Читать книгу Троянский кот - Далия Трускиновская, Сергей Лифанов - Страница 3

Говорят, он до сих пор шастает по кабачкам-погребкам, где наливают пиво в большие глиняные и стеклянные кружки, где выставляют деревянные блюда с горячими колбасками и серым ноздреватым хлебом, где моряки пьют и зверскими голосами поют про то, чего на свете не бывает, а хозяин вздыхает и косится на новомодные большие часы, привезенные из Гамбурга. Он заглядывает, обводит взглядом длинное узкое помещение под сводами из розоватого старинного кирпича, вздыхает и бормочет себе под нос что-то вроде:

– Эх, опять не туда забрел… Будь он неладен!.. Но я его все-таки найду… Слышишь, Стелла Марис, я его найду!..

Лет этому человеку на вид – под шестьдесят, закутан в плащ, видны одни тяжелые и грубые сапоги с квадратными носами и невозможного размера, борода седая, торчком, лысина – в венчике жестких седых волос, нос – как у порядочного пьяницы, большой и лиловый. Иногда край плаща отлетает – тогда видно, что правая рука сжата в кулак. А узнать его можно по глазам. Такой тоски во взгляде, пожалуй, у живого человека и не увидишь.

Ну да, он не совсем живой. Он между нашим миром и тем, другим, болтается – такое бывает. Оттуда он может прийти только в темноте, когда зажигают фонари. Пока горят фонари – его время. Он может бродить по улицам, спускаться в погребки, заглядывать в окна. А как пойдет фонарщик тушить огоньки – тут его время истекает. Ворча и ругаясь, он отступает, пятится, пока спиной не упрется в ту стенку, которая между нашим миром и тем, другим. Упрется – и стенка его пропускает, а тот, кто случайно увидел это диво, еще несколько секунд наблюдает черный-черный силуэт – пока стенка не срослась.

Это он ищет гладко выбритого господина в черном кафтане с оловянными пуговицами, в черной треуголке без галуна и плюмажа, с черной повязкой на левом глазу. Есть еще одна примета – на лице господина, на бледных щеках и на лбу, пятна, вроде очень больших оспин. Такими бывают еще следы от давно заживших нарывов.

Он не знает, что мрачная эта личность просто так не является – черного господина можно только подманить. Он приходит на запах жадности. Он даже не очень рассуждает, чья она и на что нацелена. Сперва появится, потом уж разбирается. А жадности в седобородом – ни на грош. Вот глупости – да, порядком. Из-за глупости своей он и мается, и бродит, легко спускаясь и поднимаясь по самым крутым винтовым лестницам, по которым и трезвый-то должен с большой осторожностью двигаться. А, думаете, почему владельцы кабачков-погребков такие лестницы ставят? Чтобы матрос во хмелю, собравшись уходить, посмотрел на узкие и высокие, веером торчащие ступеньки, хмыкнул и сказал:

– Не-ет, мне тут шею сворачивать неохота. Эй! Еще кружку портера!

Господин же с черной повязкой непременно где-то рядом, потому что жадностью в этом портовом городе так и разит! От всех амбаров, от всех контор, где купцы ведут свои огромные книги с приходом и расходом. От уличных менял, сидящих за раскладными столиками, и от каждой торговки рыбой вразнос.

Но, опять же, не всякая жадность ему годится. Если человек просто скупердяй – это одно, а вот когда он от жадности своей на смертоубийство готов – это совсем другое. Таких черный господин высматривает, выслеживает и охотно посещает. Только они должны сперва его позвать.

Вот почтенный купец, посылающий четыре больших корабля в ганзейские порты, герр Штейнфельд, однажды и позвал. Собственно, он сперва не имел такого намерения, он просто узнал днем, что его соперник, герр Вайскопф, привозящий из-за моря такие же товары, приобрел в Голландии большое надежное судно, не новое, но с прекрасной репутацией. Хорошо, что герр Штейнфельд узнал это уже после обеда, иначе быть бы у плотного пузатого купца несварению желудка.

До самой ночи он мучался, прикидывая и подсчитывая, какими убытками грозит ему эта новость. Он прекрасно знал, во что ему обходится одна бутылка мозельского вина и одна бутылка старого рейнского, в зависимости от того, везти их на «Святой Барбаре» или на «Добродетельной Грете», знал, по какой цене можно отдать эту самую бутылку в винные погреба магистрата, или мажордому герцога Курляндского, или даже купцам в Петербурге; он умножал и делил в голове с той же легкостью, с какой чирикает воробей на ветке, – это у него само собой получалось. И теперь бедный герр Штейнфельд проделывал все эти арифметические операции с воображаемой бутылкой герра Вайскопфа, которая прибудет вскоре на новом судне. Непременно она окажется, с одной стороны, дешевле, потому что судно большое и ящиков с бутылками в трюме поместится очень много. Значит, скупой магистрат возьмет для винных погребов товар у Вайскопфа. Но, с другой стороны, соперник должен поскорее окупить деньги, вложенные в судно, и, отдав первую партию товара по сниженной цене, чтобы перебить торговлю герру Штейнфельду, потом он начнет цену поднимать…

Пребывая в этих размышлениях, купец двигался и действовал без приложения умственных усилий. Он дошел до своего прекрасного дома на Господской улице, из окон которого видна была ратуша, не разбирая дороги, он сел за стол и съел свой ужин, не слыша голосов жены, детей и служанки, подававшей кушанье. Он был занят цифрами, и ни на что другое его ума уже не хватало.

– Что с тобой, мое сердце? – спросила наконец фрау Штейнфельд.

– Черт бы побрал этого Вайскопфа, – лаконично ответил супруг, и мысли его приобрели другое направление. Как было бы замечательно, если бы корабль соперника попал в осеннюю бурю и сгинул на дне морском! Но до осени далеко – и мало надежды, что с судном случится беда. А как было бы прекрасно, если бы герр Вайскопф лишился нового судна сейчас же, немедленно! Или даже не сейчас, а пусть бы это судно пропало вместе с грузом дорогих вин, фарфора, шелка и кружев! Герр Штейнфельд нарочно нагрузил корабль самыми ценными товарами, чтобы разорение соперника было неминуемым. И, соответственно, возвышение герра Штейнфельда – столь же неминуемым…

Если бы люди, спешившие в тот поздний час по Господской улице, могли уловить аромат жадности, они бы обошли купеческий дом за полмили. Запах этот весьма неприятен, беда лишь в том, что у нас из-за мыслей о собственных деньгах часто бывают заложены носы. Зато господин с черной повязкой на левом глазу уловил этот сомнительный аромат и радостно потер руки. Того-то он и дожидался.

Он явился в купеческом доме, когда все семейство спало, один лишь герр Штейнфельд, сидя в шлафроке у догорающего камина, мучался бессонницей из-за арифметических мыслей.

– Не угодно ли господину уделить несколько минут своему ничтожному слуге? – спросил, очень низко кланяясь, гость с черной повязкой.

Герр Штейнфельд повернулся и с неудовольствием уставился на гостя.

– Как вы попали сюда?

– Я всегда попадаю туда, где мне рады, – отвечал гость, глядя в лицо купцу снизу вверх, столь глубок был его поклон.

– Кто вы, сударь?

– Я гадальщик, предсказатель судьбы, и предсказания мои точнее ратушных часов. Господин может испытать меня.

– Кто вас ко мне направил?

– Я сам знаю, кому нужны мои услуги, герр Штейнфельд. И плату я беру соразмерную. Притом со мной расплачиваются лишь после того, как предсказание сбылось.

– Не обманывают?

– Такого случая еще не было. Впрочем, плата невелика, да и можно ли назвать ее платой? Некоторые считают даже, что я, согласившись принять эту плату, оказал им немалую услугу.

Герр Штейнфельд пожал плечами.

– Вы извольте говорить загадками, любезный гость, – молвил он.

– Еще раз скажу – испытайте меня. Господин ничем не рискует.

– Ну, пусть будет так.

Гость оживился, мигом оказался в другом углу гостиной, круглый карточный столик едва ли не по воздуху перепорхнул к камину, свечи в серебряных подсвечниках зажглись, хотя купец не понял, как это произошло.

– Господин позволит мне присесть? – и тут же обитый красной кожей табурет оказался у столика, гость же опустился на самый край с изяществом человека светского, раскинув полы черного кафтана.

Карточная колода появилась в его руке, замелькали картинки, полетели на инкрустированный дорогим деревом натюрморт – заморские пташки и цветы. Длинными пальцами гость перемещал карты, одни переворачивал, другие откидывал, и, наконец, заговорил прерывающимся голосом, как если бы пытался разглядеть вдалеке образы грядущих событий:

– Ночь… беспросветная ночь… ветер гонит черные тучи… море гудит и ревет… корабль борется с пучиной… вот лопнул кливер, корабль стремительно разворачивает носом к ветру… Подкатившая волна подхватывает корму, и рулевому уже не удержать судно от губительного крена…

Голос гадальщика был настолько зловещим, что герр Штейнфельд содрогнулся. Он слушал – и картина бедствия вставала перед ним так ярко, как будто он отворил окно, выходящее на море.

