Читать книгу Крылья огня - Чарлз Тодд - Страница 3

Трупы обнаружила миссис Трепол, вдова, которая служила экономкой и кухаркой в доме покойных.

То утро было довольно ясное, но миссис Трепол впоследствии казалось, что над морем клубился туман, а из-за сплошной пелены дождя ничего не было видно.

На самом деле накануне ночью облака рассеялись. Море за мысом поблескивало в лучах неяркого майского солнца, дом отбрасывал длинные тени на мокрую траву. Когда она вышла из рощи и зашагала к огороду, подул теплый ветерок. Миссис Трепол ревниво оглядела капустные грядки, сравнивая их со своими. Она решила, что ее кочаны крупнее и сочнее. Да и как могло быть иначе! Ее сад всегда считался образцовым, лучшим в деревне. Она не раз подтверждала свои права, выигрывая призы на всех местных праздниках урожая. Ей показалось, что лук вытянулся – или он был таким еще в субботу? Ну да, лук может выращивать кто угодно. Зато в ее огороде сладкий горошек уже вовсю лез на опоры, а выращивать горошек – настоящее искусство. Ну а здесь никто не догадался хотя бы прутиками подпереть жалкие побеги! Здешний горошек еще зацвести не успеет, а она свой уже будет лущить. Старый Уилкинс, который ухаживал в Тревельян-Холле за садом и конюшней после того, как все молодые парни ушли на войну, в лошадях разбирался лучше, чем в овощах.

Правда, и старый Уилкинс любил позлорадствовать.

– Миссис Трепол, морковка у вас маловата, – говаривал он, бывало, перегнувшись через каменную стену, отделявшую ее палисадник от дороги. – Конечно, по сравнению с моей. – Или: – Бобы-то как вытянулись! Небось поздно посадили, а?

Старый дурень, вечно он лезет не в свое дело!

Немного успокоившись, миссис Трепол, как всегда, отперла ключом дверь черного хода и вошла в кухню. Убирать ей не нужно было. Обычно по понедельникам она брала выходной. Но в понедельник, то есть на следующий день, она собиралась съездить к сестре, Наоми, потому что ее муж предложил свозить их обеих утром на базар. Кроме того, мисс Ливия никогда не возражала, если она время от времени приходила не в тот день.

В длинном каменном коридоре было холодно и тихо. В конце коридора миссис Трепол сняла пальто, как всегда, повесила его на гвоздик, надела через голову фартук, а затем вошла в сердце своих владений. И сразу заметила, что миски для завтрака, обычно аккуратно составленные на сливную полку раковины, еще не тронуты. Оглядевшись по сторонам, она увидела, что все почти так, как было перед ее уходом вечером в субботу. На тщательно вымытом полу – ни крошки. И занавески никто не раздвинул.

«Ну надо же! – с жалостью подумала миссис Трепол. – Должно быть, мисс Ливия опять плохо спала – и до сих пор в постели!»

Выйдя в малую гостиную, она увидела, что и там шторы задернуты. Тогда ее впервые кольнула тревога.

Мистер Николас всегда отодвигал занавески с рассветом, чтобы посмотреть на море. Как-то он признался ей: когда он видит, как рассвет окрашивает воду, он понимает, что жив…

Раз мистер Николас не полюбовался рассветом, значит, мисс Ливии ночью было очень плохо! На памяти миссис Трепол такого ни разу не случалось за все годы, что она здесь работала. Мистер Николас всегда вставал с рассветом… всегда…

Она вышла в прихожую и поднялась по винтовой лестнице на второй этаж.

– Мистер Николас! – тихо позвала она. – Я пришла. Мне что-нибудь сделать? Хотите чаю?

В тишине ей ответило лишь гулкое эхо, и ей стало совсем не по себе. Конечно, если бы мистер Николас сидел у постели мисс Ливии, он бы услышал ее и вышел…

Если только с ним самим чего-нибудь не случилось…

Миссис Трепол подошла к комнате мистера Николаса и тихонько постучала. Никто ей не ответил. Немного подумав, она повернула ручку и открыла дверь.

