Читать книгу Ангелополис - Даниэль Труссони - Страница 5

Зимний дворец, Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

Если бы Вера Варварина имела возможность поступать согласно собственному желанию, то оставила бы свой кабинет, с его треснувшей штукатуркой[8] и разложенными в беспорядке бумагами, и прошла бы по просторным барочным залам Зимнего дворца, по старинным коридорам, мимо зеркал в золоченых оправах и резных хрустальных канделябров, свободная, как дитя, попавшее в пряничный дворец. Пересекла бы огромную Дворцовую площадь, прошла под арками южного фасада и вступила в музей, где предъявление пропуска откроет ей каждую дверь. Среди огромных картин, гобеленов, фарфоровых ваз и изваяний – всей красоты, собранной Романовыми за годы их трехсотлетнего правления в России, – она будет чувствовать себя принцессой.

Вместо этого женщина собрала в шиньон свои длинные светлые волосы, подошла к окну и толкнула створку. Внизу маячили ангелы; она ощущала их присутствие, которое, подобно тонкому и высокому писку, раздражало ее уши. Не обращая на них внимания, Варварина впустила в комнату холодный ночной воздух. Жизнь, проведенная в сыром климате Санкт-Петербурга, наделила ее крепким сложением. Вера была способна противостоять любой хвори и без особых неудобств переживала суровые зимы. Она не была высокой или маленькой, худой или толстой, красавицей или простушкой. Женщина считала свою внешность самой обычной, и знание это давало ей силы вести жизнь исключительно умственную, посвященную интеллектуальному развитию. В ней не было места тому легкомыслию, какое позволяли себе многие из знакомых ей женщин, ведших жизни, наполненные покупками, мужьями и детьми. Это также позволяло добиваться великолепных успехов в работе. Но возникали трудности, когда приходилось нисходить к уровню простых людей. Она не хотела даже слышать об их повседневных успехах и неудачах. Старый и близкий друг однажды пожаловался, что внутренний мир ее напоминает железную мышеловку: открытая дверца приглашает войти, но затем прихлопывает всякого, кто рискнет сделать это. Даме никогда не случалось поддерживать связь с мужчиной дольше одного-двух месяцев, и даже это время подчас казалось досадливо скучным.

Наклонившись вперед, Вера высунулась наружу и окинула взглядом окаменевший зелено-белый мрамор Зимнего дворца. Поодаль поднимался луковичный купол собора. По Неве неслись вертевшиеся и нырявшие льдины. Все, что казалось уродливым в Санкт-Петербурге – многоквартирные дома коммунистической поры, пышные дворцы нуворишей рядом с вопиющей бедностью, отсутствие политических свобод при правлении правительства Путина, – все становилось несущественным, если смотреть из того укромного уголка Зимнего дворца, где она сейчас находилась. В качестве младшего научного сотрудника Вера занималась исследованиями российских нефилимов. Изучала их проникновение в царствующий дом и аристократию, артефакты, генеалогии и судьбы во время революции 1917 года. Она выросла в постсоветском Петербурге, в окружении роскошных, построенных в итальянском стиле дворцов Романовых, и сей факт – вкупе с обучением тонкостям ангелологии – оказал большое воздействие на ее вкусы. Женщина вовсе не стремилась, подобно многим молодым россиянам, ощутить великолепие прошлого, насладиться роскошью предыдущей эры. Но, в отличие от коммунистов, не воспринимала царский быт как признак упадка. История для нее была подобна тектоническим пластам: влияние нефилимов на землю обнаруживалось под общественными, экономическими и политическими структурами, ежедневно возводящимися человечеством. Она понимала, что эти создания некогда заразили саму сущность ее страны. А теперь, с ростом ангельского населения, стали еще более опасны.

Проработав всего два года после окончания университета, Вера занимала самый нижний пост на служебной лестнице, ей была доверена разборка и классификация артефактов. В постоянной экспозиции находилась лишь малая доля собрания Эрмитажа. Остальные три миллиона сокровищ были скрыты от праздного любопытства в прочных кладовых. Среди них находились неисчислимые остатки драгоценных коллекций Романовых: разорванные старинные книги; картины Рембрандта с нарисованными на холсте красными инвентарными номерами советских времен; мебель, погубленная водой и огнем. Многие из предметов входили в состав личной коллекции Екатерины Великой, значительно расширенной царицей Александрой Федоровной до ее низложения в 1917 году. Вере нравилось разыскивать обломки, разбросанные историей, и соединять воедино. Заново переплетать книги, подбирать друг к другу куски разбитых эмалей, смывать красные номера. Подобные возможности вообще представлялись редко, a получать доступ к таким уникальным собраниям не удавалось почти никому. Прежние хранители попросту заперли непонятные сокровища под замок, не понимая, что с ними делать. Входя в хранилище, женщина всякий раз ощущала, что входит во временну́ю капсулу, столь же волшебную, как какая-нибудь древнеегипетская гробница, полную тайн настолько невероятных, что делиться ими с миром лучше не стоит. Некоторые разделы собрания, пожалуй, нервировали, если не пугали, своей непонятностью. Например, одно из хранилищ наполняли холсты, на которых были изображены ангелы, лебеди и юные женщины, предположительно девственницы. Ее интересовала причина, побудившая коллекционировать подобные предметы. Романовы осознанно заказывали такие картины или же стали их обладателями случайно? По какой-то причине вкус собирателя был для нее важен.

