Читать книгу Кокон - Чжан Юэжань - Страница 9

C раннего детства у меня было предчувствие, что однажды папа уйдет. Я даже придумала ему наиболее удобный путь отступления – влюбиться в кого-нибудь из студенток. Кроме преподавания на факультете китайской словесности, папа еще курировал группы и, разумеется, должен был интересоваться жизнью студентов, беседовать по душам с длинноволосыми девушками, прижимающими к груди любимый томик стихов. “Беседовать по душам” – люблю это слегка устаревшее выражение, от него так и веет восьмидесятыми, тогда наши души прятались еще не очень глубоко, их можно было выманить на свет беседами.

Папа не приводил студентов к нам домой и не приглашал маму на университетские посиделки. Поэтому я никогда не видела девушек, которые у него учились. Все сведения о них я черпала из выпускных альбомов, которые папа приносил домой. Иными словами, я могла посмотреть на этих девушек только после выпуска. Правда, девушки и тогда не думали прощаться с папой, писали ему: “Наша повесть еще не кончена”, “Вы всегда будете моей гаванью”, и, встречая в альбоме такие фразы, я неизменно принимала их за признания в любви. Щурясь от послеполуденного солнца, я придирчиво разглядывала девушек на мелких снимках (эта любуется закатом, обхватив руками колени; другая сидит на траве, держа в руках широкополую шляпу), словно выбирала себе будущую мачеху.

Почему-то я пребывала в абсолютной уверенности, что все эти девушки лучше мамы. Не из-за молодости и красоты – красотой с ней мало кто мог сравниться, просто они не были деревенскими. Мне не приходило в голову, что студентки тоже могли приехать в Цзинань из деревни. Если так, у мамы опыта городской жизни даже больше. Вот только ни одна из тех девушек не была похожа на деревенскую. Они умели сказать: “Наша повесть еще не кончена” или “Вы всегда будете моей гаванью”, моей маме такое никогда и в голову не пришло бы.

Но студентка, которой предстояло увести папу из семьи, так и не объявилась. В 1990 году он уволился из университета и решил ехать в Пекин, пробовать себя в бизнесе. Накануне папиного отъезда я впервые встретилась с его студентами.

Тем вечером к нам домой их пришло человек семь или восемь. Папа еще не вернулся – друзья устроили ему проводы в ресторанчике неподалеку. Студенты разом заполнили нашу тесную гостиную. Они сидели очень серьезные, стянув губы, и никто даже не притронулся к арбузу, который мама поставила на стол.

– Матушка, извините, пожалуйста, что мы вас потревожили, просто нам очень нужно повидаться с учителем… – сказала одна студентка. Глаза у нее опухли, как после долгих слез.

– Матушка, – подхватил другой студент, – вы даже не представляете, сколько добра сделал нам учитель…

Мама растерянно смотрела на него и молча улыбалась, не зная, что ответить.

– Прошлым летом, – продолжал студент, – он один поддержал нас, когда мы поехали в Пекин[27]. А когда мы вернулись, в университете нас решили наказать, и он вступился за нас, единственный из всех преподавателей. А им только повод дай, и он так пострадал из-за нас.

Мама ничего не знала о той истории. Но сейчас это было уже неважно. Ее больше обеспокоил “Пекин”, о котором говорили студенты.

– А что он сейчас в Пекин едет, это не опасно?

Студенты уверяли, что никакой опасности нет, но мама все равно не могла успокоиться. Для нее “Пекин” был одним из тех слов, которые появляются только в новостях по телевизору вместе с другими, еще более громадными словами, “государство” и “мир”. Там проходят встречи с главами иностранных держав, Азиатские игры и парад на День основания КНР – в мамином понимании Пекин был местом, где свершаются великие дела, она не представляла, как там вообще можно жить. Она хотела послушать об этом городе еще немного и спросила студентов, такой ли Пекин, как показывают в телевизоре? Повсюду широкие дороги, а на площади всегда толпы людей? Студенты и сами-то были в столице всего однажды, но держались так, будто прожили там полжизни. Они рассказали маме о десяти смутных днях, что провели в Пекине. Расставание с грезами стало для них своего рода смертью.

Притворяясь, будто не слушаю, я стояла за маминой спиной, прокручивая руку пластмассовой куклы. Круг, еще круг – точно вращаю ручку патефона. Студенты увлеклись воспоминаниями, рука крутилась все быстрее, вдруг она выскочила из рукава, пролетела через комнату и приземлилась у ног одного из студентов. Рассказ прервался на полуслове. Все уставились на меня, будто только сейчас узнали о моем существовании. Студент подобрал пластмассовую руку, я покраснела до ушей и нерешительно подошла к нему. Он взял у меня куклу, приложил руку к пустому гнезду и с силой вставил ее на место.

– Вот, больше не ломай, – сказал он, возвращая мне куклу.

После этого маленького инцидента все погрузились в молчание. Воздух в гостиной залубенел. Напряжения не хватало, и свет в лампочках подрагивал. Вжж… вжж…

Папа вернулся домой пьяным. Окутанный алыми клубами винных паров, он напоминал раскаленный уголек, с треском поедающий сам себя. Он пришел расстроенным из-за окончания вечера, но мигом развеселился, стоило ему увидеть в гостиной студентов. Это было то особое пустое веселье, известное только пьяным. Когда человеку весело просто от того, что вокруг много людей. Мама принесла ему стул. Он долго качался на нетвердых ногах, но усадить себя так и не смог. Я немного беспокоилась за папу, боялась, что он разочарует студентов, но они смотрели на него с благоговением. И еще как будто с жалостью, словно хорошо понимают его боль. Я им завидовала: студенты так много знали о папе, что походили на его настоящую семью, не то что мы с мамой.