– Люди на палубе суматошно хватаются за леера и снасти, чтобы не быть смытыми за борт, – продолжал гадальщик. – Но вот судно развернуло носом к ветру и фок лег на мачту, хода нет – судно неуправляемо! Удар волны – и рвется брас, рей разворачивает и стряхивает людей, посланных на мачту, на уборку фока…

В ушах купца возникло все это – и вой ветра, и крики людей, он даже узнал знакомые голоса – или ему показалось? Наваждение возникло – и тут же пропало.

– От удара реем рвутся бакштаги и ванты, и уже ничто не удерживает мачту… Мачта с диким треском начинает ломаться и падать на палубу увлекая за собой такелаж, людей, рангоут. Отломавшаяся стеньга вместе с салингом разбивает штурвал – это начало агонии, никто не выйдет живым! Этот корабль никогда не вернется в гавань… Все, карты больше ничего о нем не скажут, – завершил гость и, собрав колоду спрятал ее в карман.

– Что это за судно? – взволнованно спросил герр Штейнфельд.

– Названия мне карты не сообщили. Но господин может быть уверен, что это судно приобретено в Голландии и шло с грузом дорогих вин и добротного английского сукна, – отвечал гость. – Не пройдет и шести недель, как предсказание мое сбудется, но знаете ли, та сила, которая заведует предсказаниями, весьма хитра… господин ведь не откажется заплатить мне тем, что и без моей просьбы должно покинуть его дом, да еще к его великой радости?

– Как только предсказание ваше сбудется, приходите за платой, – сказал купец, стараясь не показывать своей безумной радости, – и я буду щедр с вами – разумеется, в разумных пределах.

Он уже отдался арифметическим размышлениям – если корабль соперника Вайскопфа погибнет, то как это повлияет на цены и что следует сделать, чтобы воспользоваться прыжком цен.

– Спокойной ночи, герр Штейнфельд, – сказал, кланяясь, гость.

Хлопнула дверь.

Купец, выведя в голове цифры, приятные его сердцу, немного успокоился и долго смотрел на деревянные цветы и пташек. Дерево многоценных и неизвестных ему пород было розовым и зеленоватым, взгляд купца – уже полусонным, и удивительно ли, что очертания смазались, поплыли, и на поверхности столика заплескалась морская вода? Купец смотрел сквозь нее, как будто стоял на песчаной отмели, и вдруг увидел скользящих над самым дном крошечных рыбок…

Господин с черной повязкой меж тем оказался на другом конце города, у дверей кабачка.

Внизу был такой шум, что хоть уши затыкай, – это матросы в последний раз пировали на берегу перед долгим плаваньем. Наутро из порта выходили два судна – «Габриэль Шторм» и «Прекрасная Эльза». Новый хозяин «Габриэля», герр Вайскопф, не пожалел денег на пирушку, чтобы плаванье было удачным.

Погребок был длинным, поделенным на отсеки, в каждом отсеке стоял стол, за каждым столом помещалось до дюжины человек. Наверху, под самым потолком, были узкие окна с цветными стеклами, выходившие на улицу. Господин с черной повязкой нагнулся к одному – и от его пристального взгляда стекло сделалось прозрачным.

Внизу шел обычный для пирушки мужской спор – одни собрались уходить, другие их удерживали.

Уйти решили капитан «Габриэля Шторма» и его молодой помощник, носивший, по странному совпадению имя Габриэль. Капитан был уже немолод, пил мало, да и не хотел мешать беззаботному веселью команды. Все знали, что в море он будет строг, и того, кто позволит себе лишнее, ждет суровая порка. Но на берегу, да еще в последнюю ночь, он был добр и потратил на пирушку почти все деньги, данные добрым герром Вайскопфом.

Помощник, Габриэль, решил хотя бы три-четыре часа поспать, чтобы утром, при отплытии, быть бодрым и командовать звонким голосом. Он знал, что девушки придут провожать корабли, и хотел, чтобы нареченная видела, какой он лихой моряк.

– Ступайте, ступайте, – сказал им вслед господин с черной повязкой. – Не вы мне нужны…

И капитан с помощником ушли по узкой улочке, скрылись за углом. Немного погодя вышли трое матросов, люди семейные, не желавшие из-за лишней чарки вина ссориться с женами.

Некоторое время спустя господин с черной повязкой бесшумно спустился вниз. Он увидел то, что и желал увидеть, – шесть человек команды спали за столом, а один, старый боцман Франс, сидел перед пустой кружкой, вздыхал и бормотал:

– А ведь как все хорошо начиналось… Всего лишь двух талеров не хватило, всего двух талеров… Ну, что это за нелепое состояние – выпить меньше, чем требует душа?..

Душа у боцмана Франса требовала обычно куда больше, чем позволял кошелек. Если же каким-то чудом деньги на выпивку находились, то совершенно счастливый боцман попадал в очередную историю и становился героем всего порта. Правда, сам он обычно подробностей не помнил, но находилось множество свидетелей, умеющих и желающих рассказать ему, что именно он натворил и какие последствия это возымело.

Однажды возвращаясь на корабль в том блаженном состоянии, которое достигается только большим количеством хороших горячительных напитков, наш боцман почти благополучно добрался до порта и судна, при этом ничего себе не повредив и никому ничего не попортив. И тут он совершил открытие – на корабль вело два трапа! Немного подивившись этому событию и не желая обременять себя муками выбора, Франс закричал:

– Эй, на борту! Какой ублюдок гнилой креветки и чесоточной каракатицы, семь чертей ему поперек тощего брюха, додумался спустить два трапа?! Я доберусь до него и заставлю вылизать оба трапа его поганым языком, пока они не засверкают, как бру… брю… бреле… лянты!..

Как на грех, услышав эти хриплые вопли, на палубу вышел капитан и жестом запретил матросам отвечать боцману. Поорав еще немного, Франс смело двинулся вперед и проскочил мимо трапа, который, конечно же, был один и двоился он только в глазах нашего не в меру выпившего героя. Тогда лишь капитан подал знак – и на корабле привычно сыграли – «Человек за бортом!»

Другой раз, пребывая утром в состоянии душевного томления, Франс наблюдал за подходящим к борту баркасом. Рябь на воде сыграла дурную шутку – мир в глазах боцмана поплыл, баркас показался неподвижным, и Франс начал громко отдавать команды рулевому своего судна, как если бы ему предстоял маневр по сближению. Рулевого на месте не случилось, но рядом нечаянно оказался молодой матрос. Матрос с перепугу не стал объяснять боцману его ошибку и, взявшись за штурвал, послушно выполнил все команды. Франс, видя его усердие, расщедрился на похвалу. И все бы ничего, если бы не матросы, с большим любопытством наблюдавшие за этой милой картинкой, – судно-то стояло на якоре и никуда не двигалось! Команда еще две недели корчилась от смеха, вспоминая эту швартовку.

Казалось бы, человека, столь прославленного, надо гнать с судна пинками. Но боцмана Франса любили – он знал свое ремесло и в плавании очень заботился о команде, хотя и гонял молодых матросов нещадно. Не было еще случая, чтобы на корабле, где боцманом служил Франс, выдавали червивые сухари или тухлую солонину. Кок, посмевший так угостить команду, был бы избит боцманским кулаком до полного просветления души.

– Всего два талера? – спросил господин с черной повязкой, присаживаясь на край скамьи. – Я дам их тебе, Франс.

– В долг? – спросил старый боцман. – Тогда тебе, добрая душа, придется ждать, пока я вернусь из плаванья, а это нескоро.

Собеседник поморщился.

– Если ты боишься брать в долг, то можешь мне кое-что продать за эти два талера, – сказал он.

– Я не купец и товара не имею.

– А продай мне свой козий рог.

– На что он тебе? – искренне удивился боцман. В полый козий рог обычно прятали иголки, большие – для починки парусов, и маленькие – для починки одежды, суровые нитки, запасные пуговицы, а затыкали его деревянной пробкой.

– Я путешественник, а в странствиях такая вещица весьма полезна. Так продаешь?

Франс подумал, что иголки у него имеются где-то в сундучке, а два талера на дороге не валяются.

– По рукам! – сказал он. – Эй, парень, еще две бутылки вина и нарежь мне жирной колбасы на закуску!

Две монеты прокатились по столу прямо к волосатому кулаку боцмана.