Не так давно, в том же самом году, разбирая это причудливое собрание лебедей и дев, Вера наткнулась на пачку гравюр. Ей приходилось держать в руках много странных предметов, однако сокровища русских царей обладали магнетическим притяжением, потому что не имели никаких аналогов. На каждой из гравюр был изображен ангел, не похожий ни на что прежде виденное. Небесные создания казались совершенно особыми; мелкие подробности позволяли установить различие между ними, но в целом их отличала удивительная чистота… Пожалуй это были архангелы. Проверив подписи, она поняла, что гравюры создал Альбрехт Дюрер, живший в XV веке художник, математик и ангелолог, которым Вера безгранично восхищалась. Его картины из серии «Апокалипсис» служили на ангелологических курсах иллюстрацией того, что могло бы случиться в том случае, если б Хранители каким-то образом освободились из подземной тюрьмы.

Однако эти гравюры были одновременно и похожи и непохожи на работы Дюрера. Они странным образом напоминали фотографии, сделанные Серафиной Валко в 1943 году, во время второй ангелологической экспедиции. Знаменитая доктор Валко вместе со своими сотрудниками обнаружила тело мертвого ангела, обмерила его, сфотографировала и установила принадлежность к иерархии Хранителей, изгнанных с неба за любовь к земным женщинам.

Вера видела оригиналы этих снимков в прошлом году на конференции в Париже. Несмотря на то что они были черно-белыми, снятыми далеко не в идеальных условиях, тело мертвого было видно во всех подробностях. Длинные конечности, безволосая грудь, ниспадающие на плечи локоны, полные губы – создание казалось живым и здоровым, как если бы только на мгновение закрыло глаза. Лишь торчавшее в сторону надломленное крыло и перья, сложенные под неестественным углом, говорили: ангел мертв уже не одну тысячу лет. Создание принадлежало к мужскому полу и было наделено всеми подобающими человеку органами, что с великой точностью демонстрировали снимки. Фотографии Серафины Валко доказывали, что Хранители имели человеческую природу и в большей степени напоминали людей, чем считалось прежде. Ангелы не являлись бесполыми, их физический облик скорее соответствовал наделенному большим совершенством человеческому телу. Но главное, фотографии доказывали, что ангелы способны порождать детей. Все представления Веры о Хранителях, вся работа, проделанная ею ради подтверждения собственных теорий, зависела от этого вывода.

Отойдя от окна, женщина опустилась за письменный стол с поржавевшими ножками, наследие брежневской эпохи. Выдвинув ящик, достала конверт, упрятанный под стопку журналов. Гравюры оказались слишком объемистыми, чтобы держать их на столе, где всякий сотрудник, остановившийся поболтать, мог заметить их. Располагая лишь ограниченным доступом в помещения Эрмитажа и учитывая строгий запрет на вынос предметов из хранилищ, она не имела другого выбора, кроме как тайком выносить гравюры из их мрачной гробницы. Иначе нельзя было продолжить научную работу. Она понимала, что в исследованиях ей не поможет никто, кроме нее самой.

Аккуратно размотав веревочку, Вера разложила гравюры на столе, удивляясь замысловатым фигурам, свинцовому оттенку линий, явной гениальности избранной Дюрером композиции. С самого начала именно восхищение мастерством художника заставило ее вынести эти гравюры. Однако теперь, в уединении кабинета, рисунки показались ей в большей степени наделенными движением и энергией. Только такой талант, как Дюрер, мог заставить зрителя истинно поверить в то, что Хранитель, подобно Зевсу, способен соблазнить девушку. Рассматривая гравюры, Вера пыталась вообразить похожий сюжет: с порывом ветра ангел является перед молодой женщиной. Расправляя крылья, ослепляет ее собственным блеском. Она моргает, пытаясь понять, что или кто предстал перед нею, не имея сил открыть рот от испуга. Создание пытается утешить ее, окутывая испуганную женщину крыльями. В наступившем мгновении сливаются воедино ужас и симпатия. Вере хотелось ощутить его на собственном опыте: соприкосновение плоти и перьев, жар объятий, слияние боли, удовольствия, страха и желания…