– Сколько раз повторять, я увольняюсь не из-за вас! – Папа размахивал указательным пальцем. – Я просто увидел все как есть. – Он покачал головой. – Ни капли смысла.

Студенты молчали. Одна девушка тихонько заплакала.

– Не плачь, Сяо Цзянь. Не надо плакать. – Папин голос звучал очень нежно.

Наконец он опустился на стоявший сзади стул, посидел немного в задумчивости и вдруг рассмеялся.

– Пора нам оставить свои надежды.

В моих воспоминаниях именно этой фразой и завершился печальный и торжественный вечер прощания со студентами. Но на самом деле вечер шел своим чередом, просто мама увела меня спать.

Я не понимала, о чем они говорили, но почему-то запомнила каждое слово. Много лет спустя Сюй Ячэнь очень удивился, когда я смогла с начала и до конца пересказать ему все, что услышала тем вечером о пекинских событиях. Какие-то подробности он и сам уже забыл или помнил неверно. Дослушав меня, Сюй Ячэнь заключил, что некоторые вещи откладываются в памяти помимо нашей воли.

Сюй Ячэнь – тот самый студент, починивший мою куклу. Я встретила его четыре года назад, когда работала в редакции модного журнала. На том благотворительном аукционе все было как обычно: толпа успешных бизнесменов, знаменитых красавиц и представителей новой аристократии. Выставка богатства. Наперебой повышая цены, публика скупала украшения из коллекций знаменитостей, баснословно дорогие вина и картины модных художников. Вырученные деньги должны были пойти на строительство начальной школы для детей рабочих-мигрантов из сельской местности. Любовь бесценна, из раза в раз повторял ведущий, но на аукционе каждой порции любви назначалась своя цена. Сюй Ячэнь, к примеру, выложил кучу денег за работу одного знаменитого скульптора. Когда ведущий попросил его подняться на сцену и сказать несколько слов, он любовно оглядел своими маленькими глазками детей в первом ряду, будущих учеников новой школы, и сказал:

– От нас нужна лишь толика усилий, чтобы изменить всю жизнь этих ребятишек.

В зале раздались бурные аплодисменты. Не знаю, что меня покоробило в его словах, но детей стало жалко. Как мало значат эти жизни, если их может изменить всего лишь толика чьих-то усилий.

Сюй Ячэнь был одет в серую рубашку, верхняя пуговка едва держалась в петле, и воротничок сжимался тугим кольцом прямо под круглой головой, напоминая руки душителя, требующего вернуть долг. Я заставила себя запомнить ничем не примечательное лицо Сюй Ячэня, чтобы потом отыскать его в толпе, когда все будут расходиться. Он был владельцем сети ресторанов, которая вызвала настоящий переполох на рынке, к тому же недавно всплыла новость, будто он рассорился с соучредителем, газеты только о нем и писали. Главный редактор дал мне задание встретиться с Сюй Ячэнем и взять у него интервью для рубрики “Новая городская аристократия”. После окончания торгов я стала медленно пробираться к нему с бокалом шампанского в руках, дождалась, пока его собеседники разойдутся, подошла и попросила об интервью. Он охотно согласился. Выполнив задачу, я посчитала невежливым сразу отступить и завязала светскую беседу. Сюй Ячэнь спросил, откуда я родом, я назвала Цзинань, он ответил, что учился в Цзинане. Университет, факультет, курс – все сошлось. Я спросила, знал ли он Ли Муюаня. Он ответил, что это его учитель. Я сказала, что Ли Муюань – мой отец.

– Сестренка! Дочка учителя! – патетично воскликнул Сюй Ячэнь.

Рука у меня дрогнула, и шампанское едва не выплеснулось из бокала. Слово “сестренка” показалось мне таким трогательным, я почувствовала себя одной из папиных студенток.

Сюй Ячэнь сказал, что мы уже встречались, но я тогда была маленькой стеснительной девочкой. Я не могла узнать в нем ни одного из папиных студентов, пока он вдруг не вспомнил про куклу, он сказал, что починил моей кукле оторвавшуюся руку. Я очень удивилась, мне казалось, что тот паренек и стоящий передо мной мужчина просто не могут быть одним человеком.

– Вы были совсем маленькой, вряд ли меня запомнили, – сказал он.

Но я ответила, что отлично помню, как он выглядел.

– Значит, я постарел. И потолстел, – грустно улыбнулся Сюй Ячэнь.

По-моему, дело было не в этом. Вероятно, я просто не представляла, что тот студент однажды превратится в удачливого ресторатора. Не знаю, в кого он, по моему мнению, должен был превратиться, но, во всяком случае, в кого-то не столь успешного. Скорее всего, прощальный вечер показался мне до того печальным, что я решила, будто эта печаль станет лейтмотивом всей жизни папиных студентов.

