Читать книгу Збиг: Стратегия и политика Збигнева Бжезинского - Чарльз Гати - Страница 6

Советский вариант коммунизма был доминирующим мотивом в публикациях Збигнева Бжезинского с середины 1960-х годов и до конца 1980-х, то есть в тот период, когда он четыре года занимал должность советника по национальной безопасности при президенте Джимми Картере (1977–1981). В своих многочисленных книгах и статьях этого периода Бжезинский отошёл от модели тоталитаризма, которую ранее разрабатывал с Карлом Фридрихом, и сосредоточился на эмпирическом анализе системных недостатков коммунистического правления в СССР и странах Восточной Европы. И хотя некоторые из работ Бжезинского включали в себя предсказания различных событий (событий, на которые повлияли отчасти сознательные действия отдельных лиц и групп, а отчасти случайные обстоятельства), основное внимание здесь уделяется его оценке лежащих в основе этих событий процессов и тенденций советской системы, которые потенциально могли привести к значительным политическим изменениями или, напротив, к её упадку.

Какую бы утилитарную роль идейная модель тоталитаризма ни играла в анализе диктатуры Иосифа Сталина, эта модель показала свою несостоятельность в изучении постсталинской эпохи. Поначалу Бжезинский пытался сохранить основную структуру концепции с небольшими изменениями, но в 1960-х годах и в начале 1970-х годов заменил старую парадигму новой, более жизнеспособной схемой, отражающей основополагающие черты советской системы, эволюционировавшей на протяжении своей истории. Новая концепция Бжезинского сохраняла некоторые элементы тоталитарной модели и использовала их для объяснения превращения СССР в бюрократическое государство с «окаменевшей» политикой. Глядя в будущее, Бжезинский утверждал, что ключевым вопросом является вопрос, удастся ли Советскому Союзу осуществить «трансформацию» и обновление, или же он будет переживать процесс постепенного упадка и «разложения».

В своей эпохальной статье, опубликованной в начале 1966 года в журнале «Проблемс оф коммьюнизм»[100], Бжезинский первым заявил, что перед Советским Союзом в будущем лежат два альтернативных пути – «трансформация или разложение». Статья породила длинную серию статей в том же журнале, служивших ответом на его размышления и оценивавших перспективы далеко идущих перемен в советской политической системе. Бжезинский играл активную роль в обмене идей и на основе своей первоначальной статьи (в слегка изменённой форме), тринадцати ответов и своих «итоговых размышлений» составил книгу «Дилеммы изменений в советской политике»[101].

Сравнивая политическую ситуацию при Сталине и после его смерти, Бжезинский отмечал удушающую роль советской бюрократии. Большевики пришли к власти с идеологией, подразумевающей отмирание государства, но в действительности советский режим с самых ранних своих дней принялся строить изощрённую бюрократическую систему. После смерти Сталина в руководстве СССР не осталось настолько всемогущего и харизматического лидера, который мог бы навязывать свою волю. Бжезинский утверждал, что сместившее Никиту Хрущёва в октябре 1964 года «новое поколение чиновников» – почти все из которых возвысились в иерархии в 1930-х и 1940-х годах благодаря сталинским чисткам, – рассматривали «бюрократическую стабильность» как «единственное солидное основание эффективного управления». По его мнению, уникальность Советского Союза заключалась в том, что им управляло «бюрократическое руководство с самого верха до самого низа», что выражалось в «чрезмерно централизованной и жёстко иерархичной бюрократической организации», которая «всё более застывала, подвергалась политической коррупции за годы безраздельной власти и выглядела гораздо более замкнутой, чем это обычно бывает, из-за того что её руководство придерживалось доктринёрской традиции, постепенно всё более превращающейся в ритуал». Бжезинский утверждал, что такое отсутствие гибкости представляет «в перспективе большую угрозу жизнеспособности любой политической системы», поскольку «упадок тут неминуем, а стабильность политической системы может быть поставлена под угрозу». В частности, «попытки сохранить доктринёрское диктаторское руководство над становящимся всё более современным и индустриальным обществом» приведут к «разложению» всей системы – по мнению Бжезинского, этой участи можно было избежать, только если бы бюрократическая коммунистическая диктатура [постепенно трансформировалась бы] в более плюралистичную и институализированную политическую систему, способную «решать основные внутренние проблемы» и удовлетворять требования «ключевых групп», «растущее самоутверждение» которых иначе грозило расшатать режим[102].

