Читать книгу Посольский город - Чайна Мьевиль - Страница 10

Я не знала, будет ли Скайлу хорошо в Послограде. Он наверняка был не первым, кого ввозил на планету ее возвращающийся извне уроженец, но я других не знала.

Я много времени провела на кораблях в иммере или в портах планет, длительность светового дня которых враждебна человеку. Вернувшись, я впервые за тысячи часов смогла расстаться с циркадными имплантатами и погрузиться в естественный солнечный ритм. Мы со Скайлом привыкали к девятнадцатичасовому ариеканскому дню традиционными методами, стараясь как можно больше времени проводить вне дома.

– Я тебя предупреждала, – сказала я ему. – Городок крохотный.

Сейчас я с истинным наслаждением вспоминаю те дни. Несмотря ни на что. Возвращаясь, я твердила Скайлу о том, на какую жертву иду ради него, – бросаю иммер! хороню себя в дыре! – но стоило мне, выйдя из герметически закрытого поезда в зоне эоли, снова вдохнуть запахи Послограда, и я обрадовалась больше, чем сама могла ожидать. Ощущение было такое, будто я снова стала ребенком, хотя не совсем. Нет ничего особенного в том, чтобы быть ребенком. Это значит просто быть. Уже потом, вспоминая, мы создаем из этого юность.

Мои первые дни в Послограде, с деньгами и чужеземным супругом, иммерлетчицкий шик. И я распускала хвост. Меня с восторгом встретили те, кого я знала раньше, те, кто и не надеялся увидеть меня опять, те, кто сомневался, услышав новость о моем приезде, доставленную предыдущим миабом.

По-настоящему богатой я не была, но все мои сбережения были в бременских эумарках. Это была базовая валюта Послограда, разумеется, но видели ее там редко: от одного визита из метрополии до другого проходило по тридцать килочасов и больше – то есть послоградский год с лишним – и неудивительно, что наша маленькая экономика давно стала самостоятельной. Из почтения к эумаркам наша валюта, как и валюта других бременских колоний, носила название эрзац. Разные эрзацы были несопоставимы между собой, каждый ходил только у себя в стране и ничего не стоил за ее пределами. Той суммы, которую я сняла со своего счета и привезла с собой, в Бремене хватило бы на несколько месяцев, а в Послограде я могла прожить на них до следующей смены, а то и до позаследующей. Не думаю, чтобы люди на меня обижались – я заработала свои деньги вовне. И всем объясняла, что то, как я швыряю своими заработками сейчас, называется флокинг. Хотя это было не совсем правильно – ведь у меня не было командира, от приказов которого следовало увиливать, я просто не работала – но люди все равно радовались, так им нравился летчицкий сленг. Похоже, они считали, что право на безделье я тоже заслужила.

Те из моих сменных родителей, которые еще работали, устроили вечеринку в мою честь, и меня саму удивило то, с какой радостью я вошла в свою старую детскую, где обнималась, целовалась, плакала и обменивалась приветствиями с этими милыми мужчинами и женщинами, из которых одни обескураживающе постарели, а другие как будто совсем не изменились.

– Я же говорил, что ты вернешься! – твердил папа Шемми, когда я танцевала с ним. – Я же говорил! – Они разворачивали бременские безделушки, которые я им привезла. – О, это слишком, моя дорогая! – воскликнула мама Квиллер, увидев браслеты с эстетическими приращениями.

Моего мужа папы и мамы приветствовали с робостью. Весь вечер, пока я напивалась, он, задиристо улыбаясь, стоял в украшенном лентами зале и непрерывно отвечал на одни и те же вопросы о самом себе.

Пересеклись мои пути и кое с кем из моих былых товарищей по детской, например с Симмоном. А вот Йогна я не видела, хотя втайне надеялась на встречу. Зато у меня появились новые друзья, из далеких от меня прежде слоев общества. Меня стали приглашать на вечеринки к служителям. И хотя раньше я не относилась к их кругу, но, еще пока я готовилась стать летчицей, Послоград стал слишком тесен, чтобы я могла избежать встреч с ними. Теперь люди, служители и послы, которых в былые времена я знала лишь по именам или понаслышке, внезапно стали знакомыми, и даже больше. Но не все, кого я рассчитывала встретить, оказались на месте.

– А где Оутен? – спросила я о человеке, который часто выступал в наших послоградских тридах с сообщениями служителей. – Где папа Реншо? Где ГейНор? – о том пожилом после, одна из которых, принимая меня в Язык, сказала «Ависа Беннер Чо, не так ли?» с непередаваемой, великолепно сбалансированной интонацией, которая стала частью моего внутреннего идиолекта настолько, что, когда бы я ни представлялась полным именем, это размеренное, произнесенное ее голосом «не так ли» непременно всплывало в моем сознании. – Где ДалТон? – спросила я о после, прослывшем умными, склонными к интригам и не скрывавшими своих разногласий с коллегами, как это было принято; с ними мне особенно хотелось познакомиться с тех пор, как я узнала, что это они публично не сдержали гнева, когда лопнул тот миаб, в моем детстве.

