшений (то есть во время последнего ежегодного посещения ею сестры); эта встреча произошла по случаю общественного филантропического события, причем известное количество юных сирот было закормлено до упаду яблочными пирожками и нежными речами. Вот и все сведения, которые имелись в доме младшего каноника о новых воспитанниках, один из которых собирался в нем поселиться.

– Я уверен, что вы согласитесь со мной, матушка, – сказал Криспаркл после довольно продолжительного размышления, – что прежде всего нам необходимо создать для этих молодых людей такую обстановку, чтобы они чувствовали себя у нас легко и свободно, как дома. Я, конечно, говорю это из эгоизма, ибо, если им не будет легко с нами, то и нам будет трудно с ними. Вы знаете, сейчас у Джаспера гостит племянник, а так как молодое тянется к молодому (а он славный малый), то пригласим его обедать в день приезда брата и сестры. Значит, их будет трое. Но мы не можем пригласить его, не пригласив мистера Джаспера. Вот и получится четверо. Позвать бы еще мисс Твинклтон и сказочную невесту Эдвина, да нас двое – всех будет восемь. Обеспокоит ли вас, матушка, дружеский обед на восемь человек?

– Девять человек обеспокоили бы, Септ, – отвечала старушка с видимым беспокойством.

– Я говорю восемь, милая матушка.

– Ровно столько поместится в нашей комнате вокруг нашего стола.

Таким образом, вопрос был решен, и когда мистер Криспаркл вместе с матерью отправился к мисс Твинклтон, чтобы договориться обо всем необходимом для приема мисс Елены Ландлес в Монастырский дом, то приглашение на обед было сделано и принято. Мисс Твинклтон грустно взглянула было на глобусы, как бы сожалея, что с ними не с руки выезжать в свет, но тотчас же успокоилась и решила оставить их дома, ведь разлука была недолгой. После этого миссис Криспаркл немедленно написала филантропу и назвала час отъезда и приезда мистера Невила и мисс Елены, чтобы вовремя успеть к обеду, и в доме младшего каноника стало пахнуть вкусной дружеской трапезой.

В те дни в Клойстергаме не было железной дороги, и мистер Сапси говорил, что ее никогда не будет. Мало того, мистер Сапси утверждал даже, что ее вовсе не следует проводить. И однако, что удивительно, в наше время скорые поезда железной дороги не считают Клойстергам достаточно важным, чтобы останавливаться здесь, а стремительно летят далее, давая громкие гудки, бросая в него только пыль со своих колес в знак пренебрежения. Эти поезда обслуживают более важные города, а бедный Клойстергам случайно оказался неподалеку от главной линии, и его никто не принял во внимание, когда проводили дорогу. Многие считали, что такая затея, если бы провалилась, поколебала бы денежный курс; если бы удалась – Церковь и Государство, а Конституцию – и в том, и в другом случае. Станцию построили довольно далеко, где-то на пустыре, что немало напугало владельцев конного транспорта, и они с тех пор боялись пользоваться большой дорогой, добираясь в город по каким-то задворкам, окольными путями, мимо старой конюшни и надписи «Осторожно! Злая собака!»