Читать книгу Взгляд на жизнь с другой стороны - Дан Борисов - Страница 4

Отец родился в Москве. В точности его паспортной даты рождения я не уверен. Когда он уходил на фронт в 1943 году, как поступали многие на его месте, приврал с датой рождения, а поскольку почти вся его жизнь в дальнейшем была связана с армией, эта дата так и осталась в его бумагах. Мистика, но после смерти отца, я почти каждый год пропускаю его паспортный день рождения.

Родился он в Хамовниках, но несколько позже семья переехала в М. Кисельный переулок. Деда своего по отцу, Ивана Васильевича, я совсем не знал, он ушел из семьи еще до войны. Знаю, что родом он был вятский, работал оперативником НКВД, потом был двадцатипятитысячником, организовывал колхоз, в деревне, где родилась моя мать.

Отец рассказывал, как они уезжали туда. На вокзале, пока они ждали посадки в поезд, у них украли какой-то узелок или чемодан, которых было, видимо, не мало. Бабушка начала ругаться на деда. Тот долго и молча слушал, держа руки в карманах пиджака. Как выяснилось позже, в одном из карманов у него лежал револьвер, а палец непроизвольно нажимал на спуск. После выстрела бабушка успокоилась, пуля, слава богу, никого не задела, даже рикошетом.

Бабушка, Екатерина Афанасьевна, не смотря на свои радикальные коммунистические убеждения и членство в ВКП(б), была родом из московской купеческой семьи. Работала она завмагом, верней завмагами, потому что её всё время перебрасывали по распоряжению райкома в магазины, где начальство проворовалось, для организации честной торговли. Бабушку по отцу, как и деда, я живой никогда не видел. Она умерла в 1948 году от инфаркта.

У отца был старший брат. Отцы и фамилии, правда, у них были разные. Дядя Миша пережил моего отца на несколько лет и рассказал мне кое-что из довоенной жизни. Отца своего, до этих рассказов, я представлял очень сдержанным и рассудительным человеком, но в детстве он, оказывается, был изрядным хулиганом. Об этом можно было догадаться по татуировкам на его руках, но я, видимо, внутренне не решался на такое святотатство в сопоставлениях.

Дядя Миша рассказывал о драках между деревнями «стенка на стенку» во времена колхозного строительства, о московской довоенной жизни, но сейчас я уже не могу разделить, то, что я услышал от него и то, что знал раньше от родителей. Я по себе знаю, что даже в шестидесятые годы, годы моей юности, тяжело было нормальному мальчишке избежать знакомства с уголовным, или как тогда говорили «блатным», миром в стране, где миллионы людей одновременно находились в тюрьмах и лагерях. А в довоенные годы – тем более. Тем еще более, что в двух шагах от нашего переулка начинались заброшенные развалины Рождественского монастыря, простиравшиеся до Трубы – самого воровского района Москвы.

Отец ушел на фронт добровольцем, но не сказать, чтобы без давления обстоятельств. В первые годы войны он бросил школу и работал токарем на военном заводе. Впрочем, все заводы тогда были военными. Точил снаряды для фронта, выполнял по три нормы, и был на хорошем счету, но у него всё же были какие-то проблемы с властями и, если бы он не скрылся от этих проблем на фронте, у него могли развиться серьезные неприятности. Сам он никогда об этом не говорил, но мать мне как-то сказала, что он в те поры даже отметился в Бутырках.

