Читать книгу Русско-японская война 1904–1905 гг. Секретные операции на суше и на море - Д. Б. Павлов - Страница 3

Русско-японский вооруженный конфликт 1904—1905 гг. был давно предсказан, но его начало для многих современников все равно явилось неожиданностью. Война привлекла к себе пристальное внимание обозревателей и аналитиков и вызвала поток публикаций, авторов которых занимали как проблемы ее долгосрочных геополитических последствий, так и ближайших социально-политических результатов. Ожидалось, что итогом этого первого крупного военного конфликта наступившего ХХ в. и эпохи империализма, первого масштабного столкновения европейской великой державы с азиатским государством, как минимум, станет падение Российской империи и свержение самодержавия, появление на Дальнем Востоке новой великой державы и, как следствие, – коренная перегруппировка сил на мировой политической арене. Предчувствия, что русско-японский конфликт «обратится в страшную драму» общеевропейского масштаба, если не в мировой катаклизм, посещали, например, Пьера Леруа-Болье (P. Leroy-Beaulieu), издателя почтенного академического ежемесячника «L’Économiste Français». Однако самые смелые предсказания исходили от представителей крайних – «левого» и «правого» – общественно-политических лагерей. Анархист и географ Элизе Реклю (J.É. Reclus) назвал русско-японскую войну «одним из величайших конфликтов в мировой истории», политические, социальные и экономические последствия которого сравнимы с нашествием гуннов в IV в. н.э. или с великим переселением народов. Этот француз считал японцев «передовым отрядом панмонголизма», а сам русско-японский конфликт – столкновением рас, «коллизией двух антагонистических миров, белого и желтого», с неясным и труднопредсказуемым результатом3. А.Л. Парвус-Гельфанд в социал-демократической «Искре», выражая чаяния всего российского революционного лагеря, полагал неизбежным перерастание этой войны в мировую с последующим падением российского самодержавия4.

Тему «желтой опасности», угрожающей европейской цивилизации, на страницах «Нового времени», «России», «С.‐Петербургских ведомостей» и других российских газет развивали консервативные и крайне правые публицисты – Г.С. Веселитский-Божидарович (псевдоним «Аргус»), с 1892 г. живший в Лондоне и в дальнейшем служивший в британском Форин офис, С.Н. Сыромятников («Сигма»), бывший помощник военного атташе в Китае капитан (впоследствии генерал-майор) А.Е. Едрихин («Вандам»), близкий ко двору публицист князь Э.Э. Ухтомский («Asiaticus»), писатель-востоковед Д.Г. Янчевецкий и др. К этой же теме периодически обращались и западноевропейские аналитики, особенно в Германии, реже – во Франции, Великобритании и США. Советская историография, верная традициям своих предшественников-революционеров начала века, и через 20 лет после окончания этой войны продолжала горячо приветствовать «пробуждение Востока», совершенно игнорируя его националистические черты и усматривая в нем исключительно классовый смысл. «Недаром же вся буржуазная пресса изо дня в день вопит о “московитской опасности”, “о поднимающейся волне организованного варварства низших рас”, “о новом падении западной Римской империи” и о “надвигающейся тьме нового средневековья”, – писал в 1926 г. советский журналист-востоковед К.А. Харнский. – Мы не боимся слов и умеем переводить жупелы на трезвый язык. Азия не “просыпается”. Она уже давно “проснулась”, и уже не фантастична картина ожидаемого единого фронта от Индии до Японского моря. Он уже строится»5. Все эти апокалиптические видения и политически небескорыстные пророчества так, впрочем, и остались тогда фигурами речи.

Вместе с тем, во многих отношениях русско-японская война 1904—1905 гг. действительно открыла новую эпоху. Империалистическая и захватническая с обеих сторон, по ряду своих параметров она по праву может считаться первой. «В этой большой войне европейской великой державы с поднимающейся азиатской, – отмечает американский историк Ц. Хасегава, – стороны в совокупности мобилизовали 2,5 млн солдат и использовали современную технику, порождение индустриальной революции, – железные дороги, средства связи, стальные и движимые паром суда, оснащенные крупнокалиберной артиллерией, торпедами и минами, современное вооружение»6. В сфере военного искусства эта война знаменовала собой переход к новой стратегии и дала мощный импульс совершенствованию сухопутного и военно-морского оперативно-тактического мастерства7. Не удивительно, что военные и морские штабы не только самих участников конфликта, но и многих других государств – Англии, США, Германии, Франции, Италии, Испании – вскоре после его окончания подготовили и опубликовали многотомные исследования этой войны8. В этом же ряду находится невиданный доселе масштаб, характер и разнообразие секретных разведывательных, контрразведывательных, подрывных, пропагандистских и контр-пропагандистских операций конфликтующих сторон, которым и посвящена настоящая книга. Речь в ней пойдет как о принципах и способах организации наблюдения за деятельностью японских разведчиков, технике этой работы, так и о наиболее крупных акциях России и Японии главным образом в сфере стратегической, дальней, или внешней разведки, контрразведки, пропаганды и контрпропаганды. Специальный раздел посвящен их идейно-пропагандистскому соперничеству на мировой арене, на тот момент по своим масштабам также не имевшему прецедентов в мировой истории.

