Читать книгу Неоконченная повесть - Цви Прейгерзон - Страница 6

Шеилке исполнилось двенадцать, подросла и шалунья Мирьям, а с ними подросли и заботы. Меламед Песах сделал свое дело – научил мальчика читать и писать, познакомил с Танахом. Настало время перевести Шеилку в другой, куда более подходящий хедер, который открылся в городке в том же году. Конечно, это тоже произошло по инициативе местной сионистской организации, внес свой вклад и реб Исайя Рахмилевич.

Для нового хедера арендовали большое трехкомнатное помещение, заказали у столяра скамьи для учеников – одну на двоих – невиданная роскошь. Из большого города приехали учителя – Барух и Хана Шкловские и привезли с собой пианино. Хана играла Листа, Чайковского, а также душевные еврейские мелодии. У нее было приятное лицо и светлые ласковые глаза.

В классе помещалось около двадцати мальчиков десяти-двенадцати лет. На стене висела доска; учительница и ученики писали на ней мелом слова на иврите. На этом же языке велось и все обучение. Это было новым для нашего городка – детскими устами происходило возрождение древнего языка. Язык Книги начал выходить из долгого забвения, в разных уголках страны появлялись смельчаки, готовые упорно бороться за будущее иврита.

В первые годы, когда новому-старому языку надо было застолбить место под солнцем, его брату – идишу пришлось слегка потесниться. Это вызвало немедленные раздоры между приверженцами двух языков – речь шла о борьбе за существование. Мало-помалу возрождаемый иврит стал потихоньку укореняться среди еврейской молодежи.

Барух и Хана Шкловские как раз и были такими преданными ивриту первопроходцами, учениками Элиэзера Бен-Иехуды[34], одного из самых выдающихся борцов за возрождение разговорного иврита. Возможно, что именно благодаря таким людям, как в свое время – рабби Йоханану Бен-Заккаю[35], и сохранился народ наш от ухода в небытие.

Барух Шкловский умел ладить с учениками. Он никогда не повышал голоса и, тем не менее, без особых усилий мог поддерживать дисциплину в классе. Шеилка попал в надежные руки. Здесь учили иврит, грамматику и Танах, а также математику, природоведение и музыку. Последние две дисциплины преподавала Хана.

Вспыльчивый меламед Песах из прежнего хедера оказался на поверку совсем неплох: Шеилка был отнюдь не худшим учеником в своем классе. Его природное любопытство помогало легко усваивать новое. Барух Шкловский объяснял ясно и доступно, уроки велись по заранее разработанной программе, на каждый день недели имелось четкое расписание. Занятия начинались в девять утра и продолжались до трех. В перерывах дети играли во дворе.

Не отставал Шоэль Горовец и в играх, и в других школьных мероприятиях. Вскоре его выбрали старостой класса в помощь учителю.

О, благословенные годы юности! Учителя устраивали экскурсии на природу, причем, не только в день «Лаг ба-омер»[36], но нередко и просто на выходные. Хана знакомила детей с миром растений. На поляне разводили костер, трапезничали, пели песни на иврите. Лес вокруг слушал и удивлялся: этот язык не звучал здесь с самого сотворения мира…

Число учащихся постепенно росло; вскоре открылся класс и для девочек. Но власти отнеслись к новой еврейской моде подозрительно. Взятки не помогали: всем так или иначе ручку не позолотишь – над исправником стоял пристав, над приставом – еще кто-то, дальше – чиновники еще более высокого ранга. В результате была отправлена кляуза в городскую управу, затем донос в Петербург, и школу закрыли по приказу высокого начальства.