Попал отец в 85-й гвардейский минометный полк, проходивший после Сталинграда переформирование в Москве. Для тех, кто не знает: ужасная для врага ракетная установка «Катюша» официально считалась не ракетной установкой, а минометом. На направлении главного удара полк находился под Курском, а потом сошел с этого направления в сторону Прибалтики, не участвовал в форсировании Днепра, во взятии Будапешта и Берлина. Поэтому отец не имел большого количества правительственных побрякушек по окончанию войны, но привез с собой немецкий аккордеон, Парабеллум, Вальтер и кое-что еще, по мелочи. Когда отец был уже на японской войне, по заявлению соседа Сорокова, (который, как потом выяснилось, участвовал в Тамбовском восстании против большевиков) пришли НКВДешники и почти все оружие забрали. Такая же штука повторилась и после японской войны – забрали самурайский меч и какие-то еще пистолеты, но, судя по всему, не все. Потому что окончательно отец разоружился, когда у него родился сын (ваш покорный слуга), пистолеты тогда были разобраны им самим на составляющие и выброшены в разные помойные ящики. Виной тому был сын одного из генералов, который как раз тогда малость пострелял из отцовского пистолета и сел, как водится. Так что трофейного оружия я так и не увидел, а жаль.

О войне отец рассказывал не так уж много. Попытаюсь пересказать, из того, что помню. Их полк, насколько я понимаю, был резервом главного командования, их задача была занять намеченную позицию, дать залп и быстро смотаться, потому что через десять-пятнадцать минут прилетали немецкие самолеты и нещадно бомбили это место, которое сверху было хорошо видно по треугольникам выжженной земли за машинами. Нередко под эти бомбовые удары попадали артиллеристские или пехотные части, стоявшие в непосредственной близости от позиций «Катюш». Те, кто отдавал приказы, наверное, не очень об этом заботились.

Это вовсе не значит, что самим «Катюшам» никогда не доставалось. Однажды немцы подловили их на стоянке в лесу, во время хозработ. Отец с группой товарищей перетаскивал куда-то снятую с машины раму. В этот момент их накрыл залп немецкого Ванюши (шестиствольный миномет). Одна из мин попала прямо в середину рамы. Отца отбросило взрывной волной в сторону. Одному из солдат осколком напрочь срезало яйца, но он остался жив, остальные были убиты наповал. Отец пострадал меньше всех, когда подбежала санитарка, он настаивал, чтобы ему обработали окровавленную руку с перебитым и сильно болевшим пальцем, а та, не обращая внимания на его требования, бинтовала ему голову. Потом выяснилось, что один из осколков мины, слава богу, не очень большой, прилетел ему прямо в лоб, но срикошетил от звездочки на шапке и по касательной только немного задел висок.

Из госпиталя отец убежал, недолечившись. Тогда так поступали многие солдаты, не только потому, что условия в госпиталях были не сахар, но, главное, чтобы не отстать от своей части.

Дважды за войну он выезжал на прямую наводку. Рассказывал он об этом неохотно, один или два раза по моей настойчивой просьбе. При этих рассказах глаза его совсем не выражали восторга. Выглядело в его изложении это примерно так. Разведка сообщила о продвижении по некоей дороге немецкой колонны. На машины сразу установили ракеты и даже примерно выставили угол подъема рамы. В таком виде «Катюши» выдвигались из укрытия на поле в непосредственной видимости дороги с проходящими немецкими войсками. Машины вылетали на предельно возможной скорости и сразу становились в линию. Задачей отца было как можно быстрее выставить опорные лапы с одной стороны машины. В это время наводчик корректировал прямой прицел.

Командир начинает крутить динамку и ракеты одна за одной уходят на цель, один оборот ручки – одна ракета.

В это время отец уже лежал в стороне от машины и смотрел, что будет там, на дороге. Немцы не сразу заметили «Катюши», они могли открыть огонь, но не успели, и начали разбегаться, когда, на самом деле, было уже поздно. Залп накрыл всю видимую часть дороги, и через минуту там уже не было ни живых людей, ни техники, сплошное горящее месиво. Это, конечно страшно. Уезжали обратно, уже не спеша, опасаться стало некого. Летчикам легче – они никогда не видят последствий своей страшной работы.