В этих рассуждениях Бжезинского стоит выделить пять основных пунктов.

Во-первых, он рассматривал «разложение» советской системы как исключительно политический феномен. По его мнению, процесс разложения должен возникнуть не вследствие экономической неэффективности или предполагаемого замедления экономического роста (о котором он даже не упоминал в своей первоначальной статье), но от удушающего влияния бюрократии, не допускавшей сколько-нибудь значимых политических высказываний со стороны рядовых граждан. В последующие годы взгляды Бжезинского на относительный вес политических и экономических факторов в упадке СССР изменились, но когда он только разрабатывал свою концепцию «трансформации или разложения» Советского Союза, он сосредотачивался исключительно на политическом аспекте проблемы, особенно на «растущей неспособности системы» решать множество серьёзных политических и социальных вопросов; на недостатке умных и способных специалистов, желающих занимать руководящие места в Коммунистической партии Советского Союза (КПСС), и на растущем разрыве между застывшей, жёсткой политической советской системой и всё более подвижным и динамичным советским обществом.

Во-вторых, среди «ключевых групп» Советского Союза, «растущее самоутверждение» которых, по мнению Бжезинского, представляло собой долгосрочную угрозу режиму, были «нерусские национальности». В то время западные аналитики очень редко писали о политическом влиянии различных национальных групп в Советском Союзе, но в своей первоначальной статье Бжезинский (пусть и кратко) поднял этот вопрос, а в последующей работе рассмотрел его подробнее, критикуя «стремление многих западных советологов принизить значение вопроса, который, по моему мнению, может стать взрывным для советской политики». Он писал:

«Мы до сих пор живём в эпоху национализма, и согласно моему очень обобщённому мнению, Советскому Союзу будет всё труднее следить за тем, чтобы его многочисленные национальные группы не проходили через стадию самоутверждающего национализма… [Эти национальности] могут потребовать политической автономии, конституциональных реформ, большей доли в национальном экономическом пироге и больших инвестиций, формально не выходя из Советского Союза. История учит, будь то в Алжире, Индонезии или Африке, что такие требования чаще всего только усиливаются, нежели ослабляются. Если их не удовлетворять или подавлять, то они становятся только острее и радикальнее. Если их удовлетворять, то они растут по мере роста аппетита. Честно говоря, я не представляю, как центральные власти Советского Союза смогут избежать длительного периода действительно сложных отношений с нерусскими национальностями»[103].

И хотя эта проблема остро проявилась только лет двадцать спустя, после того как политическая либерализация при Михаиле Горбачёве выплеснула национальное напряжение наружу, Бжезинский был прав, указывая на потенциальную опасность этой проблемы. В дальнейших своих работах он возвращался к национальному вопросу неоднократно.