Самолет компании «Аэрофлот» ИЛ-96 300, эконом-класс, 10 500 метров над Европой

Свет в кабине уже выключили. Пассажиры скрючились на своих сиденьях, пытаясь уснуть. Бруно опустил пластиковый столик и разложил на нем собственный обед, купленный в Руасси перед посадкой, – нарезанный на сандвичи багет с ветчиной и бутылку красного бургундского вина. Если он что и понимал в текущей ситуации, так это то, что на пустой желудок думать невозможно.

Достав два пластиковых стаканчика, босс разлил вино. Приняв один из них, Верлен вынул из кармана коробочку с пилюлями и проглотил две штуки, запив спиртным. Он слишком разнервничался, чтобы есть. Охотник пытался скрыть свое настроение, однако Бруно видел его насквозь. Встреча с Эванджелиной открыла ему дверь в другую жизнь, ту, о которой ангелолог почти забыл. В это мгновение босс понял, что его подозрения в отношении ученика точны: обнаружилась его ахиллесова пята, тайная слабость.

Он надеялся, что она останется незамеченной, однако Бруно боролся с собственными страстями, поэтому понимал, что чувствует компаньон. Он не мог позабыть Эно – ее движения, силу и красоту. Вызвав досье, загруженное в телефон, босс пролистал дополнительные документы, результаты исследования ДНК, а потом замер, изучая – а на самом деле восхищаясь фотографиями, где были запечатлены роскошные и холодные черты. Бесполезно лгать себе: пронзающий взгляд черных глаз проник в его сердце.

– Что ты там разглядываешь? – спросил Верлен, щурясь сквозь очки.

Бруно передал телефон.

– Эно, – сообщил он, не желая скрывать правду. – Создание это превращается в чистое наваждение среди наших агентов. В ней присутствует нечто, делающее неодолимым желание поймать ее. Официальная инструкция не рекомендует агентам слишком увлекаться преследованием конкретного ангела, однако они нередко пренебрегают таким советом.

Пролистывая дело Эно на экране телефона, Верлен невольно ощутил приступ ужаса:

– На теле потерпевшего, его шее, запястьях и лодыжках обнаружены ожоги; на лице, торсе, ягодицах и спине присутствуют порезы. Тело осквернено, как следует из вскрытия предыдущих жертв, ритуальной кастрацией, ампутированный орган никогда не остается на месте преступления и, должно быть, хранится в качестве трофея.

– Эта особа не из тех, кого приятно пригласить домой для маленького романтического приключения, – продолжил Бруно. – И что бы ни думал о себе охотник, на самом деле охотницей является Эно. По меркам имимов, она молода и голодна.

– Но что ей нужно от Эванджелины? – спросил Верлен.

С точки зрения босса, это был интересный вопрос. Когда он в последний раз виделся с ангелицей, она находилась в самом центре операции, закончившейся беспрецедентной катастрофой. Общество потеряло свой аванпост в Милтоне, штат Нью-Йорк, не говоря уже о многих агентах и ценном артефакте. Габриэллу, родную бабушку Эванджелины и близкую подругу Бруно, обнаружили мертвой на перроне подземки. Монахиня полностью исчезла из поля зрения. Последние десять лет охотнику приходилось в лучшем случае считать ее находящейся в самоволке, в худшем – предательницей, виновной в преступлениях против Общества.

Но нельзя сказать, что сам он в точности исполняет все правила из кодекса охотника. Бруно основательно пригубил вина, пытаясь продумать последствия принятого им решения последовать за Эно и Эванджелиной. Предпринятый по горячим следам полет в Россию не был одобрен руководством. Конечно, Бруно обладал правом преследовать опасных ангелов и не нуждался в разрешении на каждую охоту, однако ситуация все же не была обыкновенной. Он сам покупал билеты, чтобы имена их не были зарегистрированы, и понимал, что работать придется без привычной в таких случаях поддержки. Это было нарушение субординации, достойное самой Эванджелины, но еще более ее матери, Анджелы Валко, одной из самых выдающихся ангелологов последнего времени.