Рассказывал отец и смешные случаи. Например, однажды в качестве артподготовки они дали залп по деревне, которую атаковала наша пехота. Сразу снялись с позиции и поехали в сторону фронта, за наступавшими войсками. Приехали в ту деревню, по которой стреляли – деревня, как деревня – все дома целы, никаких последствий страшного залпа «Катюш». Только по всей деревне в беспорядке стоят какие-то странные столбы. Не сразу дошло, что это наши славные реактивные снаряды. Ни один не взорвался, а немцы видимо решили, что это новейшее оружие замедленного действия и моментально оставили деревню. Вся партия взрывателей оказалась бракованной.

Или еще одна деревня, тоже целая, только топко на подъезде. Россия, как известно дорогами не богата, особенно в деревнях печально с подъездами. Первая же машина села. Оно и понятно: тяжелый Студебеккер с тяжеленной рамой из трамвайных рельсов и кучей всякой необходимой муры на раскисшем подобии дороги да еще в горку… попробовали толкать и зарылись окончательно. Зацепились лебедкой за дерево – вырвали его с корнем. Что делать? Наш солдат просто так не остановится. Нарастили трос, чтобы достал до ближайшего дома, обмотали вокруг фундамента, потянули лебедкой – вроде пошла. Все сгрудились у машины, удивляются, почему лебедка так быстро наматывает трос. Окончательно поняли, в чем дело, только когда дом подъехал к машине. Пришлось всё-таки ждать, когда подойдут танки.

Когда наши соседи в шестидесятых годах вернулись из Китая, привезли с собой разные подарки, взрывоопасные и не очень, в частности красивый красно-белый графинчик рисовой водки с женьшенем. Отец попробовал немножко и больше не стал, сказав, что с войны этот запах не выносит. И вот тогда я из соседней комнаты подслушал рассказ о японской войне. При детях отец в воспитательных целях рассказывал о войне вещи поучительные, в той или иной степени даже героические, да и то редко, по случаю. А сейчас они думали, что детей нет.

Так вот привезли их полк железной дорогой почти к самому фронту, т. е. к китайской границе. Встали они на позиции очень плотно, вместе со ствольной артиллерией. Боеприпасы подвозились несколько дней. В наступившее время «Ч» вся эта армада открыла огонь и молотила, пока не вышел боезапас. Наступила тишина. Все знали, что после артподготовки, пехота при поддержке танков пошла вперед, но звуков боя не было слышно.

Получили приказ двигаться вперед. Погрузились на машины, двинулись. Перешли границу. Никого, никаких признаков Квантунской армии. Километров через тридцать стали попадаться китайцы. Стоят у дороги продают, кто что может. Чего, говорит, у них не спросишь: «рубиль». У одного симпатичного китайца отец за рубиль купил кружку рисовой водки. А мужик он был боевой, маханул эту кружку в три глотка и улегся обратно на машину.

Вот, собственно, и всё. Потому что проснулся он дня через два с жуткой головной болью и позывами к тошноте, когда уже поступил приказ грузиться в вагоны и отбывать обратно в Россию.

После войны отец окончил военно-политическое училище в Ярославле. Он не хотел оставаться в армии, но так сложилась судьба. Вообще-то, я должен был родиться в Порт-Артуре, если бы у Хрущева не наличествовала мания разбрасываться территориями, а может быть, тут сыграло роль вмешательство одного генерала, в честь которого я получил имя. Но судьба есть судьба – отец стал начальником хоккейной команды ЦДКА, а я родился в Москве.

С матерью отец познакомился еще во времена сталинского колхозного строительства, но у них долго не складывалось. Да и как у них могло легко сложиться, когда в процессе становления колхоза материну семью раскулачили. Слава Богу, не выслали куда-нибудь в Сибирь, но скотину отобрали и кое-что еще. Так что отношения к председателеву сынку вряд ли могли быть хорошими. Справедливости ради надо сказать, что дед был председателем в другом колхозе, соседнем.

