Читать книгу Большие надежды - Чарльз Диккенс - Страница 7

В то время, когда я разбирал подписи на семейных могилах, я умел только читать по складам. Даже смысл, который я придавал этим простым, нехитрым словам, не был очень точен. Так, например, слово «вышереченный» я принимал за весьма лестный намек на то, что мой отец переселился в лучший мир; и если б в отзыве об одном из моих родственников стояло слово «нижереченный», то я был бы самого дурного о нем мнения. Богословские понятия, почерпнутые мною из катехизиса, также не были очень ясны. Я живо помню, что слова «Ходити в путех сих во вся дни живота моего», по моему мнению, обязывали меня проходить всю деревню по известному направлению, не сворачивая ни на шаг с указанного пути.

Достигнув порядочного возраста, я должен был поступить в ученье в Джо, а до тех пор – говорила мистрис Джо – меня не следовало баловать и нежить.

На этом основании я не только находился в качестве рассыльного мальчика при кузнице, но и всякий раз, когда кому-нибудь из соседей понадобится сверхштатный мальчик, чтоб гонять птиц, подбирать каменья или исполнять какую-нибудь другую столь же приятную службу, я был к их услугам; но, чтоб не скомпрометировать этим нашего почтенного положения в обществе, в кухне над камином постоянно красовалась копилка, в которую, как всем было известно, опускались мои заработки. Я имел подозрение, что, в чрезвычайных случаях, они шли на уплату государственного долга, и не надеялся когда-нибудь воспользоваться этим сокровищем.

Тётка мистера Уопселя содержала в нашей деревне вечернюю школу или, лучше сказать, эта смешная, убогая старушонка, с весьма ограниченным состоянием, имела обыкновение спать каждый вечер от шести до семи часов в обществе молодёжи, платившей ей за это назидательное зрелище по два пенса в неделю. Она нанимала целый маленький коттедж, мезонин которого занимал мистер Уопсель, и мы нередко слышали, как он читал там вслух самым торжественным и ужасающим образом, топая по временам ногою, так что у нас дрожал потолок. Существовало поверье, что мистер Уопсель экзаменует учеников каждую четверть года; но он в этих случаях ограничивался только тем, что засучивал обшлага своего сюртука, взъерошивал волосы и читал нам речь Марка Антония над трупом Цезаря. За этим немедленно следовала ода к страстям, Коллинса; мистер Уопсель особенно приводил меня в восторг в роле Мести, когда она с громом бросает на землю окровавленный меч и с тоскливым взглядом берется за трубу, чтоб возвестить войну. Тогда было другое дело, не то, что после, когда я в жизни узнал настоящие страсти и сравнил их с Коллинсом и Уопселем, конечно, не к чести того и другого.

Тётка мистера Уопселя, кроме училища, держала еще в той же комнате мелочную лавочку. Она не имела понятия о том, что у нее было в запасе и по каким ценам; только маленькая засаленная записная книжка, всегда хранившаяся у нее в ящике, служила прейскурантом. По этому оракулу Биди справляла все торговые операции. Биди была внучка тётки мистера Уопселя. Я открыто каюсь, что не в силах разрешить задачи: в каком родстве она находилась к мистеру Уопселю.

Как я, она была сирота; как я вскормлена от руки. Изо всей ее наружности прежде всего бросались в глаза оконечности: волосы ее были не чесаны, руки не мыты, башмаки разодраны и стоптаны на пятках. Разумеется, описание это относится только к будничным дням; по воскресеньям она ходила в церковь, распичужившись как следует.

Своими собственными усилиями и при помощи скорее Биди, чем тётки мистера Уопселя, я пробивался сквозь азбуку, как сквозь частый, колючий кустарник, утомляясь и безмилосердно уязвляя себя колючками. Затем я попал в руки этих разбойников – девяти цифр, которые, кажется, всякий вечер принимали новые образы, чтоб окончательно сбивать меня с толку; но наконец, я начал читать, писать и считать, но как-то ощупью и в весьма малых размерах.