В-третьих, Бжезинский на тот момент несколько неверно оценил динамику советского руководства после отставки Хрущёва. Утверждая, что «падение Хрущёва создаёт… важный прецедент на будущее», Бжезинский упустил тот факт, что советская система по-прежнему позволяла лидеру КПСС сосредоточить в своих руках индивидуальную власть и добиться несколько большего статуса, чем просто «первого среди равных». И хотя в первые несколько лет после отставки Хрущёва существовала форма «коллективного руководства», Леонид Брежнев, будучи генеральным секретарём КПСС, всегда считался самым главным руководителем, который со временем устранил всех своих основных соперников, добившись главенствующего положения и скончавшись на своей должности восемнадцать лет спустя. Как отмечал Майрон Раш в то время и позже, в высшей степени централизованный характер советской политики и отсутствие институализированных процедур преемственности позволили Брежневу и его последователям предупредить возможное повторение заговора, в результате которого был смещён Хрущёв[104]. Поскольку Бжезинский (делая общие выводы из отставки Хрущёва) ошибочно рассматривал столкновения в московском руководстве в самом начале постхрущёвской эры как «затянувшуюся бюрократическую борьбу» и «деперсонализированный политический конфликт», он пренебрег теми аспектами системы, которые по-прежнему позволяли сконцентрировать власть в руках одного лидера. Бжезинский утверждал, что с появлением «всё более осознающей прочность своего положения «контр-элиты»» лидеру будет труднее консолидировать свою власть, но события брежневской эпохи опровергли его утверждение. Положение этой «контр-элиты» не было таким уж «прочным», как предполагал Бжезинский, а консолидация власти после Хрущёва не только осложнилась, но и значительно упростилась. После того, что случилось с Хрущёвым, Брежнев и его последователи понимали, что должны постоянно быть начеку и предотвращать любые подобные попытки сместить их самих.

В-четвёртых, анализ Бжезинского отражал различные академические течения и был основан на разных теоретических конструкциях. Тезис о растущем разрыве между советским обществом и советским режимом отражал концепцию политического порядка, разработанную в середине 1960-х годов Сэмюэлом Хантингтоном, который впоследствии объединил многие свои идеи в книге 1968 года «Политический порядок в изменяющихся обществах». (Бжезинский и Хантингтон были друзьями и вместе написали книгу о сравнении американской и советской политических систем.) Хантингтон утверждал, что модернизирующиеся общества, то есть общества с более высокими показателями грамотности, образования, урбанизации, индустриализации, экономического роста, распространения средств массовой информации и других индикаторов, более подвержены политической нестабильности и насилию, если только в них не учреждены сильные политические институты по поддержанию порядка. Рассуждение Бжезинского о Советском Союзе в точности отражало эту динамику – образование того, что он рассматривал как опасный разрыв между советским режимом и советским обществом. Тезис Бжезинского также был созвучен работам других исследователей, которые изучали дерадикализацию революционных режимов. Поскольку Китай в то время охватил хаос жестокой культурной революции, контраст между революционным порывом Мао Цзэдуна и относительным консерватизмом советского руководства поражал. Некоторые исследователи, такие как Ричард Лёвенталь, утверждали, что пока режим советского стиля не пожелает навязать повторную «революцию сверху» (как это Мао сделал в Китае), проистекающее из экономического развития новое социальное расслоение будет побуждать ключевых индивидов и ключевые группы закреплять свои достижения и тем самым отходить от заявленных утопических целей[105]. Анализ Бжезинского походил на анализ Лёвенталя, хотя Бжезинский пошёл дальше и указал на то, что укрепление этих новых центров социальной власти (особенно в органах высшего руководства КПСС и центрального аппарата) представляет собой один из основных барьеров на пути политической модернизации и экономической гибкости в СССР.

В-пятых, многое из того, о чём Бжезинский писал по поводу СССР в конце 1960-х годов и после – включая политический и идеологический застой советской системы, отказ от массового террора, растущую неспособность советского руководства соревноваться с советским обществом и меняющуюся природу динамики советского руководства, – устраняло ключевые элементы тоталитарной модели, фактически делая эту модель устаревшей и пригодной разве что для описания «идеальной» диктатуры в духе Сталина. Роберт Такер в статье 1965 года писал, что изменения в советской политике после смерти Сталина означали, что систему «следует называть, хотя бы временно, посттоталитарной»[106]. Бжезинский к тому времени явно соглашался с таким утверждением. Как он сам объяснял позже, он пришёл ко взгляду на тоталитаризм, как на «отдельную стадию в отношениях системы и общества, при которой общество находится в почти полном подчинении власти. Эта стадия может продолжаться долго или недолго, в зависимости от обстоятельств»[107]. Что касается СССР, то тоталитарный период, согласно Бжезинскому, длился там с 1929 по 1953 год. После смерти Сталина «ограниченный отказ от политического контроля над обществом и обнажение социального давления снизу», по его мнению, означали вступление Советского Союза в посттоталитарную стадию[108]. Таким образом, ещё задолго до так называемой ревизионистской критики тоталитарной модели в конце 1970-х и начале 1980-х годов, сами проповедники этой модели признавали, что концепция тоталитаризма, даже в качестве идеального образца, не подходит для анализа постсталинского Советского Союза.