Русско-японская война отнюдь не обойдена вниманием исследователей9. В обширной литературе, посвященной ее истории, давно утвердилось мнение о выдающейся роли в ней японской разведки. Секретные операции японцев отличались таким масштабом и эффективностью, что дали повод одному из авторитетных зарубежных специалистов по истории этой войны включить их в число трех основных факторов, обеспечивших победу Японии над ее могучим соседом10. «Тщательное сохранение тайны и умелая организация шпионажа, – писал о японцах профессор Академии Генштаба РККА, – в огромной степени способствовали их успеху в русско-японской войне»11. Что же касается российской разведки и контрразведки, особенно тайной (агентурной) политической и военно-политической, то она до последнего времени незаслуженно находилась вне поля зрения историков или же рассматривалась ими поверхностно и оценивалась пристрастно12. Пропагандистские и контрпропагандистские операции конфликтующих сторон, включая как публичную, так и секретную их часть, также изучены недостаточно и в большинстве остаются не известны.

Отечественная историография интересующих нас проблем в полном смысле слова начала складываться только в 1990-е годы. Но если отбросить околонаучную литературу, которая в последнее время расплодилась у нас в неимоверном количестве, на сегодняшний день можно назвать всего несколько произведений, в основном обзорного характера, вышедших из-под пера сотрудников отечественных спецслужб13, и немногочисленные документальные публикации14. Одним из отрицательных последствий сложившегося «ведомственного» подхода к изучению интересующих нас сюжетов является то, что авторы этих трудов обычно лучше ориентируются в истории «своих» учреждений, нередко не зная, недооценивая или прямо уничижительно отзываясь о деятельности других. Отсюда проистекают многочисленные недомолвки, недоговоренности, а порой и грубые ошибки в изложении работы российских разведывательных органов в 1904—1905 гг. Общей картины их деятельности до сих пор нет.

Профессиональные историки к этой теме обращаются редко15. Возможно, в силу того, что она не только требует от исследователя специальных знаний, но и весьма трудоемка. Разведывательные и контрразведывательные операции всегда осуществляются в связи с другими, более крупными событиями внутригосударственной и международной жизни, вызваны ими или сопутствуют им, и интересующий нас период в этом смысле не исключение. События, о которых пойдет речь, охватили десятки стран мира, в них оказались вовлечены или к ним непосредственно причастны тысячи людей, сотни разнообразных учреждений и организаций – временных и постоянно действовавших, государственных и общественных, как официальных и, конечно, легальных, так и глубоко законспирированных, тайных и подпольных. Не менее важен и «субъективный фактор». История разведки – это столкновение и часто весьма прихотливое переплетение человеческих темпераментов, психологий, карьер и судеб. Примем также во внимание сугубо секретный характер контрразведывательных операций, практически отсутствие полной и безусловно достоверной информации о них, а, значит, и необходимость многократных многосторонних перепроверок и сопоставлений имеющихся свидетельств и фактов. Прибавим, наконец, разбросанность информации по многочисленным библиотекам и фондам архивов многих стран мира и ее фрагментарность. В общем, изначально любой из сюжетов, исследованных в этой книге, это уравнение со многими неизвестными, головоломка, в которой недостает сразу нескольких частей. Таковы источниковедческие будни историка секретных служб. Одновременно, в силу только что перечисленных причин, историю «секретных операций» невозможно представить целостно, игнорируя междисциплинарный подход к историческому материалу, о котором в последние годы так много говорится в мировой историографии, без опоры на методы как традиционной политической или дипломатической истории, так и социальной и культурологической.

Что касается отечественных исследований русско-японской войны обобщающего характера, то последняя серьезная работа такого рода – коллективная монография под редакцией покойного профессора И.И. Ростунова – была опубликована около сорока лет назад, в 1977 г. С тех пор развитие этой историографии, увы, идет по нисходящей, и некоторые новейшие публикации иначе как курьезом не назовешь. Вновь изданные обобщающие работы, за редким исключением, представляют собой либо перепечатки исследований, опубликованных десятки лет назад, либо сильно беллетризованные биографии героев войны, либо переводные сочинения зарубежных авторов16. В мировой историографии появилась заявка на новизну и общеконцептуального плана: усилиями большой группы историков, авторов одноименного двухтомного коллективного труда, русско-японская война без достаточных, как нам кажется, оснований, «возведена» в «Нулевую мировую» (World War Zero)17.

В итоге одни события этой войны остаются по сию пору неизвестными, другие за прошедшие сто с лишним лет, напротив, столько раз подвергались перетолкованию, что изменились почти до неузнаваемости. Неверно трактована, неполно описана и потому должным образом не осмыслена и не оценена самая масштабная в годы войны операция русской контрразведки – охрана и обеспечение безопасного плавания 2-й Тихоокеанской эскадры из Европы на Дальний Восток (этот сюжет рассмотрен в главе II настоящей книги). В течение большей части минувшего столетия отечественная историография находилась в полном неведении относительно контактов российских революционеров с японским правительством (см. главу III), ничего не было известно о деятельности наиболее успешной разведывательной организации России на Дальнем Востоке – «шанхайской агентуры» дипломата А.И. Павлова (глава IV); русско-японское идейно-пропагандистское соперничество на международной арене в годы этой войны также еще специально не изучалось – идет ли речь об организации либо об идеологическом «наполнении» этой работы (см. главу V). Что касается более частных сюжетов, то наиболее яркими примерами неверного толкования являются знаменитый «гулльский инцидент», его международное расследование и связанные с ними обстоятельства.