Как-то раз, вечером, сидя в углу у камина, с грифельною доскою в руках, я употреблял неимоверные усилия, чтоб сочинить письмо к Джо. Должно быть, это было ровно чрез год после нашей охоты за колодниками, так как с тех пор уже прошло много времени и на дворе стояла зима с жестокими морозами. С азбукою у ног моих, для справок, я чрез часов, или два, успел не то написать, не то напечатать письмо к Джо:

«моИ миЛОИ ЖО я наДЮС тЫ Сои 7 сДороФ я сКРО ВудЮ УМет уч и Т Б ЖО И таДа будит ОЧн всЭлО И Ко Да Я БУДЮ ВУчени И УТБ ЖО Т Б мНоГО ЛюбиЩ ТБ ПиП.»

Никто не принуждал меня, переписываться с Джо, тем более что он сидел рядом со мною и мы были одни; но я собственноручно передал Джо свое послание (доску и все припасы), и он принял его за чудо знания.

– Ай-да, Пип, старый дружище! – сказал Джо, широко раскрыв свои голубые глаза. – Да какой же ты у меня ученый!

– Хотел бы я быть ученым, – сказал я, бросив вскользь нерешительный взгляд на доску; мне показалось, что писание мое шло немного в гору.

– Как, да вот тут Ж, – сказал Джо: – а вот и О, да и какое еще! Вот те, Ж и О, Пип, Ж – О – Джо.

Никогда не слыхал я, чтоб Джо разбирал что-нибудь, кроме этого односложного слова, а прошлое воскресенье я заметил, что он в церкви и не спохватился, когда я нечаянно повернул молитвенник вверх ногами. Желая воспользоваться этим случаем, чтоб разузнать придется ли мне учить его с азов, я сказал:

– Да прочти же остальное, Джо.

– Остальные, Пип? – сказал Джо медленно, чего-то доискиваясь в моем писании. – Один, два, три, да вот тут три Ж и три О, как раз три Джо, Пип.

Я наклонился через плечо Джо и, тыкая пальцем, прочел письмо сполна.

– Удивительно! – сказал Джо, когда я кончил. – Да ты, брат, совсем ученый.

– А как ты складываешь Гарджери, Джо? – спросил я скромным, но покровительствующим тоном.

– Как я складываю? Да я совсем не складываю; – сказал Джо.

– Ну, положим, ты вздумал бы складывать?

– Да это и положить нельзя, – сказал Джо. – Хотя я страсть как люблю читать.

– Не-уже-ли, Джо?

– Страсть как люблю. Дай мне только хорошую книгу или хорошую газету и посади меня к камину, я и не прошу ничего лучшего. Боже ты мой! – продолжал он, потирая себе колени. – Наткнешься этак на Ж, а там на О и говоришь себе, вот это значит Джо – чрезвычайно приятно!

Из этих слов я заключил, что образованность Джо, как применение пара, находится еще в младенчестве. Затем я спросил у него:

– Ходил ты в школу, Джо, когда был моих лет?

– Нет, Пип.

– Зачем же ты не ходил?

– Видишь ли, Пип, – сказал Джо, взяв в руки лом и разгребая в камине красные уголья, что у него всегда означало внутреннюю, умственную работу. – Видишь ли, Пип, я тебе сейчас все расскажу. Отец мой любил выпить; а как выпьет, бывало, так и начнет колотить мать; безбожно колотил он ее, да и мне порядком доставалось; кажись, он почище отрабатывал меня, чем железо на наковальне. Понимаешь, Пип?

– Да, Джо.

– Ну, видишь ли, вот мы с матерью возьмем да и сбежим из дому; мать моя отправится на заработки и скажет мне: «Джо, вот, благодари Бога! ты попадешь теперь в школу, мальчик». И сведет она меня в школу. Но у отца была своя хорошая сторона: не мог, сердечный, жить без нас. Пойдет он, бывало, соберет толпу народа и подымет такой гвалт у дверей дома, где мы скрывались, что хозяева поневоле выдадут нас, только бы отделаться от него. А он заберет нас домой да и пойдет лупить по-старому. Вот сам теперь видишь, – добавил Джо, переставая на минуту разгребать огонь: – вот это и было помехою моему ученью.

– Конечно, бедный Джо.