Я недавно проезжал на машине через те места, где родилась мать. Попал я туда случайно, ошибся дорогой и вдруг вижу указатель: Красные Холмы, остановился, когда увидел еще и Мормыжи. Мормыжей раньше было двое – верхние и нижние, теперь сократили видно. Кукуевка, наверное, тоже исчезла. А вот почему так поздно, позже шестидесятых годов, покраснели Холмы? Вопрос. Узнать эти места почти невозможно, но это те самые места, недалеко от Скуратова, возле железной дороги, где состоялось жуткое, самое большое железнодорожное крушение девятнадцатого века, описанное, молодым тогда журналистом Гиляровским.

С матерью в детстве был случай, после которого у неё осталась метка на всю жизнь. На краю их деревни висел вечевой колокол. Ну, колоколом назвать это приспособление, конечно, жирно, хотя предназначение одинаковое. Это был старый железнодорожный буфер с привязанной железной занозой, чтобы звонить в случае пожара или каких других оказий. Не исключено, что этот буфер сюда приволокли с того самого крушения. Так вот, две четырехлетние девочки, одна из них моя будущая мать, решили покачаться на этом буфере. А веревка возьми и порвись! Вторая девочка отделалась легким испугом, а мать получила сильный удар тяжелой железякой по голове и умерла. Вторая девочка с воплями побежала звать на помощь, а мать реально находилась в состоянии клинической смерти. Когда подоспели взрослые, гулявшие рядом свиньи уже принялись есть мертвую девочку. Взрослые прогнали свиней, принесли девочку домой, и здесь только она очнулась. После этого, у неё навсегда на щеке осталось красное пятно и очень яркое воспоминание ВТП / внетелесное путешествие/. Я говорю о ВТП, потому что она всё видела немного со стороны: и свое, лежащее в обнимку с железом тело… и как её жевали свиньи, и как её несли домой, и как мать вся в слезах… одним словом – всё. Только возврат в тело описать не могла.

Её мать, моя бабушка, Екатерина Гавриловна, была изумительно хорошим и, я бы сказал, интеллигентным человеком, хотя в академическом смысле дальше церковно-приходской школы не пошла. Я никогда не слышал от неё ни одного грубого слова, не говоря уже о матерных ругательствах. Она всю жизнь провела в крестьянских трудах. Заработала от государства пенсию, хорошую, но слишком маленькую, ажно 18 рублей в месяц. Впрочем, о русском государстве вообще говорить противно.

Дед мой, Иван Яковлевич, гораздо меньше был расположен к крестьянскому труду. Революцию 17-го года он застал в Москве, работая на заводе Гужона. На демонстрации ходил, хотя потом положительно об этом не отзывался. Потом работал на железной дороге, исполняя мелкие должности, иногда уезжал проводником далеко. Я хорошо понимаю его эту тягу к перемене мест, я тоже такой. Может это у нас от моего прадеда моряка, погибшего в Русско-Японскую войну?

Дед проработал до самой смерти. Его труды при начислении пенсии были оценены почти в два раза дороже бабушкиных, в тридцать целковых.

Мать в семье была младшим ребенком. На два года старше неё был дядя Саша. В 41-м году, в Туле, он окончил курсы младших лейтенантов, вместе с Василием Афанасьевичем, моим двоюродным дядей. Когда немцы подошли к Туле, они вместе ушли на фронт, дядя Саша провоевал всего несколько дней. Немецкая пуля раздробила ему кисть правой руки. После госпиталя его направили на Тульский оружейный завод, где он и проработал всю оставшуюся жизнь сменным мастером.

Дяде Васе повезло больше (или не повезло?) он дошел до Берлина.

Каждое девятое мая патетически говорят, что нет в России семьи, не потерявшей кого-либо в войну. Есть. Не смотря на то, что все мои родственники, жившие в тот период, так или иначе, участвовали в войне; например, мать с бабушкой и дедом были в оккупации, и через их деревню дважды прошел фронт, никто из них не погиб. Брат отца Михаил Васильевич всю войну прошел батальонным разведчиком, а дядя Вася взводным командиром в пехоте. Это для тех, кто понимает.