К нам подошел кто-то из организаторов аукциона и попросил Сюй Ячэня сфотографироваться со скульптурой. Скульптура изображала девочку лет десяти. Одетая в розовое платьице девочка слегка согнула колени и вся подалась вперед, запрокинув голову и прикрыв глаза, как будто вдыхает пьянящий аромат какого-то невидимого цветка. Скульптура называлась “Мечта”. По просьбе фотографа Сюй Ячэнь обнял “Мечту” и расплылся в лучезарной улыбке.

Спустя пару дней мы встретились для интервью, а после него он отвез меня поужинать. Ресторан находился на шестьдесят пятом этаже, при взгляде через огромное окно казалось, что уличные фонари горят где-то на другом конце жизни. До земли было так же далеко, как до 1990 года. Прошлое мы не вспоминали. Он говорил о красном вине, о поездках, о художественных коллекциях – как говорил бы с любой малознакомой девушкой. Мы весело поболтали, но я была уверена, что на следующий день этот разговор полностью выветрится из памяти. После ужина он повез меня домой, мы ехали по проспекту Чанъань через широкую площадь[28], и темно-красные стены в ночи казались ржавыми. В машине было тихо, слышалось только шуршание кондиционера, Сюй Ячэнь посмотрел на меня и предложил заехать к нему домой, выпить вина. Сказал, что у него есть коллекция хорошего красного вина. Я согласилась.

Он недавно развелся и жил один в большом загородном доме. Мы сели в саду и открыли вино. Был июньский вечер, воздух после дождя казался свежим и прохладным. По щекам скользил мягкий ветерок, разгонявший хмель. На второй бутылке Сюй Ячэнь заговорил о моем папе. Опустив лицо, я уперлась взглядом в край бокала, боясь пропустить хоть слово.

Сюй Ячэнь сказал, что они узнали о папиной смерти только через несколько лет после выпуска. Собрались группой и устроили памятный вечер в его честь, плакали все до одного. Сюй Ячэнь вспоминал, что те горькие слезы стали концом его юности.

– И не только юности. Кажется, закончилась целая эпоха, – сказал он.

– Закончилась целая эпоха. – Я еле слышно повторила эту фразу, цепко ухватившись за нее, как будто теперь мне наконец открылся торжественный смысл папиной смерти.

Тем вечером мы не были сильно пьяны. Просто дошли до той стадии, на которой я могла без смущения остаться на ночь.

Занимаясь любовью, мы оба словно искали что-то друг в друге. Следы лопнувших идеалов, следы той поры, когда люди были честны и великодушны, следы ушедшей эпохи. Мы были нужны друг другу, чтобы вернуться в то время и место, где встретились впервые. Я хотела вернуться туда, чтобы разгадать все загадки, а он – чтобы вспомнить все забытое.

– Сестренка, – шепнул он, когда наши тела сплелись, напомнив, что между нами всегда есть третий.

– Папа, – тихо позвала я этого третьего, прочно обосновавшегося в пустоте.

Мы не спали всю ночь. Лежали на кровати, вспоминая тот вечер 1990 года. Я помнила его намного отчетливей, могла пересказать все, о чем тогда говорили.

– Ты спросил, кто знает, сколько лампочек-магнолий украшает каждый фонарь на проспекте Чанъань. И сказал: двенадцать. Долгими ночами на площади ты пересчитывал эти лампочки одну за другой, одну за другой. – Я слышала, как произношу слова, но хриплый шершавый голос казался чужим, словно играла записанная много лет назад кассета. Резко прояснившись, память обратилась в мощный прожектор, под лучом которого Сюй Ячэнь выглядел болезненным и слабым. Он сказал, что видит прежнего себя. Не помнит, а видит. Потому что тот, прежний Сюй Ячэнь, все еще там. В ушедшей эпохе. А потом добавил, что знает: он – калека.

– Какая-то часть меня погибла вместе с эпохой.

Я лежала с закрытыми глазами, но чувствовала скорый рассвет, потому что темнота, давившая на веки, становилась легче.

Утром, одевшись, он снова стал целым и невредимым. Провел меня по дому, продемонстрировал гарнитур из желтого палисандра, показал новый винный погреб и даже открыл глухо запертую комнату на втором этаже, чтобы я полюбовалась коллекцией, собранной на аукционах. Окна в просторной комнате даже днем были плотно зашторены: дорогим фотоработам вредит яркий свет. Отрезанная от солнца комната пахла тюрьмой. А картины на стенах казались клетками, в которых томятся девушки, летние пейзажи и спелые яблоки. Все помещение было заставлено скульптурами разных размеров, как могильный склеп – погребальными статуэтками. Наверное, в последнее время Сюй Ячэнь слишком увлекся покупками, ему было даже недосуг их распаковать, многие картины так и висели, замотанные в пленку. В дальнем углу я увидела скульптуру, которую он привез с последнего аукциона. Девочку под названием “Мечта”. Она тоже была завернута в пленку, а сверху перехвачена скотчем, крепко стягивавшим ее улыбку.

Сюй Ячэнь был очень доволен своей жизнью. Как и многие успешные люди, он верил, что неудачи только помогли ему вылепить нынешнего себя.

– Хорошо, что из-за тех событий меня не приняли в партию, – сказал он. – Иначе с моим-то характером прямая дорога в чиновники. Целыми днями трястись от страха ради мелкой взятки. Ни капли смысла.

