Читать книгу Избранное. Публицистика, фантастика, детективы, стихотворения и афоризмы - Цви Найсберг - Страница 2

Цви Найсберг

ИЗБРАННОЕ: ПУБЛИЦИСТИКА, ФАНТАСТИКА, ДЕТЕКТИВЫ, СТИХОТВОРЕНИЯ И АФОРИЗМЫ

Здесь собраны многочисленные малые произведения всех перечисленных в заголовке жанров.

Избранное: публицистика, фантастика, детективы, стихотворения и афоризмы

Смерть за идею

Я смотрел ему прямо в зрачки его широко раскрытых глаз и видел в них ласковое внимание в сочетании с тоской и смертельно ядовитой ненавистью. Я был его враг, но я был ему и друг по самой так нелепой ошибке не приемлющий революционных постулатов, самой уж наилучшей для всех и каждого раз и навсегда единственно так всемогуще верной правды.

От него невыносимо разило за версту наспех крепко-накрепко втиснутыми в его светлую голову догматами бесноватого марксизма.

Он был безнадежен, но ведь при этом, в отличие от того, второго, в которого я выстрелил без промедления, этого парня мне было безумно жаль, буквально так всею душою жаль.

Он был свой, хотя и большевик, но никак не тупое быдло из местечка, желающее только лишь и всего рассчитаться за все муки былого унижения.

Вот будто бы и впрямь большевики меньше мучили и убивали евреев, чем те же прежние черносотенцы?

Да нет, эти товарищи тех, кто хоть немного побогаче жил довольно-таки убогой бедности, вообще за людей не считают, а только за тараканов.

Этот гад Шварц так вот сразу и сказал.

Ну а на мой ответ о том, что при его долгожданной власти все как один вымрут с голоду или начнут есть друг друга, он только нагловато ухмыльнулся и вкрадчиво произнес:

– На нашего брата-большевика еды всегда хватит. В нас вся сила есть!

Я ответил:

– Ты, падаль, ни в ком кроме себя ничего хорошего вовсе не видишь. Вы все такие: только за свою шкуру, А НЕ ЗА ЧЕСТЬ И СОВЕСТЬ РЕВОЛЮЦИИ СЛУЖИТЕ, СЛОВНО ЦИРКОВЫЕ СОБАКИ.

Он, насупившись и глядя себе под ноги: с ненавистью произнес:

– Шварца не будет – другие придут, и на этой земле злодеям буржуям и их прислужникам места уже не останется.

Я с лютой злостью проговорил:

– Ты и умереть не можешь как человек, а не как кукла заведенная.

И гулкий выстрел оборвал эту никчемную жизнь, отданную не за идею, а за место под солнцем где-то вот совсем этак около нее.

Но этот Мойша, он же бывший студент университета, в нем и стать другая, и мысли у него другие, и, стоя к нему лицом, я внезапно почувствовал окаянной совести укор за то, что я с белыми, а не с красными.

Но это, конечно, так мимолетно, эти беспорточные вершители людских судеб не избавят народ от царского гнета, а всякий прежний гнет пролетарски беззаветно усилят.

В их-то грязных руках власть вообще перестанет быть властью, а станет вороньим пугалом для всех: и друзей, и врагов, полностью так во всем и для всех одинаково.

И страшнее всего, что эти вроде бы самые простые рассуждения до ума этого парня не дойдут совершенно уж никогда, так и умрет он или сейчас, или когда власть, за которую он воюет, более чем неизбежно начнет выкорчевывать всех вот таких, как он, бравых мечтателей-идеалистов.

Я должен буду сейчас прострелить ему голову.

Я ведь сам всегда просил всех пленных евреев из красных отдавать сразу мне.

Я их выводил поодиночке и стрелял им в голову, чтобы смерть наступала сразу и без мучений.

А тут их оказалось целых два человека, и один из них и вправду был самым настоящим воплощением всего того хитроумного и корыстного, что только могла воплотить в себе нахрапистая революционная пронырливость.

Прострелить ему голову было одно удовольствие, и даже возникла очень большая жажда вывести в чистое поле еще целую тысячу таких, как он, и убить их всех.

Но вот второй Мойша Гринберг, этот оказался совершенно другим, я почувствовал к нему настоящее душевное расположение, в этом крепком теле был здоровый и светлый ум, но только лишь пока дело не касалось заунывно нудных идеалов.

Тут Мойша сразу становился безнадежно самоуверенным и неумолимо заносчивым.

Переубедить его было делом абсолютно нелепым, а ведь и времени было совсем мало, а еще и надо было беспрестанно быть начеку.

У нас ведь тут не диспут в пивной, а гражданская война, и если об этом забудешь, так вмиг окажешься на земле весь в крови и со штыком твоей же винтовки в боку.

Но все-таки как это страшно вести по мартовскому насту человека, в котором чувствуешь родственную душу.

Но все, что я могу для него сделать, – это отвести его немного подальше… Нет, я пытаюсь себя обмануть, я хочу отпустить его на все четыре стороны. Он мне не враг, а товарищ. И вот он поворачивается ко мне лицом, смотрит прямо в глаза и говорит:

– Лазарь, ты не сможешь к ним вернуться, если меня сейчас отпустишь, они, не найдя моего тела, убьют тебя самого.

Я отвечаю:

– Не переживай, я скажу, что ты сумел сбежать. Все знают, что я храбро сражался.

Он грустно посмотрел на меня и, пожав плечами, ответил:

– Дело твое… Но ты неправ. Ваше дело проиграно, и ты это знаешь. Вы были против народа, а мы за него.

Я закричал:

– Вы совсем не за народ, а за благую идею, она к нему словно лесенка, ведущая на темный чердак, вами наспех приставлена. Вы его хотите загнать из землянок на чердаки. А он от этого станет еще темнее, и везде у него будут пропасти: не туда ногой ступил – и ты уже летишь вниз.

Мойша отпарировал мои слова с пренебрежительным жестом. Он сказал:

– Лазарь, ты не хочешь счастья людям, ты хочешь, чтобы они жили только лишь всегда вот по-старому, а мы хотим дать ему новую, более светлую жизнь.

Я ответил:

– Вы лишь ту старую, Мойша, изваляв ее бестолково во всех срамных помоях без году неделя, празднично переименуете. Новая жизнь может родиться разве что из нутра жизни прежней, а из корыта, которое вы разобьете на куски, появится на свет Божий одна лишь всеобщая нищета, и духовное оскудение, и запустение.

Мойша ругнулся и ответил:

– Ты не доживешь, чтобы увидеть новую, более светлую жизнь, которую мы скоро построим на костях жизни старой. Я уйду или не уйду, но то светлое, за что мы все боролись, скоро будет воздвигнуто созидательными силами сознательного пролетариата.

Я вскипел, эти бредни сивой кобылы я слышал уже не раз и не два:

– Вы построите гигантский острог, и в нем будут жить многие поколения, и им будет вечно всего не хватать, потому что построенное на костях светлое будущее оставит народ с черствой коркой в зубах. Для построения настоящих светлых дней грядущего нужны, товарищ Мойша, свет просвещения и полная безыдейность. Всякий пусть сам измышляет себе образы жизни, как это только уж оно ему, значится, будет угодно.

Тут Мойша стал смотреть совсем волком, он явно примеривался, как бы отобрать у меня винтовку. Он смачно сплюнул и сказал:

– Так это, значит, за безыдейность и всеобщее людское просвещение я три года гнил и мерз в окопах?

Я, подумав, ответил:

– Вы хотите в войну превратить обычную жизнь, у вас борьба должна стать всем смыслом всеобщего людского существования.

Мойша моргнул, остановился и уставился мне прямо в глаза, громко выдавил из себя:

– Давай стреляй уже, ты Шварца убил, а теперь моя очередь.

Мы уже достаточно пофилософствовали, и каждый остался при своем мнении. Мне было тяжело, как никогда, спускать курок, но я солдат, а не баба с возу, от судьбы не уйдешь, и враг может быть симпатичнее своего прямого начальника.