Оутен ушел в отставку и жил на свои скромные местные богатства. Реншо умер. Молодым. Это меня опечалило. ГейНор умерла, сначала одна, потом, сразу за ней, другая, от обручевого шока и потери. ДалТон, насколько я поняла, исчез или его заставили исчезнуть – после продолжительных разногласий с коллегами, вылившихся, как мне намекали, в серьезные выяснения отношений и особенно темное дело о междоусобной борьбе служителей. Заинтригованная, я пыталась разузнать подробности, но не вышло. Как возвращенка, я могла задавать вопросы о послах напрямую, что было, в общем-то, не принято, однако я знала, до каких пор можно настаивать, а когда следует остановиться.

Не сомневаюсь, что это была иллюзия, однако тогда мне казалось, будто пребывание вовне сделало меня острее на язык, саркастичнее, умнее. Люди хорошо относились к Скайлу и были очарованы им. И он ими тоже. Побывав в нескольких мирах, в Послоград он попал неожиданно, точно вошел через дверь, которая вдруг открылась в стене. Он исследовал. Наш статус ни для кого не был секретом. О браках с неэкзотами в Послограде слышали, но воочию таких пар не видели, а потому мы приятно щекотали нервы. Мы по-прежнему ходили везде вдвоем, но со временем все реже, так как круг его личных знакомств непрестанно расширялся.

– Осторожно, – предупредила я его после одной вечеринки, где с ним заигрывал мужчина по имени Рамир, приращениями придавая своему лицу возбуждающий, по меркам здешней эстетики, вид. Я никогда не замечала, чтобы Скайл интересовался мужчинами, но все же. – Гомосексуальность здесь не в чести, – сказала я ему. – Разрешена только послам.

– А как же та женщина, Дамье? – спросил он.

– Она служитель, – ответила я. – И потом, я же не сказала, что это противозаконно.

– Пикантно, – заметил он.

– О, да, очаровательно.

– А они знают, что однажды у тебя была жена?

– Это же было вовне, дорогой, – сказала я. – Там я могла делать все, что мне, черт побери, было угодно.

Я показала ему, где мы играли детьми. Мы ходили в галереи и на выставки тридов. Скайл был очарован бродячими автомами Послограда, меланхоличными с виду машинами-бродягами.

– Они когда-нибудь заходят в город? – спросил он. Они заходили, но, сколько бы он ни приставал к ним, их искусственные мозги были слишком слабы для того, чтобы рассказать об увиденном.

Конечно, он приехал в Послоград ради Языка, но замечал и другие местные особенности. Его поразили ариеканские живые машины. В домах друзей он, словно оценщик, подолгу изучал их квазиживые артефакты, архитектурные украшения тончайшей работы или редкие медицинские штучки, протезы и тому подобное. Со мной он любил прийти на самый край эолийского дыхания, подняться там на какой-нибудь балкон или смотровой мостик со стороны Послограда и наблюдать стада пасущихся энергостанций и заводов. Да, его интересовало обиталище Языка, но он видел и сам город. Однажды он начал размахивать руками, как мальчишка, и, хотя увидеть его с такого расстояния было невозможно, одна станция дернула антенной, как будто в ответ.

Возле самого сердца Послограда было место первого архива. Конечно, каменные завалы могли бы и разобрать, но все стояло как было с тех пор, как здание рухнуло: полтора с лишним мегачаса, то есть больше половины местного века. Вероятно, первые строители нашего города считали, что людям необходимы руины. Дети еще наведывались сюда иногда, как мы когда-то, но в основном поросший травой пустырь служил убежищем животным с Терры и тем представителям местной фауны, которые могли дышать одним воздухом с нами. За ними Скайл тоже подолгу наблюдал.

– Что это? – Рыжее обезьяноподобное создание с собачьей головой быстро лезло вверх по трубе.

– Это называется лиса, – сказала я.

– Она что, измененная?

– Не знаю. Если и так, то очень давно.

– А это что?

– Галка. Плавниковая кошка. Собака. Что-то местное, не знаю названия.

– Это не то, что называют собакой у нас, – говорил обычно он или тщательно повторял по слогам: «Гал-ка». Но больше всего он интересовался незнакомыми туземными животными Ариеки.

Однажды мы много часов провели на очень жарком солнце. Мы сидели, болтали о том о сем, потом перестали болтать и просто сидели, держась за руки, сидели так тихо, что звери и растения забыли, что мы живые, и начали воспринимать нас как пейзаж. Два существа, каждое длиной с половину моей руки, боролись в траве.