Постель была застелена. Судя по всему, в ней не спали. Миссис Трепол сразу увидела: все осталось так, как было в субботу. Мистер Николас, конечно, был человеком аккуратным, но никогда он не застилал постель так ровно, без единой складочки, как она…

Миссис Трепол подошла к комнате мисс Ливии и снова постучала. И снова не услышала ответа. Она тихонько приоткрыла дверь, чтобы не побеспокоить ни мисс Ливию, ни мистера Николаса, если он заснул в кресле у постели сестры, и осторожно заглянула внутрь.

Постель мисс Ливии тоже оказалась нетронутой. Покрывало лежало гладкое, как стекло. Как и у мистера Николаса. И в кресле никого не было.

Миссис Трепол очень испугалась. Она стала прислушиваться. Если бы мисс Ливию ночью увезли к врачу, ей бы оставили записку на кухне! Правда, сегодня не ее день; мистер Николас мог и не знать, что она придет. И все равно кто-нибудь непременно обмолвился бы о происшествии на утренней службе. В Боркуме все любят посплетничать…

Тогда миссис Трепол направилась в конец коридора – к общему для мистера Николаса и мисс Ливии кабинету. Остановившись у двери, экономка снова постучала и подождала, а затем осторожно повернула ручку.

И тогда безотчетный страх сменился ужасом. Миссис Трепол судорожно прижала руку к плоской груди, словно защищаясь. Сердце под кончиками пальцев вдруг забилось часто-часто…

Несколько секунд она простояла так и не открыв дверь, отчаянно не хотелось ни звать мистера Николаса, ни прикасаться к дверной ручке…

Она не могла смотреть на то, что было там, за дверью, – во всяком случае, в одиночку, когда ее сердце колотилось так, словно собиралось выскочить из груди и убежать.

Миссис Трепол ринулась вниз по лестнице. В спешке она то и дело спотыкалась и два раза чуть не упала. Она торопилась: поскорее вернуться на кухню, в уют и безопасность. Но на кухне она не остановилась, а бросилась на улицу и побежала назад той же дорогой, какой пришла. Она торопилась к доктору Хокинзу. Только на улице она вспомнила, что забыла в доме пальто, но ничто не могло заставить ее вернуться в Тревельян-Холл. Дрожа, чуть не плача, она пробежала по огороду, даже не взглянув на капусту, и устремилась в рощу. За ней начиналась тропинка, ведущая в деревню.

Когда все остальные наконец разошлись по домам, оставшиеся в живых члены семьи собрались в гостиной – выпить и поговорить. Разговор вялый, искусственный, они, как чужие люди, впервые встретившиеся, никак не могли найти общую тему. По правде говоря, они и чувствовали себя чужими друг другу – особенно теперь, после того, что произошло. Все испытывали неуверенность, всем было не по себе. Каждый ушел в свои мысли.

Молчание нарушил Стивен.

– Как вы думаете, зачем они так поступили? – отрывисто спросил он.

Ответом ему было молчание. Слава богу, весь длинный день никто ни разу не задал этого вопроса. Ни на службе, ни на похоронах, ни после, на поминках в Тревельян-Холле, куда пригласили друзей семьи и местных жителей. Все переговаривались вполголоса. Говорили об Оливии и Николасе, делились воспоминаниями о разных незначительных происшествиях, встречах, разговорах. Теперь многое осталось в прошлом. Темы смерти все избегали, как будто сговорились. Никто не спрашивал, как и почему все произошло. В глазах местных жителей мелькало живое любопытство, но всем хватало деликатности не затрагивать щекотливую тему. Самоубийство!

И о стихах тоже никто не заикался.

– Нам-то что за дело? – резко ответила Сюзанна. – Они умерли. Хорошо бы этим все и кончилось…

– Как ты можешь так говорить? Николас и Оливия были тебе братом и сестрой…

– Сводными! – напомнила Сюзанна, как будто последнее обстоятельство уменьшало боль утраты.