Никогда не забуду, как Скворцов хищно ухмыльнулся, увидев мое совершенно поникшее лицо. В тот вечер я впервые напился до полного свинства, а через неделю я спустил курок, приставив дуло к сонной артерии.

Последний бой старшего лейтенанта Федулова

Страшные минуты боя всегда одинаково тягостны, и предощущение неминуемого конца, если и не своего, то кого-либо из своих товарищей, всегда гнетет и рвет душу на мелкие куски.

Но тут все должно обязательно кончиться, и кончиться раз и навсегда, потому что нам всем крышка.

Враг не только упорен и напорист, он умен и расчетлив.

Он сметлив и беспощаден, а потому нам с этого пригорка только одна дорога – на небеса.

Мы кончили свой земной путь, и нас от всей роты осталось только трое: я, Саня Кротов и старший лейтенант Федулов.

И ведь жалко парня, напрасно он мучается, и тяжкие стоны его вырывают из груди кусок, и ведь ясно, что ему совсем мало осталось, а нам тем более – при следующей атаке только и останется, что в эту сырую осеннюю землю лечь.

Мы же честно, как все, воевали, но нас предали все эти душегубы с синими околышами, это они ведь так и выворачивали с корнем весь лучший командный состав, а именно отсюда и безнадежность нашего нынешнего положения.

И тут я спохватываюсь.

У меня впереди только смерть и горе всем родным, они ведь даже и извещение о смерти не получат.

А тут, как на зло, в голову лезут мысли об общем положении, да еще и наружу они отчаянно просятся.

А ведь это трибунал на месте еще до следующей атаки фрицев, и Федулову будет плевать, что я пулемет Максим на плечах четыре километра пер, а он только ленты к нему.

Человек он флегматичный, и черт его знает, что именно у него сейчас на уме.

Но я не могу, просто не могу этого не сказать, вся душа испеклась под знойным пламенем красных знамен.

И я ору как умалишенный, чтобы перекричать Санины стоны.

– Пока мы здесь помираем, все эти гады заседают, жрут и пьют, и им не только до нас, им и до себя дела нет. Они до того привыкли перед Сталиным на коленках ползать, что у них и мозгов своих, чтобы об общем положении подумать, совершенно так уже не осталось.

Федулов уставился на меня пронзительным и вмиг совершенно так посуровевшим взглядом, и мне сразу стало совсем так, совсем нисколько не по себе.

И даже возникло чувство страха, не за себя, а за семью. Федулов он ведь не чужой командир, а свой, и если он чудом в этом аду выживет и дойдет до своих, ему не будет трудно дать знать кому надо про этот мой выпад в сторону самой наилучшей на свете власти.

Но нет, потухло грозное свечение в глазах командира, и он отвернулся от меня в сторону и весь как-то поник.

И вот он обреченно и как-то даже мурлыкающе нежно заорал мне почти в самое ухо.

– Я тоже так думаю, но мы ведь сейчас не за Сталина и его прихвостней умирать будем, а за родину, а она, брат, при любом царе все равно одна, и ее отдать врагу нельзя. Мы за нее и перед предками, и перед потомками всегда в ответе. Она выстоит и возродится вновь, она нас грудью вскормила, и мы должны за нее головы свои сложить.

И тут я понял, что если и доведётся выжить, неважно где, даже в плену, и когда-нибудь вернуться домой, эти слова и будут тем единственным флагом, который я пронесу свою жизнь.

И вот мне уже за девяносто лет, у меня позади плен, из которого я сбежал к партизанам, и война, и тяжкая мирная жизнь, послевоенное время, и флаг нашей родины уже другой, но я, все еще оглядываясь по сторонам, донес слова Федулова до своих внуков и правнуков.

А все эти мерзкие гады, которые вместе со Сталиным весь же народ тогдашний языком своим поганым так и косят, так и косят, любому врагу охотно бы сапоги до блеска с радостью лизали.

Честь бандита бывает чище общественной совести

И у этого человека на глазах очки, и смотрит он участливо и ласково, ну впрямь отец родной, и от всей его фигуры веет вескостью и своеволием, хотя ни единого разу зоны он так и не нюхал.

Да только предложение его совсем не от чистого сердца, и ему плевать на отчаяние и боль моей матери-одиночки.

Меня ведь посадили именно в тот самый момент, когда я собирался стать надеждой и опорой всей нашей семьи.

А теперь одна сестра стала проституткой, а другую бьет смертным боем алкаш муж.

Если бы я был на свободе, разве бы я такое тогда допустил?

Ну а этому явно надо именно свою проблему решить, а после такого дела они все концы в воду опускают.

И на такие деньги польститься – грех большой, я ведь никогда убийцей не был, а чужое беру, потому что иначе мне только вот ноги протянуть и останется.

А этот смотрит приторно-ласково и добродушно-сочувственно вещает о том, что Евсеев мне все жизнь испоганил, заманил в ловушку, сделал козлом отпущения.

Да я все это и сам отлично помню: и нож в руке, кровью Володьки запачканный, и то, как Валерка Евсеев стал вдруг обходителен, и с девчонкой классной он меня познакомил, и она, эта красавица, так сразу стала ко мне сама ластиться…

Все я помню.

Но если бы я ему хотел отомстить, я бы сделал это сразу после выхода из тюрьмы и не по чужому совету.

Я ему так и выпалил.

– Это ты зря меня сюда пригласил, я на мокруху не подписывался.

И тут же взгляд стал совсем другим, разом исчезло игривое сочувствие, а вылезли наружу спесь и откровенное презрение.

– Ладно, топай, – он говорит, – ошибся я в тебе, я думал ты мужик, а ты только и можешь, что по чердакам, да по кабакам шляться.

И ведь если бы не его верный пес Миша, бывший боксер, я бы из него тут же и сделал бы самую настоящую боксерскую грушу.

Но только расклад не мой, я сам только в больницу попаду, причем, вполне может быть, и сразу в тюремную. Чего уж стоит этому Никите Митрохину – наркобарону – на убийцу и вора-рецидивиста наручники так сразу надеть.

Тут ведь как: был бы человек, а статья для него всегда найдется.

Ладно, ухожу я тихо и спокойно, но что мне теперь делать – даже отказавшись, я все равно свидетель, и если завтра Евсеева грохнут, я могу, попавшись на чем-то совсем другом, слить Никиту ментам. А потому надо либо сваливать с города, либо придумать чего-нибудь.

Евсеев, конечно, мразь, но у него кабак, и скорее всего, что он не дал Никите в нем наркотой народ травить, вот он на меня и вышел.

Ну да, он меня ведь тогда на чертиков напоил, а потом затеял драку с Володькой, и нож окровавленный оказался у меня в руке.

Но если бы не было водки, люди бы загибались от тоски, а наркота – это верная смерть и нечеловеческие муки при ломке.

Нет, я при этом раскладе за коллектив, пускай Евсеев этого гада сам закажет, а если они друг друга кончат, так оно будет только еще же значительно лучше.

Ну, вот и кабинет директора ресторана, и ведь этот человек дышит тяжело, у него страх в глазах, а при упоминании Митрохина вдруг появляются глумливые огоньки.

Он так и сказал:

– За информацию спасибо, но я ее у тебя купить не могу. Митрохин всех на меня натравил, я уже взяток кому только ни давал, а ведь еще и еще просят…

И тут я понял, что это за нынче мир такой стал. Этот гад, не на шутку струхнув, потому как уже завтра его вполне могут и без меня по-любому кончить, так ведь на полусогнутых и побежит прямо сегодня к Митрохину, жалко подняв лапки, сдаваться в плен.

И уже завтра тут расцветет пышным цветом продажа кокаина и героина.

Ну, думаю, нет, ты никуда не побежишь, ты здесь и сейчас в могилу ляжешь.

Слава Богу, Леха показал, как кадык вырывают…

И вот сижу я на пожизненном и думаю, какой это все-таки страшный мир, и в нем самые худшие негодяи всегда на свободе, и они там не просто полной грудью дышат, а еще и как сыр в масле катаются.