– А ты, сударь, гляжу, человек порядочный! – и боцман, достав из глубокого кармана козий рог, отправил его щелчком прямо к руке покупателя.

– А ты славный товарищ, Франс, и пить с тобой приятно! – сказал на это господин с черной повязкой. – Но хватит ли нам этих двух бутылок?

– Двух бутылок не хватит, – сразу же ответил Франс, – но больше мне продать нечего, разве что свою бессмертную душу.

И расхохотался – да так, что огоньки свеч заплясали.

– Твоя душа мне пока что не нужна. А вот что – продай-ка ты мне одну вещицу из судового имущества.

– Не имею такого права.

– Никто не узнает!

– Все равно – не имею!

– Мне нравится твоя порядочность, боцман Франс. Жаль, что она мешает тебе напиться в эту прощальную ночь, как полагается, жаль, очень жаль…

Франс сдвинул густые брови, всем видом показывая, как тяжко дается ему размышление о судовом имуществе. Меж тем новоявленный собутыльник сделал знак – и ему одному принесли и даже откупорили четыре бутылки. Вид их был соблазнителен до невозможности.

– А что бы ты хотел купить, сударь? – спросил наконец Франс.

– Да так, приглянулась мне крошечная вещица. Если ты ее продашь – никто и не заметит.

– Блок? Нагеля? – стал спрашивать боцман. – Клинья? Коуши? Мочки? Мушкель?

– Нет, не нагеля и не мушкель. А продай-ка ты мне якорь. За пять талеров.

– Якорь? – переспросил Франс. – Ничего себе вещица!

И захохотал.

– Послушай, Франс, ты славишься на все Балтийское, да и на все Северное море своими добродетелями и своими похождениями, – сказал, дождавшись последних боцманских всхлипов, господин с черной повязкой. – Скажи на милость, есть ли другой моряк, ухитрившийся пропить якорь? Второго такого героя ни на одном судне ты не сыщешь! Слух о том, как славно пьет боцман Франс Швиммер в прощальную ночь, дойдет до самой Америки!

– Послушай, добрая душа, на кой черт тебе якорь? – спросил Франс, уже соблазненный своей будущей славой. – Ты же, сударь, человек сухопутный.

– Ты ничего не понял, Франс! – воскликнул господин с черной повязкой и лихо выхлестал прямо из горла полбутылки мозельского вина. – У тебя – своя слава, у меня – своя! Вообрази, как повеселятся товарищи мои, когда я расскажу, что купил якорь с «Габриэля Шторма» за пять талеров! А потом, когда корабль вернется, ты выкупишь у меня этот якорь за те же пять талеров!

– Но как же ты заберешь его с судна?

– А для чего мне его забирать? Куда я его поставлю? На каминную полку? Или в лавке у себя, чтобы заманивать покупателей? Нет, друг мой Франс, пусть якорь остается пока на корабле. Просто мы оба будем с тобой знать, что он принадлежит мне! Вот такая ловкая торговая операция! Пей, Франс, пропивай якорь!

Боцман задумался, глядя на собутыльника с большим подозрением. У него прямо вертелся на голове вопрос: «Да в своем ли ты, сударь, уме?» И чуть было этот вопрос не прозвучал, но господин с черной повязкой заявил:

– Впрочем, как знаешь, добрый Франс. Рядом с нами пьет команда «Прекрасной Эльзы», подсяду-ка я к ней – глядишь, и куплю якорь за пять талеров.

– Неужто он так тебе нужен?

– Да забавно же – чтобы боцман пропил якорь! Неужто ты не понимаешь? Люблю я, милый Франс, делать то, чего раньше не бывало!

И господин с черной повязкой допил мозельское до дна.

– Идет! – воскликнул Франс. – И точно, что дело диковинное! Якорь – твой! А мне пусть принесут чего покрепче!

На рассвете хозяин погребка с немалым трудом вытолкал сонных и ничего не соображающих гостей. Они на четвереньках поднялись по витой лестнице и вывалились на улицу, где как раз стояла протрезвляющая прохлада.

Франс, придерживаясь за стенку, выпрямился. Ему нужно было вспомнить многое: в какой стороне порт, как называется его судно, кто капитан…

Понемногу мир, рассыпавшийся на мелкие кусочки, собирался воедино, имена совмещались с фамилиями, цифры – с картинками. И, наконец, Франс вспомнил самое главное. Хлопнув по первому попавшемуся плечу (моряки брели к порту, держась друг за дружку, чтобы никого не потерять), Франс радостно воскликнул:

– Ребятки! А ведь я якорь пропил!

– Когда? – спросили его.

– Сегодня!.. Вчера!..

– Лихо. Только не мог ты якорь пропить. Якорь – на судне, а ты где?

Франс задумался. Странная затея незнакомца с черной повязкой, в погребке казавшаяся такой разумной, сейчас полностью утратила смысл.

– Я его точно пропил… – пробормотал боцман. – Не мог не пропить, раз меня об этом просили…

Самое сложное для матроса, бредущего на рассвете из пивного погребка, это не добраться до корабля, а попасть на него. Трап – под углом, еще и качается в такт волнам, причем, как назло, его ритм абсолютно не совпадает с раскачиванием матросского тела. Но взойти-то надо.

Прицелившись, боцман чуть ли не с разбегу бросился на трап, споткнулся, повис на леере, и, схватившись за леерную стойку невероятно сложным движением, с дико выпученными глазами привел тело в относительно вертикальное положение и начал нелегкий путь наверх. Добравшись до конца трапа, он кулем грохнулся на палубу с высоты фальшборта. Полагаете, он себе что-нибудь сломал? Ни в коем случае – у пьяного кости мягкие.

Немного полежав на палубе и осознав, что ему таки удалось попасть на борт, Франс издал вздох облегчения и дополз до фальшборта; опираясь на него, поднялся и стал мучительно соображать где нос, а где корма, чтобы наконец-то найти ответ на измучивший его вопрос – пропил он якорь или нет. Наконец, определившись со своим положением в корабельном пространстве и вспомнив, чем нос отличается от кормы, Франс, не выпуская из рук планширя фальшборта, медленно двинулся в сторону носа. Где с облегчением увидел, что якорь вроде бы есть – вот цепь, вот и мочка, которой этот якорь крепится к цепи, а вот и он сам.

На берегу меж тем собрались провожающие – жены, невесты, дочки, множество детей и несколько мужчин. Помощник капитана Габриэль высматривал любимое лицо, увидел, помахал рукой, послал воздушный поцелуй. Девушка только глядела неотрывно – пока судно не скрылось за Андреасхольмом.

Плавание было удачным – доставили в Гаагу меха, бочата с медом, тугие свертки льна, там взяли вина, фаянс, гобелены, пошли к Зебрюгге, взяли дорогой товар – монастырские ликеры, кружевные воротнички и манжеты, картины в футлярах из оленьей кожи, залитых для надежности воском, – и тогда уж направились домой.

С крепчающим северо-западным ветром, не жмясь к берегам, проскочили Каттегат и выскочив в Балтику проложили курс на Штейнорт, предполагая оставить остров Борнхольм по левому борту, и уже начали подсчитывать время прихода домой. И явились бы в родной порт в назначенный час, если бы не багряный рассвет, предвещавший бурю…

Боцман вместе со всей командой натягивал штормовые леера и проверял крепление груза.

– Эй, приятель! – тяжелая рука хлопнула Франса по плечу. – Я пришел за своим якорем!

Боцман обернулся и увидел белое лицо, перечеркнутое черной повязкой. Более ничего он не мог разобрать во мраке – плащ незнакомца реял и метался, а когда его отнесло вправо, боцману показалось даже, что у головы собеседника вовсе нет тела.

– Не до тебя! – отмахнулся Франс. – Ей-Богу, не до тебя!

Господин с черной повязкой поморщился.

– Как знаешь, милый собутыльник, а свой якорь я заберу. Вспомни, как ты его пропил, и не спорь со мной!

Тут только боцман осознал нелепость происходящего – не мог этот незнакомец оказаться на корабле. И тем не менее, он стоял на палубе, кутаясь в беспросветно черный плащ.

– Сгинь, рассыпься, нечистая сила! – воскликнул перепуганный боцман.

– Изволь, дружище, но сперва я заберу свое имущество.

Господин с черной повязкой протянул руку – и огромный якорь весом в полсотни пудов поплыл по воздуху к его ладони и установился, удерживая равновесие, как будто тряпичная фигура у балаганного штукаря. Цепь же, к которой он был пристегнут, отвалилась, словно мочку, ее державшую, перерезали неимоверно острым ножом.

– Благодарю! – сказал новый владелец якоря. – И прощай, милый Франц. Да узнай на прощание, что судно, лишенное якоря столь диковинным образом, вовеки к берегу не причалит!