– Ну ладно, сводными, но братом и сестрой! Неужели тебе все равно? Неужели в твоей душе ничего не шелохнулось?

– Шелохнулось, и еще как! Я рада, что их разрешили похоронить в нашем семейном склепе рядом с мамой, – ответила Сюзанна. – Спасибо нашему приходскому священнику! В прежние времена такого бы не допустили, о чем тебе прекрасно известно. Самоубийц на кладбище не хоронили, тем более – в подземной часовне! Кстати, заодно с ними осудили бы и нас. Нам и сейчас придется несладко. Что скажут наши лондонские друзья? Представьте, как тяжко будет встречаться с ними и знать, что за их сочувствием кроется жалость… – Она помолчала, видимо не желая бередить свежую рану. – И больше я не хочу об этом говорить! Нам сейчас предстоит решить другой вопрос: что будет с домом?

Даньел сказал:

– Я всегда думал, что наследники должны будут продать его.

Он оглядел остальных. Сюзанна. Рейчел. Стивен. Он сам. После того как Даньел женился на Сюзанне, с ним обращались как с членом семьи, чем он всегда очень гордился. В связи с накалом страстей из-за тревожных лет[1] его могли бы… скажем, не так хорошо принимать в обществе, если бы за ним не стояли Тревельяны со своими обширными связями. Правда, семью нельзя назвать ни особенно высокопоставленной, ни особенно влиятельной, но род Тревельянов старый и почтенный… Взгляд Даньела переместился на Кормака. Оливия и Николас не включили его в число наследников. Иногда Даньел ловил себя на мысли о матери Кормака. Кем она была? Скорее всего, ирландка… Хотя какое это имеет значение? Фамилия Кормака – Фицхью, а не Тревельян. Он не сын Розамунды. И не женат на одной из дочерей Розамунды. И не кузен по линии Марлоу, как Рейчел.

– Да, так они и мне говорили, – подала голос Рейчел. – Если только Оливия и Николас не передумали… под конец. – Как они передумали жить дальше. Как будто можно расхотеть жить дальше!

Рейчел глубоко вздохнула и покачала головой. И снова, неожиданно для себя, начала прислушиваться к звукам дома. С тех самых пор, как она приехала сюда два дня назад, звуки не давали ей покоя. Они поглощали все ее внимание, высасывали из нее силы. Она боялась здешней тишины, лишенной безмолвия…

– Ну а я знаю, как нам нужно поступить, – сказал Стивен, водя тростью по узору из переплетенных медальонов на персидском ковре. – Мы превратим Тревельян-Холл в музей. В память Ливии.

Сюзанна с изумлением посмотрела на брата, а Кормак сказал:

– Не валяй дурака! Вот уж чего она бы хотела меньше всего! Оливия всю жизнь пряталась от людей. Думаешь, она обрадуется, если по ее дому начнут бродить чужие люди? Особенно сейчас… – Он принялся мерить комнату шагами – высокий, очень красивый и очень мужественный.

– Не тебе решать, – парировал Стивен. Ему больших трудов стоило, глядя на Кормака, не испытывать обиды за то, что не ему дарована такая красота. На войне Стивен оставил половину ступни. И теперь он вынужден ходить с тростью, будь она проклята! Иммерсионное обморожение, так называемая «траншейная стопа», а потом гангрена… Такими ранами не похвастаешь в обществе. Не будет больше долгих прогулок по холмам, не будут тенниса, танцев и поездок верхом! Он, правда, по-прежнему может подавать в крикете, но неуклюже, потому что все время боится потерять равновесие и шлепнуться ничком на траву.

– А по-моему, Кормак прав, – сказала Рейчел. – Трудно представить, что здесь будет музей. Сама Ливия наверняка решила бы, что мы ее предали!