– Однако, Пип, – сказал Джо, проведя раза два ломом по верхней перекладине решетки: – всякому следует отдавать справедливость, всякому свое, и мой отец имел свою хорошую сторону, видишь ли?

Я этого не видел, но не стал ему поперечить.

– Ну, – продолжал Джо: – кому-нибудь да надо поддерживать огонь под котлом, иначе каши не сваришь, сам знаешь.

Это я знал, и потому поддакнул.

– Следовательно, отец не противился, чтоб я шел на работу, итак я начал заниматься моим теперешним ремеслом, которое было бы и его поныне, если б он не бросил его. Я работал много, право много, Пип. Co-временем я был в состоянии кормить его и кормил до тех пор, пока его унес паралич. Я намерен был написать на его надгробном камне:

Джо прочел эти стишки с такою гордостью и отчетливостью, что я спросил, уже не сам ли он их сочинил.

– Сам, – ответил Джо: – без всякой помощи. И сочинил я их в одно мгновение, словно целую подкову одним ударом выковал. Никогда в свою жизнь не был я так удивлен, глазам не верил, по правде сказать; я даже начинал сомневаться, точно ли я их сам сочинил. Как я уже сказал, я намеревался вырезать эти слова на гробнице; но вырезать стихи на камне – будь они там мелко или крупно написаны – дорого стоит, потому я и не исполнил своего намерения. Не говоря уже о расходах на похороны, все лишние деньги были нужны моей матери. Она была слаба здоровьем и скоро последовала за отцом; пришла и ей очередь отойти на покой.

Глаза Джо покрылись влагою; он утер сначала один, потом другой глаз закругленным концом каминного лома.

– Скучно и грустно было жить одному, – продолжал Джо. – Я познакомился с твоей сестрой. Ну, Пип, – и Джо решительно посмотрел на меня, как бы ожидая возражения: – надо сказать, что твоя сестра красивая женщина.

На лице моем невольно выразилось сомнение и, чтоб скрыть это, я отвернулся, к камину.

– Что там ни говори семья, или хоть весь свет, Пип, а сестра твоя кра-си-вая женщина! Каждое из этих слов сопровождалось ударом лома о верхнюю перекладинку каминной решетки.

Я не сумел сказать ничего умнее, как:

– Очень рад слышать, Джо, что ты так думаешь.

– И я тоже, – подхватил Джо: – я очень рад, что так думаю, Пип. Что мне до того, что она больно красна и костлява немного?

Я очень остроумно заметил, что если ему не было до этого дела, то кому же и было?

– Конечно, – подтакнул Джо. – В том-то и дело. Ты совершенно прав, старый дружище! Когда я познакомился с твоей сестрою, только и было речи о том, как она тебя кормила от руки. Очень мило с ее стороны, говорили все, и я говорил то же. Что же касается до тебя, – продолжал Джо с выражением, будто видит что-то очень противное: – если б ты мог только себе представить, как слаб, мал и тщедушен ты был тогда, то право составил бы очень дурное о себе мнение.

Не очень довольный его словами, я сказал:

– Ну, оставьте меня в стороне.

– Однако, тогда я не оставил тебя, – сказал он с трогательною простотою: – когда я предложил твоей сестре сделаться моею сожительницею, обвенчавшись со мною в церкви, и она согласилась переселиться на кузницу, я сказал ей: «Возьмите с собою и мальчика, Господь благослови его! найдется и для него местечко на кузнице».

Заливаясь слезами, бросился я на шею Джо, прося у него извинения; Джо выпустил из рук лом и, обняв меня, сказал:

– Век были и будем образцовые друзья – не так ли, Пип? Ну, полно плакать, старый дружище!

Спустя несколько минут, Джо продолжал:

– Ну, видишь ли, Пип, вот в том-то и дело, в том-то и дело. Когда ты, значит, примешься учить меня (хотя я наперед должен сказать, что мне это учение смерть как надоедает), так надо устроиться так, чтоб мистрис Джо ничего не знала. Следует это делать украдкою. А зачем украдкою? – я сейчас скажу.

И он опять взял в руки лом, без которого, кажется, ничего важного не мог сказать.

– Твоя сестра предана правительству.

– Предана правительству, Джо?