Ходили упорные слухи, что из-за кляузы торчат уши местных традиционных меламедов. Новая школа представляла для них нешуточную конкуренцию, а чего не сотворишь ради заработка? Всего лишь год и просуществовала ивритская школа в местечке, а вот, поди ж ты – успела зародить в молодых душах неистребимый интерес к древнему языку, протянуть надежную связь с далеким, но все еще живым прошлым, зажечь негасимую свечу на долгом трагическом пути поколений…

Итак, школа закрылась. Шансов попасть в русскую гимназию практически не существовало. Что оставалось делать? Мысль послать Шоэля в Палестину впервые пришла в голову его деду Исайе Рахмилевичу. Там, в молодом городе Тель-Авиве, открылась ивритская гимназия «Герцлия»[37], куда съезжаются на обучение дети со всех стран диаспоры. К тому же стало известно, что вскоре после праздников туда направляется группа учеников из Одессы в сопровождении одного из преподавателей «Герцлии».

Шоэлю уже исполнилось тринадцать. Когда дед вынес свое предложение на семейный совет, оно обсуждалось совсем недолго. Йоэль согласился сразу, а Фейга, хотя и обеспокоилась не на шутку, не стала перечить решению мужа. Ясно, что матери трудно согласиться отправить сына в столь дальние края! Но все вопросы, касающиеся образования детей, традиционно решал отец. Роль Фейги ограничилась, таким образом, материальной подготовкой шеилкиного путешествия. И она собрала сына в дорогу так, что он не замерз бы и на северном полюсе: в огромном, набитом до отказа бауле едва умещались теплая обувь, толстые шерстяные рубашки, подбитое ватином пальто…

Впервые в жизни Шоэлю предстояло ехать на поезде и потом еще и плыть на пароходе! Мальчик чувствовал себя как во сне. Сколько новых вещей и картин предстояло ему увидеть! Вот огромная Одесса, где они с отцом остановились в гостинице «Россия». Вот трапеза – кошерная рыба в гостиничном ресторане. А за его стенами шумят улицы, грохочут телеги, как бешеные, проносятся машины, слышатся непривычные пугающие звуки. Тут и трамвайные звонки, и автомобильные сирены, и стук лошадиных копыт, и скрип, и визг колес, и шум шагов многолюдной толпы… Сумасшедший, суматошный город!

Однако не меньше суматохи было и на палубе парохода «Иерушалаим» в день отправления. Шоэль присоединился к группе учеников «Герцлии», которую возглавлял учитель Душман – молодой человек с коротко подстриженной бородкой. Он вез своих подопечных в Тель-Авив, куда они возвращались после летнего отпуска в России. Ребята говорили на иврите с сефардским произношением. К ним и присоединились новенькие, а среди них – Шоэль Горовец.

Прозвучал третий гудок, пришло время расставания. «Иерушалаим» отчаливает от пристани, отец остается внизу на причале. Люди прощально машут платками, кидают в воздух шапки, благословляют пароход, отплывающий в страну предков. Пароход медленно отходит – все дальше, дальше…

вот уже почти не различить провожающих, вот уже и сама Одесса остается вдалеке, еще немного – и Россия исчезает за горизонтом.

Теперь вокруг – лишь море, солнце и синева, облака и звезды. Пароход останавливается в Куште, Измире, Салониках, на греческих островах, в Бейруте. В каждом из портов «Иерушалаим» стоит в течение долгих часов. На лодках подплывают мелкие торговцы, карабкаются на борт, наперебой предлагают разные товары – главным образом, южные фрукты. По вечерам чужие города превращаются в гирлянды сверкающих огней. Шеилке отведено место на деревянной полке третьего класса, в трюме. Но неудобства не смущают мальчика: группа ребят из «Герцлии» держится вместе, скучать не приходится. Шоэль наслаждается музыкой беглого иврита и без труда привыкает к сефардскому произношению. Как хорошо стоять на борту и смотреть на длинную, вскипающую пеной борозду, тянущуюся за пароходом, любоваться на упругие прыжки дельфинов, пытаться разобрать их послания на беззвучном дельфиньем языке, которые они оставляют в морском воздухе, прежде чем снова исчезнуть в синей глубине…

На Святую землю направлялись и паломники из Болгарии. Вечерами они пели грустные балканские напевы, и питомцы «Герцлии» не отставали, затягивая в ответ свои ивритские песни. Шоэль подпевал.