Убийца поневоле

– Я же звоню тебе, – Евгений почти кричал в трубку, – а ты, Лена, почти не слышишь, ты думаешь о том, как бы поскорее закончить этот крайне неприятный для тебя разговор и побыстрее вернуться к детям и любимому мужу. А ведь если бы не я, у тебя, быть может, ничего бы сейчас вовсе и не было! Еще уж никак неизвестно, как бы ты ту групповуху действительно пережила.

На другом конце трубки повисло отчаянное молчание… Оно длилось целую минуту, а потом женщина начала сбивчиво и запальчиво отвечать:

– Я что, должна была тебя ждать все эти четыре года, которые тебе дали, а потом ехать с тобою в чужую страну… в полную неизвестность?

Евгений нетерпеливо ее оборвал:

– Сейчас не в этом дело. Я тебе о чем битый час толкую: ко мне на работе подошла симпатичная девушка, которой я не знаю чем до того приглянулся, что она, попросту, очевидно, сойдя с ума, решила сама вот начать со мной отношения. Да еще и это никак не было простым заигрыванием, она мне чуть на шею сдуру не повесилась.

Лена невесело с горечью выпалила:

– Ну так, ты парень хоть куда, мне ведь когда-то все подружки завидовали.

Евгений почти равнодушно ответил:

– Да вот только у нас с тобой почти ничего не было, а после тюрьмы я вообще не могу ни с кем закрутить любовь, мне все время кажется, что у меня на лбу написано, что я там так долго был.

Он осекся, а затем продолжил:

– Целых три с половиной года, да и то по условно-досрочному раньше вышел, – с содроганием в голосе и с трудом выговорил он.

– Ну ты хоть объясни, чего именно ты от меня вообще вот хотел? – резко вставила Лена. – Я твои нынешние дела вообще не знаю, ты уехал, и сейчас ты уже от меня далеко, далеко…

Евгений тяжело вздохнул:

– Да вот не знаю я, что мне с этим теперь делать. Я ведь ей не пара, она там не простой уборщицей день-деньской работает. Это я тут должен был сортиры мыть, но мое уголовное прошлое в Израиле осталось под завесой тайны.

Лена, услышав такие слова, почти по-матерински пригорюнилась:

– Так и ты вовсе не должен был сидеть и чего-то там охранять. Это все эти уроды, что к нам тогда прицепились. Они бы меня к себе в машину силой затащили, а ты не сбежал!

Евгений вновь почувствовал себя на следствии. Он сказал:

– Ленин людей словами убивал, а я только поднял булыжник и бросил в машину. Откуда мне было знать, что за рулем еще один подонок сидел и ждал, пока его дружки бабу скрутят и в салон затолкают? И мне еще следователь басом тогда прогундосил: «Скажи еще спасибо, что твои действия на предумышленное не тянут».

– Да, был поздний вечер, и было темно, и ты не видел, что там внутри есть еще один человек, но все равно ты убийца.

И все это таким тоном, будто бы эти ребята свою подружку в машину заталкивали, а я полез с ними в драку.

– Ты ведь не отрицала с ними знакомства? – это был и вопрос, и упрек одновременно.

И уже взрослая женщина вновь пережила свой старый страх. Она прохрипела:

– Они мне угрожали, и одного из них я действительно где-то мельком видела.

Затем Лена вздохнула и сказала:

– Ладно, чего теперь тебе то страшное прошлое в другой стране вспоминать?

Евгений, немного подумав, ответил:

– А я и не хочу, оно то и дело само так и всплывает в памяти. И вот сейчас я вообще не знаю, чего именно мне делать, на мне же три наколки тюремные есть, и даже если она в этом нисколько и не разбирается… Я все равно сам расколюсь в постели про эту нечаянную и поганую гадину, которую мне совсем ненароком так довелось вот тогда раздавить. А так оно будет просто убийственно страшно!

Лена назидательно сказала:

– В этих вещах всегда лучше довериться интуиции. Женщина, если она действительно любит мужчину, она уж и вправду тогда будет готова простить своему возлюбленному буквально все что угодно, кроме пренебрежения к ней.

Евгений отпарировал:

– Но ведь ее семья меня не примет. На хрена им бывший зек!

Лена снова в грубой и назидательной форме повторила:

– Людям часто гораздо важнее, чем человек занят сейчас, и какие у него перспективы, и как он относится к их дочери. Пятно черное на биографии никого не украшает, но ведь ты теперь учишься на заочном, а не грабишь и не воруешь.

– Ладно, – сказал Евгений, – разговор денег больших стоит. Будем на связи.

Ну а потом, включив диктофон, проверил, как вышла запись.

– Вот и отлично, теперь я этой Тане ее принесу, а дальше будь что будет, не я все это начал, у ней самой в одном месте жутко зачесалось. А впрочем, – он себя тут же оборвал, – с ней этак разговаривать совершенно нельзя, она явно вот из очень даже интеллигентной семьи.

И вот диктофон у нее в руках, и не прошло и десяти минут, как она быстро спустилась вниз в вестибюль здания, и лицо ее горело огнем…

– Ты это все вместе со своей подругой придумал, чтобы нарочно надо мной так поиздеваться?!

Ой, это вообще никакой не вопрос, она убеждена, наверное, что все злодеи имеют более чем отчетливую печать порока на своих донельзя уродливых лицах.

А между тем у человека может быть лицо праведника, а душа вора, который у своих из дома самое последнее с радостью в сердце вынесет.

Но этой девушке этого всего попросту никак совершенно не объяснишь.

Она понимает только своих, а чужие ей вообще никак ни с какой стороны непонятны.

И все-таки Евгений, захлебываясь при этом словами, сказал ей, что никакого издевательства тут не было и в помине, а была разом почти безо всякой вины утрачена свобода, и чувство вины за это никак не покидает душу, день ото дня кровоточа внутри…

И она это, кажется, поняла, прочитала в широко открытых глазах.

И тут на нее нахлынуло явное отчаяние, она никак не была готова отказаться от своих светлых чувств, как того более чем явно, четко и закономерно требовали данные обстоятельства.

Внутри ее души все разом как-то невольно смешалось, но в конце концов она нашла что сказать:

– Мне все равно, где ты был и что с тобой было раньше, теперь я твоя всем сердцем и душой.

И вот прошла неделя, и Евгению было и вправду безумно хорошо, но он невольно проговорился при разговоре с Таниным отцом о том, что был в тюрьме и имел серьезный срок.

Как же все-таки сразу переменилось это доброе лицо.

В глазах мелькнули молнии, и весь этот человек как-то поблек и посерел.

Он только беспомощно, полуотвернувшись, спросил:

– И за что ты сидел?

Евгений не задумываясь сразу ответил:

– За убийство.

Танин отец стал еще темнее лицом, он указал пальцем на дверь и буркнул себе под нос:

– Иди прочь отсюда, тюремная морда.

А напоследок еще и прибавил:

– Чтобы ты на километр больше не приближался к моей дочери.

А еще через два дня Евгений увидел незнакомый входящий звонок.

Оказалось, это брат Тани, они еще раз все вместе прослушали диктофонную запись и поняли, что речь идет о самом настоящем горьком несчастье в жизни человека.

Вот только они всего лишь извиняются, и не более того.

Но через неделю все-таки был еще один звонок.

На этот раз голос отца Тани имел явные отчаянные нотки… Он сказал:

– Женя, она без тебя просто не может жить, ты нам любой, как есть, нужен. Приезжай, мы будем тебе всей душой рады.

Письмо сестры по песне Кати Огонек

Мир разом погрузился в злой и беспросветный мрак после смерти любимого брата.

Но ведь наш сосед Коля никак не мог этого совершить, он ведь совсем не такой. Я ему хоть в глаза еще один раз пойду как следует взгляну.

Это мука смертная – безо всякой пользы стоять в ожидании свидания с человеком, ни за что ни про что убившим Васю, но я как-нибудь до самого конца все это вполне достойно выдержу, выстою и не уйду.

И пусть мать долго ругалась и не пускала, и сестра рвала сердце на мелкие клочки своими горькими слезами, они просто меня никак не понимают.