Франц на сей раз был трезв и потому живо сообразил, с кем имеет дело. Жаркий стыд обжег его изнутри – ему сделалось стыдно перед матросами, перед старым капитаном и его молодым помощником, перед коком Юлиусом, давним приятелем. Стыд этот превозмог страх, боцман кинулся вперед и ухватился за мокрую чугунную лапу якоря.

Лапа стала извиваться, выворачиваясь из крепких боцманских рук.

Любой другой струсил бы и отпустил якорь – только не боцман Франс.

– Какого дьявола?! – зарычал он. – Семь пудов гнилой пеньки тебе в зад! И пушечным ядром туда вколотить! Да вшей с трех команд после годового плаванья тебе в гнусную твою пасть!

А в какое место он определил десять фунтов голодных зубастых клопов, зараженных ядовитой болотной лихорадкой, и выговорить, право, неловко.

Ругаясь, он даже не заметил, что подошвы его оторвались от палубы.

Оживший якорь пролетел над волнами вместе боцманом, кинулся вниз, потом взмыл вверх, – Франс держался крепко. Якорь, вывернув свои черные лапы, обхватил его и стал душить.

– О Стелла Марис! – закричал в смертном ужасе боцман.

Белая точка в черном небе стала расти, налилась голубым светом.

– Спаси меня, Стелла Марис, спаси! – вопил Франс, пытаясь разомкнуть чугунное объятие.

Голубое покрывало, слетев с неба, накрыло якорь, металл под ним сперва обмяк, потом принял прежнюю свою форму. Но дивная сила лишила его веса – и якорь понесся по волнам, и Франс, оседлав его, летел неведомо куда, пока не сорвался и не рухнул на песчаную отмель.

Когда он очнулся, рядом, по щиколотку в воде стояла женщина и качала головой. Ее правильное лицо, юное лицо с глубокими мудрыми глазами, было исполнено печали.

– Подымайся, Франс, – сказала она. – Ты вовремя позвал меня.

– Стелла Марис… – прошептал боцман и встал перед женщиной на колени. – Меня спасло твое покрывало…

– Рано говорить о спасении тому, кто предал своих друзей, – сказала женщина.

– Якорь! Где якорь?! – боцман огляделся, не увидел на длинном песчаном берегу ничего, хоть приблизительно похожего на его пропажу, и затосковал.

– У своего нового хозяина.

– Стелла Марис, Звезда Морей, надежда погибающих моряков, их жен и невест! Помоги мне! – воскликнул Франс. – Клянусь, я больше капли в рот не возьму!

– Что же я могу сделать для тебя?.. – задумчиво произнесла она. Покрывало ее цветом почти сливалось с голубым утренним небом, а мелкие золотые волны, набегая, омывали ее босые ноги, не касаясь при этом подола светлой одежды. И темная прядь, выскользнувшая из косы, была заботливо подхвачена и уложена ветром как полагается.

– Ох, и натворил же я дел… Спаси меня, Стелла Марис!

– Я спасаю тех, кто зовет. Что ж ты не звал меня в том погребке?

Франс тяжко вздохнул.

– Знаешь ли ты, что произошло, пока ты лежал без сознания? В порт возвратились корабли, которые вышли из голландских гаваней уже после «Габриэля Шторма». Они принесли дурную весть – матросы видели плавающие по воде реи и выловили сундучок, принадлежавший коку Юлиусу. Заплакали женщины и дети, но один человек обрадовался – это был купец Штейнфельд. Он бегал по своему дому и кричал: «Ура! Сбылось предсказание!» Но радость его была недолгой – перед ним появился неведомо откуда предсказатель в черном кафтане с оловянными пуговицами, в черной треуголке без плюмажа, с повязкой на глазу…

– Это он, это он! – перебил женщину боцман. – Стелла Марис, ради всего святого – дай мне встретиться с ним, и я убью его!..

– Дослушай до конца, Франс, и узнай, что случилось по твоей вине. Этот господин с черной повязкой склонился перед купцом, как перед королем, и, глядя ему в лицо снизу вверх, произнес: «Предсказание мое сбылось, я пришел за платой. Господин ведь не откажется заплатить мне тем, что и без моей просьбы должно покинуть его дом, да еще к его великой радости?» Купец подтвердил обещание. И тут оказалось, что предсказатель хочет получить его дочь Лизу. Ведь Лиза – девица на выданье и действительно вскоре должна была покинуть отцовский дом…

– Отдать этому черту белокурую Лизу? – переспросил Франс. – Как же это?.. Ведь она…

– Купец хотел отказать предсказателю – и не смог. Он представил себе, что будет, если господин с черной повязкой, имеющий странную власть над морем и над кораблями, вернет «Габриэля Шторма» в порт. Это значит, что все его хитроумные расчеты пойдут прахом. Выругавшись, он позвал дочь и велел ей собираться. Но девушка, к счастью, была влюблена. Любовь спасла ее. Притворившись, что идет за своим ларчиком с кольцами и цепочками, она убежала из дома и поспешила к пристани. «Стелла Марис, спаси меня! – закричала она. – Я знаю, мой жених не погиб! Верни мне моего жениха Габриэля, чтобы он защитил меня!» И я пришла, я взяла ее за руку и отвела к Габриэлю. А господин с черной повязкой, поняв, что девушка ему не досталась, опалил купеческий дом огнем и уволок с собой жадного купца – лучше такая добыча, чем вообще никакой…

Боцман, слушал так, что забывал дышать.

– А теперь о твоих печальных делах. Корабль, не имеющий якоря, домой не придет, Франс, – сказала Стелла Марис. – Тут я ничем не могу помочь, таков закон. И у корабля, и у человека должен быть якорь, чтобы не стать игрушкой злых стихий. Не спрашивай меня, где твой корабль и что с ним. Как только якорь вернется, «Габриэль Шторм» поднимет паруса и возьмет курс на свой порт.

– Что я должен сделать? – тихо спросил боцман.

– Ты должен вернуть долг.

– Но у меня ни гроша… и где я сам сейчас – неведомо…

– Пять талеров ты заработаешь. Ты ведь работы не боишься. Но не это самое трудное. Ты должен, зажав в кулаке эти пять монет, искать и найти господина с черной повязкой. Когда найдешь – без лишних объяснений швырнешь ему эти деньги в лицо. Пусть видит, что ты презираешь и его происки, и свою слабость. И тогда он отдаст «Габриэлю Шторму» пропитый тобой якорь. Не бойся, это с ним уже случалось – достаточно увидеть отметины на его лице. А теперь подымайся и ступай.

– Куда? – спросил Франс.

– Добывать деньги. Но знай, куда бы ты ни направился – ты окажешься в своем городе. Твое время отныне – ночь, потому что днем господин с черной повязкой прячется. И куда бы ты ни пошел, когда погаснут фонари, окажешься здесь. Ибо есть пространство между жизнью и смертью для таких, как ты, и для тех, кто гораздо лучше тебя…

Боцман обвел взглядом побережье. Он увидел дюны, и хижину под соснами, и сарайчик, и распяленные на кустах сети, и старую лодку на берегу. А пока он разглядывал мир, в который поместила его Стелла Марис, она исчезла – и звать ее было уже бесполезно.

И вот он приходит, и слоняется по кабачкам, и, присев на корточки, заглядывает в низкие окна – не пьют ли матросы и не высматривает ли среди них простака его враг. А в кулаке у него зажаты заветные монеты. Но господин с черной повязкой никак не попадается ему, зато приходит заспанный фонарщик и идет вдоль узкой улицы, гася свои фонари. И Франс прячет пять талеров в карман до следующего вечера.

Но, когда он опять собирается на охоту за господином с черной повязкой, выясняется, что часть денег пропала – ведь в кармане большая дыра, а зашить ее нечем. Козий рог с иголками и моточками ниток Франс утратил в тот же вечер, когда пропил якорь. И он клянет себя, и ворчит, и идет добывать деньги.

Если непонятным образом лепешки смолы на палубе, которые собирались отскрести утром, за ночь пропали, или поправлены и понову прошиты марки на концах пеньковых тросов и переобтянуты бензеля на рангоуте, – знай, это работа Франса. Это он потрудился, чтобы опять собрать деньги и выкупить якорь. Он надеется на тебя – так не скупись, оставь ему несколько шиллингов или даже талер! Ведь однажды он встретит своего смертельного врага, и швырнет ему в лицо пять талеров, и взвоет господин с черной повязкой, чье лицо монеты прожгут насквозь!

Но если ты пожалеешь денег на то, чтобы спасти команду «Габриэля Шторма», – берегись! Запах жадности, которого человеческому носу не уловить, достигнет ноздрей господина с черной повязкой, и зловеще усмехнется этот господин, и поспешит, словно на зов, и однажды вечером сядет перед тобой в пивном погребке, улыбаясь, и заговорит, потворствуя твоему пьянству и заманивая в ловушку.