Бжезинский вернулся ко многим этим вопросам в обширной главе своей книги 1970 года «Между двух эпох». Книга, основанная на опубликованной двумя месяцами ранее статье в «Инкаунтер» («Схватка»), исследовала природу «технотронной» эпохи (эпохи, в которой общество «в культурном, психологическом, социальном и экономическом смысле определяется влиянием технологии и электроники, в частности сферой компьютеров и коммуникаций»), роль Соединённых Штатов в мире, изменяющуюся природу политических убеждений и идеологий, а также основные вызовы, встающие перед Соединёнными Штатами[109]. Самой главной среди заморских проблем была холодная война и соперничество с Советским блоком, и Бжезинский посвятил семнадцать страниц оценке СССР и других коммунистических стран после вторжения в Чехословакию в августе 1968 года.

Его диагноз фундаментальных проблем, с которыми сталкивался советский режим, строился преимущественно на основе его более ранней критики, но, кроме анализа тенденций советской власти, он проводил сравнение с западными странами (определённо не в пользу СССР) и предлагал несколько сценариев будущего Советского Союза[110]. Бжезинский признавал «уникальное достижение» КПСС в том, что она «превратила самую революционную доктрину нашей эпохи в скучное ортодоксальное социально-политическое учение». Он утверждал, что советская политическая система, будучи «в высшей степени централизованной и остановившейся в своём развитии», уже в самом СССР воспринимается как «всё более несоответствующая потребностям советского общества, как замороженная в идеологической позе, служащей ответом на вопросы совершенно другой эпохи». Политика, по его мнению, «стала главным препятствием на пути дальнейшей эволюции страны», «вызывая разлад между политической системой и обществом». Бжезинский предсказывал, что советскому режиму будет «всё труднее идеологически оправдывать» продолжающееся подчинение [советского общества] политической системе, воплощающей собой всё более нежизнеспособные доктрины девятнадцатого века.

Бжезинский подчёркивал различия Советского Союза и Соединённых Штатов, особенно в сфере экономики. Согласно его утверждению, «абсолютная пропасть между двумя странами будет расширяться и дальше». Советских экономических достижений, по его мнению, «будет недостаточно, чтобы удовлетворить растущие социальные амбиции» – амбиции, которые «определённо будут расти по мере того, как сравнение с Западом будет очевидно демонстрировать необычайную устарелость основных секторов советского общества». По его мнению, «советское отставание особенно заметно в сельском хозяйстве» и в сферах технотронной эры. Советский Союз, как он утверждал, «не смог произвести технологически развитую продукцию, способную проникнуть на выгодные мировые рынки и составить конкуренцию с Западом», или удовлетворить «нечто большее, чем элементарные потребности внутреннего потребления». Он подчёркивал недостатки советских научных исследований за пределами военной сферы: «Советский Союз однозначно отстаёт в компьютерах, транзисторах, лазерах, пульсарах и пластиках, а также в важных областях методов управления, трудовых отношений, психологии, социологии, экономической теории и системном анализе». Отсюда Бжезинский делал вывод, что «идеологически-политическая централизация» советской системы, удушающая инновации и способствовавшая изрядному интеллектуальному конформизму, давала в лучшем случае «непредсказуемые», а в худшем «катастрофичные» научные плоды.