Мне надо бы взглянуть Коле в глаза и спросить его, как он мог убить человека только за то, что он всего-то слегка его облил из бутылки шампанского на выпускном в школе?

И вот я уже всею своей поникшей душой так и гляжу в эти жуткие, до самых краев переполненные болью глаза, и мне безумно тошно от всей той укоризны, которая в них так и блестит, пробиваясь сквозь явное чувство вины.

Он чего-то говорит, и я никак не могу этого не услышать, он вроде бы всего этого никак совсем не хотел…

Эти слова сами падают в душу с отвратительным скрежетом, отворяя ворота иного, куда только худшего, ада.

Коля одними губами лепечет, что он хотел только разве что ткнуть Васю немного в бок, и все, а Леня Спиваков со всей силы подло толкнул его в спину, а потому вместо легкой царапины вышло убийство.

Он повышает голос, стрекоча сквозь слезы, говоря мне о том, что Вася был зануда и выскочка, да и нахал, каких мало, и он его не любил, но убивать он его точно никак не хотел.

Это негодяй Спиваков, верно подгадав момент, его двинул вперед, причем сделал он это именно что вполне вот осознанно и нарочно.

У них с Васей из-за Натахи и вправду были серьезные терки, но только на словах.

Это ведь никак не повод для убийства.

И Коля вдруг закивал, впрямь-таки задыхаясь от буквально сдавливающей ему горло ненависти.

Да, не повод, даже отбив девчонку потому, что ее предкам больше были по душе чьи-то солидные родители, а не сын матери-одиночки, все равно никак невозможно будет не заметить, что она то и дело о чем-то своем горько призадумывается. Да иногда и высказывает вслух сомнения в не совсем удачном, под жестким родительским давлением сделанном ею выборе.

А у кого-то, может, душа от таких сомнений враз уж вся закипает и сердце черной кровью беспрестанно обливается.

И ведь Леня об этом Коле говорил, а он, как последний идиот, над всем этим громко смеялся, и вот теперь все Колины планы поступить в институт полностью рухнули, и жить ему теперь придется со страшным пятном в его навек испорченной биографии.

А этот подонок остался цел и невредим, и вот тут по выражению глаз я поняла, что он не врет и не придуривается. А говорит вполне искренне.

Да и по тому, как он выражает сожаление, что его отец и так уже вдовец, а потому, коли будет еще один труп ему, это точно никак не перенести, мне вдруг стало до конца этак полностью ясно, что и он тоже жертва, или, точнее, слепое орудие преступления, а не убийца.

И за те вовсе-то недолгие (хотя до этого это время показалось мне вечностью) прошедшие со дня смерти Васи две недели он уже проклял своего недруга всеми проклятиями мира.

Так вот кто, значится, был во всем почти что один и виноват!

Ну, тогда ему нисколько не доведется торжествовать победу над тремя несчастными женщинами.

Мой отец нас бросил и уехал далеко-далеко, и мать брата иногда, горюя, обзывала вторым отцом.

Мол, тоже вырастешь, бросишь нас и уедешь.

На что брат всегда откликался ответными попреками, что мать подле себя отца когда-то всеми правдами и неправдами никак не удержала.

И вот его молодая кровь вся вытекла на пол, а тот, кто ножом его пырнул, оказывается, только лишь хотел его пугнуть или поцарапать…

А тот гад, что жизнь у Васи украл, будет и дальше жить и преспокойно себе здравствовать.

Нет, не бывать этому, он свою смерть встретит точно в том же виде, но я толкать никого не буду, я его сама порешу – своими руками.

Но потом, выйдя за ворота тюрьмы и немного охладев, я подумала, что так ведь нельзя, поскольку безо всякого разговора такие вещи творить может одна только самая последняя дура.

Ни любовь и ни смерть нельзя подавать как готовое блюдо, не выяснив заранее, чем человек вообще дышит.

А потому его надо поймать в момент, когда он расслаблен и спокоен, и обо всем настойчиво и старательно расспросить.

И вот эта дылда стоит передо мной, и надо же, ухмылка на его лице – явное свидетельство внутреннего покоя и вполне полноценной, абсолютной уверенности в себе.

Ну, это понятно, он крепкий парень, а я девушка хрупкого сложения, и, вызвав его на разговор в этот безлюдный парк вечером, я никак не могла бы ему причинить своими маленькими ручонками ни малейшего серьезного вреда…

Он только вот, правда, не знает, что я шесть лет ходила в балетный кружок и была там лучшей.

И реакция у меня очень даже отменная.

Да и неожиданность на моей стороне.

Он кривится от всех моих слов, ему неприятен этот пустой и ни к чему не ведущий разговор.

Он безнадежно устало предлагает мне завтра с утра пойти в милицию и там весь этот бред рассказать следователю.

А у самого глаза в конце фразы блеснули смехом, и смех этот от вполне удовлетворенного чувства мести, правда, он смерти Васе все-таки явно никак не хотел.

Ну все, теперь во мне уже сомнений нет, да и понятно почему.

У человека, ни в чем уж попросту как есть нисколько не виноватого, смешинок в глазах при упоминании о недавней насильственной смерти и близко-то никогда совершенно не будет.

Взмах руки – и вытащенный из рукава нож прошелся точно по горлу, не оставив негодяю никакого шанса жить.

Врач скорой помощи только лишь смерть, как положено, и зафиксировал.

А я никуда и не убегала…

И вот он, следственный изолятор, и вся моя версия событий оказалась не просто ложью, а ложью хитрой и, само собой, до чего только подло состряпанной той еще редкостной курвой…

Следователь самыми гадкими словами плюется, как пожилая колхозница семечками на базаре.

И все эти гадкие обвинения в садизме и беспричинной агрессии – это, пожалуй, вовсе и не слова, а крик ненависти из черной пасти…

И мучают они тело и душу, сменяя друг друга, эти вот оба матерых, хотя еще и довольно молодых, следователя.

Они хотели на меня еще целых пять трупов повесить, но кто-то постарше званием и возрастом им сказал, что это будет не слишком ведь умно из такой соплячки, как я, настоящую маньякшу делать.

И тогда они опустили вожжи, но до самого окончания следствия так и продолжили выливать на мою душу всяческие срамные помои…

А на зоне каждый день и ночь я жду перо в бок, потому что родители Леньки – люди со связями, и от них всего можно ожидать.

А тут письмо, все залитое слезами сестры, мать ведь после того, как я села, с работы учительницы почти сразу поперли, и она в той же своей школе стала уборщицей да и пить страшно начала, поскольку прежние ее коллеги стали ее совершенно злобно третировать.

А еще ей завуч на ухо злобным шепотком намекнула, что домой я точно теперь не вернусь.

И боюсь, что так оно и будет, потому что даже коли люди на редкость скаредные из своего кармана денег не вынут, то вот и тот постоянный плач перед тем, кому достаточно дать отмашку, может стать для меня более чем многозначительным последним приговором.

Опавшие цветы былой детской любви

«Он сделал это совсем не со мной, а с призраком своего навсегда растаявшего в небытии счастливого детства», – бессмысленно вдавливая взгляд в белый больничный потолок, подумала Лена.

Жизнь ей отныне была вовсе вот никак не нужна.

Она стала невыносимо тяжким бременем для ее смертельно раненной души. Теперь в ее сердце была одна лишь звенящая пустота.

После утраты самого близкого на этой земле человека пришла утрата веры во все человеческое вообще.

Родной брат Саша воспользовался ее полудетской наивностью, чтобы сделать нестерпимо больно за то, что она, несмотря ни на что, довольно-таки многое в этой жизни успела.

Он же со своею жизнью обошелся грубо, жестоко и бесполезно истратив все свои силы на бессмысленные сожаления о том уж до чего только безвозвратно навеки потерянном.

Лена не смогла вытащить его из ямы пьянства и нищеты.

Ей бы просто не хватило для этого средств, но девушка оставила Саше в полное распоряжение родительскую квартиру. Брат все ценное из нее вынес и пропил, а затем согласился на предложение риелтора поменять жилплощадь на меньшую с будто бы весьма солидной доплатой.

И совсем ничего об этом сестре не сказал.