Оставь монету там, где потрудился боцман Франс, – и пусть спасутся матросы, и старый капитан, и помощник Габриэль, и его преданная невеста.

Богадельня строгого режима

– Вон, вон он, петух, – показал дядюшка Сарво на еле видную искорку в небе. – Когда идешь проливом, при начале заката сразу высматривай его и с ним сверяйся. Береговым огням веры нет – эти сукины дети как-то, помнится, плавучий маяк соорудили, так и таскали его вдоль берега. А церковь – дело надежное, куда она денется? И петух со шпиля не улетит. По нему всегда определяйся.

– Он весь целиком медный? – спросил маленький Ганс.

– Я думаю, из медных листов склепан. Если целиком – сколько бы он весил? Шпиль бы под ним подломился. Понял насчет петуха? Учись, пока я жив. Теперь иди, лови Вредителя. Чтобы до темноты сидел в клетке!

Сплетенная из прутьев собственноручно дядюшкой Сарво клетка стояла тут же, на палубе. Высотой она была старому боцману по пояс. Вредитель, здоровенный попугай, купленный на Кренхольме у очень сомнительных ребят, шедших с запада на потрепанном галиоте, как всегда, взлетел на рей и умащивался там на ночлег. Снять оттуда драчливую птицу можно было только при помощи мешка, внезапно и ловко на нее накинутого.

Флейт «Варау» возвращался с юга домой, в Аннерглим, с заходом в Герден. Впереди оставалось только одно недоразумение – две длинные мели. Первая начиналась там, откуда виден был маяк, установленный бароном Вентерном. Но с маяком случались недоразумения. Дурные люди гасили его огонь, зато зажигали свой, да так правильно выбирали место, что судно, считаясь с фальшивым маяком, как раз садилось брюхом на мель, тут-то и налетали на рыбацких лодках удалые молодцы с замазанными сажей лицами.

Потом, от Гердена до Аннерглима, идти было совсем просто – не теряя из виду берега. До осенних штормов оставалось еще месяца полтора, солнце грело, но не припекало, так что эту часть пути матросы считали самой приятной – тем более, что в Гердене брали свежую воду, зелень, овощи, свежее и копченое мясо вместо надоевшей солонины, и пять дней блаженствовали, как на райском облаке.

Для Ганса это было первое плаванье. Мальчишку отдала на флейт его мать, вдова капитана Сельтера. Она привела его, когда стояли в Виннидау, ожидая груза. Капитан Гросс был, видимо, предупрежден и принял Ганса без долгих разговоров. А команда побожилась, что никто его не обидит.

Сельтера помнили и уважали. Владелец «Варау», арматор Эрнст Схуттен, был в каком-то давнем загадочном долгу перед Сельтером – то ли капитан его самого спас, то ли кого-то из родни. Экипаж понимал – если не вернуть такой долг сыну покойного, то прощай арматорская репутация.

– Придем в Герден – возьмем тебя в гости к старому Ансу Ансену, и к Фрицу Альтшулеру, и к Матти Унденсену, – пообещал дядюшка Сарво, когда Ганс притащил мешок с трепыхающимся и вопящим попугаем. – Это – настоящие морские ястребы. Вот пусть они тебя благословят на морское дело. Всякий раз, заходя в Герден, будешь их навещать. У нас на «Варау» так заведено – хоть кто-то к ним приходит, рассказывает новости, передает подарки. Я-то уже сам скоро к ним в кубрик переберусь. Вот только в Вердинген схожу, с сестрой и племянниками повидаюсь. А потом – все, на вечный прикол.

К ним подошел Георг Брюс, молодой помощник капитана.

– Ну что, дядюшка Сарво, завтра – к нашим старичкам? – спросил он.

– Сколько раз тебе повторять – на воде нет «завтра», а если есть – то с оглядкой на Стеллу Марис. Когда Стелла Марис доведет до гавани – вот так говори.

И боцман посмотрел на небо, словно оказывая этим уважение незримо парящей над волнами Стелле Марис, Звезде Морей, раскинувшей над охраняемым ею флейтом синее покрывало – того древнего синего цвета, который красильщикам не дается, хоть тресни.

– Когда Стелла Марис доведет до гавани, – послушно повторил Георг. И как не согласиться с человеком, который выучил тебя, совсем желторотого юнгу, вязать морские узлы за спиной?

В Гердене были три высоких колокольни, и с той, что ближе к берегу, прозванной «Длинной Мартой», обычно следили за побережьем и окоемом зоркие мальчишки. На рассвете они издали высмотрели и узнали «Варау». Когда флейт неторопливо приближался к гавани, навстречу уже вышли лодки с таможенниками и береговой охраной. Судно встало на рейд, капитан Гросс уладил все формальности, а на берегу уже ждали купцы, носильщики и сам Эрнст Схуттен.

После полудня Георг, дядюшка Сарво и маленький Ганс сошли на берег. Ганс все имущество оставил в кубрике, и ему доверили нести клетку с Вредителем. Полное имя попугая было «Утти-Вредитель-который-шкодит-под-палубой», но звать по имени Утти было опасно – бесенок, являвшийся в виде большой крысы с мохнатым, как у белки, хвостом, мог устроить пакость. Говорили, что раз в одиннадцать лет он находит себе любимчика и помогает ему, как умеет. Фриц Альтшулер рассказывал надежным людям, что, когда «Дева Гольда» затонула и матросы спасались вплавь, он видел Утти – тот плыл на пустом ящике и показывал дорогу к отмели; отмель была далеко от берега, но, если знать приметы, можно было выйти на сушу пешком, всего лишь по грудь в воде.

Попугай тоже был шкодлив, но на «Варау» решили, что для стариков в богадельне такой подарочек – в самый раз, пусть они там с Вредителем ссорятся и мирятся, лишь бы не скучали. Тем более, что старики уже как-то намекали – неплохо бы завести такое развлечение, а уж они найдут, чему птичку научить.

Шли торжественно – впереди Георг Брюс, красиво причесанный на прямой пробор и подвивший кончики русых волос, в лиловом бархатном кафтанчике и штанах, в дорогих сапогах из рыжей эспанской тисненой кожи, за ним вперевалочку боцман в кожаной куртке без воротника и в новых синих парусиновых штанах, заправленных в сапоги из тюленьей кожи, последним – Ганс в синей курточке юнги, с алым шейным платком, в коротких штанах и туфлях на босу ногу, ибо роскошь юнгам не полагается. Ганс держал на плече клетку, замотанную в парусину, и Вредитель время от времени оттуда орал скрипучим голосом. Польза от этого была такая, что прохожие шарахались и уступали морякам дорогу.

Дядюшка Сарво нес на плече скатку, в которой моряки часто таскают имущество. Он собирался оставить скатку в кабачке вдовы Менгден, с которой у него тридцать лет назад были какие-то причудливые отношения. А Георг взял с собой сундучок с подарками для всей семьи. Семья летом жила за городом, и он на пару часов оставил сундучок у той же вдовы. Она же, зная повадки дядюшки Сарво, быстро собрала корзину с провиантом – хорошо запеченной бужениной, мягкими булками, луковыми пирогами и прочей снедью, недоступной во время плаванья. Туда же старый боцман сунул две бутылки вина из своей скатки. Предполагалось, что всем этим он будет угощаться вместе со старыми товарищами.

– Теперь курс на богадельню, – сказал дядюшка Сарво. – Там нас уже заждались. Матти, поди, каждый день ходит к «Длинной Марте» узнавать новости.

Матросская богадельня была гордостью Гердена. Туда магистрат определял старых и не наживших семьи моряков. Обычно это были герденские жители, но случалось, что брали из Гольда, из Абенау, из Глейерфурта, если эти города оплачивали место. Опять же, арматоры пристраивали в богадельню своих людей, невзирая на происхождение. И те же арматоры строго следили за тем, чтобы стариков хорошо кормили, вовремя меняли простыни, при необходимости – звали к ним врачей. Всякий, кто нанимался, скажем, на судно к Схуттену, или к его троюродному брату Велле, или к их конкуренту Абелю Цумзее, мог быть уверен – помирать на старости лет от голода под забором не придется. Но не бывает ведра варенья без птичкиного подарка из поднебесья: в богадельне настрого было запрещено распитие хмельных напитков. За пьянство могли выгнать – и выгоняли. Слоняйся тогда по дорогам, ночуй в стогах, выкапывай на полях мерзлую репу и брюкву.