Самым пострадавшим в войну был один из двоюродных дядьев. Он перегонял Студебеккеры и однажды заснул за рулем, за что получил пять лет лагерей.

И всё-таки самым пострадавшим я считаю не его, а дядю Колю.

Был дядя Коля еще более старшим братом матери. Говорят, до войны он был самым веселым парнем на деревне, от девок отбоя не было. Я его помню уже совсем другим. Утром он, согнувшись, затягиваясь из кулачка маленькой папироской, уходил на работу, вечером так же согнувшись, почти никого не замечая, и не здороваясь ни с кем, шел домой. Вечером изредка выходил из своей комнаты в сени покурить. А всё вона! Сейчас наивные или корыстные люди изображают историю советского периода с добренькими такими, милыми диссидентами и злыми, гадкими сотрудниками НКВД – КГБ. Среди тех и других были разные, и хорошие и плохие, неизвестно, кто лучше.

Дядя Коля служил в войсках НКВД с 1939 по 1949 год.

Да, он стоял в заградотрядах, он участвовал в выселении чеченцев и т. п. Но представьте себе ситуацию:

В военкомате полуголый призывник предстает перед комиссией, председатель ему говорит:

– Поздравляю, товарищ! Для прохождения службы вы направляетесь в войска НКВД. Это большая честь, туда направляют только лучших из лучших.

А призывник отвечает:

– Вы знаете… не хочется мне в этих войсках служить…

Мог он так ответить? Никогда в жизни! Он мог ответить только так:

– Служу трудовому народу! – иначе, вместо службы он уехал бы в лагеря по 58-й статье минимум на те же десять лет.

А он в 1940 воевал на финской войне, потом три года на фронте против немцев. Для тех, кто не владеет проблемой, скажу, что эти самые войска НКВД не только стояли в заградотрядах, но и сами участвовали в боях и, в случае чего, немцы их в плен не брали, а расстреливали на месте. Для немцев они были все равно, что для наших эсесовцы. После Чечни их часть перебросили в западную Украину добивать бендеровцев, а потом в Прибалтику против лесных братьев. Представляете? война давно кончилась, а они прочесывают леса, где из-за каждого дерева, в любой момент может грохнуть автоматная очередь и поминай как звали.

Оккупанты, конечно. Понятно. И орденов за это не дают.

В общем, вернулся он домой совсем другим человеком. И хвастаться нечем, и жизнь переломана.

Осенью сорок первого года немцы подошли к Туле. Город они так и не взяли, но деревни вокруг находились в оккупации около трех месяцев.

Когда передовой немецкий отряд вошел в деревню, девчонки, и мать моя в том числе, закутались в рваньё и испачкали физиономии сажей. Опасения их были не напрасными. В первый же вечер один из немецких солдат пристал к одной из девчонок, та заорала и побежала от него по улице. Солдат оказался упрямым и, видимо подшофе, побежал догонять. На крики выбежал немецкий офицер, остановил солдата. Я не склонен обелять фашизм, но факт есть факт – солдата расстреляли за этот поступок на следующий день при общем стечении народа.

Самая большая обида осталась у матери на немцев, когда в доме поселился тыловой офицер (а дом у наших был хороший), он забрал себе её портфельчик, подаренный ей за хорошую учебу. Не смотря на отсутствие особых притеснений от немцев (притеснения были только от русских полицаев), своих встречали очень радостно, со слезами на глазах, как говориться, при виде другого цвета шинелей, тем более что напоследок чуть было не пострадал дед. Немцам нужен был проводник, они разыскивали деда, но тот заранее ушел в лес, Сусаниным стать не захотел.

Через некоторое время семья перебралась в Тулу, на Рогоженский поселок. Мать там окончила среднюю школу и уехала в Москву, в Текстильный институт.

В Москве они поженились с моим отцом и поселились после смерти моей московской бабушки в М. Кисельном переулке.