Я был поражен этими словами и возымел смутное подозрение (по правде сказать, даже надежду), что Джо разведется с моей сестрою и что она скоро сделается женою какого-нибудь лорда адмиралтейства или казначейства.

– Предана правительству… – сказал Джо. – Я хочу сказать, что она любит властвовать над нами.

– А!

– И она не очень-то будет довольна иметь ученых под командою, – продолжал Джо: – особенно разозлится, коли узнает, что я вздумал учиться; чего доброго, подумает, что я намерен восставать против нее, как бунтовщик какой, понимаешь?

Я хотел спросить у Джо объяснения, но не успел еще выговорить: «зачем же», как он перебил меня:

– Постой! постой, Пип; я знаю, что ты хочешь сказать; погоди минутку. Я знаю, что твоя сестра под час тиранствует над нами не хуже любого могола. Иной раз она действительно так наляжет, что, того и гляди, придушит. В такие минуть, – прибавил он, почти шепотом и боязливо поглядывая на дверь: – в такие минуты она, по правде сказать, сущая ведьма.

Джо произнес последнее слово, как будто оно начиналось двенадцатью В.

– Зачем же я не восстану? вот что ты хотел сказать, Пип, когда я тебя перебил.

– Да, Джо.

– Ну, Пип, – сказал Джо, взяв лом в левую руку, а правою расправляя свои бакенбарды…

Увидев эти приготовления, я начал терять надежду добиться от него толку.

– Сестра твоя – голова… У-у, какая голова! – кончил он.

– Это что? – спросил я, в надежде его озадачить.

Но Джо нашел определение гораздо скорее, чем я ожидал, и совершенно поставил меня в тупик своим непреложным доводом, сказав с выразительным взглядом: «это она!»

– А я далеко неумен, – продолжал он, опустив глаза и принимаясь снова расправлять свои бакенбарды. – Да и наконец, Пип, старый дружище, я тебе не шутя скажу: довольно я нагляделся, как моя бедная мать унижалась а рабствовала, и не знала покоя целую жизнь. Меня просто страх берет идти наперекор женщине; из двух зол уж лучше мне самому побеспокоиться маленько. Хотел бы я только все на своих плечах выносить, чтоб тебе, старый дружище, не перепадало. Не все на сем свете цветочки, Пип; нечего отчаиваться.

Как ни был я молод, а мне кажется, с того вечера я стал питать еще более уважения к Джо.

– Однако, – сказал Джо, вставая, чтоб прибавить топлива в камин: – вот уже часы скоро пробьют восемь, а ее еще нет! Надеюсь, кобыла дяди Пёмбельчука не поскользнулась на льду и не вывалила их.

Мистрис Джо езжала иногда в город с дядей Пёмбельчуком, преимущественно в рыночные дни, чтоб помочь ему при покупке таких вещей и припасов, которые требовали женского глаза; дядя Пёмбельчук был холостяк и не полагался на свою экономку. Был именно рыночный день, и мистрис Джо выехала на подобную экспедицию.

Джо развел огонь, смахнул золу и пепел с очага и пошел к двери послушать, не едет ли одноколка дяди Пёмбельчука. Ночь была ясная, холодная; дул резкий ветер, и жестокий мороз забелил землю. Мне казалось, что провести подобную ночь на болоте, значило бы идти на верную смерть. И когда я взглянул на звездное небо, мне пришла в голову мысль, как ужасно должно быть положение человека, который, замерзая, тщетно стал бы обращать умоляющий взор к этим блестящим светилам, ища помощи или сострадания.

– А вот и кобыла бежит! – сказал Джо. – Слышь, как звенят ее копыта, словно колокольчики.

И действительно, приятно было слышать дружные удары подков о твердую, замерзшую землю. Мы вытащили стул, чтоб пособить мистрис Джо выйти из экипажа; развели огонь, чтоб он весело светил в окно и окинули взглядом всю кухню, чтоб убедиться, что все в порядке и на месте. Мы были готовы их встретить, когда они подъехали, закутанные до ушей. Мистрис Джо скоро сошла на твердую землю; Пёмбельчук уже возился вокруг своей кобылы, накрыв ее попоною; и мы все вошли в кухню, внося с собою столько холоду, что, казалось, самый огонь остыл.