– И о деньгах подумай, – посоветовал Даньел. – Музей нужно содержать в порядке, регулярно ремонтировать, нанимать персонал. Придется брать кредит… Пусть Оливия и прославилась, все же ее трудно назвать богачкой… Я имею в виду – на себя ей, конечно, хватало…

– Зато нам такое вполне по карману, – не сдавался Стивен. – А может быть, музеем заинтересуется Национальный трест[2].

– Без солидного взноса не заинтересуется, – возразил Кормак и остановился у окна, отвернувшись ото всех. – Придется выложить три четверти вашего наследства.

– Что вы такое говорите? Вы что, хотите поделить мебель – буфет мне, пианино тебе, а кто возьмет напольные часы? А дом и парк продать и сделать вид, что Николаса и Оливии никогда и не было, что родственникам – тем, кто остался в живых… все равно?! – Стивен на глазах терял самообладание.

– Музей тебе нужен для тебя самого, а не ради их памяти, – вдруг заметила Сюзанна. – Ты зациклен на увековечивании твоей памяти, а не памяти Оливии! И не делай вид, будто это не так!

– Моей памяти?!

– Да, твоей! Стивен, война изменила тебя – и не в лучшую сторону. Да, я много раз слышала, как ты хвастал на званых ужинах после того, как Оливию «открыли». Ты прямо из себя выходил, стоило кому-то спросить, кто герой ее любовной лирики. Тебе кажется, что ты, ведь ты был ее любимчиком! – В негромком голосе Сюзанны слышалось откровенное злорадство. Стивен был любимцем не только Оливии, но и их матери. Хотя они с Сюзанной близнецы, относились к ним неодинаково.

– Ну и что такого, если стихи написаны обо мне? Я, так же как любой из вас, имею право думать что хочу. Вы просто жадничаете! Вам только деньги нужны, вы стремитесь выжать из наследства все до последнего пенни. Потому-то Оливия и завещала мне права на все свои произведения… Жаль, что она не подумала и о доме!

– Кто из них умер последним? – робко спросила Рейчел, не уверенная в том, что ей на самом деле хочется знать ответ на свой вопрос. – Если Николас, значит, мы сейчас спорим о его, а не ее последней воле.

– Там все одинаково. Оливия и Николас все завещали друг другу, а если ни один из них не переживет другого, то стихи – Стивену, а дом четверым оставшимся в живых наследникам в совместную собственность, – ответил Кормак, обернувшись. Говорил он ровным тоном, ничем не выдавая обиды – его в число наследников не включили.

– Не хочется даже представлять, как по Тревельян-Холлу будут бродить туристы, – сказала Сюзанна, – а потом выйдут в парк и будут поедать пироги, пить сидр и любоваться морем… – Ее передернуло. – Ужас!

– Еще ужаснее, если поместье придет в запустение, – возразил Стивен. – Не забывайте, она – известная английская поэтесса!

– Когда ты в последний раз был в Стратфорде? Или в доме Вордсворта в Грасмире? – спросила Рейчел. – Там сплошная пустота, плесень! Не дома-музеи, а карикатуры. Они похожи на мумифицированные трупы; их выставляют на обозрение вульгарной толпе. Не хочу, чтобы Тревельян-Холл искусственно поддерживали, как восковую фигуру, в которой нет никакого проку, не хочу видеть, как он разрушается… Нет, мы должны покончить с ним.

– А может быть, не я, а ты сейчас думаешь о себе? – язвительно поинтересовался Стивен. – Боишься, как бы туристы, которые будут здесь бродить, не выведали твои тайны?

Рейчел смерила его холодным взглядом:

– На что ты намекаешь?

– На то, что у каждого из нас есть личная жизнь и когда-нибудь в ней начнут рыться биографы, предавая все огласке якобы во имя науки, желая больше узнать об Оливии, о том, как она жила, кем были ее родные – то есть мы все – и, самое главное, как она стала поэтом.