Ни капли смысла. Папины слова. Правда, под “смыслом” они с Сюй Ячэнем, скорее всего, понимали разное. Но восемнадцать лет назад мой папа выразился именно так. Если бы он был жив, если бы дела его шли хорошо, к этому времени он тоже стал бы состоятельным предпринимателем. Поблагодарил бы он пекинские события, если бы взглянул сейчас на все, чего добился? Наверное, он давно забыл бы тот прощальный вечер? Видимо, тому вечеру суждено было стереться из памяти всех его участников.

У меня оставался еще один вопрос к Сюй Ячэню, но я упустила подходящий момент, теперь спрашивать было поздно. Я хотела спросить: если бы папа был жив, какая-то его часть тоже погибла бы вместе с эпохой? Или она погибла еще раньше, а потом просто пережила бы вторую смерть?

Прошло так много лет, но Сюй Ячэнь по-прежнему боготворил моего папу. Изменились лишь черты, которые он боготворил. Нынешний Сюй Ячэнь восхищался его “мудрым и дальновидным решением” уйти из университета в коммерцию. Называл папу одним из первых бизнесменов в Республике. Но мне казалось, что папа просто удалился в самоизгнание. Многие преподаватели факультета его недолюбливали, это я узнала от Сюй Ячэня. Наказав папу за поддержку студентов, они придумывали новые способы расправы, даже запретили ему вести занятия. Тогда папа потерял всякую веру. И его слова “увидел все как есть”, “ни капли смысла” были вызваны войной и интригами на факультете. Он написал заявление, а что делать после ухода из университета, представлял себе смутно. Вспомнил о двоюродном брате, который вел бизнес в Пекине, и тоже решил пойти в предприниматели. Но на самом деле бизнес никогда не вызывал у него большого интереса.

Когда я встретила Сюй Ячэня, был 2008 год. Тан Хуэй только что вернулся в Пекин. Мы начали встречаться еще в университете (он учился на три курса старше) и к тому времени были вместе уже много лет. После выпуска он поехал в Шанхай поступать в аспирантуру, а я решила остаться в Пекине. Не знаю, что хорошего я нашла в этом нескладном городе, – возможно, я не могла оторваться от Пекина из-за папы. Те несколько лет мы с Тан Хуэем почти не виделись, но чувства наши оставались на удивление прочными. Временами я изменяла ему, но больше от скуки. Тан Хуэй ничего не знал, он верил в нашу любовь, как верят в математическую аксиому. Защитив диссертацию, он наконец вернулся в Пекин и устроился преподавать в университете. Все эти годы я снимала жилье в складчину с друзьями, постоянно переезжала с места на место, поэтому первым делом Тан Хуэй решил покончить с моими скитаниями и арендовал нам квартиру. Я вышла на середину пустой светлой комнаты, он крепко обнял меня сзади и сказал:

– Наш первый дом.

Любовь Тан Хуэя казалась такой же мягкой, как его ладони, мне было в ней спокойно и уютно.

Мы переехали в новую квартиру. Измерили окна и заказали зеленые фланелевые шторы, их еще не успели пошить; гардения и фрезия на подоконнике пока не расцвели, и вино из зеленых слив Цзяншао было еще не готово. Я купила небольшую духовку и сковороду для тамагояки[29], распечатала толстую стопку рецептов из интернета. Впереди расстилалась тихая семейная жизнь, отремонтированные стены едва заметно пахли краской, и этот химический запах давал ощущение простора. Огромное пустое пространство ждало, чтобы мы заполнили его дымом своего очага.

К счастью, той ночью Тан Хуэй был в командировке в Шанхае. Не знаю, почему я решила взять интервью у Сюй Ячэня, пока Тан Хуэй в командировке, может, с самого начала подспудно чувствовала, что между нами что-то будет. Пусть так, я все равно могла закончить эту историю и выбросить ее из головы. Ночь была такой длинной, мы успели сказать друг другу все, что должны были, и утром следовало поставить точку. Собираясь домой, я твердо решила так и поступить, – печально обняла Сюй Ячэня на прощанье, зная, что мы никогда больше не увидимся. Заднее сиденье в такси было залито солнечным светом, а мое сердце разрывалось от отчаяния. Я никогда больше не увижу Сюй Ячэня, значит, никогда уже не подойду к папе так близко. Машина увозила меня прочь, и я почти видела, как медленно ползет вниз рулонная дверь, закрывающая от меня прошлое.

И следующей ночью мне впервые приснился тот странный сон. Во сне мне лет восемь или девять, волосы собраны в растрепанную косичку, – там я такая же, как когда мы с тобой познакомились. Я сижу в раскачивающемся поезде. В вагоне пусто, полумрак, пол застелен потрепанным ковром со старомодным узором. Вдруг к ногам подкатывается красная матрешка. Я беру ее в руки. Деревянная матрешка сверху донизу покрыта блестящей алой краской, на ее лице блуждает сальная улыбка. При этом матрешка грузная, выглядит величаво, и глаза у нее ясные, как у бодхисатвы.

Я слышу резкий женский голос:

– Открой ее!

Развинчиваю матрешкин живот, внутри вижу еще одну матрешку, поменьше. Я открываю и ее, там оказывается еще одна, еще меньше. Я без остановки кручу матрешек, на лбу выступает испарина. Одну за другой, одну за другой, кажется, они никогда не кончатся.