– Смотри, – шепнула я тихо. – Ш-ш-ш. – Неподалеку какое-то мелкое двуногое существо неловко тащилось прочь, волоча окровавленный зад.

– Он ранен, – сказал Скайл.

– Не совсем. – Как всякий послоградский ребенок, я знала, что это такое. – Смотри, – сказала я. – Вон тот – охотник. – Свирепый измененный барсучонок в пятнистой черно-белой шубе. – То, с чем он борется, называется трунк. И то, что убегает, тоже. Знаю, они кажутся двумя разными животными. Видишь, у того как бы оторван хвост? А у того, который борется с измененным барсуком, как будто нет головы? Это мозговая и мясная части одного и того же животного. Когда трунка атакуют, они разделяются: мясная часть удерживает хищника, а мозговая убегает в поисках последнего шанса совокупиться.

– Совсем не похоже на то, что водится у нас, – сказал Скайл. – Но… он же, наверное, не терранский? – Мясная часть трунка побеждала, втаптывая барсука в землю. – До того как половина убежала, у него было восемь ног. На Терре ведь не было октоподов, верно? Разве что под водой…

– Он не терранский и не ариеканский, – ответила я. – Его занесли сюда случайно, несколько килочасов назад, на корабле кеди. Эти звери – бродяги. Они, наверное, хорошо пахнут, или еще что-нибудь в этом роде: на них нападают все, кому не лень. Но животное, которое победит и съест мясную часть трунка, скоро начнет тошнить, или оно вообще погибнет. Бедные маленькие эмигранты.

Голова автотрункатора сидела в тени камня, на котором сохранились обрывки проводки, и наблюдала триумф своих бывших задних конечностей. Она раскачивалась взад и вперед, словно сурикат или маленький динозавр. Голова забрала с собой единственную пару глаз трунка, и мясная часть кружила в слепой ярости, вынюхивая еще врагов, от которых следовало защитить убежавший мозг.

Движимый непостижимой сентиментальностью, Скайл, не без усилий избежав когтей трунка – что само по себе было настоящим достижением, ведь лишенная мозгов задняя половина его тела стремилась только к драке, – поймал его и принес домой. Там зверь прожил несколько дней. Соорудив для него клетку, Скайл положил туда еду, а трунк подходил к ней и отхватывал от нее куски, ни на минуту не прекращая кружить по клетке, хотя мозга, который следовало защищать, там не было. Зверь бросался на все тряпки или щетки, которые мы вешали или ставили рядом. Он умер и разложился мгновенно, как посыпанный солью слизняк, оставив нам грязь, которую пришлось убирать.

У монетной стены я рассказала Скайлу о той первой встрече с Бреном. Я обнаружила, что не хочу ни вести его туда, ни рассказывать ему эту историю, и это так меня разозлило, что я заставила себя это сделать. Скайл долго смотрел на дом.

– Он все еще здесь? – спросила я у местного торговца.

– Почти не показывается, но живет здесь. – Человек скрестил пальцы от дурного глаза.

Так я водила Скайла по своему детству. Как-то утром мы сидели за поздним завтраком на площади, когда на другом ее конце я вдруг увидела – и показала Скайлу – группу юных послов-практикантов, под строгим контролем, руководством и защитой совершавших экскурсию по городу, интересы которого им однажды придется представлять. Их было пять или шесть, похоже, что из одной партии, десять или двенадцать ребятишек в нескольких килочасах от полового созревания, в сопровождении учителей, охраны, двух взрослых послов, мужчин и женщин, которых издали мне было не опознать. Обручи учеников неистово сверкали.

– Что они делают? – спросил Скайл.

– Ищут сокровища. Готовят уроки. Не знаю, – ответила я. – Осматривают свои владения. – Немного смутив меня и позабавив остальных обедающих, Скайл встал и стоя наблюдал за ними, не переставая жевать полюбившийся ему тягучий послоградский тост (слишком аскетичный для меня теперь).

– И часто такое бывает?

– Не очень, – ответила я. Те редкие группы, которые мне попадались, я в основном видела в детстве. Если рядом оказывались друзья, то мы пытались привлечь внимание одного из будущих послов, а добившись своего, хихикали и убегали, и кто-нибудь из их эскорта иногда пускался за нами в погоню. Еще несколько минут мы выделывались, немного нервно передразнивая их, когда они уходили. Но теперь меня больше интересовал завтрак, и я ждала, пока Скайл сядет.

Когда он, наконец, заговорил, то первыми его словами были:

– Что ты думаешь о детях?

Я посмотрела туда, куда ушли маленькие двойники.