– Ужас какой! – воскликнул Даньел, думая о скелетах в шкафу своего семейства, которые конечно же там припрятаны, как и в других ирландских семьях. Он не хотел бы, чтобы их извлекли на всеобщее обозрение…

– За все надо платить, и за славу тоже, – хмыкнула Сюзанна, и ее красивое лицо слегка скривилось. – Вот еще более веская причина похоронить эту идею! Дом надо продать! Все равно никто из нас не собирался здесь жить. И Оливия это знала. Она наверняка оставила бы подробные распоряжения, если бы хотела устроить в Тревельян-Холле свой музей. Но ведь она этого не сделала.

Все снова замолчали. Тишину нарушил Кормак, привыкший председательствовать на заседаниях, добиваться согласия других и все решать:

– Итак, насколько я понимаю, вас трое против одного? Трое за то, чтобы продать Тревельян-Холл. С архивом Оливии – рукописями, письмами, контрактами и тому подобным – Стивен может поступать как хочет. Архив наверняка удовлетворит любопытных биографов. К сожалению, Оливия оставила после себя не так уж много. Она умерла молодой. А поэты… как правило, не слишком плодовиты.

«Вот именно, – подумала Рейчел, глядя на Кормака. – Ты наверняка уже порылся в ее бумагах! Ты ведь первый сюда примчался… Может быть, кое-что и изъял из архива. Боялся, что пострадает твоя репутация в Сити? Или тебя просто интересовали тайны сводной сестры?»

Вслух она сказала другое:

– Насколько мне известно, Ливия редко писала кому-то из нас… да и вообще кому бы то ни было. Может быть, ты, Стивен, возьмешь себе ее письма, которые у нас сохранились – для коллекции? – «Но только не письма Николаса!» – добавила она про себя.

– Оливия вела дневник? – спросил Даньел и, когда все повернулись к нему, пояснил: – Просто диву даешься, когда узнаешь, что сейчас все поголовно ведут дневники! Особенно одинокие люди, инвалиды… – Он осекся.

– Нет, – сухо ответил Стивен. – Оливия почти наверняка не вела дневник.

– Ты знал ее не лучше, чем мы, – заметила Сюзанна. – В детстве – да, но потом… Оливия могла вести целую дюжину дневников, и никто ничего об этом не подозревал бы!

– Я приезжал в Тревельян-Холл чаще, чем все остальные!

– Чаще? Сколько – раза четыре в год? В лучшем случае пять? Здесь становилось как-то… не по себе, и не пытайся сделать вид, будто ты ничего не чувствовал. Оливия сама не хотела, чтобы мы приезжали. Она… да, она по доброй воле стала затворницей, и Николас тоже, он ведь был таким же упертым, как Оливия. А ведь оба совсем недавно разменяли всего лишь четвертый десяток! Для таких молодых людей это неестественно!

– Отлично помню последний раз, когда я сюда приезжал, – сказал Даньел. – Сразу стало заметно: Оливия ждет не дождется, когда мы уедем.

– Мы привносили сюда реальный мир, – согласилась Сюзанна. – Жизнь. А она… жила в своем странном мире. Никогда не понимала, почему она писала такие страшные стихи… Если, конечно, не считать «Крыльев огня». Клянусь, от ее «Аромата фиалок» и «Люцифера» у меня мурашки бегут по спине! Правда, Оливия была калекой. Калекам свойственна угрюмость… Они постоянно ощущают подавленность и тоску, много страдают… Страдала и Оливия… Наверное, она давно все задумала.

– Вот уже нет, угрюмой она не была, – вдруг возразила Рейчел. – Да и калекой в полном смысле слова ее назвать трудно… По-моему, мы ей просто надоедали.

– Не будь дурочкой, – возмутился Даньел. – Просто нелепо! Это мы-то, родные?

– Да, представь себе! Последние шесть или семь лет меня не оставляло чувство, что мы ей не нужны. Что ее жизнь полна и без нас. В Тревельян-Холле у нее было все, чего она хотела.