Обозначив закоренелые проблемы Советского Союза, Бжезинский перечислил пять «альтернативных путей» или «вариантов развития» СССР:

1. Олигархическое окаменение. Высшие органы КПСС сохранят свой доминирующий «контроль над обществом без попыток внедрить крупные инновации». Такая «консервативная политика [будет скорее всего] маскироваться революционными лозунгами», но в основе своей представлять сохранение статус-кво.

2. Плюралистская эволюция. КПСС станет «менее монолитной организацией» и будет «более благосклонно относиться к открытому идеологическому диалогу и даже брожениям в своих рядах». Партия «перестанет рассматривать свои идеологические заявления, как непогрешимые» и вместо этого станет «источником инноваций и перемен».

3. Технологическая адаптация. КПСС станет «партией технократов», уделяющей основное внимание «научной экспертизе, эффективности и дисциплине». Партия будет использовать «кибернетику и компьютеры для социального контроля» и будет полагаться на «научные достижения в целях обеспечения государственной безопасности и промышленного роста».

4. Воинствующий фундаментализм. КПСС вернётся к марксистско-ленинской ортодоксии и предпримет нечто вроде культурной революции в Китае. Даже если СССР не вернётся к практике сталинского массового террора, и даже если он не погрузится в хаос, как Китай, жёсткая переориентация советской системы «по всей видимости… потребует применения силы для преодоления активного сопротивления и простой социальной инерции».

5. Политический распад. КПСС продолжит терять влияние на общество в условиях «внутреннего паралича правящей элиты, повышения самосознания различных ключевых групп внутри неё, раскола в вооружённых силах, волнений среди молодёжи и интеллектуалов и открытого недовольства со стороны нерусских национальностей». Утратив веру в «окаменелую идеологию» марксизма-ленинизма, советское руководство не сможет разработать «последовательный набор ценностей для согласованных действий» по преодолению системного кризиса[111].

Бжезинский утверждал, что «советское руководство станет стремиться к равновесию между первым и третьим вариантами» – то есть Политбюро КПСС постарается сохранить статус-кво в общем, но попробует поставить на ключевые позиции в партийном аппарате технических экспертов, создавая таким образом «новый тип «технотронного коммунизма»». Бжезинский не рисковал предсказывать долгосрочные перспективы Советского Союза, предпочитая сосредотачиваться на «ближайшем будущем», «1970-х годах» и «примерно следующем десятилетии». Он писал, что «в недолгой перспективе развитие в сторону плюралистской, идеологически более толерантной системы [в СССР] кажется маловероятным», отчасти потому, что советская «политическая система в ближайшем будущем вряд ли породит человека с достаточными волей и властью для демократизации советского общества», и отчасти потому, что советскому «обществу недостаёт сплочённости и нажима со стороны отдельных групп, необходимых для демократизации снизу». Согласно мнению Бжезинского, «советская проблема нерусских национальностей» поставит дополнительные препятствия на пути демократизации, поскольку «великорусское большинство будет неизбежно опасаться, что демократизация усилит желание нерусских народностей добиваться большей автономии, а затем и независимости».

Предсказывая, что «вектор советского социального развития и интересы нынешней правящей элиты» делают «маловероятным появление демократизирующей коалиции», Бжезинский уточнял, что он говорит только о 1970-х годах. Он предполагал, что какая-то минимальная демократизация будет возможна в 1980-х, после того как со сцены сойдут лидеры поколения Брежнева. «Вполне возможно, что возникающая политическая элита будет менее придерживаться той идеи, что социальное развитие требует сильной концентрации политической власти». Тем не менее он не ожидал, что либерализация зайдёт слишком далеко, поскольку «эволюции в плюралистскую систему, скорее всего, будет противостоять укоренившаяся политическая олигархия». Он делал вывод, что пока не появится советский лидер, искренне желающий провести «крупное преобразование системы в целом» – что, по его мнению, было маловероятно, – «наиболее вероятным вектором развития в 1980-е представляется незначительный сдвиг к комбинации второго (плюралистская эволюция) и третьего (технологическая адаптация) вариантов: ограниченный экономико-политический плюрализм и упор на технологическую компетенцию в контексте по-прежнему авторитарного управления». Хватит ли этого ограниченного сдвига для выхода из застывшей в «олигархическом окаменении» системы – насчёт этого он высказывал сомнения.