Свою задачу автор видел в том, чтобы, с одной стороны, заполнить все еще остающиеся «белые пятна» русско-японской войны, а, с другой, – очистить историческое полотно от позднейшей «патины» и восстановить подлинный ход, смысл и значение интересующих его событий, разумеется – в очерченных тематических рамках.

* * *

Для начала поговорим о том, как в начале ХХ в. были организованы разведывательная и контрразведывательная службы Российской империи. Единого учреждения с такими функциями в России не существовало, и руководство ею было сосредоточено в руках сразу нескольких центральных ведомств: управления 2-го генерал-квартирмейстера Главного штаба, Главного морского штаба, Министерства финансов, МИД и, конечно, Департамента полиции Министерства внутренних дел. К начальнику военно-статистического отдела иностранных государств управления 2-го генерал-квартирмейстера Главного штаба генерал-майору В.П. Целебровскому стекалась информация от 20-ти российских военных атташе («агентов») в 21-й зарубежной стране; начальник Главного морского штаба контр-адмирал З.П. Рожественский, а затем его помощник контр-адмирал А.А. Вирениус таким же образом контролировали и направляли деятельность военно-морских атташе; в Министерстве финансов, МИД и Департаменте полиции МВД переписка по этим вопросам также велась через первых лиц – соответственно, министров (В.Н. Коковцова и графа В.Н. Ламздорфа) и директоров (в годы войны пост руководителя Департамента полиции последовательно занимали А.А. Лопухин, С.Г. Коваленский, Н.П. Гарин и П.И. Рачковский, причем последний именовался «заведующим политической частью Департамента на правах его вице-директора»). Самое существенное из добытой информации докладывалось непосредственно Николаю II, который по оперативным вопросам разведки и контрразведки давать какие-либо указания, однако, избегал и, как правило, ограничивался ролью простого наблюдателя. Зато наиболее важные организационные, кадровые и финансовые решения в этой области требовали утверждения императора и оформлялись в качестве его «повелений» или «соизволений».

Четкого разграничения «сфер влияния» между этими ведомствами не существовало, однако главное внимание российских военных, сухопутных и морских, в первую очередь привлекал сбор японцами военной информации о России, закупка ими и отправка на Дальний Восток оружия и военных материалов, размещение их военных заказов в западноевропейских странах, сведения о потерях, передвижениях, численности и мобилизационных возможностях японских военно-морских и сухопутных сил и другие специальные военные вопросы. Интересы же Департамента полиции, МИД и Министерства финансов лежали главным образом в области военно-политической и финансово-экономической, что, конечно, не мешало их представителям за рубежом собирать информацию и чисто военного свойства с тем, чтобы передавать ее своим коллегам из соответствующих ведомств.

Отечественные исследователи единодушны в том, что вся разведывательная деятельность России накануне войны с Японией была организована и финансировалась неудовлетворительно, причем наименее эффективной была именно военная разведка18. «По ряду объективных и субъективных причин и, прежде всего, недостаточности финансового обеспечения, – считает И.С. Макаров, – процесс развития ведущего звена организационной структуры военной разведки – центрального разведывательного органа не соответствовал задачам, решаемым им в условиях нарастания сложности военно-политической обстановки и отставал от аналогичных процессов в ведущих западно-европейских государствах, что впоследствии негативно сказалось на организации разведывательной деятельности накануне русско-японской войны 1904—1905 гг.»19. Еще больше ситуацию осложняли тяжелые отношения, которые нередко складывались у зарубежных представителей военного ведомства с гражданскими дипломатами. По мнению Ю.Я. Соловьева, «это было проявлением на местах столь зловредной отчужденности между военной и гражданской бюрократией в царской России»20. Военная разведка и МИД, отмечает А.Ю. Шелухин, нередко выступали соперниками в предоставлении информации руководству страны и самому императору21. А.И. Колпакиди констатирует, что «деятельность военных и политических спецслужб России была тесно переплетена между собой, однако вследствие слабости самих служб (особенно военных) в целом их действия были низкоэффективными»22.

Робкая попытка российского военного ведомства создать накануне войны собственную нелегальную резидентуру, непосредственно подчиненную Главному штабу, окончилась неудачей – секретные агенты (два были направлены в Японию и один – в Китай) ничего ценного дать не смогли, несмотря на то, что в их распоряжение в общей сложности было выделено 52 тыс. рублей. Впрочем, в России это мало кого удивило. В Петербурге, с легкой руки военных атташе, сложилось твердое убеждение, что в силу сугубой подозрительности и осторожности местных военных властей и полиции, а также особенностей туземного языка организация и эффективное использование секретной агентуры в Японии были якобы вообще невозможны. «Для военного агента остается лишь один исход, – доносил из Токио полковник Генерального штаба Н.И. Янжул, – совершенно и категорически отказаться от приобретения всяких … секретных письменных данных, тем более, что в большинстве случаев предложения подобных сведений со стороны японцев будут лишь ловушкой»23. Заняться изучением японской «тарабарской грамоты» этот полковник счел ниже своего достоинства и, по собственному признанию, чувствовал себя в Токио «трагикомически». Сведения, которые он представлял в Петербург, основывались, главным образом, на его личных наблюдениях во время маневров японской армии, на которых ему доводилось присутствовать. Еще более трагикомическим положение русских военных агентов в Токио делало то, что еще с середины 1890-х годов японцы наладили перехват их шифрованной переписки с Петербургом24, о чем, понятно, ни Янжул, ни его преемники не догадывались.