– Не знаю, как Николас терпел столько лет, – недоумевала Сюзанна, пытливо глядя на Рейчел. – Я бы на его месте просто спятила!

– Ливия как-то сказала мне, что Николас выплачивает долг, – вдруг вспомнил Стивен. – Странно, правда? Я спросил, что за долг, и она ответила: долг крови. – Он встал, проковылял к столу с напитками и подлил себе виски.

– Ах, ради всего святого! – с досадой воскликнул Кормак и снова сел.

Сюзанна вдруг заявила:

– Не хочу здесь ночевать! – и посмотрела на мужа снизу вверх. – В «Трех колоколах» наверняка найдутся свободные номера.

– Ты что, с ума сошла? – воскликнул Даньел. – Миссис Трепол уже приготовила нам комнаты.

– Я не сошла с ума! Но весь дом какой-то… нездоровый! Как теплица, где росло ядовитое растение. Пока мама была жива, здесь все было по-другому. – Сюзанна вскинула голову и посмотрела на портрет в изящной раме, висевший над камином. Розамунда Беатриса Тревельян, у которой было три мужа и дети от каждого, любила их всех одинаково горячо. В ее полуулыбке отражались и безмятежность, и страсть. Художник сумел отразить не только красоту ее лица. – В маме было столько жизни! Столько тепла… При ней в Тревельян-Холле всегда царили радость и веселье. А после ее смерти все исчезло, просто… куда-то утекло незаметно для нас. Постепенно я возненавидела Тревельян-Холл, хотя раньше, до сегодняшнего дня, даже не сознавала этого… В общем, после ужина мы уезжаем.

– Если не возражаете, я поеду с вами. Мне… тоже как-то не хочется здесь оставаться, – призналась Рейчел. Впрочем, она не хотела ночевать в Тревельян-Холле по совершенно другой причине. Дом населен призраками! Она, которая никогда в жизни не верила в привидений, поверила в них здесь. Не в фигуры в белом, которые стонут и гремят цепями. С такими она бы еще справилась. Здесь… здесь что-то другое.

– Вы еще не решили… – напомнил им Кормак.

– Продать! – сказала Сюзанна.

Даньел кивнул. Спустя какое-то время Рейчел вздохнула и едва заметно кивнула в знак согласия.

– Только через мой труп! – воскликнул Стивен. – Если придется, я подам в суд, но я буду с вами бороться. Тревельян-Холл необходимо сохранить! Необходимо!

– Самое разумное – его продать, – заявил Кормак. – Если дело затянется, вы скоро начнете нести убытки. Значит, большинство за то, чтобы продать? Завтра, когда откроют завещания, нужно будет дать соответствующие указания Чемберсу. Ну а мебель… напишите каждый, кто что хочет. И если возникнут разногласия…

– Мы не притронемся ни к единой мелочи, пока не решим главное. – Покрасневший Стивен упрямо выставил вперед подбородок.

– Пусть Чемберс выработает решение, которое устроит всех. Согласны? – спросил Кормак. – То, что никому не нужно, можно продать… вместе с домом. Так за него дадут гораздо больше. У тех, кому в наши дни хватает денег, чтобы покупать загородные дома, нет соответствующей мебели. – Он задумчиво огляделся по сторонам. – Кстати, я и сам подыскиваю себе загородный дом. Вот интересно… – Он пожал плечами и заметил: – Наверное, все дело в ностальгии. Я ведь тоже провел здесь большую часть жизни.

– Я хочу мамин портрет, – тут же заявила Сюзанна. – И веджвудский кофейный сервиз. Он принадлежал бабушке Фицхью.

Даньел поспешно добавил:

– А я хотел бы взять кубки, которые лошади Розамунды завоевали на скачках. Они так или иначе должны остаться в семье.

– Я не имею права ничего просить, – сказал Кормак, – но мне хотелось бы получить ружья – те, что отец привез из Ирландии. И его коллекцию тростей. Они принадлежали ему еще до того, как он женился на Розамунде, так что я в каком-то смысле имею на них право.