С коммунального клоповника, в который он затем переехал, все и началось. Если бы Лена не ушла, отписав Саше все права на родительскую квартиру, его судьба, может, и сложилась бы хоть как-то иначе.

Но ведь с ним вместе жить было попросту никак невозможно!

В аварии, в которой погибли родители, брат попросту чудом остался жив.

Он тогда сидел в самом дальнем углу сзади, на что-то на них довольно-таки серьезно вконец разобидевшись.

Ну а потому и довелось ему отделаться одними царапинами, но душа его умерла в тот страшный и роковой для их семьи день.

Недаром он вскоре родной дом превратил в настоящий бордель.

И пусть она орала на него как сумасшедшая, что он погубил всю их семью, сидя этак залихватски, нахохлившись… А как раз потому папа и смотрел совсем не туда, куда ему надо было беспрестанно глядеть, находясь на дороге.

Все равно это нисколько так не причина, чтобы, послав подальше всех старых друзей, начать безудержно уж заливать свое горе водкой, бросив при этом свой институт. Да еще и ночами являться неизвестно с кем и при этом еще и делать чуть ли не в ее присутствии вовсе так непотребные, постыдные вещи.

И главное – на все увещевания уже давно остывшей и пристыженно извинявшейся перед ним сестры был только один ответ:

– Наши родители на кладбище, а ты мне никакая не мама!

Саша быстро совершенно опустился. Спортивный веселый парень стал вечно ноющим бесстыдным охламоном, перед которым все как один были без вины виноваты.

Но этого ему было мало. Брат тонул и пытался тянуть за собой Лену.

Бесчисленные предложения присоединиться к веселью его новых закадычных друзей, которые, кстати, пытались за ней отвратительно ухаживать, окончательно вывели девушку из терпения. Она бросила в лицо Саши ключи и ушла жить на съемную квартиру, предварительно оформив через нотариуса отказ от всех прав на жилье.

Это была бессмысленная жертва, поскольку замутненная водкой душа брата явно уже догорала, словно огарок свечи.

«Он меня раздавил как ту букашку, что на меня села, когда я была еще во втором классе», – подумала Лена.

Брат, ходивший тогда еще в детский сад, с отчаянным криком схватил насекомое, а потом безжалостно раздавил его ножкой.

– Я тебя, Ленка, всегда буду защищать, что бы на тебя ни село! – от всего сердца воинственно заявил тогда Саша.

Поморщившись, девушка неловко передвинулась на койке к стене. «А ведь этот человек и после много раз клялся мне в братской любви! – мысленно воскликнула Лена. – Да он теперь мне омерзительнее любого бомжа, потому что он не просто бессильно сломался в той ситуации, когда надо было, стиснув зубы, оставаться на ногах… Нет, он вообще потерял всякий человеческий облик. И такая опустившаяся личность вообще вот ни у кого не должна вызывать настоящее, а тем более деятельное сочувствие. Но дело в том, что сердце может и пересилить всякий житейский ум, а потому родного брата никак уж нельзя будет разом вычеркнуть из всей своей памяти».

Лена пыталась давать брату деньги и покупать вещи, чтобы он не мерз, а потом она их видела на его соседях. Это выводило ее из себя. Девушка кричала на Сашу, призывала вспомнить о совершенно так раз и навсегда потерянной им совести, но все было напрасно.

За неделю до того случая он, пьяный, проиграл в карты чудовищную сумму.

Лена не могла ее оплатить, залезла бы по уши в долги. В разговоре по телефону брат то орал в трубку матом, то колотил ею о стену. Девушка предупредила, что новый аппарат покупать не будет и деньги класть на счет тоже.

Тогда Саша омертвевшим голосом сказал:

– Ну хоть приедь, поговорим.

Испугавшись, не надумал ли он что-либо с собой сделать, Лена бросила работу и стремглав помчалась в его новый отчий дом.

И так ей все время снились кошмары по ночам, потому что от такой жизни и впрямь повеситься было недолго.

Если бы она только знала, чем все это кончится!

Девушка не предполагала, что там ее ждут тени людей, которых даже людоедами назвать никак нельзя, поскольку это грязные и отвратительные насекомые в обескровленном алкоголем вовсе так уж совсем и ненастоящем человеческом обличии.

Их внешний вид был обманчив, он разве что лишь слегка прикрывал грязную плотскую суть их черных от копоти извечного склочного быта звериных натур.

У них не было рук и ног – лишь отвратительные лапки, как у тараканов. Разговоры о том, что карточный долг – дело святое, это ведь все для одного только отвода глаз.

Главное – всем скопом «оприходовать» этакую красивую бабочку, совершенно случайно залетевшую на огонек в этот их затхлый гадюшник.

– Мы тут все такие люди простые, – сказал один из них, – а вы, как принцесса Нефертити, от нас вечно свой нос в сторону воротите.

– А еще и про риелтора все вынюхивала и вынюхивала поначалу, – добавил второй голос, резанувший самое сердце внезапно нахлынувшим безрадостным воспоминанием.

А ведь это все-таки хоть сколько-то люди…

На опознании, которое проводил следователь, насильники рож не корчили. Вид у них был осунувшийся и несколько даже пристыженный.

Они указали на Сашу как на организатора преступления – дескать, он все это начал, мол, сестра его больно зазналась и все такое прочее.

А ведь вытащить его из этого дела, не вытащив при этом остальных, было попросту никак невозможно.

Да и следователь вдруг разом изменился в лице и стал говорить всякие омерзительные гадости, когда она попыталась прояснить, можно ли будет вывести уже бывшего своего брата Володю из-под удара.

– Вы, гражданочка, нам статистику не портите! – с гнусной ухмылкой на сытой физиономии заявил тот. – Нам нужны показатели по кражам и изнасилованиям. Вы, может, сами под всю эту братию легли, совершенно так добровольно ножки раздвинув? Тогда я вам могу только посочувствовать и посоветовать обратиться в вендиспансер на предмет обнаружения венерических заболеваний.

Не выдержав всего этого, Лена побежала домой. В комнате пожилой хозяйки квартиры взяла целую пачку валидола и запила стаканом сока все эти таблетки. Но хозяйка квартиры, как назло, «невовремя» вернулась и вызвала скорую.

«И вот девятый день я уже здесь, – подумала девушка, – и меня хотят положить в психбольницу для экспертизы. И ЧТО ЖЕ МНЕ, ЛЮДИ ДОБРЫЕ, ДЕЛАТЬ?!»

Чисто советская история

Мальчик Витя вырос в типичной интеллигентной семье, не хуже и не лучше других. День, когда произошло несчастье, был обычным пасмурным осенним днем, небо предвещало дождь, но в этом не было ничего необычного для данного времени года.

Мать, отправляя его в школу, как обычно, поцеловала его на дорожку, пообещав приготовить на обед что-нибудь вкусненькое. Она была немолодой, недавно вышедшей на пенсию начальницей почтового отделения. Вите было восемь, и он был младшим и теперь единственным сыном в этой еврейской семье. Старший брат Дима, погибший в Афганистане в 1981 году, то есть два года назад, являлся ему во снах и просил прощения за то, что не может купить ту чудесную яхту, которую Витя просил ему купить перед самым его призывом.

Красивый корабль, выставленный на витрине «Детского мира», стоил 32 рубля, а у интеллигентной семьи, пусть даже хорошо обеспеченной, не могло быть денег на такую покупку. Однако пятилетнему любимцу всей семьи, которому покупалось все что угодно (в пределах разумного, разумеется), не было дела до таких мелочей, его брат уходил в армию, и он хотел, чтобы у него хватило терпения дождаться его возвращения, увлекшись какой-нибудь интересной игрушкой. Так сказала ему его любимая бабушка. Но поскольку расставание предстояло долгое, это чувствовалось по осунувшимся лицам взрослых, игрушка должна была быть очень увлекательной. Наткнувшись на строгий и решительный отказ, он страшно разревелся, интуитивно почувствовав надвигающуюся на его жизнь черную грозовую тучу. И тогда брат, присев рядом с ним, пообещал, что, когда он вернется из армии, с первой же получки купит ему эту злосчастную яхту. На этом инцидент был исчерпан.