Еще выгоняли за воровство, если удавалось найти доказательства. И за злостное нарушение порядка. Богадельня просыпалась в шесть утра, в половине седьмого подавали завтрак, в полдень – обед, в четыре – простоквашу с хлебом, и в девять – ужин, а в постель следовало лечь в десять. Если опоздать раза два к столу – конечно, ничего не будет. Если опозданий накопится с десяток – смотритель, Карл Липрехт, отругает. Ругань не поможет – ступай, разгильдяй, искать ветра в поле! Но такой беды еще ни разу не случилось.

Богадельня занимала целый дом в том же квартале, что и «Длинная Марта». Это был квартал старинных каменных амбаров, и те из моряков, что покрепче, нанимались иногда дневными сторожами. Они знали всех, кто трудился при амбарах, и их все знали. Магистрат делал вид, будто не замечает этого крошечного противозаконного приработка.

Дом, где поселить моряков, купили у разорившегося купца Адельстрахта вместе с запасами постельного белья, кроватями и тюфяками. Только починили черепичную крышу и установили великолепный флюгер с вырезанным из жести трехмачтовым парусником – пусть все видят, что дом не простой.

Перед богадельней была маленькая мощеная площадь с фонтаном и большой каменной лоханью – поить лошадей. На краю лохани сидели двое мальчишек и пели песню, которой явно научились у старых моряков. Дядюшка Сарво и Георг узнали ребят – они кормились от богадельни: бегали с поручениями, помогали на кухне.

Гости обошли фонтан – и тут только заметили неладное. На каменных скамьях справа и слева от входа никто не сидел с мужским рукодельем – не резал деревянные игрушки, не плел сетки для рыбацких сачков. Окна богадельни были закрыты ставнями – это днем-то. А на двери висел большой замок.

– Эй, детки, что эта капридифолия значит? – спросил ребят дядюшка Сарво.

– А то и значит, что накрылась богадельня осиновым ушатом, – совсем по-морскому выразились детки. – Завелась в ней какая-то заразная хворь, и всех вывезли за город. Чтобы мы ее не подцепили.

– Что за хворь? – строго спросил старый боцман. – Как выглядит?

– Да никак не выглядит. Просто приходим мы утром, а дверь заперта. Нам сторож Черепахиного амбара сказал, там теперь ночным сторожем – Вильгельм Отто, который из береговой стражи, – объяснили ребята. – Он после заката заступает на вахту, но приходит раньше – сидит на тюках, болтает с грузчиками. Он видел, как наших старичков увозили. Теперь вот ждем – может, хворь кончилась и тех, кто жив, обратно привезут?

– Всех, выходит, увезли, – уточнил дядюшка Сарво. – И кастеляншу? И стряпуху? И старого зануду Липрехта?

– Всех, всех…

Черепахин амбар был сразу за Верблюжьим амбаром, напротив Змеиного амбара – названия им дали по большим каменным животным над воротами. Хозяин десять раз сменится, улице другое имя дадут, но никому и в голову не придет отковыривать каменную черепаху весом в триста фунтов.

К Змеиному амбару сбоку был пристроен кабачок «Люсинда» – там и сели, решив, что до заката вполне можно пообедать. В «Люсинде» кормили простой люд, но после сухарей и солонины ломоть свежеиспеченного хлеба с куском домашнего сыра – уже деликатес. Корзину с гостинцами решили пока не трогать – мало ли что выяснится; может, старички где-то неподалеку, так что можно будет добежать.

Простой люд, приходивший в «Люсинду» поесть каши со шкварками, ничего толком о богадельне не знал, разве что был благодарен магистрату, так решительно пресекшему заразу.

Вильгельма Отто прождали долго, и за это время дядюшка Сарво перебрал все известные ему заразные хвори, включая черную оспу, рябую оспу, бубонную чуму, горловую чуму и всю ту дрянь, которую можно подцепить у гулящих девок. Насчет девок Георг усомнился – хотя их в портовом городе больше двух сотен, но городскому врачу вменено в обязанность раз в месяц их осматривать. Другое дело – что девками занимаются его ученики и могут по неопытности проворонить важные приметы. Но Герден тем и славится, что портовые девки – относительно чистые. Они и сами о себе заботятся, подозрительного гостя могут спустить с лестницы. Иначе виновницы неприятностей будут пороты на городской площади и выкинуты из Гердена навеки.

– Нет, это не девки виноваты, – согласился дядюшка Сарво. – Но посуди сам, сынок, хворь прицепилась к одному-единственному дому во всем городе. Что-то тут неладно.

Вильгельм Отто, придя, подтвердил: да, неладно. Старых моряков увезли в закрытых повозках среди ночи. Сопровождала их особая стража – отряд помощников городского палача, которых имелось более двадцати человек. И не потому магистрат платил жалование такой ораве, что преступлений совершалось множество, а просто в их обязанности входил и вывоз всякого мусора, включая самый вонючий. Это было дурным знаком – значит, все-таки зараза…

– И что – молча позволили себя увезти? – спросил Георг.

– Сдается мне, уж до того были больны, что и голоса поднять не могли, – ответил Вильгельм Отто. – А вот кое-что проделали. Я как раз вышел на угол поглядеть, как повозки отходят, так из последней вылетел перстень и – звяк!

– Какой перстень?! – прямо зарычал дядюшка Сармо.

– Серебряный. Я его руками брать-то побоялся, а на палку поддел и в щели схоронил. Мало ли, какая зараза? Вот выяснится, что…

– Веди, показывай! – хором закричали Георг и дядюшка Сарво.

Щель была между серым камнем амбарного фундамента и пурпурно-синим камнем брусчатки, которую магистрат закупил чуть ли не в Свенске. Послали Ганса за палочкой, с трудом выковыряли перстень, и дядюшка Сарво, разглядев его, сказал прямо:

– Сынок, дело неладно. Знаешь, что это?

– Нет, не знаю, – честно признался Георг.

– Это когда «Северную деву» выкинуло на Эрхольм, парни, что там две недели просидели, получая в день полкружки пресной воды и две галеты, как-то ненароком спасли сундук с золотой посудой. Арматором «Северной девы» был отец Абеля Цумзее, Гильберт Цумзее, тот еще пройдоха. Но он парней отблагодарил и всем, кто уцелел, подарил, кроме денег, еще серебряные перстни. Нарочно, чтобы помнили, на них велел носовую куклу «Северной девы» изобразить – ну так вот она. Матти как раз был на Эрхольме. У него и у Анса Ансена были такие перстни… нет, вру, еще Петер Шпее – Петер-толстяк, помнишь, он еще спьяну забрел на «Морского ангела» вместо «Доротеи» и потащился не в Вердинген, где его ждала невеста, а на юг, в Порту-Периш… – дядюшка Сарво задумался, вспоминая. – Впрочем, он и в Порту-Периш на ком-то чуть не женился… Вот он тоже носил такой перстень, а получил его от брата. Брата сожрала гнилая горячка на обратной дороге из Норскеншира… должна же быть хоть какая-то память…

Старый боцман загрустил было, но опомнился.

– Давно это было, сынок. Еще твой батюшка был в небесах безгрешной душенькой и приглядывался, в какое бабье чрево вселиться…

Георг с любопытством разглядывал толстый серебряный перстень, надетый на палочку. Узнать в причудливой загогулине женскую фигуру было мудрено. Он не сразу вспомнил, что «северными девами» в Абенау называют хвостатых сирен, а рисуют их так, что задранный раздвоенный хвост торчит у «девы» за спиной, образуя над плечами нечто вроде крылышек. Но дядюшка Сарво был прав – такой перстень уж ни с чем не спутаешь.

– Если так, то дядюшка Матти с этим сокровищем добровольно бы не расстался, – сказал Георг. – Он ведь даже не носил перстень, а где-то прятал.

– Поди поноси, когда пальцы распухли и стали хуже клешней, – возразил старый боцман. – У него эта болезнь завелась от сырости. Анс свой перстень тоже не носил, тоже прятал. Но он мне сказал как-то, что хочет лечь с этим перстнем в могилу. И надо же – уезжая, кто-то из них потерял такую памятную вещицу…

При этих словах дядюшка Сарво как-то туманно посмотрел на Георга.

– Да, мне тоже кажется, что перстень из повозки выбросили нарочно, – ответил на взгляд Георг. – Что-то этим наши старички хотели сказать.

– Давай думать, сынок. Но сперва заплати-ка пару грошей Вильгельму Отто. А перстень мы заберем.

– Как это – заберете?! – возмутился сторож.

– Очень просто, – дядюшка Сарво снял находку с палочки и с трудом надвинул на толстый палец. – Заразы в нем никакой нет. Это и мальку глупыша ясно. Потому его и выбросили, чтобы простак, вроде тебя, подобрал да по всему Гердену раззвонил. Рано или поздно про перстень бы услышали те, кто помнит его историю. Говоришь, в Северные ворота их увезли? И среди ночи ворота для повозок отворили?

– Да. А двух грошей мало, – заявил сторож.