Сюзанна повернулась к Рейчел:

– Ну а тебе что-нибудь хочется взять на память?

Розамунда любила Рейчел, как родную дочь. Да и все они ее любили. Николас был очень к ней привязан, что бросалось в глаза, и всегда говорили, что Ричард… Сюзанна вздрогнула и запретила себе думать о Ричарде.

Рейчел опустила голову и посмотрела на бокал с хересом, который вертела в руках.

– Не знаю… Да, пожалуй, хочу! – Она подняла голову и посмотрела на остальных. – Хотя я не имею права требовать чего-либо по линии Чейни, мне бы очень хотелось взять корабли, которые вырезал Николас… его коллекцию. Конечно, если на них больше никто не претендует.

Заметив багровое от ярости лицо Стивена, Рейчел умолкла, представив, насколько черствыми кажутся ему остальные родственники – делят имущество Оливии и Николаса, которые, можно сказать, еще не остыли… Она покраснела.

– Еще и трех часов не прошло, как их похоронили! – воскликнул Стивен. – Вы все просто чудовища! Какая мерзость!

– Мы рассуждаем практично, только и всего, – возразил Даньел. – И лучше всего сразу все выяснить. Ну а ты?

– Мои вещи отсюда никуда не денутся. – Стивен крепче сжал бокал. – И я запрещаю кому бы то ни было прикасаться к вещам Оливии. Слышите? Запрещаю!

– Значит, с этим покончено, – с довольным видом подытожила Сюзанна. – И вполне мирным путем. – Она еще раз покосилась на портрет Розамунды и улыбнулась. – Мама бы гордилась тем, что мы не ссоримся.

– Ссориться-то больше некому, – задумчиво произнесла Рейчел, а про себя добавила: «Кроме тебя и Стивена, конечно. Вы самые младшие, вы носите фамилию Фицхью. Анну я почти не помню… хотя они с Оливией были так похожи, что взрослые их не различали. А я различала. Теперь Оливия тоже умерла. Конец ветви Марлоу. И оба Чейни тоже умерли, Ричард… и Николас». Рейчел приказала себе отбросить неуместные мысли, тряхнула головой и услышала, что говорит Стивен.

– Нет, еще ничего не решено! – Стивен кипел от ярости. – Если Чемберс вас не остановит, я найду других юристов. На моей стороне будет Беннет…

– Стивен, не будь дураком, – беззлобно посоветовал Кормак. – Ты все равно проиграешь. И что еще важнее, проиграет вся семья. Суд согласится с большинством – после того, как семейное грязное белье прополощут во всех газетах. Неужели ты не понимаешь?

В комнату заглянула миссис Трепол и сказала, что ужин на столе. Лицо у нее было усталое и грустное.

Стивен поставил бокал и пошел за экономкой.

– А репортеры согласятся с тобой? – спросил он, обернувшись через плечо. – Не забывай, она – О. А. Мэннинг! Она заслужила внимание. И кстати, никто из вас голодным не остался… Нельзя уничтожить национальное достояние с такой же легкостью, как обычное родовое имение!

Поставив бокал на ореховый столик рядом с креслом, Рейчел смотрела вслед родственникам. Они по очереди выходили из гостиной и направлялись в столовую. Никогда еще она не видела Стивена таким разгневанным – и таким решительным. Ей стало не по себе при мысли о том, что дело может дойти до суда. И в конце концов выиграет он… Стивен.

Стивен каким-то образом всегда выигрывал. Даже в детстве он был самым везучим из всех. Розамунда называла эту его способность «корнуолльским везением». Четыре года он провел на кровопролитной войне, получив полдюжины медалей за храбрость и репутацию отчаянного героя. На фронте говорили, что Фицхью «чертовски везет». Его называли счастливчиком.

Старуха в лесу назвала бы его по-другому: обреченный…