Надо признать, что жалобы Янжула имели под собой некоторые основания. «Работа русских официальных агентов в Японии (особенно военных и морских), – утверждал чиновник российского Министерства финансов Л.В. фон Гойер, несколько предвоенных лет проработавший в Японии, – крайне затруднена тем обстоятельством, что японцы слишком близко и тщательно за ними следят. Мне достоверно известно, что к каждому русскому агенту японское правительство приставляет пять или шесть агентов, которые днем и ночью за ними следят. Каждый шаг, каждое движение их было известно. За всеми лицами, с которыми они имели сношение, также бдительно наблюдали». «Никогда русскому агенту, – заключал фон Гойер, – не удастся нанять в Токио, Иокогаме или где-нибудь в стране действительно порядочного шпиона, а если случайно удастся, то десятки японских сыщиков, окружающих его, быстро поймут это и теми или иными средствами удалят его. Были примеры, когда русские агенты получали интересные сведения, но, увы, в большинстве случаев они шли прямо из [японского] Генерального штаба»25. Основываясь на этих наблюдениях, фон Гойер приходил к выводу, что «русские, да и все иностранные военные и морские агенты в Японии играют лишь роль представительскую, – серьезных, секретных сведений они никогда не соберут». В качестве обратного примера он указывал на «шанхайскую агентуру» дипломата А.И. Павлова, которая успешно добывала такие сведения, но действовала независимо от русских военных атташе.

Явно неудовлетворительно в России обстояли дела как с общим финансированием агентурно-разведывательной работы военного ведомства, так и с распределением этих средств. До войны на эти цели Главному штабу и Главному интендантству в совокупности было выделено немногим более 260 тыс. рублей (113 650 и 149 420 рублей соответственно), но и эти ассигнования не были рачительно использованы. В середине 1890-х годов на свои «негласные расходы» военные агенты в Корее, Китае и Японии ежегодно получали от 1,2 до 3 тыс. рублей каждый. С 1896 г. эти суммы была серьезно увеличены (в общей сложности – до 30,6 тыс. рублей)26, но и этих средств было очевидно недостаточно. В то же время официальные представители военного ведомства в западноевропейских странах и США финансировались с избытком, не будучи в состоянии «освоить» выделенные деньги в полном объеме. «Военным агентам в европейских странах, – сообщает чекист К.К. Звонарев, – были отпущены следующие суммы на разведку против Японии: в Берлине – 10 тыс. рублей, в Лондоне – 15 тыс. рублей, в Париже, Брюсселе, Вашингтоне – 10 тыс. рублей, в Вене и Риме – по 5 тыс. рублей. Таким образом, всего было отпущено 65 тыс. рублей, израсходовано же всего 32 тыс. рублей»27. Зато в Маньчжурии разведывательные органы действующей армии задыхались от нехватки средств – за все время войны их совокупный бюджет составил менее полутора миллионов (1 406 055) рублей28.

Серьезной проблемой русской военной разведки этих лет был ее кадровый состав. Слабым местом многих российских военных атташе являлось неумение или нежелание организовать сбор достоверных сведений о вооруженных силах страны пребывания. На соответствующие должности, как правило, по протекции попадали офицеры, нередко не обладавшие необходимой подготовкой, а также соответствующими деловыми и личными качествами. Более или менее удовлетворительно российские военные агенты работали в эти годы в европейских странах и в Китае. Японии же и Корее в этом смысле явно «не повезло». Здесь на рубеже XIX—ХХ вв. военными атташе состояли питомец Пажеского корпуса и делопроизводитель Военно-ученого комитета Главного штаба полковник Г.М. Ванновский (1862—1943), родственник недавнего военного министра П.С. Ванновского, и бывший штаб-офицер 2-й Восточно-Сибирской стрелковой бригады полковник И.И. Стрельбицкий. Оба настолько не «баловали» донесениями свое петербургское начальство, что были отозваны – Ванновский в 1902 г., а Стрельбицкий – в 1900-м29.

«Существующее резкое отличие в готовности наших и японских сил, как мне кажется, наши военные агенты не берут в расчет и не придают этому обстоятельству должное значение», – сетовал в апреле 1901 г. главный начальник и командующий войсками Квантунской области адмирал Е.И. Алексеев в доверительном письме посланнику в Токио А.П. Извольскому30. И действительно, Ванновский на основании изучения вооруженных сил потенциального противника пришел к выводу, что «пройдут десятки, может быть, сотни лет», пока японской армии «станет по плечу тягаться на равных основаниях хотя бы с одной из самых слабых европейских держав»31, за что удостоился сочувственного отзыва военного министра32. Спустя каких-то 3-4 года русская армия, далеко не «самая слабая из европейских», на собственном опыте и сполна убедилась в несостоятельности этого прогноза, однако накануне войны именно сведения и оценки Ванновского воспринимались в Петербурге как новейшие и наиболее достоверные33. Полковник М.А. Адабаш, посетивший Японию в 1903 г., попытался их опровергнуть и привел данные о дополнительных («территориальных») войсках Японии, но в Главном штабе его сведениям не придали значения. Точно таким же образом в Петербурге отнеслись к высокоценной и достоверной информации о японских резервах, добытой военно-морским атташе в Токио капитаном 2-го ранга (впоследствии адмиралом) А.И. Русиным34. «Когда французский военный агент, полковник Генерального штаба барон Корвизар (генералом в 1916 году командовал корпусом) предложил дать мне имеющиеся у него сведения о японской армии с тем, чтобы я эти сведения сообщил прямо в Петербург, но не передавал их полковнику Ванновскому, – вспоминал много лет спустя Русин, – то генерал Куропаткин, наш тогдашний военный министр, получив мое донесение, не поверил ему, как сильно расходившемуся с имеющимися в министерстве сведениями, и положил под сукно»35.