– Дай ему, сынок, третий грош, и пусть угомонится.

Потом дядюшка Сарво взял курс на кабачок «Мешок ветра», велев Гансу идти следом с клеткой.

– Привыкай, детка, – так он сказал. – Сегодня я еще не дам тебе напиться, но однажды ты по-настоящему надерешься до свинского образа под моим бдительным руководством. Ты должен знать, что это такое. А господин Брюс должен знать, каков ты во хмелю. Потому что через два года капитан Гросс уступит место капитану Брюсу.

Георг улыбнулся – он не только дни, а даже часы считал до этой заветной минуты.

– Но я к тому времени буду уже в герденской богадельне. Ты будешь приходить ко мне, сынок?

– Не говори глупостей, дядюшка Сарво, – одернул его Георг. – Всякий раз, заходя в Герден, буду приходить к тебе и звать тебя в «Мешок ветра». И диковины буду тебе привозить. Помнишь, как мы выменяли свенскую лодку из тюленьих шкур на бочонок пальмового вина?

– Не вздумай привозить пальмовое вино – оно мне не понравилось.

В «Мешке ветра» Георг взял себе и боцману по кружке пива, Гансу – портера, который даже невинным девицам пить дозволяется. На закуску спросили копченого угря, серого хлеба с тмином, горячих яичных лепешек.

Владелец кабачка, Эммерих Адсон, был когда-то судовым коком, но служил на военном судне и стряпал для господ офицеров. Про него рассказывали, что, когда его линейный корабль выходил из порта, на верхней палубе всякое свободное местечко бывало занято клетками с курами и гусями, а на носу он мог устроить загородку для поросят. Он знал дядюшку Сарво с незапамятных времен. Не то чтобы он уважал боцмана – не может человек из семьи южных Адсонов уважать варвара с островов. Скорее он покровительствовал дядюшке Сарво, как аристократ – добропорядочному плебею. А вот по отношению к Георгу Брюсу он сам был неумытым варваром – капитаны Брюсы уже лет двести командовали Адсонами на море и на суше. Поэтому приглашение Георга присесть к столу Эммерих принял поспешно и даже с той суетливостью, которую полагал признаком хорошего тона.

– Что знаете вы, любезный герр, о заразной хвори в матросской богадельне? – напрямую спросил Георг.

– Ее могли гости притащить. Незадолго до того приходил «Святой Андреас», доставил вино, сушеные фрукты, железо, медные листы. Мы тут всех перебрали – не иначе, оттуда кто-то в богадельню приходил. «Святой Андреас» всего два дня стоял у пирса. А вся эта курага, финики, инжир – с юга. Оттуда только и жди хвори.

– И куда делись курага и финики с инжиром? – спросил дядюшка Сармо.

– Роллинген все забрал. Это для него и привезли.

– Значит, Роллинген сейчас торгует заразой? – удивился Георг. – И никто во всем Гердене ее не подцепил?

– Вот потому и не подцепил, что у Роллингена отказались брать сушеные фрукты. Он весь груз и увез куда-то в сторону Зеберау.

– Вот мерзавец! – возмутился боцман. – Значит, только в богадельню заразу принесли. И что, скоро она проявилась?

– Сразу, – ответил кабатчик. – Днем я видел старого Матти. Он очень бодро шел по рынку. Он еще и бегает почище любого молодого.

– С чего это старый хрыч вздумал бегать?! – дядюшка Сармо не то чтобы просто удивился, а у него глаза на лоб полезли.

– Я так полагаю, не хотел с герром Горациусом встречаться. Я как раз выбирал в овощном ряду капусту и видел – Матти, заметив Горациуса, повернулся и поскакал, как молодой козел. Чего-то они, видно, не поделили. Может, Матти пытался выпросить у Горациуса, чтобы кормили лучше.

– Не тот он человек, чтобы ходить в магистрат попрошайничать, – возразил боцман.

– Но герр Горациус сам был в богадельне. Что-то он там проверял. Может, тогда и повздорили, – предположил Адсон. – Я только то знаю, что днем видел Матти, а ночью всех из богадельни увезли.

Кабатчик не рассказал бы всего этого, но он видел, что Георг Брюс не просто так молчит, а слушает очень внимательно – значит, дядюшка Сарво ведет расспросы по его приказанию.

Георг был еще очень молод – что такое двадцать лет для моряка? Он и помощником капитана служил всего полгода – родня уговорилась с Гроссом, чтобы тот готовил себе достойную смену, и хорошо заплатила: дочка Гросса и ее муж смогли купить домик, на который давно положили глаз, в рассрочку, с ничтожным процентом. Через два года в этом домике поселился бы и Гросс, нянчил внучат, баловался резьбой по дереву. Так что Георг Брюс и в силу молодости, и в силу приятной внешности, и в силу спокойного характера был общим любимчиком – и родня о нем заботилась, и капитан Гросс с ним возился, и даже дядюшка Сарво, которому нелегко было угодить, признал в нем будущего капитана. Правда, боцман собирался списаться на берег, вот только сходит в последний раз в Вердинген повидаться с сестрой, а из Вердингена – прямым ходом в герденскую богадельню. Но матросы с «Варау» слышали про эту затею еще года четыре назад, и ничего – как-то обходилось.

Боцман знал Георга еще мальчишкой, вроде Ганса, и между ними как-то сложилось особое взаимопонимание. Боцман задавал именно те вопросы, которые приходили на ум Георгу, только он бы не выразил их словами столь кратко.

Георгу захотелось спросить, был ли герр Горациус в богадельне один, или его сопровождал кто-то из ратсманов. Дядюшка Сарво спросил, и оказалось, что с Горациусом был только его слуга Кристоф.

– Причудливое дело, – сказал боцман. – Одно слово – капридифолия.

– Пора нам на судно, – объявил, вставая, Георг. – Герр Отто, не хотите ли приютить нашего попугая? Деньги на корм мы оставим. Он ученый, знает десяток слов, вашим гостям понравится.

Попугай глядел сквозь прутья с таким видом, будто желал сказать: ни слова вы от меня в жизни не добьетесь.

Кабатчик знал, что попугая привезли в подарок старым матросам, и пообещал, когда странная история с заразной хворью кончится, отдать его в богадельню – если только в Гердене еще будет богадельня.

Когда Георг, дядюшка Сарво и Ганс вышли из «Мешка ветра», было уже темно.

– Отойдем подальше, – сказал боцман. – Этот Эммерих Адсон ненадежный человечишка. А потолковать надо…

– Да, – согласился Георг. – Но только где? Если ворота заперты, то на «Варау» мы уже не попадем.

– У моей вдовушки. Она, конечно, дура, но тридцать лет хочет за меня замуж. Может, и не выдаст. Ганс! Обо всем, что слышал и услышишь, молчи, как рыба сомус. Понял?

Насчет рыбы сомус никто не знал, существует ли она в природе, или боцман зачем-то ее выдумал, как непонятную капридифолию. Очевидно, рыба умела молчать покруче всех прочих рыб, но как ей это удавалось – матросы гадали уже по меньшей мере сорок лет.

Вдова Менгден уже спала, но услышала знакомый стук в окошко и впустила гостей. Более того – она дала им тюфяки и одеяла. А боцман милостиво позволил ей присутствовать при мужском разговоре.

– Такие перстни сами с пальца не скатываются и дырку в повозке не ищут, – сказал он. – Эти старые хитрецы в богадельне прекрасно знают, когда ждать «Варау», или «Белого ястреба», или ту же «Прекрасную Матильду». Когда их увозили, они сообразили, что вот-вот кто-то из нас придет к ним с гостинцами, станет доискиваться правды и расспрашивать соседей. Вот что они хотели нам сказать: мы в такую беду попали, что утрата заветного перстня по сравнению с ней – тьфу!

– В таком случае, где-то на дороге от Северных ворот они могут выбросить и второй перстень, и третий, – предположил Георг. – Ведь если кто-то из моряков догадается, что старики в беде, то станет их разыскивать и расспрашивать крестьян по обе стороны северной дороги.

– Что скажешь, Ганс? – спросил дядюшка Сарво мальчика. – У тебя взгляд свежий, голова старой рухлядью не забита. Ну? Говори?

– Хочешь сказать, что у меня голова забита старой рухлядью? – вдруг возмутилась вдова Менгден. – А вот спросил бы меня про богадельню! Я бы много чего порассказала!

– Эти бабы! – воскликнул боцман. – Ну, что ты такого можешь знать о Фрице Альтшулере? Или о Петере Шпее? То, что тебе расскажут стряпуха Грета или кастелянша Фике? Ты славная красотка, милочка, но в мужские дела тебе лучше не соваться.