– Интересная цепь ассоциаций, – сказала я. – Здесь это не совсем так… – В стране, в которой он родился, на планете, где располагалась эта страна, детей воспитывали в основном в группах от двух до шести взрослых, соединенных между собой кровным родством. Скайл часто вспоминал о своем отце, матери, своих дядьях, или как там он их называл, и всегда говорил о них с большой теплотой. Но с тех пор, как он видел их в последний раз, прошло немало времени: вовне такие связи обычно быстро изнашиваются.

– Я знаю, – сказал он. – Просто я… – И он показал на город рукой. – Здесь так хорошо.

– Хорошо?

– Есть тут что-то.

– «Что-то». А я думала, слова – твоя профессия. Ладно, сделаем вид, что я тебя не слышала. С какой стати мне навлекать на это милое местечко…

– Да ладно тебе, хватит. – Он улыбался, но в голосе сквозил легкий укор. – Ты вырвалась, я знаю. Но, Ависа, тебе здесь нравится гораздо больше, чем ты пытаешься показать. Уж не так сильно ты меня любишь, чтобы согласиться вернуться сюда ради меня, будь это место для тебя сущим адом. – Он снова улыбнулся. – Да и что тебе так уж не нравится?

– Ты кое о чем забываешь. Тут тебе не вовне. Большую часть того, чем мы тут занимаемся – кроме живых машин, разумеется, которые мы получаем благодаря сам знаешь кому, – в Бремене считают чистым шаманством. Включая и секс-технологии. Ты хоть помнишь, как делают детей? Мы с тобой не очень-то…

Он засмеялся.

– Очко, – сказал он. И взял меня за руку. – Совместимы везде, кроме постели.

– А кто сказал, что я хочу делать это в постели? – ответила я. Это была шутка, а не попытка соблазнения.

Если подумать, то теперь все это сильно напоминает прелюдию. Впервые я увидела незнакомых мне экзотов в беспутном городишке на крохотной планетке, которую мы зовем Себзи. Там меня представили группе ульев. Понятия не имею, кто они были такие и откуда вели свой род. С тех пор я никого похожего на них не видела. Один подошел ко мне на своих ложноножках, перегнул в талии похожее на песочные часы тело и, шевеля крошечным отверстием, полным похожих на пеньки зубов, на безукоризненном всеанглийском сказал:

– Мисс Чо. Очень рад встрече.

Не сомневаюсь, что Скайл реагировал на кеди, шурази и паннегетчей с бóльшим апломбом, чем я на ульев тогда. Он читал в восточном районе Послограда лекции о своей работе и путешествиях (меня всегда изумляло, как он, ничего не придумывая, ухитряется, тем не менее, превратить свою жизнь в связную историю, стройную и яркую, как радуга). Тройка кеди подошла к нему потом, перемигиваясь цветовыми клетками на брыжах, и она-самец поблагодарила его, выговаривая слова с характерной для этих существ любопытной дикцией, и пожала ему руку хватательным половым органом.

Он сам познакомился с торговцем-шурази, которого мы знали как Гасти, – позже Скайл с явным удовольствием произнес мне всю цепочку его имен, – и свел с ним кратковременную дружбу. Люди разевали рты, видя их вдвоем прогуливающимися по городу: рука Скайла дружески лежала поперек основного туловища Гасти, а реснички шурази переступали по земле в такт шагам Скайла. Они рассказывали друг другу истории.

– В следующий раз, когда будешь в иммере, – говорил Гасти, – попробуй поехать на веретенной тяге. Чтоб мне провалиться, вот это путешествие! – Я так и не поняла, на самом ли деле его мышление настолько близко к нашему, как позволяли предположить его анекдоты. По крайней мере, разговорный язык давался ему легко, один раз он даже спародировал убогий всеанглийский соседа-кеди, пересказывая какую-то довольно сложную шутку.

Но, конечно, Скайлу больше всего хотелось увидеть ариекаев. Именно ими он занимался по ночам, отдыхая от светской жизни. И именно они ему и не давались.

– Я все еще почти ничего о них не знаю, – говорил он. – Какие они, о чем думают, что делают, как работают. Даже бумаги, в которых послы описывают свою работу, свои, как это сказать, взаимоотношения с ариекаями, какие-то на удивление… пустые. – Он посмотрел на меня так, словно чего-то хотел. – Они знают, что им надо делать, – сказал он, – но не понимают, что делают.

Я не сразу поняла смысл его жалобы.

– Работа послов не в том, чтобы понимать Хозяев, – сказала я.

– Чья же это работа?

– Ничья. – Думаю, что именно тогда я впервые ощутила пропасть между нами.