Что касается возврата к «воинствующему фундаментализму под руководством одного диктатора», то такой вариант Бжезинский считал «немногим более вероятным, чем плюралистская эволюция», но он не рассматривал его как наиболее вероятный, поскольку диктатору, попытавшемуся упрочить воинствующий идеологический режим, «придётся преодолеть огромную инерцию и сопротивление партийных олигархов, не желающих возврата к единоличному правлению». И хотя Бжезинский считал, что «не стоит сбрасывать со счетов фундаменталистскую альтернативу, особенно если она станет единственной альтернативой политическому распаду вследствие окаменения системы» или в случае китайско-советской войны (такой сценарий рассматривался в свете вооружённых столкновений 1969 года на китайско-советской границе), он не ожидал, что военный фундаментальный режим сможет установиться без таких экстремальных обстоятельств. Главный вывод состоял в том, что «в преобладающих в начале 1970-х годов условиях» наиболее вероятным вариантом будет «олигархическое окаменение» в сочетании с некоторой степенью «технологизации» советской политической системы, которая не изменит общие контуры политики СССР.

Обрисованный Бжезинским вектор развития подтвердился в 1970-х и в начале 1980-х годов, когда советская политическая система, казалось, застыла в окаменелой геронтократической форме, особенно в последние годы Леонида Брежнева и в краткий период при Константине Черненко. Бжезинский точно описал внушительные препятствия на пути серьёзных изменений. При этом он не ожидал появления Горбачёва и последующих коренных перемен, но в книге «Между двумя эпохами» не исключал такого поворота. Считая настоящую демократизацию и «внутреннюю стадию открытой интеллектуальной креативности и экспериментов» в лучшем случае маловероятной, он, тем не менее, никогда не сбрасывал со счетов такую возможность. Более того, он правильно указал последствия возможной «трансформации [советской] системы».

Менее точным Бжезинский был в своих предсказаниях по поводу того, каким именно образом будут осуществлены значимые политические перемены в СССР. Он утверждал, что перемены могут быть вызваны общественными волнениями, включая студенческие протесты вроде тех, что бушевали во многих странах мира в конце 1960-х и начале 1970-х годов. Бжезинский заявлял, что «в 1970-е годы Советский Союз могут сотрясать конвульсии, схожие с конвульсиями, сотрясавшими Испанию, Югославию, Мексику и Польшу в конце 1960-х». Он полагал, что только «случаи более заметного социально-политического напряжения», особенно «студенческие волнения», могут подтолкнуть руководство страны пойти по-настоящему другим курсом. Но ничего подобного не произошло. Никаких значимых студенческих протестов в Советском Союзе до эпохи Горбачёва не было, и в целом советское общество оставалось на удивление бездействующим на протяжении всех 1970-х годов и начала 1980-х. Даже в разгар движения «Солидарности» в Польше в 1980–1981 годах до Советского Союза доходили лишь его слабые отголоски. Стивен Коткин справедливо заметил, что в марте 1985 года, когда к власти пришёл Горбачёв, «Советский Союз вовсе не переживал никаких беспорядков. Националистический сепаратизм существовал, но даже отдалённо не угрожал советскому порядку. КГБ успешно подавлял малейшие диссидентские выступления. Многочисленная интеллигенция продолжала жаловаться на жизнь, но пользовалась государственными субсидиями, обеспечивающими общую лояльность»[112]. Вышло так, что предположение Бжезинского, согласно которому серьёзные перемены в Советском Союзе произойдут только в ответ на растущее общественное давление, указывало в совершенно противоположную сторону. В действительности именно далеко зашедшая в годы Горбачёва либерализация проложила дорогу протестам и массовым волнениям, а не наоборот.