– Открой ее, открой!

Женский голос эхом возвращается от стен вагона. Половинки матрешек с дробным стуком перекатываются по полу.

Я просыпаюсь в луже ледяного пота. Тан Хуэй мягко гладит меня по спине: “Это всего-навсего плохой сон”.

Я прижимаюсь к его груди. Я еще не знаю, в чем смысл этого сна, но чувствую, что так просто все не кончится. И правда, спустя неделю мне снова позвонил Сюй Ячэнь.

– Хочу с тобой увидеться, – прошептал он в трубку.

В тот же день он встретил меня на машине и повез в загородный ресторан. Был ясный летний вечер, в воздухе пахло травой. Машина ехала по широкой трассе, слева и справа раскинулись пышные пшеничные поля, багряное солнце неторопливо уходило за горизонт, по радио звучала песня “Детство” Ло Даю. Я и правда почувствовала себя ребенком, которого отпустили на каникулы, и вдруг очень развеселилась.

Ресторан окружали высокие деревья, цикады пели у самого уха. На уличных столиках горели миниатюрные белые свечки, а в пруду плавали пурпурные кувшинки.

– Мы с тобой знакомы целых восемнадцать лет, – сказал Сюй Ячэнь. – Согласись, трудно в это поверить. В последнее время я часто думал о тебе. Ты помогла мне многое вспомнить, с тобой я чувствую себя удивительно настоящим.

Я подняла бокал:

– За все настоящее.

Воля моя таяла в вине, мало-помалу исчезавшем из бутылки. Я забыла данное себе обещание и снова поехала домой к Сюй Ячэню. Там мы занимались любовью, а потом, вдребезги пьяные, заснули. Благо около полуночи я проснулась от жажды. Телефон на тумбочке исступленно мигал. Я соскочила с кровати, сунула ноги в туфли, попрощалась с Сюй Ячэнем и выбежала на улицу.

Тан Хуэю я нескладно наврала – дескать, мы с коллегами решили выпить после работы.

– Мы договорились, что теперь будем собираться почаще, – сказала я, заранее готовя предлог для всех будущих отлучек.

– Похоже, пора мне учиться пить, не то опозорюсь перед твоими друзьями, – сказал Тан Хуэй.

– Тебе они не понравятся. Скучные люди.

На выходных Сюй Ячэнь снова позвонил. Укладывая волосы, я вдруг поняла, что не узнаю себя в зеркале. И комната в отражении тоже показалась незнакомой – может быть, из-за новых штор, их цвет был не такой, как я хотела, слишком яркий, агрессивно-зеленый. Скользнув взглядом по правому краю зеркала, я вдруг увидела, что из серого угла комнаты за мной следит пара глаз.

– Папа! – Я обернулась.

Он сидел в углу, одетый в коричневый вязаный жилет, который носил много лет назад, волосы сально блестели. На кожаном ботинке покачивался зеленый солнечный зайчик. Папа смотрел на меня без всякого выражения и молчал.

– Я не знаю, что делать, папа, – сказала я. – Я просто хочу быть ближе к тебе.

Зеленый солнечный зайчик, искрясь, утонул в моих слезах. Пятно света расплылось перед глазами, и папа исчез.

Пусть это был всего лишь мираж, но его появление отпускало мою вину. Что может быть важнее, чем оказаться ближе к папе?

Мы стали видеться с Сюй Ячэнем почти каждую неделю. Порядок был один и тот же: вечером он встречал меня на машине, вез ужинать, потом мы ехали к нему, пили вино, занимались любовью и вспоминали прошлое. По-настоящему меня интересовал только последний пункт из этого списка, все остальные можно было и сократить. Но Сюй Ячэнь ценил хорошую кухню и каждый раз придирчиво выбирал новое место, мы ужинали на крыше, утопающей в бугенвиллеях, ходили в старый китайский дворик, засаженный пятнистым бамбуком сянфэй, дегустировали блюда, приготовленные заграничным мишленовским поваром, пробовали смелые эксперименты молекулярной кухни.

– Буду заботиться о тебе вместо учителя, – со всей серьезностью сказал он однажды, глядя в меню.

Но, проводя время в роскошных ресторанах, наслаждаясь дорогими блюдами, я не могла отделаться от чувства вины. Глядя, как Сюй Ячэнь сидит напротив в хорошем костюме и покачивает бокал с вином, порой я впадала в ярость. Почему мы так радостны и беззаботны? Это неправильно. Фоном наших встреч должна быть скорбь. Как тем вечером 1990 года. Мы должны закрыться в зашторенной комнате, мучительно любить друг друга и мучительно оплакивать прошлое. Только мучение оправдает нашу похоть и облагородит мое предательство.

Я сдерживала ярость и сосредоточенно доедала все, что мне принесли. Наконец официант забрал мою тарелку.

– Не хочу десерт, – сказала я. – Давай уже поедем к тебе?

Он лукаво улыбнулся:

– Спешить некуда. Допей сначала вино.

Дома я сразу потащила его на второй этаж, спотыкаясь, влетела в спальню, сорвала с него рубашку, расстегнула ремень. Под светом луны его рыхлое тело напоминало груду развалин.