Легкомысленное отношение к вопросу о численности войск будущего противника и грубая недооценка его военного потенциала в целом сохранялась в русских штабах и в первые месяцы войны с Японией. В марте 1904 г. бывший руководитель Главного штаба генерал В.В. Сахаров, только что поставленный во главе Военного министерства, в интервью газете «Figaro» сообщил, что 200 тыс. штыков – максимум, который Япония способна выставить на театр войны36. Адъютант генерала Куропаткина, в те же дни отправлявшегося в Маньчжурию, сообщил корреспонденту «L’Écho de Paris», что, по убеждению его шефа, вся дальневосточная кампания завершится не позднее конца 1904 г., причем мирный договор русский главнокомандующий намерен подписать «в Токио, и нигде более»37. «Корея будет русской», – заявил сам Куропаткин французскому журналисту в личной беседе38. Штаб наместника на Дальнем Востоке, лишь получив с полдюжины агентурных донесений о мобилизации различных категорий японских резервистов (речь шла о сотнях тысяч человек) – их сборных пунктах, дислокации, обучении, экипировке, вооружении и времени отправки на театр войны, удосужился поинтересоваться («для ясности номенклатуры»), что из себя представляют эти резервы и как называются по-японски. На следующий день руководитель «шанхайской агентуры» телеграфом направил в Харбин все требуемые сведения. Характерно, что этот обмен телеграммами между Шанхаем и Харбином произошел в конце сентября 1904 г., на исходе восьмого месяца военных действий39. Только после Ляоянского боя петербургские штабные специалисты согласились признать максимальную численность японской армии в 450—500 тыс. штыков40. Но и эта оценка сильно занижала потенциал японских сухопутных вооруженных сил.

Ненамного исправил положение преемник Ванновского, 36-летний полковник Генерального штаба В.К. Самойлов, с 1896 г. работавший в Токио помощником военного атташе. За годы пребывания в Японии Самойлов выучил японский язык41 и, по свидетельству генерала А.С. Лукомского, в своих донесениях стремился развеять недооценку японской армии, укоренившуюся в руководящих военных кругах России, но мало преуспел в этом42. При этом Самойлов, как и его предшественники, затруднился с приобретением собственной секретной агентуры и потому питался вторичной информацией – главным его «источником» был французский военный атташе в Токио. В результате накануне войны русское командование не имело достоверных сведений ни о стратегических и тактических планах будущего противника, ни даже о численности японских вооруженных сил. В Петербурге были убеждены, что больше 350—400-тысячной армии (по общему счету) Япония с ее 45-миллионным населением выставить не в состоянии, и именно эти цифры легли в основу всего российского военного планирования. Кроме того, в Главном штабе полагали, что «при исчислении сил нужно исходить из отношения, что один русский солдат соответствует четырем японским»43. В действительности в годы войны Япония в совокупности поставила под ружье значительно более миллиона человек, т.е. втрое больше, чем полагали петербургские стратеги. «У нас имеется и имелось изрядное количество военных агентов, тем не менее, тот факт, что японцы за войну выставили свыше миллиона человек на театре военных действий, оказался для нас неожиданностью … Очевидно, что в способах собирания секретных сведений нашими [военными] агентами были коренные недостатки», – подытожил довоенную деятельность в Японии Ванновского и Самойлова российский консул в Нагасаки З.М. Поляновский в мае 1906 г.44 Несостоятельность военной разведки и, как следствие, слабое знание противника в конечном итоге привели Россию к поражению в этой войне. «Недооценка Японии оказалась одним из самых значительных провалов разведки русского Генерального штаба», – справедливо констатирует современный британский историк45.

В Петербурге совершенно не учли и того обстоятельства, что свой предыдущий военный конфликт с Китаем, как и последующую войну с Россией, Япония фактически начала за неделю до формального объявления войны 20 июля 1894 г. «Период, непосредственно предшествовавший японо-китайской войне, – замечает в этой связи военный историк генерал П.Н. Симанский, – интересен тем, что он заключает в себе, по крайней мере с японской стороны, все особенности, с удивительным подобием повторившиеся через 10 лет во дни столкновения с Россиею. Только тщательно подготовив надлежащие средства для борьбы, т.е. армию и флот, подготовив их в течение долгих годов … японское правительство приступает к осуществлению давно лелеянных им планов. Выйдя на прямую дорогу к своей цели и решив достичь ее хотя бы ценою войны, Япония не может отказаться однако от навязанных ей переговоров и ведет их до тех пор, пока под их прикрытием она не оказывается готовою к борьбе не только вообще, но даже и в частности, т.е. на данном театре войны. Тогда она заканчивает эти переговоры, “как ни к чему не ведущие”, и еще до формального объявления войны, установленного старыми обычаями международного права, уже открывает военные операции как на море, так и на суше»46.