Тогда мы уже знали Гарду, Кайли и других, были знакомы со служителями и их кругом. Я подружилась с Эрсуль. Она дразнила меня тем, что у меня нет профессии (она, в отличие от большинства послоградцев, была знакома с понятием «флокер» еще до того, как я ввела его), и я отвечала ей тем же. В качестве автома Эрсуль не имела ни прав, ни обязанностей, но, насколько было известно, ее прежний хозяин скончался, не оставив завещания, и она так и не стала чьей-либо собственностью. Согласно некоторым вариантам законов об имуществе, кто-нибудь теоретически мог предъявить на нее права, но теперь это показалось бы омерзительным.

– Все дело в тюрингских программах, – говорил Скайл, когда ее не было с нами, хотя и он соглашался, что лучше так, чем как раньше. Наши с ней отношения его забавляли. Мне не нравился его настрой, но поскольку он был отменно вежлив с ней, словно и впрямь считал ее человеком, я не стала устраивать скандал. Единственный раз он заинтересовался Эрсуль по настоящему, когда сообразил, что, раз она не дышит, то может входить в город. Я рассказала ему правду: о том, как однажды я ее спросила, а она ответила мне, что никогда там не была и не собирается, но почему, не объяснила, а тон у нее при этом был такой, что мне расхотелось вникать в подробности.

Иногда ее звали подхалтурить с искусственными умами и автомами Послограда, что приводило к ее тесному контакту со служителями: мы с ней часто встречались на одних и тех же официальных званых вечерах. Меня приглашали на них потому, что я тоже бывала полезна. Ведь я вернулась извне гораздо позже, чем кто-либо из начальства: редкие служители ездили по делам в Бремен и возвращались оттуда. Я была источником, из которого они могли узнать о последних событиях и культуре Чаро-Сити.

Когда я уезжала из Послограда, папа Реншо отвел меня в сторону – буквально прижал меня к стене комнаты, в которой проводилась моя отвальная. Я ждала отцовских наставлений, измышлений о жизни снаружи, но он только сказал мне, что, если я когда-нибудь вернусь, Послоград будет очень заинтересован состоянием дел в Бремене. Это было сказано так вежливо и прямо, что я даже не сразу поняла, что меня вербуют в шпионки. Сначала я забавлялась тем, что совсем не похожа на шпионку. А потом, тысячи часов спустя, когда я вернулась в Послоград и обнаружила, что стала полезна именно в том качестве, о котором мне говорили, мне сразу стало и грустно, и смешно.

Мы со Скайлом в любом случае вызывали бы интерес – он, зачарованный местной культурой одержимый иностранец, был явлением редким; я, часть Языка, иммерлетчица-возвращенка, была местной знаменитостью. Но, начав поставлять факты о Бремене, я, простолюдинка, и мой простолюдин-муж куда быстрее вошли в окружение служителей, чем могли бы при иных условиях. Приглашения продолжали поступать даже тогда, когда местные средства массовой информации уже перестали публиковать интервью и статьи о блудной иммерлетчице.

Ко мне подошли вскоре после моего возвращения. Не послы, разумеется, а какие-то визири и другие важные шишки, и попросили меня присутствовать на встрече, где говорили так туманно, что я никак не могла понять, к чему все это, пока внезапно не вспомнила слова папы Реншо, и тут только сообразила, что все эти негромкие вопросы о некоторых тенденциях, существующих в данный момент в Бремене, об объединенных силах и возможном отношении к зависимым территориям и их притязаниям были на самом деле просьбами предоставить политическую информацию. За плату.

Последнее показалось мне глупым. Я не взяла денег за то, что поделилась с ними своими скромными знаниями. Я отмела в сторону чьи-то дипломатичные попытки объяснить суть их политических опасений: это не имело значения. Я показывала им новостные трубки, загруженные из сети файлы, давая тем самым слабое представление о балансе сил внутри правящей в Бремене Космополитической демократической партии. Войны и интервенции, которые вел Бремен, и тяжелое положение, в которое он в связи с этим время от времени попадал, никогда не представляли для меня особого интереса, но, возможно, для тех, кому это было очень важно, даже мои крохи информации о недавних событиях были откровением. Честно говоря, я сомневаюсь, чтобы их искусственные мозги и аналитики не предвидели всего того, о чем я говорила, и не догадывались об этом.

В общем, никакой шпионской драмы тут не было. Несколько дней спустя меня представили Уайату, тогда еще новому человеку Бремена в Послограде, о котором мои собеседники-служители упоминали в выражениях расплывчато-предостерегающих. Он тут же начал дразнить меня той встречей. Спросил, не установила ли я камеру в его спальне или что-то в этом роде. Я рассмеялась. Мне нравилось, когда наши пути пересекались. Он присвоил мне персональный номер.