– Так сильно хочется? – тихо спросил он.

– Угу, – ответила я. Правда, я хотела вовсе не того, что он собирался мне дать.

Я была груба и истерична. Выжала свое мучение до последней капли. Принесла в жертву его богатство, превратила его в голь, в босяка.

– Ты разбойница, – слабо пробормотал Сюй Ячэнь.

Вожделение схлынуло, омыв наши тела. На мгновение с какого-то ракурса он и в самом деле показался мне немного похожим на того студента. Пылкое угловатое лицо с тенью разочарования, которая меня так пленяла. Я едва не потянулась, чтобы обнять его. Хотелось удержать эту любовь хоть на минуту, и я попросила:

– Расскажи еще что-нибудь из тех времен.

Из тех времен. Мы с ним часто повторяли эти слова, хотя и вкладывали в них несколько разный смысл. Для него “те времена” были студенческой порой, а мои “те времена” – три года, когда он учился у папы.

– Что рассказать? – спросил Сюй Ячэнь.

– Что хочешь.

Он закрыл глаза и стал вспоминать. Смутно припомнил, как однажды расстался с девушкой и стал пить запоем, да еще подрался с ее новым парнем. Тогда мой папа вызвал Сюй Ячэня на разговор. Но вместо того, чтобы стыдить и упрекать, изложил свои взгляды на любовь.

– Что он говорил? – спросила я.

В темноте я стояла на коленях в кровати и ждала, но услышала только храп.

Сюй Ячэнь уже не мог глубоко погружаться в воспоминания, для него это было тяжелее, чем пробежать марафон. Ему нужна была лишь малая доза прошлого, чтобы приправить слишком пресную и благополучную жизнь. На самом деле ему нравилось даже не вспоминать, а возвращаться из прошлого в настоящее. К свету от хрустальной люстры в стиле барокко. К теплу из камина, купленного на аукционе “Сотбис”. К поцелуям Фортуны под пуховыми одеялами из египетского хлопка плотностью не менее ста восьмидесяти нитей.

Я понимала, что мне давно пора бросить его. Но не бросала. Не знаю, чего я ждала.

Может быть, ждала, когда Тан Хуэй все узнает. Той пятницей разразился кошмарный ливень. В самый разгар непогоды Тан Хуэй позвонил мне, но я не ответила. По новостям сообщали, что многие дороги оказались затоплены, и Тан Хуэй, всерьез разволновавшись, стал звонить моим сослуживцам.

Я вернулась домой около полуночи. Дождь немного успокоился. Окно в гостиной было открыто настежь, и на полу красовалась огромная лужа, в которой мокли обвисшие шторы. Тан Хуэй сидел на диване, подперев щеку ладонью. Потом обернулся и стал смотреть, как я снимаю туфли на каблуке.

– Посиделки с коллегами? – хрипло спросил он.

– Да.

Он мягко покачал головой:

– Нет.

– Что – нет? – спросила я, снимая сережки.

– Не было никаких посиделок.

Я подняла голову и посмотрела на него.

– Судя по всему, раз в неделю ты уходила на какую-то очень важную встречу, – сказал Тан Хуэй. – Хотелось бы послушать твои объяснения.

Он выжидающе смотрел на меня, словно уговаривая дополнить ту ложь чем-нибудь убедительным. Но я прикусила губу и молчала.

Он горько улыбнулся:

– Выходит, у нас и правда проблемы.

Дождь перестал. В комнату сочилась влажная прохлада. Мы с Тан Хуэем сидели на разных концах дивана.

– Он был папиным студентом. Я почувствовала между нами родство, невольно захотелось сблизиться…

– У твоего папы было столько студентов! С каждым по очереди будешь сближаться?!

Тан Хуэй вскочил и ушел, хлопнув дверью.

Я еще долго просидела, уставившись в одну точку, в постель легла не раньше трех. Но не спала, а плавала в такой тонкой дреме, что мне и присниться ничего не могло. Так что не знаю, сон это был или явь. Но я снова увидела матрешку, ее выкрашенное в алый цвет лицо. Матрешка со стуком перекатывалась по полу. Резкий женский голос повторял: “Открой ее, открой!”

Я проснулась и почувствовала на себе взгляд Тан Хуэя. Не знаю, когда он вернулся.

– Тан Хуэй, – тихо сказала я, – мне кажется, я многого не знаю о папе. Я хочу выяснить…

– Ли Цзяци, твой папа умер почти двадцать лет назад! – прокричал он.

Я спрыгнула с кровати и босиком прошла в гостиную за сигаретами. Лужа на полу сохраняла прежнюю форму и напоминала труп. Я ненадолго остановилась перед зеркалом, впилась глазами в правый его край. Я знала, он там.

Когда вернулась в спальню, Тан Хуэй уже успокоился. Свет в настольной лампе был приглушен, и казалось, что в лицо Тан Хуэю плеснули вчерашней заварки. Вид у него был убитый. Я отвернулась от света и закурила.

– Что собираешься делать? – спросил Тан Хуэй.

– Найду людей, которые занимались бизнесом вместе с папой. Может быть, они знают…

– Милая, я спрашиваю о нас. Что нам делать? – Он смотрел мне в глаза. – Значит, ты не собираешься порвать с этим папиным студентом, так?