Когда Бруно поступил в Парижскую академию, она уже стала легендой. Даже в те времена ее считали выдающимся ученым. Репутацию дополнял муж, известный охотник на ангелов по имени Лука Каччаторе. Происхождению Анджелы завидовали все студенты. Будучи дочерью Габриэллы и доктора Рафаэля Валко, она проходила обучение непосредственно у родителей и таким образом унаследовала не только их имя, но и способности. Как оказалось впоследствии, она представляла собой тот редкий случай, когда ребенок из хорошей семьи превосходит родителей. Работы Анджелы настолько поразили всех, что кем бы ни были ее родители и какую бы помощь ни оказывали они ей, это не имело ни малейшего значения. Ее исследования изменили само направление сражения с ангелами – ангелологи начали фокусировать внимание на уничтожении нефилимов как таковых.

Вокруг знаменитостей всегда полно сплетен, поэтому бо́льшую часть того, что было известно Бруно, следовало отнести к категории слухов, хотя толика правды в них должна быть. В тех случаях, когда уходящая в прошлое традиция или бюрократизм общества мешали ей, Анджела просто меняла правила. Если дама не могла изменить систему, то создавала новую. Например, сочеталась узами брака с Лукой, с которым познакомилась, когда тот прибыл из Римской академии. Члены совета – старые и консервативные ангелологи, предпочитавшие комплектовать школу собственными родственниками, – отказали молодому человеку, подавшему прошение о предоставлении ему работы в Париже. Ученая помогла другу организовать бригаду охотников на ангелов. Вместе они набрали первый костяк бойцов, остальное стало делом истории.

Однако итог был жутким. Женщина погибла, Лука умер в Америке – в одиночестве и забвении, дочь их воспитали монахини в монастыре Святой Розы – чужие люди, не сумевшие защитить девушку. Превращение Эванджелины в полностью сформировавшееся ангельское создание стало последним ударом, сокрушившим некогда непоколебимое наследие Валко. Бруно считал, что подлинная суть Эванджелины, то есть смесь земного и небесного, ломала всю систему ангелологов. И вид твари, усевшейся на краю крыши со сложенными крыльями, вызвал у него простую реакцию: он подавил в себе инстинктивное желание убить ее.

– Для того, чтобы понять, что именно нужно Эно от Эванджелины, нам, возможно, придется потрудиться, – проговорил Бруно, отвечая на вопрос ученика. – Причины действий имима никогда не бывают очевидными. Она умеет ставить в тупик лучших из нас.

– Меня больше интересуют поиски нефилима, чем рассуждения о ее похитительнице, – отозвался Верлен.

Бруно вдруг подумал, что проявляет слишком навязчивый интерес к Эно, и произнес:

– Она работает на род Григори. Если им понадобилась Эванджелина, значит, они задумали что-то интересное.

– Не исключено, что к происходящим событиям имеет отношение этот предмет, – проговорил Верлен, залезая рукой в рюкзак.

Бруно посмотрел, как он разворачивал яркое, украшенное самоцветами яйцо. Артефакт, бесспорно, был недешев, но, с точки зрения Бруно, представлял собой образчик китча, недостойный того, чтобы смотреть на него второй раз.

– Но как ты прошел через досмотр с этой штуковиной?

Подержав сокровище перед глазами босса, охотник произнес:

– Посмотри-ка сюда.

Он нажал маленькую кнопку, и яйцо раскрылось на две половинки, повернувшиеся на невидимом шарнире. Обнаружилось укрытое двумя створками внутреннее яйцо, оно в свой черед разделилось на две части. Там находилась причудливая золотая колесница и херувим, тело которого было покрыто эмалью и камнями и блестело, словно отполированное. Компактный механизм каким-то волшебным образом превратился в интригующую диораму.

– Эванджелина передала мне этот предмет, – проговорил Верлен. – И я надеялся, что ты знаешь, почему она так сделала.

Посмотрев, босс захлопнул вещицу. Холодный металлический механизм со щелчком сомкнулся.

– Не могу ничего сказать. Но, думаю, мы направляемся в то самое место, где найдутся ответы на наши вопросы.

Бруно ощутил внутренний трепет. Он отодвинул занавеску и заглянул в кривую и толстую линзу из акрилового пластика. Вдалеке за туманной дымкой уже искрились огни Санкт-Петербурга. Бруно попробовал разглядеть излучину Невы и купол Исаакиевского собора, но ничего не сумел разобрать. За окном было темно, не считая огней, распластавшихся, как пятна на абстрактных полотнах. Когда колеса прикоснулись к бетону и самолет содрогнулся, охотник ощутил, как много здесь ангелов. Присутствие небесных существ словно создавало новый слой в атмосфере. В России находилась и Эно. Повернувшись к Верлену, Бруно заметил, что его лучший ученик понимает, что именно их ждет. И готов рискнуть своей жизнью, чтобы найти Эванджелину.