После отъезда из Кореи Стрельбицкого здешними военными агентами последовательно числились питомец лейб-гвардии Семеновского полка подполковник Л.Р. фон Раабен и подполковник Генерального штаба А.Д. Нечволодов47. В выполнении своих служебных обязанностей они преуспели не слишком, и в Петербурге так и не узнали о масштабных секретных подготовительных операциях, развернутых на полуострове Японией почти за год до начала войны с Россией48. Зато оба военных дипломата, как сговорившись, отличились по «амурной» части, каждый по-своему. 28-летний Раабен попытался «приударить» за женой российского посланника в Сеуле – дело кончилось дуэлью, отзывом в 1903 г. в Россию, переводом в негвардейский полк, а затем и в действующую армию. Преемник Раабена Нечволодов по случаю внезапно начавшейся войны до Сеула добраться не успел и осел во Владивостоке. Здесь он открыто содержал «воспитанницу» публичного дома, который, по данным начальника местного военно-разведывательного отдела, был не только «излюбленным местом всех родов оружия владивостокского гарнизона», но и «рассадником японского шпионства»49.

Благодаря Нечволодову и прочим военным и гражданским начальникам, в годы войны среди других российских городов Дальнего Востока именно Владивосток стал своего рода «рекордсменом» по части утечки «закрытой» информации – планы фортов этой крепости и ее батарей, а также общую карту города с указанием фортификационных сооружений в разгар войны секретный агент Павлова купил в Японии за 10 тыс. иен50. Другие секретные документы (планы крепости, схемы ее ночного освещения, окопов и мест расположения войск) почти открыто продавались в восточных кварталах самого Владивостока. Позднее, в январе 1906 г., перед отъездом из Шанхая на родину британский коммерческий атташе Швабе (Schwabe), «будучи в несколько веселом состоянии», хвастал соотечественникам, как ловко он обогащался в свою бытность во Владивостоке: «Перед началом войны, осенью 1903 г., Швабе вошел в сношение с кем-то из служащих в штабе Владивостокской крепости (фамилии не было сказано) и купил у него план владивостокской обороны за 5000 рублей, но когда он получил план, он заплатил лишь 1200 рублей. Затем этот план Швабе продал японцам за сумму около 15 000 иен и, таким образом, нажил»51. Борьба с японским шпионажем была поставлена во Владивостоке из рук вон плохо, а гарнизон к 1905 г. разложился.

В общем, утверждение некоторых современных отечественных специалистов по истории военной разведки, что через их ведомство прошел «цвет российской нации»52, на дальневосточный регион в интересующие нас годы не распространяется. Как отметил в начале войны один из руководителей российской военной разведки на Дальнем Востоке генерал-лейтенант В.А. Косаговский, «то, что у наших врагов давным-давно создано, нам еще только предстоит создать с нуля»53. «Этого, впрочем, и надо было ожидать, – продолжает мысль Косаговского офицер управления генерал-квартирмейстера 3-й Маньчжурской армии Д.П. Парский, – так как трудно предположить, что, не позаботившись об организации тайной разведки ранее, до войны, ее могли бы наладить чуть ли не в минуту необходимости люди, только что прибывшие на театр военных действий, не знавшие страны и населения и не владевшие местным языком»54. Зато их японский коллега, генерал Я. Фукусима, хотя выразился с меньшей долей самокритики, имел-таки основания утверждать, что он и его подчиненные «знали царскую Россию в военно-мобилизационном отношении лучше, чем сами русские»55. В мае 1904 г. токийская “Japan Times” с удовольствием процитировала русского генерала, посетовавшего на огромное количество японских шпионов, переодетых китайцами, «которые слоняются в расположениях войск», причем «невозможно этому воспрепятствовать»56.

Как ни странно, все эти обстоятельства ничуть не отразились на последующей карьере ни российских военных контрразведчиков, ни большинства перечисленных военных дипломатов – в урочный час многие из них, включая Ванновского, Янжула, Самойлова и Нечволодова, благополучно вступили в «превосходительные» чины. Совсем по-иному сложилась судьба тех невоенных разведчиков, которым уже в ходе самой войны выпало ликвидировать провалы, просчеты и недоработки своих военных коллег. При этом нередко они были вынуждены действительно начинать «с нуля» и почти всегда работать в чрезвычайно сложных условиях.