И вот теперь брат приходил во снах и просил прощения, что не может выполнить свое обещание. Разница между этими двумя несчастливыми событиями в его жизни была столь очевидна, что иногда сердце Вити сжимал острый стыд за то, что он так тогда разревелся из-за какой-то яхты. Смерть брата уложила мать в постель на долгие три недели. Она так и не смогла до конца вернуться к нормальной жизни и после участившихся сердечных приступов ушла на пенсию по инвалидности.

Месяц назад, когда Витя сидел за школьной партой и внимательно слушал, что говорила учительница, его не покидали мысли о брате, и, глубоко задумавшись сразу и о том и другом, он вынул из портфеля яблоко и откусил от него небольшой кусочек. Марья Ивановна залилась краской, ей смерть как захотелось ударить Витю по лицу, но она сдержалась, удовлетворившись тем, что, без комментариев выхватив из руки Вити яблоко и широко размахнувшись, выбросила его в окно.

Комментарий последовал в учительской. Он потом дошел до ушей родителей Вити, поскольку слова, сказанные Марьей Ивановной, случайно долетели до слуха уборщицы Светланы Петровны. Она, после того как по поводу инцидента произошел короткий разговор двух интеллигентных дам, в котором одна тихо и кротко извинялась за свой нервный срыв, подошла к маме Вити и произнесла:

– Вы не верьте ей, что она это не со зла. Я возле учительской убиралась и все слышала. Она сказала: «Этот жиденок жрал у меня на уроке яблоки. Они все свиньи, их желудями надо кормить, а не яблоками».

Вечером папа по-философски произнес:

– Достоевский был прав, русскому народу действительно не свойственен изначальный антисемитизм, ему его прививают как прививку оспы во избежание внутренних брожений. Ничто так не объединяет нацию под знаменем центральной власти, как наличие подлого и хитрого врага прямо у нее за спиной.

Инцидент был бы исчерпан, если бы болтливый сын уборщицы, учившийся в той же школе, не оповестил Витю и еще кое-кого о словах Марьи Ивановны. Это очень больно сказалось на чувствах Вити, ведь Марья Ивановна была его классным руководителем.

А тут выяснилось, что она прячет под маской Фантомаса, как выразился его друг Паша, который был на год старше и на год благоразумнее и рассудительнее.

Как бы там ни было, а по дороге в школу Вите было довольно весело. Ведь приближались осенние каникулы. Они собирались пойти с папой по грибы в следующее воскресение, если, конечно, не будет дождя. Мелкие капельки, стекавшие по лицу, были до того похожи на слезы, что Витя пожалел, что внял голосу матери и оставил зонтик в прихожей. «Вот только плакать мне еще не хватало», – подумал он.

После уроков по пути домой он купил себе мороженое из тех денег, что мама дала ему на кино, и сейчас раздумывал, как теперь выклянчить у нее еще 20 копеек на следующее мороженое. Мама деньги давала охотно, но каждый раз выспрашивала, зачем они ему понадобились. На подходе к дому его встретила соседка и повела себя весьма странно, она быстро взглянула на него, отвела глаза и со всех ног нырнула в ближайший подъезд.

«Что это с ней? – подумал Витя. – Очумела она, что ли?»

Но смутная черная точка беспокойства назойливо засела у него в мозгу. Витя ускорил шаг. На пороге родного дома он увидел отца. Узнать он его смог только по фигуре. Лицо было совершенно чужим, вылепленным из воска. Живыми на нем были только глаза, переполненные невыразимым словами страданием.

Совершенно потеряв голову от необъяснимых явлений последних пяти минут, Витя с ужасом произнес:

– Папа, что с тобой?

– Мама погибла, – через силу вымолвил он.

В этот момент раздался звонок телефона.

Папа помчался к нему скорее ветра.

Витя замер, не осознавая ничего, кроме глубочайшей пустоты внутри, и не замечая, как он медленно оседает на пол в глубоком обмороке.

Очнулся он только минут через пять, подумав, что ему что-то пригрезилось, и он жутко перепугался.

Однако действительность напомнила о себе истеричным голосом отца, оборвавшимся стуком брошенной трубки и перешедшим в глухие сдавленные рыдания.

Позже, когда все выяснилось, Витя пожалел, что у него игрушечный, а не настоящий автомат Калашникова. Пьяный дядя, сын начальника политотдела горкома партии, задавил маму, когда она переходила на зеленый свет. Пьяный дядя и свидетели происшедшего были доставлены в милицию, где они были допрошены, их показания задокументированы, а тем временем преступника ругали матом милиционеры. Преступник попросил сделать один телефонный звонок, и все, как по мановению волшебной палочки или, точнее, по взмаху руки невидимого режиссера, все сразу изменилось. Милиционеры стали мямлить торопливые извинения, рвать заведенное дело на глазах у еще не отправившихся по своим делам свидетелей преступления. Преступник, ставший вдруг потерпевшим, смачно сплюнул себе под ноги и сакраментально произнес:

– Незачем было этой старой корове прыгать ко мне под колеса. Шла бы себе только по тротуару, если через улицу переходить не умеет.

Свидетелей попросили оставить свои адреса и идти домой, мол, если надо, их вызовут.

Отец, поминутно хватаясь за сердце, пытался качать права, но, несмотря на то, что он был известным в городе инженером, его попросили соблюдать тишину и порядок, иначе он сам просидит в милиции пятнадцать суток за нарушение общественного спокойствия.

Попробовав воспользоваться своими скудными связями в городском руководстве, папа узнал, что он, твою мать, не профессор и не член-корреспондент академии наук, чтобы из-за него трогали такого большого человека.

Один милицейский чин шепотком посоветовал писать в генеральную прокуратуру СССР, но это тоже не дало никаких результатов.

Через месяц после трагедии папа, отчаявшись добиться правды, запил, а через неделю его, еще теплого, вынули из петли в его рабочем кабинете. Вернувшись на работу, улыбаясь всем сослуживцам, папа заперся в его кабинете и долго из него не выходил. На стук он не отзывался, когда же выломали дверь, его ноги качались в полуметре от земли.

«Крюк для старых господских гардин сослужит мне лучшую службу, чем я теперь смогу сослужить товарищам, чей долг служить народу». Так было написано в его предсмертной записке.

Витя потерял контакт с действительностью, в его маленькой душе просто не помещалось столько горя, он рвал на себе волосы, кричал на учителей, а дома прятался от бабушки в шкафу. Бабушка не позвонила в 03, это сделала Марья Ивановна, когда она позволила себе замечание, что, мол, плакать надо дома, а в школе надо учиться, и Витя схватил три свои тетрадки и на глазах всего класса порвал.

Марья Ивановна сбегала в кабинет директора, набрала 03 и сказала, что в ее классе есть мальчик, недавно потерявший родителей и совершенно потерявший рассудок.

Впоследствии уже взрослый человек, иммигрировавший в Израиль, пошел учиться на заочный факультет университета, вот только ни жене, ни детям он так и не поведал, что в бывшем уже Советском Союзе диагноз «дебил» ставили так же, как давали знаменитую 58 статью в 30-е годы. Буквально всякому, у кого были проблемы с обучением в обычной школе. Родители, конечно, могли подсуетиться и дать на лапу или же оббивать многочисленные пороги и в итоге отстоять своих детей, но это было далеко не так просто.

Как бы извинялся капитан Жеглов перед подследственным Груздевым.

Мне всегда казалось, что в фильме «Место встречи изменить нельзя» именитый капитан Жеглов все-таки мог найти нужным действительно извиниться перед бывшим подследственным Груздевым. Жеглов, естественно, не стал бы униженно просить у последнего милостивого прощения за то, что, возглавляя следствие, он надлежащим образом осуществлял свою важную и ответственную работу. Нет, гроза московских бандитов извинился бы разве что за то, что содержал под стражей человека, полностью уже осознавая его полнейшую невиновность. Мне очень захотелось описать, как это могло бы вообще вот, собственно, выглядеть.