– Не знаю… Мне нравится в нем только часть, малая часть, но она связывает меня с папой…

Тан Хуэй притянул меня к себе, обхватил ладонями мое лицо:

– Давай оставим эти странные идеи.

Он говорил, что впереди нас ждет так много всего. Мы ни разу не ездили путешествовать. Этот Новый год можно отметить где-нибудь на острове в Таиланде, а следующим летом поехать в Париж… Через два года мы купим домик за городом, там будет маленький участок, на котором мы посадим мои любимые смоковницы, летом в их тени можно будет жарить мясо, мы заведем лабрадора… Он усердно чертил перспективы нашей будущей жизни, но видел только мое растерянное лицо. Опустошенный, Тан Хуэй откинулся на спинку кровати.

– Я всегда знал, что главный наш враг – твой папа.

Через два дня я уехала из квартиры, источавшей легкий аромат свежей краски. Было пасмурное утро. Заспанный Сюй Ячэнь открыл дверь и увидел за порогом меня с чемоданом за спиной. По его лицу скользнуло удивление, но он тут же раскинул руки и крепко меня обнял. Я хотела пожить некоторое время с Сюй Ячэнем, просто чтобы исчерпать ту привязанность, которая у меня к нему оставалась.

Сюй Ячэнь дал мне ключи от дома, познакомил с шофером и домработницей. Домработница, Сяо Хуэй, служила у него много лет и выглядела уже совершенно по-городскому. Она вежливо улыбнулась мне и незаметно меня оглядела, словно вычисляя, сколько продержится в доме очередная хозяйка. Скоро она поняла, что я немного отличаюсь от своих предшественниц. Вместо того чтобы оккупировать каждую полочку в ванной, тюбики с лосьонами для кожи по-прежнему хранились у меня в косметичке, одежда не перекочевала в шкаф, а лежала стопкой в углу, Сяо Хуэй едва ли услышала от меня хоть одно замечание по хозяйству, я ни разу не заставила ее что-нибудь переделать. И за все время не завела в доме ни единого нового правила.

Проснувшись, сначала я какое-то время вспоминала, где нахожусь. Иногда бродила по просторным комнатам, размышляя, что это и есть та самая роскошная жизнь, о которой я мечтала в детстве. Но ее наступление казалось таким ненастоящим, эта жизнь держалась на следах старой дружбы и напоминала наследство, доставшееся мне от папы. И даже будучи наследницей, я все равно не чувствовала себя ее полноправной хозяйкой. Между нами всегда оставалась какая-то пленка, мешавшая нырнуть в нее с головой.

Я приступила к поиску людей, которые занимались бизнесом вместе с папой. Сюй Ячэнь меня очень выручил, нашел несколько человек через своих знакомых. С каждым из них я созвонилась и встретилась, взяла у них контакты других людей, знавших папу. Дни проходили как в тумане, работать совершенно не хотелось. Однажды я не пришла на интервью, о котором сама же договорилась; знаменитость, которой я назначила встречу, рвала и метала от злости, ее агент звонил нам в редакцию и страшно ругался. Чтобы замять конфликт, главный редактор попросил меня уволиться. Я не стала устраиваться на новую работу, решила, что пока займусь поисками папиных знакомых.

Сюй Ячэнь почти каждый вечер проводил на приемах и банкетах, а если банкетов не было, ужинал с друзьями. Он был любитель веселых сборищ и нуждался в большой компании. А собрать такую компанию для него не составляло труда. Вокруг каждого богача вертится уйма людей, готовых по первому зову явиться, чтобы пить с ним, говорить с ним, сидеть с ним до самого рассвета, умирая от скуки. На его пирушки и так приходили целые толпы, но Сюй Ячэнь обязательно звал туда и меня.

– Моя сестренка, дочка учителя, – говорил он друзьям, словно родство с учителем – самая оригинальная черта его новой девушки.

– Классическая история любви, – заметил один из друзей.

– Братец Ячэнь не забывает старую дружбу, – сказал другой. Все дружно закивали.

Алкоголь наделен волшебной силой, с ним все слова звучат искренне, а скучные минуты начинают ярко переливаться. Кажется, ничего больше нет и не будет, кроме этой ночи. Все сказанные слова трогают за душу, каждое должно запомниться навсегда. Увесистое ощущение значимости собственного существования вселяет в человека силы и прогоняет усталость. От захмелевшего Сюй Ячэня веяло распадом, он широко улыбался и раскачивал головой, точь-в-точь как папа. Возможно, это была всего лишь моя пьяная галлюцинация, но чтобы видеть ее чаще, я стала много пить. Кажется, этот ген давно прятался в моей крови, а теперь его внезапно разбудили, и после каждого ужина с Сюй Ячэнем я возвращалась домой навеселе.

Особенно мне нравилась дорога домой, когда остатки веселья с шипением догорали в ночном воздухе.

Мы с Сюй Ячэнем ехали на заднем сиденье машины и, сплетясь руками, яростно и беззвучно целовались. В замкнутом тесном пространстве витал запах табу, и мы вкушали радость тайной любви, поглядывая на молчаливый затылок шофера. Алкоголь превращал наши языки в пару змей. Машина проезжала по широкому проспекту Чанъань, каждый фонарь которого украшало двенадцать лампочек-магнолий. И лампочки эти были глазами, и все они смотрели на нас.

