Читать книгу Белый отель - Д. М. Томас - Страница 6

Сдружились мы со многими, пока

не ведавшими, как их смерть близка;

средь них была корсетница – пухла

и, ремеслу подобно, весела, —

но ночи мы делили лишь вдвоем.

Все длился звездный ливень за окном,

огромных роз тек медленный поток,

а как-то раз с заката на восток,

благоухая, роща проплыла

деревьев апельсиновых; была

я в трепете и страхе, он притих,

мы молча проводили взглядом их,

они, шипя, растаяли в воде,

как тысячи светильников во тьме.

Не думайте, что не было у нас

возможности прислушаться подчас,

как безгранична в спящем мире тишь,

друг друга не касаясь – разве лишь

он холмик мой ерошил иногда:

ему напоминал он те года,

когда, забравшись в папоротник, там

возился он, играя. По ночам

немало он рассказывал о Вас —

и Вы, и мать стояли возле нас.

Из облаков закат лепил цветы

невыносимой, странной красоты,

казалось, будто кружится отель,

грудь ввинчивалась в сумрак, что густел,

я вся была в огне, его язык

ко мне в ложбинку каждую проник,

а семя оросило мне гортань —

обильная, изысканная дань,

что тотчас превратилась в молоко,

а впрочем, и без этого легко

оно рождалось где-то в глубине,

до боли распирая груди мне;

внизу он осушил бокал вина —

ведь после страсти жажда так сильна —

и через стол ко мне нагнулся, я

лиф платья расстегнула, и струя

забрызгивала все вокруг, пока

губами он не обхватил соска,

другую грудь, что тоже потекла,

я старичку-священнику дала,

все постояльцы удивлялись, но

они нам улыбались все равно,

как будто ободряя, – ведь любовь

в отеле белом всем доступна вновь;

в дверь заглянув, шеф-повар просиял,

поток молочный все не иссякал,

тогда он подошел, бокал налил,

под грудью подержав, – и похвалил,

его в ответ хвалили – мол, еда

состряпана на славу, как всегда,

бокалы прибывали, каждый пил,

шутник какой-то сливок попросил,

потом и музыканты подошли,

за окнами, в клубящейся дали,

гас свет – как будто маслом обнесло

и рощи, и озерное стекло,

священник продолжал меня сосать —

он вспоминал свою больную мать,

в трущобах умиравшую, – Ваш сын

другою грудью занят был, с вершин

сползал туман, под скатертью ладонь

в дрожащем лоне вновь зажгла огонь.

Наверх пришлось нам броситься. Он член

ввел на бегу, и бедра до колен

мне вмиг горячей влагой залило,

священник же, ступая тяжело,

процессию повел на склон холма,

мы слышали, как пение псалма

стихало, удаляясь, он мои

засунул пальцы возле члена, и

корсетница-пампушечка, наш друг,

туда же влезла, захватило дух —

я так была забита, но должна

признаться, что еще не дополна;

тела погибших в буре и огне

везли в телегах, в чуткой тишине

мы слышали – они, прогрохотав

средь сосен, смолкли; юбки ей задрав

(ее так пояс стягивал – больней

нельзя), ему дала я кончить в ней,

казалось, нету разницы, любовь

была сплошной, без граней и краев,

от озера струилась к небесам,

к вершинам, к нашей комнате и к нам,

мы видели – построились они

над общею могилою, в тени

заснеженного пика, ветер нес

напоминанье о потоках роз,

что льются во вселенной, полной тайн,

а матери, детей лишившись, там

сознание теряли, прямо в грязь

безмолвно и надломленно валясь,

и колокол в приливе медных сил

в церквушке за отелем голосил —

она была на склоне, посреди

тропы к обсерватории, – к груди

рыбак какой-то шляпу прижимал —

он голосу священника внимал,

который свет надежды снова нес

тем, чьи глаза не видели от слез;

до нас донесся гул, и снежный пик

застыл, повиснув в воздухе на миг,

поддерживаемый лишь пеньем их,

потом он рухнул – мертвых и живых

лавина погребла, когда она

умолкла, наступила тишина,

которой не забуду никогда,

равно как тьмы – ведь белая вода

свет солнца сразу выпила в ту ночь

и не было луны беде помочь;

я думаю, он в матку ей проник, —

она счастливый испустила крик,

так укусив мне грудь, что из соска

росинки покатились молока.