– Здравствуйте, товарищ Груздев! – сказал капитан Жеглов. – Я знаю, что, несмотря на то, что вы сейчас навсегда покидаете эти серые и негостеприимные стены, в вас бурлит желчь. Вас снедает слепое раздражение по поводу того, что вас, честного и образованного человека, арестовали, держали в тюрьме, словно какого-нибудь преступника. Вам, наверное, кажется, что я тут вас самочинно держал, будто мне вовсе ничего не стоило умаслить сговорчивого прокурора, чтобы он выписал ордер на ваш арест. И все это будто бы мною было хитроумно проделано именно для того, чтобы, пока вы будете гнить в тюрьме, собрать против вас как можно поболее веских и неопровержимых улик. А затем, недолго думая, галочку в деле поставить, сдав его ко всем чертям собачьим в архив. Ну а для того чтобы лишний раз ускорить дело, я из кожи вон лез, стараясь выбить из вас чистосердечное признание в том преступлении, которого вы никогда не совершали. А между тем, гражданин Груздев, это ведь вы и сделали буквально все от вас зависящее, дабы наши подозрения пришли именно по вашу душу. Вели вы себя настороженно и крайне вызывающе, мешая тем самым проведению важных следственных мероприятий. Безответственно пытались как можно скорее покинуть место убийства, не дав при этом никаких существенных показаний, а также выказывали ненужную нервозность и явное раздражение по отношению к покойной.

– Кроме того, вы никак не выразили ни малейшего порицания по отношению к убийце пусть и бывшей, а все же вашей жены, – вставил подполковник Панков. – А между тем эта женщина не была для вас посторонним и полностью чужим человеком.

После паузы капитан продолжил:

– Все это навело бы на подозрения любого опытного оперативника, разве что вот манеры его могли быть, пожалуй, другими…

– Но изысканность речи еще вовсе не подразумевает серьезный, беспристрастный и цепкий подход к делу, – снова вмешался Панков. – На беду некоторых граждан, есть у нас в органах этакие всеядные буквоеды, которые свои выводы делают, основываясь на одних лишь мелким шрифтом отпечатанных строчках протоколов и допросов. Такие вот недотепы, которые в сыскном деле мышей не ловят, действительно могут и не найти что-либо крупное, даже и в принципе лежащее на самой поверхности. Зато если все должным образом оформлено и запротоколировано, они разом безо всякого промедления поспешат навсегда покончить со всеми своими прямыми обязанностями. Грубить такой следователь вам, скорее всего, вовсе не станет, а передав дело в суд, веско скажет: «Уж не обессудьте, но все улики однозначно так против вас». Может, конечно, случиться и совсем по-другому. Жестокий следователь часами станет изводить подследственного пустыми разговорами, иногда выкрикивая оскорбления и угрозы, а также безапелляционные требования сейчас же, не сходя с места, признать свою тяжкую вину. При этом подследственный может и не дожить до последующего выяснения полной его явной непричастности к какому-либо иным лицом злодейски совершенному преступлению. Тюрьма и так не курорт, а потому пожилой человек, на которого следствие оказывало неоправданно сильное давление, может уйти в мир иной из-за внезапно так приключившегося сердечного приступа. Я знаю Жеглова, а потому уверен, что он на вас излишне не давил, ждал, пока вы сами созреете для серьезного разговора.

Слово вновь взял Жеглов:

– Товарищ Груздев, поверьте: у меня и в мыслях не было желания упечь вас за решетку!

При этих словах Жеглов насупился и выразительно взглянул на товарищей.

Тут к разговору на правах пожилого человека подключился Копытин:

– Вы, товарищ Груздев, заняли глухую оборону, нисколько не пожелав сотрудничать со следствием. Тем самым вы отказались помочь ему вовремя выйти на след настоящего убийцы. Это, в свою очередь, обернулось именно против вас.

Жеглов при этих словах осклабился, а подполковник деловито произнес:

– А ведь вы могли бы нам серьезно помочь, даже и выразив простое человеческое сожаление по поводу того, что у вас нет для нас ничего действительно важного.

Глеб Жеглов выразительно взглянул на Панкова, и тот кивнул, разрешив изложить мнение.

– Если бы вы избрали путь содействия следствию, а не стали бы чинить ему препятствия… Однако вы предпочли лезть в бутылку, отговариваясь пустыми фразами.

Внимательно до того молчаливо прислушивавшийся к разговору Тараскин внезапно оживился:

– Ваши так называемые показания, товарищ Груздев, – всего-навсего пустая, как и не заполненный белый лист, отписка. А ведь как врач, вы должны были понимать, что человек, убивший вашу жену (которую, увы, не воскресишь), уже на следующий день мог покуситься на жизнь какого-нибудь другого человека. А между тем его еще совсем не поздно было бы успеть спасти.

Лицо Жеглова сразу стало напряженным.

– Фокс тяжело ранил нашего товарища. И вот кто же знает, вспомни вы хоть что-нибудь, совсем ненароком оброненное вашей женой, и тогда, может быть, мы бы его изловили несколько раньше.

– Когда в процессе следствия кто-то из близко знавших убитого или тем более его родственник запирается, грубит, – произнес Шарапов, – это поневоле приводит к мысли, что он кого-либо явно тем покрывает, сочувствует черному делу, а может, и сам его совершил. Поэтому ему страшно из-за своей нечистой совести. Вот он и…

Жеглов строго посмотрел на него и жестко подвел под всем сказанным черту:

– Вы не смогли вовремя сосредоточиться и осознать всю гибельность вашего противостояния законному следствию, как и всю серьезность всех им проводимых должных мероприятий. Я вам это говорю не для того, чтобы вас усовестить, а для того чтобы вы смогли принять во внимание ваши собственные просчеты и ошибки, перед тем как вы и вправду начнете строчить на меня свои жалобы.

– Я так погляжу, вы тут все как один уже спелись и подготовились, – проворчал Груздев. – Хотите не только мои претензии отпарировать, но и вывернуть все наизнанку. Я, оказывается, сам виноват в том, что столь долго находился в тюрьме под вашим так называемым следствием.

– Ну а как оно может быть иначе? – веско заметил Жеглов. – Вы оставили у женщины, которую считали ветреной и легкомысленной, боевое оружие! А между тем вы могли бы хоть немного еще пораскинуть мозгами, дабы сыскать для него явно поболее надежное место. Вот если бы оно загодя находилось именно там, где мы его сами уж затем нашли, кто тогда мне, злодею этакому, выдал бы ордер на ваш арест?

Тут почти поневоле вставил свое слово Шарапов:

– Почему вы, товарищ Груздев, не забрали пистолет с собой, а оставили его на попечении вашей бывшей жены? – выпалил он.

Груздев пожал плечами:

– Наша комната даже толком не закрывалась. Конечно, надо было найти там заветный уголок.

Шарапов поднял бровь и сказал:

– За вас его нашел преступник, убивший вашу жену.

– Может, именно потому, что вы оставили жене пистолет, она и была из него убита выстрелом в голову, – резко добавил Жеглов.

Панков кивнул:

– Правильную линию гнешь, Жеглов! Вот не было бы, товарищ Груздев, в квартире вашей бывшей жены огнестрельного оружия, и, может, не случилось бы там тогда вовсе никакого страшного убийства.

– Вы что, хотите этим всем доказать, что своей беспечностью я подговорил настоящего убийцу совершить его преступление?! – возмутился Груздев. – Я патроны надежно спрятал, и убийца их не нашел!

– Нет, что вы! – энергично отпарировал Жеглов. – И все же вы совершили массу ошибок как до убийства, так и после него, а именно потому и оказались за решеткой. Никто вас туда не засадил, так сказать, по злому черному умыслу.

– Вы явно юлите! Выдаете черное за белое! Один лишь Шарапов отнесся ко мне достойно и по-человечески. Это ему, а не вам я обязан своим сегодняшним освобождением!

Шарапов вздрогнул и отрицательно покачал головой.