Вращаясь в таких кругах, в высшем обществе Послограда, я повстречала посла КелВин и стала их любовницей. Они немало сделали для меня, в том числе дали возможность Скайлу встретиться с Хозяевами.

КелВин были высокими, серокожими мужчинами немного старше меня, склонными к некоторой игривости и обладавшими очаровательным высокомерием лучших послов. Они приглашали меня и, по моей просьбе, Скайла, на приемы, и сами ходили с нами в город, где послы так редко появлялись без сопровождения служителей, что это зрелище привлекало внимание.

– Посол, – Скайл набирался смелости спросить, поначалу осторожно, – у меня есть вопрос касательно вашего… взаимодействия с Хозяевами. – И тут же пустился в какие-то узкоспециальные, таинственные подробности. КелВин, в то время стремившиеся заслужить мою благодарность, проявляли терпение, хотя их ответы, вне всякого сомнения, не оправдали его ожиданий.

В компании КелВин я видела, слышала и интуитивно догадывалась о таких подробностях разных сторон послоградской жизни, которых иначе не узнала бы никогда. Я улавливала любые мелкие оговорки, намеки и комментарии моих любовников. Они не всегда отвечали, когда я задавала им прямые вопросы, – иногда у них проскакивало что-нибудь насчет заблудших коллег или ариекайских фракций, и, хотя они отказывались развивать эти темы, я все мотала на ус.

Я спросила у них про Брена.

– Я нечасто его вижу, – сказала я. – Похоже, он не приходит на собрания.

– А я и забыл, что у тебя есть с ним контакт, – сказали КелВин, оба глядя на меня, хотя и немного по-разному. – Нет, Брен у нас вроде как в добровольном изгнании. С планеты он, конечно, не уедет, это понятно.

– Такой поступок противоречил бы его представлению о себе в наших глазах.

– А шанс у него был. Он мог уехать.

– После того, как его разделили.

– Вместо… – Они рассмеялись. – Он у нас вроде узаконенного изгоя.

– Он в курсе почти всего происходящего. И даже больше – он знает такие вещи, которые ему не следовало бы знать.

– Лояльным его назвать нельзя. Но польза от него есть.

– И все равно он больше не лоялен, а может, и раньше не был. – Скайл жадно ловил каждое их слово.

– На что это похоже? – спросил меня Скайл. – Я, конечно, и сам раньше бывал с двумя сразу, наверняка и ты тоже, но тут наверняка все…

– Нет, Фарои, нет. Господи, ты невыносим. Нет, с ними все совсем иначе. – Тогда я твердо стояла на своем: теперь у меня есть сомнения.

– А они оба концентрируются на тебе? – спросил он. Мы захихикали, он от глупой похоти, а я от ощущения того, что богохульствую.

– Нет, мы с ними вполне на равных. Кел, я и Вин, все вместе. Честное слово, Скайл, я не первая, кого посол когда-либо…

– Зато ты единственная, кого я могу об этом расспросить. – К тому времени я уже не была уверена в том, что это правда. – Я считал, что гомосексуальные связи не одобряются, – добавил он.

– Ну вот, теперь ты выделываешься, – сказала я. – Они не занимаются этим, когда остаются наедине. Ни они, ни другие послы. Ты это знаешь. У них… мастурбация. – Таково было упрощенное, хотя и несколько скандальное описание процесса, и, выговорив это слово, я почувствовала себя как маленькая девочка. – Представь, как это выглядит, когда встречаются два посла.

Скайл часами, буквально часами слушал записи ариекайской речи, разглядывал плоские и объемные изображения их встреч с послами. Я наблюдала за ним, когда он беззвучно шевелил губами и делал неразборчивые заметки, одной рукой занося их в свое дата-пространство. Учился он быстро. Меня это не удивляло. Когда КелВин, наконец, пригласили нас на какое-то событие, где должны были присутствовать Хозяева, Скайл уже понимал Язык почти в совершенстве.

Это была запланированная дискуссия из тех, которые послы проводили с Хозяевами каждую неделю. Межпланетный торговый обмен мог совершаться не чаще одного раза в несколько тысяч часов, но ему неизменно предшествовали тщательные, всесторонние переговоры. Как только из иммера прибывал очередной корабль, его капитану тотчас сообщались все договоренности, достигнутые Хозяевами и служителями (при непременном участии представителя Бремена), и снабженное этой информацией, а также нагруженное ариекайской техникой судно уходило в обратный рейс, а в следующий раз привозило то, что мы обещали ариекаям взамен. Они терпеливо ждали.

– Будет прием, – сказал нам один из КелВин. – Хотите пойти?

На сами переговоры нас, разумеется, не пустили. Скайл очень об этом жалел.