И вот настал день, когда Душман воскликнул:

– Галилейские горы! – и указал на горную гряду, синевшую на востоке.

Шоэль вскинул голову. Сердце его забилось, как если бы он увидел материнский дом. На палубу парохода Русско-палестинской компании «Иерушалаим» высыпала возвращающаяся в Палестину молодежь, хором затянула песню: «О, родная земля, дорогая земля!..»

Стояла осень, над землей стлался несмелый утренний свет. Пароход бросил якорь, спустили трап, и вот уже дети сидят в лодке, которая доставит их на берег. Еще немного – и ноги Шоэля ступят на эту древнюю землю. Яффский порт кишит людьми. Смуглые, темнокожие, в красных фесках, бритые и с косицами на затылках, грузчики, торговцы, дети, закутанные в покрывала женщины, лошади, ослы, верблюды… – все это пестрое разнообразие двигалось туда и обратно, гудело, издавало пронзительные гортанные звуки. Разноголосый шум восточного порта, море до горизонта, плеск опускающихся в воду весел и крепкие, обнаженные торсы гребцов, крики торговцев фруктами и напитками, запах жареных каштанов и горы сладостей, – поистине, то была дивная и пестрая мозаика цветов и звуков.

Дорога от Яффы до Тель-Авива заняла немного времени. Шоэля поселили в пансионе Липсона, неподалеку от гимназии. Сам Липсон был невысоким человеком плотной комплекции, с проседью в светлой бороде. В его добротном двухэтажном доме проживали ученики гимназии «Герцлия», большинство которых приехали сюда из России. По три раза в день ученики собирались в столовой. Меню не отличалось изысками, но зато в пансионе царил дух товарищества и неподдельной сердечности. По субботам и в праздничные дни в зале наверху проходила общая молитва, и однажды Шоэль, сын Йоэля, тоже удостоился чести подняться на биму.[38]

В «Герцлии» введено совместное обучение, и Шоэль засматривается на одноклассниц – ему нравится девочка по фамилии Вольфсон. Вот так – юнцу едва исполнилось тринадцать лет, молоко на губах не обсохло, а уже спешит туда же – прямиком по дороге любовных шипов! Так в жизни маленького Шеилки появились первые сердечные муки, хотя по правде говоря, они нисколько не мешали ему крепко спать по ночам.

Здание гимназии возвышалось над боковыми арочными крыльями-флигелями. В одном из двух ее больших отделений, помещавшемся на втором этаже, шли занятия по утрам. Просторные коридоры, тихие и безлюдные во время уроков, наполнялись в перерывах шумной толпой гимназистов. Шоэль учился в третьем классе, изучал иврит, математику, Танах, арабский и французский языки, географию, историю.

Обязательными были также уроки пения и физкультуры. Физкультурой дети занимались во дворе. Преподаватель Орлов – подтянутый статный парень, учил их гимнастическим упражнениям на брусьях. Шеилка любил эти тренировки под открытым небом. Рядом шумело Средиземное море; волны весело накатывались на берег и, тихо урча, возвращались назад. Учитель пения, человек с лицом восточного типа и черными, подернутыми влагой глазами, приносил на урок небольшую ребристую гармонь.

Директора гимназии звали Мосинзон[39] – милый чернобородый дядька, вылитый Герцль. Классным руководителем Шеилки был Ледрер, высокий, сухопарый, усатый и с бородой, по моде тех времен. Были в гимназии и другие учителя. Многие из них давно покинули нас, да и воспоминания сильно потускнели за прошедшие пятьдесят лет. Но мы, преданные любители иврита, и сейчас низко склоняем головы перед памятью о своих первых наставниках…

Если быть честным, то не так уж легко приходилось юнцам, оторванным от привычного домашнего очага. На приготовление домашних заданий и упражнений уходило много времени, вдобавок ребятам приходилось постоянно заучивать наизусть множество стихотворений. Друзья по пансиону и гимназии любили не только задушевно поговорить, но и частенько спорили, обсуждая интересующие их темы. И конечно, Шоэль не смог бы прожить там без книг – страсть к чтению осталась у него потом на всю жизнь.