С 1903 г. и на протяжении всей войны главные силы российской военной разведки и контрразведки концентрировались на Дальнем Востоке, в то время как основным полем деятельности прочих учреждений была Европа. Российские военные агенты в Китае Генерального штаба генерал-майор К.Н. Дессино и полковник Ф.Е. Огородников и их помощники капитаны А.Е. Едрихин, С.В. Афанасьев, помощник старшего адъютанта полевого штаба наместника на Дальнем Востоке штабс-капитан барон С.В. фон-дер-Ховен обслуживали в разведывательном и контрразведывательном отношениях главным образом действующую армию и получали инструкции из штаба царского наместника на Дальнем Востоке, а после его упразднения – в штабе главнокомандующего. Это же в значительной степени характерно и в отношении представителей других российских ведомств, находившихся в годы войны в Китае: МИД (посланник П.М. Лессар, консулы К.В. Клейменов, Х.П. Кристи, Н.В. Лаптев, П.Г. Тидеман, выполнявший специальную миссию в Шанхае бывший посланник в Корее А.И. Павлов и др.) и Министерства финансов (член правления Русско-Китайского банка статский советник Л.Ф. Давыдов и коллежский советник Н.А. Распопов). В целом секретные операции проводились и на территории самой Российской империи, и в областях, примыкавших или близких к театру военных действий (Япония, Китай, Корея, Гонконг, Сингапур, Индокитай, Индонезия, Индия), во многих странах Западной Европы, на Балканах, в Малой Азии и на севере Африки.

Значительная часть работы по контролю за деятельностью японских разведчиков как внутри России, так и за ее пределами была возложена на Департамент полиции МВД и его важнейшую и наиболее секретную часть, его «мозг» и «сердце» – Особый отдел. В рамках последнего в зависимости от обстоятельств, негласно, т.е. без официального учреждения, создавались временные оперативные подразделения, или группы, выполнявшие специальные функции или задания: IV (секретное) отделение, которое в указанные годы возглавляли В.С. Зыбин и А.М. Гартинг, Отделение по розыску о международном шпионстве (И.Ф. Манасевич-Мануйлов), «агентуры» жандармского подполковника В.В. Тржецяка, коллежского советника А.М. Гартинга, капитана 2-го ранга М. Луара, жандармского ротмистра (впоследствии генерал-лейтенанта) М.С. Комиссарова, того же Мануйлова. Каждое из них имело собственный немалый бюджет, свою наблюдательную и «внутреннюю» секретную агентуру и работало под непосредственным руководством директора Департамента и заведующего Особым отделом. За рубежом все эти «агентуры» тесно взаимодействовали с российскими дипломатическими представительствами, а в некоторых случаях – с полицейскими властями и спецслужбами государств пребывания. Высшие полицейские чиновники России активно обменивались секретной информацией, добытой их подчиненными, с руководителями военных ведомств и министерств иностранных дел и финансов и наоборот.

Несколько особняком среди прочих секретных служб Департамента полиции стояла Заграничная агентура – его центральный орган по наблюдению за деятельностью российских революционеров за рубежом. «В 1881 году, – сообщает исследователь этой Агентуры, – в Париже было положено начало созданию за границей целой самостоятельной организации русской политической полиции с обширным штатом служащих и с еще более значительным количеством находящихся в ее ведении секретных агентов. Постепенно этому парижскому центру была подчинена вся деятельность русской политической полиции вне границ империи царя. В последние перед войной годы ее нити из Парижа тянулись в Германию, Англию, Швейцарию, Австро-Венгрию, Испанию, во все скандинавские и балканские страны, в Соединенные Штаты Америки, в Канаду и т.д. То была мощная организация, которая ставила своей задачей быть предельно полно осведомленной обо всем, что относится к жизни и деятельности русской политической эмиграции»57. С момента основания и до упразднения в марте 1917 г. это подразделение базировалось в Париже, в здании российского посольства на улице Гренель, 79. Строго говоря, контршпионаж в компетенцию Агентуры не входил. Однако в силу ее центрального положения среди прочих заграничных полицейских «установлений» России, а также особенностей деятельности японских разведчиков на территории западноевропейских государств, в годы русско-японской войны ее роль как органа контрразведки объективно возрастала. Ее своеобразными филиалами являлись «агентуры» на Балканах, в Галиции и Берлине, созданные, соответственно, в 1889, 1894 и 1900 гг. (балканская под руководством жандармов Будзиловича и Тржецяка работала до 1903 г., а берлинская Гартинга – до 1904-го).

В 1884—1902 гг. Заграничной агентурой заведовал П.И. Рачковский, по отзыву современников, «прирожденный сыщик, комбинатор и авантюрист»58. Он быстро стал «своим» во французских полицейских и журналистских кругах, помещал в парижской прессе статьи, направленные против российской революционной эмиграции, тайно устраивал провокации. Это не мешало ему вести светский образ жизни и установить тесное знакомство с руководителями французской разведки, видными политиками, финансовыми деятелями, министрами, обогатиться биржевой игрой. Тогдашний президент Франции Эмиль Лубэ (E. Loubet) столь высоко ценил «полицейский талант» Рачковского, что даже охрану собственной персоны порой предпочитал доверять ему, а не его французским коллегам. Во многом благодаря его «наследству», в годы русско-японской войны русская контрразведка не только беспрепятственно действовала на территории Французской республики, но и деятельно сотрудничала с французской секретной полицией. Особо доверительные отношения России с Францией, в установление которых свою лепту внес и заведующий Заграничной агентурой, облегчали российским агентам возможность сблизиться и продуктивно взаимодействовать с французами и в других странах, в том числе в Японии, Китае и Корее. Среди них были журналисты и миссионеры, военные и гражданские моряки, путешественники и дипломаты, бизнесмены и чиновники.