– Да какая тебе разница? – удивлялась я. – Там же с тоски помрешь. Торговые переговоры? Правда? Сколько вам нужно того, сколько этого…

– Вот именно, я хочу знать, вот именно. Что им нужно? Ты, вообще-то, знаешь, чем мы с ними обмениваемся?

– В основном опытом. Искусственный интеллект, искусственные мозги и прочее. Это они делать не умеют.

– Знаю, из-за Языка. Но мне хотелось бы узнать, как они пользуются всей этой техникой, когда она попадает к ним.

Разумеется, ни один ариекай не мог записывать информацию в искусственный мозг: письменность на их языке была невозможна. С устным вводом дело обстояло не лучше: насколько могли определить экзопсихологи, Хозяева не понимали, как взаимодействовать с машиной. Компьютер обращался к ним на языке, который человеческое ухо воспринимало как неотличимый от местного диалекта, но для ариекаев, не чувствующих за ним разума, его слова были просто шумом.

И тогда наши дизайнеры создали компьютеры, которые были подслушивающими системами. Их делали из обычных животных-динамиков-и-телефонов, изготовленных Хозяевами. Они могли – хотя никто не понимал как – понимать голоса друг друга и даже наших послов как через громкоговорители, так и в записи: до тех пор пока за словами, не важно, произнесенными сейчас или записанными раньше, стоял настоящий, думающий разум, сообщение не переставало быть понятным, или, как выражался Скайл, не утрачивало души, нигде и никогда. Человеческие ученые взяли этих посредников и усовершенствовали их, дополнив, а иногда и частично заменив технологиями, которые не умели создавать ариекаи. То есть перенаправили их голоса через искусственные мозги.

Программы предназначались для использования собеседниками, с целью переводить невысказанные намеки в конкретные указания. Ариекаи разговаривали между собой, как обычно, и, если их беседа принимала некий теоретический оборот, оборудование прислушивалось, производило расчеты, изменяло правила вывода, выполняло автоматизированные задания. Как происходящее в этих машинах истолковывали сами ариекаи, не могу даже представить, но мне говорили, что они знают – мы кое-что им дали, в конце концов, они ведь заплатили за это.

– А что получаем мы? – спросил Скайл.

КелВин указал на люстру над нашими головами, которая с ленивой грацией ползала по потолку, протягивая щупальца с пучками света на концах в самые темные углы комнаты и вновь убирая их, когда надо.

– Живые машины, разумеется, – сказали они. – Ты же знаешь.

– Ты их и в Бремене видел. Многое из съестного. А еще камни и всякие другие штуки. – Как почти все в Послограде, я слабо представляла себе подробности обмена, о котором они говорили.

– И золото.

В ту первую вечеринку КелВин дежурили, но роль хозяев выполняли превосходно. Скайл стоял у стола с деликатесами, как человеческими, так и ариекайскими, и ждал.

– Долгожданное братание с туземцами, а? – Эрсуль незаметно подошла ко мне сзади. Она заговорила внезапно, и я вздрогнула и засмеялась.

– Он такой послушный, – сказала я, кивнув на Скайла.

– Терпеливый, – сказала она. – Но тебе легко говорить, ты-то уже видела Хозяев.

Она объяснила, что просто шла мимо, наверное, с каким-нибудь заданием. Развернувшись, она прокатилась мимо Скайла, шепнув ему что-то, а он поздоровался и посмотрел ей вслед.

– Ты знаешь, что сказали мне КелВин? – прошептал он мне. Рукой со стаканом он показал на удаляющуюся Эрсуль. – Она говорит на Языке. Безукоризненно. Все послы в точности понимают каждое ее слово. Но, стоит ей заговорить с Хозяином, и ничего. – Он встретил мой взгляд. – Так что она не говорит по-настоящему.

Он старательно прятал свое нетерпение – по крайней мере, не хамил. КелВин представили его тем служителям и послам, с которыми он еще не был знаком. И, разумеется, Хозяевам, когда те, наконец, пришли, вызвав обычную суету в комнате.

Впервые за тысячи часов я снова увидела их так близко. Их было четверо. Трое были в расцвете, в третьем возрасте, их высокие фигуры топорщились дрожащими усиками. Четвертый был в финальной стадии – старческий маразм. Его массивное брюхо колебалось, точно маятник, а конечности стали длинными и тонкими. Он твердо держался на ногах, но его движения были бессмысленными. Собратья привели его с собой просто из добрых чувств. Он шел за ними инстинктивно, реагируя на привычные силуэты и химический след. Эволюционная стратегия на Ариеке была такова: у многих видов животных организм, достигший финальной стадии развития, служил складом питательных веществ для молодых. Они могли сутками глодать оболочку живота старика без всякой опасности для его жизни. Раньше так поступали и Хозяева, но они оставили эту практику несколько поколений назад, сочтя ее, как мы поняли, пережитком варварства. Они оплакивали своих стариков, когда те входили в финальную стадию жизни и их мозг угасал, и почтительно сопровождали эти фактические трупы повсюду, пока они не распадались на куски.