Правда, я всегда держала себя в руках и не напивалась до полного беспамятства. Я не знала, какой стану, если вконец опьянею, а интуиция подсказывала, что лучше не пробовать. Но все запреты в мире существуют, чтобы у человека был соблазн их нарушить. И я наконец напилась, торжественно напилась до полного беспамятства, и это случилось на встрече выпускников, которую устроил Сюй Ячэнь.

Мое появление пробудило в нем ностальгию по университетским годам, и он решил устроить встречу однокурсников. Конечно же, я очень ее ждала, туда должно было прийти столько папиных студентов. Сюй Ячэнь собирался представить меня не сразу, а дождаться, пока все немного захмелеют, и тогда уже взять меня за руку, вывести на сцену и объявить залу, что я – дочка учителя. Но я успела напиться еще раньше. Не дожидаясь, пока он возьмет меня за руку, я выскочила на сцену и отобрала микрофон у выступающего.

Никто меня не спаивал, я набралась сама. Мне просто хотелось скорее спрятаться в алкоголе, изолировать себя от остальных. Потому что настроение, царившее тем вечером в зале, оказалось совсем не таким, как я ждала. Люди жаловались на цены на недвижимость, делились друг с другом вариантами инвестиций, сравнивали страны, подходящие для эмиграции. Несколько женщин собрались в кружок и обсуждали воспитание детей и достижения современной косметологии. К Сюй Ячэню все время подходили какие-то люди, пили с ним, обнимали, говорили льстивыми голосами. А он улыбался и с наслаждением слушал. Это была самая обычная пирушка, ничем не отличавшаяся от тех, что он закатывал каждый вечер. Никто не вспоминал о прошлом, никто не заговаривал о моем папе. Никто. Я вливала в себя бокал за бокалом, слушала, как люди вокруг превозносят успехи Сюй Ячэня. Но все равно, клянусь, я не собиралась лезть на сцену. Помню, что мне стало жарко и захотелось выйти на улицу подышать. Почти добравшись до двери, я поняла, что перебрала с алкоголем, что пора уезжать, развернулась и пошла обратно за сумкой. Когда я проходила мимо сцены, кто-то взял слово: давайте поблагодарим Ячэня, что он снова собрал нас вместе, желаю процветания его бизнесу, чтобы мы могли встречаться каждый год, а следующую встречу предлагаю провести на Санья… Лицо у человека перекосилось, а может быть, пол в зале накренился, но все стало как-то неправильно, нужно было это остановить. Я поднялась на сцену и вырвала у него микрофон. На этом мои воспоминания обрываются, я совсем не помню, что говорила. И разумеется, не помню, в котором часу встреча закончилась и как я оттуда уехала. Проснувшись, я обнаружила себя в гостевой спальне в доме Сюй Ячэня. Шторы были открыты, еще не рассвело, темнота мастичной пломбой запечатывала окно. Я зашла в комнату Сюй Ячэня, села на край кровати. Он лежал ко мне спиной, но я знала, что он не спит.

– Я перебрала с алкоголем. – Проговорив это, я немного подумала и добавила: – Извини.

Он повернулся на спину, уставился в потолок.

– Довольно же ты со мной натерпелась.

– Я выпила лишнего и, наверное, сказала что-то не то…

– Это уже ни в какие ворота! – проревел он. – На глазах у целой толпы сказала, что я – вульгарный мещанин, типичный нувориш, пустая бездушная оболочка…

– Я так сказала?

– Какая невоспитанность! Тебя родители элементарной вежливости не научили? Конечно, не научили, я и забыл – твой папа слишком рано умер. – Сюй Ячэнь обернулся и взглянул на меня: – Если б он видел, как ты себя ведешь, головы бы не смог поднять от стыда. Ты его опозорила. Говорила, что на самом деле у меня нет ничего за душой. Надо же! Это у тебя ничего нет. Не обижайся, но я приютил тебя просто из жалости.

Я взглянула на него:

– Вроде благотворительности, которой ты занимаешься?

– Да, как помощь детям из горных районов. Вот только я ни разу не видел, чтобы дети из горных районов были такими наглыми и неблагодарными.

В темноте мы пристально смотрели друг на друга. Наконец он устало закрыл глаза и жалобно проговорил:

– Завтра тебе надо уехать.

Я проспала почти до обеда. Почему-то перед уходом я смогла отлично выспаться, не видела ни единого сна. Проснувшись, собрала чемодан, потом поднялась на второй этаж, открыла ключом комнату, где хранилась коллекция, подошла к той замотанной в пленку скульптуре, вытащила из кармана канцелярский нож и стала резать скреплявший пленку скотч. Хлопнула дверь, в комнату вошла Сяо Хуэй.

– Так и знала, что ты здесь! – провизжала она. – Попалась!

– Что?

– Сама знаешь. Решила прихватить себе что-нибудь перед уходом…

Я посмотрела на нее и снова взялась за скотч.

– Ты что надумала? – крикнула Сяо Хуэй.

Я разрезала скотч, и пленка упала на пол. Скульптура открылась сумраку комнаты. Девочка по-прежнему тянулась вперед, подняв голову и закрыв глаза, на ее лице играла завороженная улыбка, словно она впервые вдыхает запах этого нового места. Я выронила нож и вышла из комнаты.