Георг с подозрением посмотрел на вдову Менгден. Вот уж кого он бы не назвал красоткой! Вдова была тоща, как вяленая селедка, и профиль имела какой-то селедочий. К тому же, она была на полголовы выше дядюшки Сарво. Георг имел свое понятие о союзе мужчины и женщины; одним из правил такого союза была разница в росте на те же полголовы, но в пользу мужчины. Он не понимал, как мужчина может затевать шашни с женщиной, которая выше его ростом: это ж и поцеловаться толком невозможно! Прыгать перед ней, что ли, пока случайно не коснешься губ?

– Я могу и помолчать, мой красавчик, – ответила вдова. – Но кто тебе тогда расскажет, какого страха натерпелась бедная Грета, когда этот жуткий гость ратсмана Горациуса шарил по всем углам. Вот на второй день после того, как Горациус его приводил, богадельню и прикрыли.

– Что еще за гость? – вместо боцмана спросил Георг.

– Ох, этого никто не знает. Он не здешний, – сказала вдова. – Я даже не представляю, какая земля плодит таких уродов. Штаны у него были, как у сапожника из Глейерфурта, с кожаными заплатками на ляжках. Чулки черные, как у этих сумасшедших братьев-обличителей, которые проповедуют, будто море высохнет, а дно загорится; вы таких еще не встречали? Да, главное забыла! Шляпа на нем была остроконечная – вроде тех, какие надевает братство мельников на осеннее шествие, только мельники повязывают зеленые и желтые ленточки…

– Что я тебе говорил, сынок?! – радостно заорал дядюшка Сарво. – Она только штаны и разглядела!

Как и следовало ожидать, вдова описала урода со слов стряпухи, а та действительно обратила внимание лишь на одежду – чего ей уродскую рожу разглядывать? Вспомнились еще длинные седые волосы – хоть косы из них плети, причем седина совсем старческая, желтоватая. Но кое-что путное вдова рассказала: гость ратсмана Горациуса так шарил по всей богадельне, словно искал что-то крошечное; не найдя, поссорился со старыми моряками и убежал жаловаться. На следующий день приходил сам ратсман, пытался чего-то от них добиться, толковал с каждым наедине. И уж тогда ночью богадельню вывезли.

– Может, из-за той загадочной хвори они спорили? – спросила вдова. – Может, этот урод все-таки доктор? Доктора, конечно, ходят туда, где заразная хворь, с красными носами… но кто его, урода, разберет…

– А что, неужели никто из герденских зубодралов и костоправов не приходил в богадельню с красным носом? – и вдова Менгден, и Георг имели в виду приметный головной убор врачей, зеленую шляпу с приделанной к ней маской, а из маски торчит на три гольдских дюйма алый носище с дырками, набитый изнутри всякими хитрыми благовониями, чтобы врач, втягивая воздух, ими дышал, а не заразой.

– Да не видели… Ах ты, Дева-Спасительница, Стелла Марис, неужто и Грета, и Фике теперь вместе с нашими стариками помрут? – запечалилась вдова. – Они и жизни-то хорошей не видали, бедняжки мои…

– Итак! – поспешно провозгласил боцман, чтобы не дать своей давней подружке разрыдаться. – Что мы имеем? Мы имеем урода, которого никто не сможет опознать, если у него хватит ума перерядиться, скажем, в штаны гольдского свинопаса, которые выше колена, и надеть матросскую кожаную шапку с назатыльником! И мы имеем ратсмана Горациуса, который наверняка что-то знает о стариках. И перстень. Это – все. Что скажешь, сынок?

– Скажу, что нужно пойти по следу повозок, – сразу решил Георг. – Наши старички не сапожной дратвой сшиты и не липовым лыком подбиты. Если они решили оставлять на пути знаки, то найдут способ!

– И это будут знаки, понятные только нам, морскому народцу, – согласился дядюшка Сарво. – Значит, нужно, как только откроют ворота, возвращаться на «Варау». Доложим капитану Гроссу – пусть снаряжает экспедицию. Нельзя своих в беде оставлять – Стелла Марис накажет.

– Дядюшка Сарво, – подал голос Ганс. – Я всюду залезу… я в самые узкие окошки лазил…

– В погреб за сметаной? – сразу догадался боцман. – Цыц. Экспедиция будет опасная, это не с мальчишками за яблоками…

– Да нет же! Я вот что… я в богадельню залезу! Через чердачное окошко! Может, там еще какой знак оставили?! – завопил Ганс. – Я все комнаты обойду! Всюду посмотрю! Дядюшка Сарво! Господин Брюс! Пустите!

– Сами хоть к рябому черту в кровать полезайте, а дитя не смейте посылать! – возмутилась вдова, но боцман и Георг нехорошо переглянулись. И больше уже не слушали, что она там выкрикивала и чем грозилась.

Замысел Ганса был прост. Улицы в Гердене узкие, кровли черепичные, с каменными фигурами по углам, чуть ли не над каждой дверью – каменные фронтоны, иные с зубцами, иные с фальшивыми окошками. На крышу богадельни можно попасть с крыши соседнего амбара – даже просто перекинуть доску мостиком к чердачному окну.

По дороге боцман объяснял Гансу про рябого черта – это было герденское словечко, и мальчик его не знал.

– Черт заставляет людей совершать дурные поступки и платит чертовым серебром. Но беду можно исправить, если набрать ровно столько серебра, сколько от него получено, подкараулить его – и швырнуть ему всю горсть прямо в гнусную харю. Честное серебро его обжигает – вот почему у него рожа вся в мелких дырках. Вот только выследить черта трудновато, – боцман вздохнул. – Но если поможет Стелла Марис, если закроет черту дорогу белым крестом…

– Как это, дядюшка Сарво?

– Сам я ни разу белый крест не видел, врать не стану, а знающие люди говорили – вдруг возникает непонятно откуда и висит в воздухе. Иногда из того, что Стелле Марис под руку подвернется. Ансен говорил, что ему покойный капитан Ярхундер рассказывал, что будто бы однажды на юге его дед видел, как в таверне взлетели со стола белые тарелки и составили в воздухе крест.

Георг вполуха слушал давно известную ему историю и думал, где среди ночи раздобыть длинную доску. В том, что Ганс преспокойно пройдет по ней двенадцать футов над улицей, в потемках, на высоте третьего этажа, он даже не сомневался.

Время было такое, что уже ходит по улицам ночной дозор, а морякам с ним лучше не встречаться – вражда застарелая, закаменевшая, уже за пределами разума, не говоря о милосердии. То есть, встречаться можно – если бойцов хотя бы поровну. Но в дозоре обычно четыре человека, а моряков на сей раз всего трое.

Дозорных услышали издали – магистрат распорядился одевать их в нагрудные доспехи и выдавать алебарды с колечками. Эти колечки, надетые ниже лезвия, производят звон, от которого злоумышленники убегают. Таким манером и преступление предотвращается, и стражи порядка остаются целы.

Моряки притаились за каменной скамьей у входа в булочную лавку. Скамья была такая, что и слона бы выдержала, да еще украшенная столбом с каменным кругом, а в круге – чего только нет! Даже слепой, подойдя и ощупав резьбу, понял бы, что заведение принадлежит старому роду, знак этого – двойной крест, что в заведении пользуются скалкой, что предки хозяина – из Хазельнута, знак этого – шесть орехов в овале. Кроме того, в круге было Божье древо – очень сильный оберег от нечистой силы, и для той же нужды служили страшные каменные рожи – одна сбоку на стене, а две по углам кровли.

Дозор прошел – можно было вылезать.

– А, может, обойдемся без доски? – спросил боцман. – Ганс, ты ведь сможешь встать на плечи к господину Брюсу и ухватиться за фронтон?

– Сперва посмотрим, далеко ли окошко от фронтона, – сказал Георг. – А то поедет под ним черепица – и все это плохо кончится.

Площадь перед богадельней была кое-как освещена – горел фонарь на Конском амбаре, другой фонарь был у сторожа, что спал в нише, устроенной в стене Куропаткиного амбара. Можно было пересечь площадь, не рискуя свалиться в фонтан.

Каменные скамьи у дверей богадельни тоже имели при себе столбы с кругами. Только резьба на кругах была сравнительно новая и очень мудреная: там и малый герб Гердена имелся, с крепостной башней, львом и грифоном, и фамильные знаки арматоров, давших деньги на богадельню, и посередке – силуэт Стеллы Марис, Звезды морей, как полагается, с расходящимися лучами.

За столбами было что-то светлое, тускло-белое, почти призрачное.

– Стоять… – без голоса приказал боцман.

Тускло-белое шевельнулось. Похоже, оно зевнуло и вытянулось, сидя, до легкого и приятного напряжения во всех мышцах. При этом и ноги показались из-за каменного столба.

Это были женские ноги – маленькие, в открытых туфлях на изогнутом дюймовом каблучке.