Теперь это не вполне мертвое существо налетело на стол, опрокинув бокалы с вином и рассыпав канапе, а ГенРи, ЛоГан, КелВин и другие послы засмеялись, точно над удачной шуткой.

– Прошу, – сказали КелВин, выводя Скайла вперед, к почетным туземным гостям. Лицо Скайла оставалось бесстрастным. – Скайл Чо Бараджан, это спикер… – и Подрезом и Поворотом они произнесли имя Хозяина.

Он обернул к нам похожие на коралловые ветки отростки, на конце каждого из которых сидел глаз.

– Кора/Шахунди, – вместе сказали КелВин. Только послы умели произносить имена Хозяев.

Покачивая выходящим из шеи горлом-стебельком, на котором держался рот-подрез, до ужаса похожий на человеческий, Хозяин зашептал: а на уровне человеческой груди, там, где у него начинало круглиться брюхо, открылся и закашлял рот-поворот, издавая маленькие круглые звуки – тао, дао, тхао.

Органы каких-то мелких животных, свернутые в спираль, лежали вокруг его шеи. Между стилетами его ног вилась еще одна мелкая тварь, животное-компаньон. Такие сопровождали всех ариекаев, не считая стариков с атрофированным мозгом. Размером с грудного ребенка, они походили на толстых личинок с ножками-пеньками, филигранными усиками и дырочками по всей спине, некоторые с металлическими окантовками. Способ их передвижения представлял собой нечто среднее между прыжками и конвульсиями. Эти зверьки носили название зелле и служили самодвижущимися батарейками, к которым можно было подсоединять разные шнуры и провода и, в зависимости от того, чем кормил своего зверя Хозяин, получать из него разные виды энергии. В городе ариекаев таких ходячих источников питания было видимо-невидимо.

Кора/Шахунди шагнул вперед, переступив четырьмя ногами, очень похожими на паучьи – такими же длинными, коленчатыми и мохнатыми, – и раскинул крылья: на спине развернулось многоцветное слуховое крыло; на груди, чуть ниже второго рта, зашевелилось интерактивно-манипуляторное крыло, дающее.

Мы хотели бы пожать ваше дающее крыло своими руками, сказали КелВин, и Скайл, чье лицо по-прежнему оставалось для меня загадкой, чуть надув губы, протянул руку. Хозяин стиснул руку Скайла в бессмысленном для него самого пожатии, а потом потянулся к моей руке.

Так Скайл увидел, как говорят на Языке. Он слушал. Он задавал КелВин вопросы между фразами, которыми те обменивались с Хозяевами, и они, к моему удивлению, не возражали.

– Что? Неужели он намекает, что вы не могли согласиться?…

– Нет, это…

– …сложнее. Подожди.

Затем КелВин начинали говорить вместе. «Сухаиш/ко», – услышала я в какое-то мгновение; они говорили «пожалуйста».

– Я почти все понял, – рассказывал мне потом Скайл. Он был очень возбужден. – Они меняют видо-временные формы, – продолжал он. – Когда зашла речь о переговорах, они – я имею в виду ариекаев – пользовались настоящим прерывистым, а потом перешли на скрывающее настоящее-прошедшее. Это для того, чтобы э-э-э… – Я уверила его, что знаю, для чего. Он мне уже говорил. Разве можно было слушать его без улыбки? Я слушала его с симпатией, если не с интересом, несколько сотен часов.

– Тебе никогда не приходило в голову, что этот язык невозможен, Ависа? – сказал он. – Не-воз-мо-жен. В нем нет смысла. У них нет полисемии. Слова не указывают на другие предметы: они означают сами себя. Разве можно быть разумными существами и не выработать символический язык? А как они пользуются цифрами? Совершенно непонятно. И послы двойняшки, а не один человек. Когда они говорят на Языке, за их словами нет одного разума…

– Они не двойняшки, любимый, – сказала я.

– Какая разница. Ты права. Клоны. Двойники. Ариекаи думают, что слышат один мозг, но это не так. – Я подняла бровь, и он сказал: – Нет, не так. Похоже, что мы можем говорить с ними лишь благодаря обоюдному заблуждению. То, что мы называем их словами, на самом деле не слова: ведь они ничего не означают. А то, что они считают нашим разумом, на самом деле вовсе не разум. – Я засмеялась, но он не засмеялся вместе со мной. – Тебе следовало бы задуматься, – сказал он. – Разве нет? Каким образом они – я имею в виду служителей – заставляют двоих людей считать себя одним человеком?