По субботам Шоэль старался не пропустить общую молитву в пансионе – тогда он еще проявлял религиозное рвение, которое сильно поумерилось позднее. Затем следовал обед, после которого иные ученики предпочитали поспать часок-другой по-стариковски. Но наш герой был совсем не таков. Он любил выйти на улицу, прогуляться в субботней тиши, приятной душе после шумных будней. На берегу Шеилка садился на валун и долго-долго смотрел на далекий горизонт, туда, где небо смыкается с водой.

Тихо наползали волны, растворяясь в песке, рассыпаясь по гальке. Их шуршащее движение завораживало, и хотелось бесконечно смотреть, как морская пучина неутомимо выплескивает и снова поглощает громадные фиолетовые массы воды. Но наступала пора идти в гимназию, где ученики по субботам читали вслух рассказ, загодя подготовленный учителем. Шоэль кидал в море прощальный камешек и уходил. В одну из таких суббот настала и его очередь прочитать рассказ из журнала «Моледет».[40]

В гимназической программе обучения нашлось место и футболу. Шоэль играл за свой класс. Футбольное поле находилось за городом, песчаная площадка была плохо приспособлена для игры, но футбол есть футбол, и азартные крики игроков далеко разносились по всей округе.

К вечеру, когда Шоэль неспешно возвращался в пансион, наступал пик ночной жизни города, когда жители Тель-Авива семьями высыпали на улицы. Повсюду и везде, на улицах и площадях, бульварах и тротуарах, звучала разноязычная речь, но, тем не менее, иврит уверенно прокладывал здесь свою дорогу.

Тепло и славно было Шоэлю в прекрасной стране предков. Праздничные дни отмечались в большом зале гимназии, украшенном гирляндами цветов из бумаги и разноцветными фонарями. До поднятия занавеса, предваряя представление, звучали песни на иврите. Но вот звенит колокольчик, и начинается концерт. Выступает оркестр, его сменяют хоровой и танцевальный ансамбли, звучат стихи… Особенно Шоэлю нравилось художественное чтение в исполнении гимназиста Варди.

Незаметно проходят счастливые месяцы, заполненные учебой и музыкой, солнцем и зимними дождями. Миновали тевет и шват[41], наступила весна, желанная, прекрасная. То ни с чем не сравнимое чувство, когда поутру, еще не успев проснуться, ты чувствуешь, какой праздник у тебя на душе. Ты умываешься, завтракаешь вместе со всеми, кидаешь в сумку тетради и книги и идешь в гимназию. Весна царствует на небе и на земле. Прозрачный воздух напоен хмельным ароматом кричаще ярких южных цветов. Рядом – лишь протяни руку – шумит веселое море, на горизонте застыла парусная лодка, и щедрое солнце благословляет тебя каждым своим лучом.

Вокруг мелькают смуглые лица, загорел и Шоэль. Весь мир, словно смеясь от радости, приветливо кивает мальчику. Он в шортах и белой рубашке, на ногах легкие сандали. Солнце, воздух и ветер ласково скользят по его телу, вокруг кипит густая, интересная, замечательная жизнь. Поднимаются и зеленеют первые ростки ивритской жизни после ее рокового падения в бездну истории, празднуется ее возвращение из двухтысячелетнего изгнания. Юный Шоэль не мог тогда думать об этом, как не ведал и того, что был одним из посланцев разбросанного по всему миру народа, на который уже надвигалось угроза полного уничтожения.