За помощь в сборе секретной информации и другие деликатные услуги, оказанные России в годы войны, по ее окончании многие из них были награждены русскими орденами – поверенный в делах в Корее, а с 1905 г. 1-й секретарь французского посольства в Петербурге виконт де Фонтенэ (de Fontenay), посланник в Сеуле Коллен де Планси (Collin de Plancy), секретарь французской миссии в Сеуле, а затем вице-консул в Чемульпо Берто (Berteux), командир крейсера «Pascal» капитан 2-го ранга Виктор Сенэс (V. Senes), посланник в Токио Арман (Harmand), военный атташе в Японии барон де Корвизар (Corvisart), морской – лейтенант Мартини (Martini), консулы в Кобе (Ayme Martin), Нагасаки (Goudareau) и Иокогаме (Steenackers и Laroche), группа французских агентов И.Ф. Манасевича-Мануйлова, работавших в Западной Европе, и др. Трудно поверить, но в 1907 г. «за услуги, оказанные России во время минувшей войны» серебряные медали для ношения на груди на Аннинской ленте получили и японцы, канцелярские служащие французской миссии и консульств в Японии59.

В годы войны России с Японией другие европейские и азиатские государства официально заявили о своем нейтралитете, а воюющие стороны, в свою очередь, ревниво следили за его соблюдением. Однако нейтралитет нейтралитету рознь, и продуктивное сотрудничество российских официальных и неофициальных представителей с властями Франции, Дании или Голландии разительно отличалось от условий, в которых им приходилось работать в Великобритании, Турции либо в Китае. Независимо от этого, выяснение подлинных масштабов и самого факта деятельности российских спецслужб на территории даже дружественных России стран неминуемо грозило международным скандалом. Создавая в годы войны свои зарубежные резидентуры, российские контрразведчики сознательно использовали в качестве сотрудников преимущественно граждан иностранных государств. Это было вызвано как практическими соображениями – в этом случае отпадала необходимость натурализации агентов, снималась проблема языка и т.д., так и стремлением избежать международных осложнений. Отмечая «выгодность» привлечения французских агентов для слежки за японцами в Западной Европе, один из видных российских контрразведчиков, например, прямо писал, что «в случае обнаружения японцами учрежденной в их миссиях агентуры, ответственность будет нести французское правительство»60, а не российское.

Японскую разведку, как и мощь ее вооруженных сил в целом, в первое время недооценивали и другие современники. «Японская полиция и военные учреждения, конечно, имеют свою секретную службу, – писала в разгар войны “New York Times”, – но, конечно, она далеко не столь вездесуща, как так называемое Третье отделение русской полиции»61. Лишь впоследствии обнаружилось, что Токио сумел создать значительно более разветвленную зарубежную разведывательную сеть, чем Петербург. Ее агенты работали в России, Китае, Корее, в Индокитае и Индонезии, в странах Западной Европы, на Балканах и в Малой Азии. Работу японских разведчиков направляли Генеральный штаб, МИД и Морской штаб. Под началом первого действовали японские военные атташе, внешнеполитическое ведомство руководило тайными операциями, которые осуществляли официальные представители Токио в зарубежных странах, отделение военно-морской разведки 3-го управления Морского штаба Японии, действуя в основном через военно-морской атташат, разрабатывало и осуществляло разведывательные и подрывные акции, главным объектом которых были российские военно-морские силы. Важнейшие вопросы докладывались микадо и рассматривались на заседаниях гэнро – совета старейших государственных деятелей, ближайших и пожизненных советников императора. Вдобавок, по данным российской контрразведки, в годы войны в Японии действовали межведомственные органы, в задачу которых входило общее руководство и координация разведывательной и пропагандистской работы – Центральный разведывательный департамент и Бюро прессы. Задолго до войны с Россией во многих странах мира и особенно в дальневосточном регионе Япония создала собственные нелегальные резидентуры, а непосредственно перед ее началом и в ходе ее самой широко практиковала разовые разведывательные и диверсионные операции в соседних с театром войны странах, которые, как правило, поручала офицерам своего Генерального штаба. Специальные представители японского правительства в содружестве с дипломатами осуществляли международные акции в пропагандистской сфере.

Методы работы японских разведывательных органов как на собственной территории, так и в зарубежных странах специалисты позднее назвали «массовым», или тотальным шпионажем. Сотрудник английской разведки Рональд Сет утверждал, что японский опыт в этой сфере в 1930-е годы целенаправленно изучали в нацистской Германии (якобы этой теме свою диссертацию посвятил «сам» Рудольф Гесс), и он был там использован62. Своеобразным признанием заслуг японской разведки начала ХХ в. стала легенда о «природной склонности» к шпионству всех японцев вообще – об этом писали и Р. Сет, и многие другие специалисты, в том числе непосредственные участники событий – русские разведчики и дипломаты, зарубежные журналисты63. Японская система тотального шпионажа, хотя и опиралась на патриотические чувства своих граждан, но в то же время требовала огромных финансовых средств, которые в десятки раз превосходили аналогичные траты других великих держав, включая Россию. Израсходовав на секретную агентуру 12 млн иен64 в предвоенные годы, в годы самой войны с Россией Япония ассигновала на эти цели до 10% всего военного бюджета, или 120 млн иен в одном 1904 г.65 Насколько эффективной оказалась эта огромная и весьма дорогостоящая система на рубеже XIX—XX вв. и в годы русско-японской войны, читатель узнает из этой книги.