После затянувшейся паузы Глеб Жеглов степенно ответил:

– Вы уж на меня, товарищ Груздев, не серчайте. Я ведь только ревностно исполнял свои служебные обязанности. Вы просто оказались в ненужном месте и в весьма неудачное время. Вот не пришли бы вы навестить вашу бывшую супругу именно в тот злосчастный день ее убийства…

– Никто бы вас тогда, товарищ Груздев, там и близко не заприметил, – проговорил подполковник, – а значит, улик против вас могло оказаться совсем недостаточно, чтобы разом всем кагалом нагрянуть к вам с обыском.

– А там, чего доброго, мы бы и сами на Фокса вышли, – перехватил инициативу Жеглов.

Панков, сердито помолчав, продолжил:

– Получается, что своим приходом вы помогли Фоксу скрыть следы его преступления, а уж впадать в горячку вам и вовсе нисколько не следовало. А тут еще злосчастная записка, которую вы бывшей жене не подумавши написали.

Возникла пауза, которой незамедлительно воспользовался Жеглов:

– Буквально все было против вас, а вы к тому же вздумали излишне горячиться…

– Вы снова делаете из меня виноватого в ваших бесчестных просчетах! – по-старому, пусть и несколько охладевши, вспылил Груздев. – Вы это совершаете из боязни начальственных нареканий, хотя в ваших словах есть своя логика – преступник тоже был виноват!

– Ну вот, мы с вами, товарищ Груздев, и пришли к самому главному, – заметил Жеглов. – Именно Фокс хотел, чтобы вы по всей строгости закона ответили за совершенное им кровавое преступление. И после этого ему, уж мне поверьте, жилось бы на белом свете искреннее и радостнее, поскольку никакие страшные сны его бы нисколько не тревожили. Сидел бы он сейчас в воровской «малине» или в ресторане и пропивал да с большим аппетитом проедал все украденное у Ларисы Груздевой добро. Я ведь и сам дал, надо признаться, маху. Мы ведь здесь, знаете ли, товарищ Груздев, вовсе не затем в поте лица работаем, чтобы невиновного сделать обязательно виновным, а наоборот, дабы доказать вину виноватого. И если бывают ошибки… Разве в медицине их никогда не бывает? Ведь бывает же, что по ее милости человек умирает в расцвете лет?

Груздев разом ударился в краску:

– Вы эти грязные намеки бросьте, Жеглов! В моей медицинской карьере черных пятен не было и не будет!

– Я вовсе так нисколько не намекаю на вашу профессиональную деятельность. Я хочу только, чтобы вы до конца уяснили общность нашей с вами важной работы… Если нечаянно ошибетесь вы или я, то это запросто может сжечь дотла чью-нибудь жизнь.

– Жеглов, не говорите мне под руку, – устало произнес Груздев. – Мне, может быть, завтра или послезавтра уже придется оперировать, а случаи самые разные бывают.

– Я только к тому и клоню, – продолжил Жеглов, – что я человек, а не злое чудовище. И вы вряд ли представите себе, насколько мне горько было бы затем вдруг узнать, что вы, оказывается, были только вот беспечной жертвой преступной хитрости матерого преступника. Я стараюсь по мере сил избавить этот мир от зла, а при такой работе профессиональные навыки сами собой постепенно вырабатываются, точно такие как у докторов, так что вы меня за излишнюю грубость, пожалуйста, простите. В трамвае я бы никогда вам не нахамил, а на работе так непременно. Это уж, знаете ли, старая привычка, можно даже сказать, рефлекс. Да и как прикажете разговаривать с человеком, который, судя по всему, свою жену убил, причем из корысти, а не из слепой ревности? Кстати, когда вам без промедления надлежит совершить срочную и самую незамедлительную ампутацию, разве вы не можете допустить непоправимую ошибку? Ведь вы человек, а значит, можете оказаться бессильным перед своим нескромным самомнением! Так что если уж завтра меня с пулей в плече привезут в больницу, и я окажусь на вашем операционном столе…

– Жеглов, вы снова на что-то туманно намекаете. Я это нисколько не потерплю. В своей работе я личного отношения не допускаю…

– Боже упаси, товарищ Груздев! Я вам только еще раз о том напоминаю, что работа у нас с вами сложная, ответственная, а потому и страшные ошибки всегда совершенно неизбежно при этом возможны. Всякий может сгоряча ненароком ошибиться. И жаловаться надо бы все-таки разве что на того, кто шел на намеренное преступление, то есть на того, кто мучил бы вас, пожилого человека, бесконечными и пристрастными допросами. А еще на того, кто грубой силой пытался бы вырвать из вас признание в том преступлении, которого вы никогда не задумывали и не совершали. Я-то вас нисколько не мучил, а только допрашивал, и, уж поверьте, не очень грубо. Так давайте же, товарищ Груздев, не будем уподобляться тем жалобщикам, которые привозят больного, когда ему становится совсем плохо. А когда он по несчастью умирает на столе хирурга, они во весь голос кричат: «Убийца в белом халате!»

– Откуда вам стало это известно? – примирительно спросил Груздев.

– Ну, мне ли об этом не знать? Вот, к примеру, недавно одного доктора на суде оправдали… Поскольку в процессе следствия было неопровержимо доказано, что больного привезли в больницу только через целых двенадцать часов. То есть разве что тогда, когда все присутствовавшие на поминках успели окончательно протрезветь и выспаться. Да еще и никуда совсем не торопясь, они первым делом наспех успели опохмелиться. А надо было срочно привести к нему хотя бы фельдшера. Он обработал бы и перевязал все те с одного виду маленькие ранки. Уж после того, как пожилой человек на разбитую бутыль задом сел, много ли у медиков будет времени, чтобы спасти его жизнь?

– Это зависит от степени кровотечения, – беззлобно отозвался Груздев.

– А также еще от того, будет ли пострадавший выковыривать осколки вилкой, взятой с праздничного стола, – подхватил Жеглов.

Затем после непродолжительной паузы он продолжил доверительным полушутливым тоном:

– Люди, что привезли старика в больницу разве что поздним утром, с пьяных глаз вечерком только посмеялись и пошли себе спать, а молодой врач, который, оперируя, всю ночь на ногах простоял, для них, видите ли, убийца их отца и мужа. Ну не принял он в расчет продолжительность кровотечения и возраст, вколол что-то явно не то…

Жеглов изобразил на лице понимание и сочувствие.

Груздев скосил глаза немного вбок и молча кивнул.

Капитан решил, что пришло время для напоминаний и увещеваний, а потому он и поднял прежнюю довольно-таки животрепещущую тему:

– Конечно, выйдя отсюда, вы все равно унесете в душе тяжелый осадок, но все-таки вам нисколько не помешало бы вспомнить, кто это именно был виноват в том, что вы оказались в невыносимо тяжких условиях весьма продолжительного тюремного заключения. Бандит Фокс в поте лица старался сделать из вас козла отпущения, чтобы отвести от себя все возможные подозрения. Вы бы перед всем миром ответили за совершенное им тяжкое преступление, а он бы тем временем продолжил свой кровавый путь. И причиной тому могло, в принципе, стать и то, что вы буквально наотрез отказались сотрудничать с официально проводимым следствием. А между тем малейшая деталь могла бы дать нам ключ к разгадке всего того на деле действительно произошедшего. Может, вы все-таки видели вашу бывшую жену с Фоксом где-нибудь ненароком? Любые знакомства Ларисы после ее убийства разом незамедлительно покидают рамки чьего-либо личного и сокровенного, а потому и утаивание любых житейских подробностей чьей-либо жизни, само собой, оборачивается явным сокрытием кем-либо злодейски умышленно совершенного… А кроме того, еще и того, что совсем не поздно будет предотвратить в самом недалеком будущем. Ведь такой человек, как Фокс, без приключений жить попросту никак нисколько ведь не желает.

– Пригрозить оружием и сцапать чужое – для него дело явно уж излишне так мелкое, – вкрадчиво констатировал подполковник Панков. – Ему бы только над всеми сразу весело покуражиться, пыл свой до конца и во всем развязно проявить.

– Вы, товарищ Груздев, – привычным усилием воли напрягая связки, продолжил Жеглов, – запросто могли его не знать, но могли и услышать о нем от общих знакомых.