Дворец Григори, улица Миллионная, Санкт-Петербург

Армигус невольно позволил человеку вскрикнуть. Он понимал, что надо было быстро лишить его жизни и покончить с делом. Нефилим уже приготовил кинжал из заостренной кости, передававшийся в роду Григори из поколения в поколение, связал жертве руки, достал пластиковую подстилку, чтобы собрать кровь. Но на первом этаже зазвонил колокольчик, и отзвуки его звона загуляли по просторным коридорам, облицованным штукатуркой и мрамором. Когда ангел покинул комнату, человек бросил на него взгляд, полный мольбы и отчаяния. Он мечтал умереть побыстрее, Армигус понимал это, однако у него не было другого выхода, кроме как на время прервать свое маленькое развлечение. В конце концов, звонить мог вернувшийся из Парижа брат. И если Аксикору придется ждать, он придет в ярость.

Нефилим прошел длинным коридором из одного конца дома в другой, миновал современный, из стекла и стали собранный мебельный гарнитур, полки, заставленные тибетскими медными чашами, и целое собрание литых бронзовых Шив. До революции апартаменты занимала младшая ветвь царского рода. Близнецы терпеть не могли тот период истории и в знак отрицания пышной лепнины и причудливых мраморных полов девятнадцатого столетия наполнили пространство современной мебелью, циновками-татами, японской мангой, складными шелковыми ширмами – всем, что могло как-то рассеять плотный флер прошлого.

Вкусы обоих совпадали. Во время разговора один из них всегда мог закончить предложение за другого. В детстве братья любили переодеться друг другом, чтобы ввести в заблуждение учителей и друзей. Став старше, они обменивались любовницами – так, что те об этом не подозревали. По сути дела, Аксикор и Армигус Григори были полностью идентичны за исключением малой подробности: у первого правый глаз был зеленым, а левый голубым, у второго зеленым был левый глаз, а голубым – правый. Когда близнецы глядели друг на друга, они могли считать, что смотрятся в зеркало. Но вот если стояли рядом, цвет глаз позволял различить их. Армигус нередко размышлял об этой аномалии, никогда не встречавшейся в роде Григори. Возможно, они просто другие, ни на кого не похожи, чем-то выше остальных.

Досадливо вздохнув, хозяин протянул руку к двери. По идее, его слуга, ангел-анаким, должен был позаботиться о том, чтобы впустить гостя, однако он отсылал анакима из дома, когда приводил к себе людей. Плач и крики всегда смущали ангела, подлинно и не без основания находившегося на самой низшей ступени иерархии небесных существ вместе со своей родней. Анакимы не могли выносить предпочтения и обычаи нефилимов.

Он ощутил жаркую и чувственную энергию имима еще до того, как увидел в дверях Эно. Подняв темные очки, она проговорила:

– Ваш брат велел обратиться к вам.

Армигус отошел в сторону, пропуская имима. Сильная и опасная ангелица не уступала Армигусу в росте.

– Он хотел, чтобы я помог в поимке нефилима Снейи?

– Я уже поймала ее, – ответила Эно.

Ее надменный взор полностью выражал то, что она думала об Армигусе. Дама решительным образом предпочитала Аксикора, видела в нем подлинного нефилима и всегда отчитывалась именно перед ним. Армигус был для нее господином второго сорта, питающим слабость к людям.

– Аксикор доставляет нефилима в Россию, но ему нужна ваша помощь. Он хочет, чтобы вы поговорили со Снейей – сообщили, что Эванджелина у него. А затем встретились с ним в Сибири, чтобы вместе закончить дело.

– Как насчет Годвина?

Эно моргнула, явно удивленная тем, что Армигус заговорил с ней о Годвине. Дела, которые Григори вели с ним, имели конфиденциальный характер и не относились к тем, какие принято обсуждать с простой наемницей. Армигус решил заручиться доверием Эно, хотел понравиться ей. Однако она сочла его слова просто проявлением слабости. В ее взгляде читалось презрение.

– Вам лучше поговорить на эту тему с собственным братом, – холодным тоном произнесла Эно.

Выйдя на середину прихожей, ангелица прошла под подвешенной к потолку стеклянной фигурой. Хрустальные подвески ловили свет, рассыпая брызги по ее темной коже, черным волосам, призрачному желтому сиянию вокруг глаз. Издали донесся крик.

– Вы не один? – спросила Эно, приподняв бровь; длинный черный язык, толстый и влажный, как угорь, мелькнул в уголке ее рта.

– У меня в самом разгаре одно дело, – ответил Армигус.

Ангел-имим посмотрела ему в глаза, ее губы изогнулись в жестокой улыбке.

– У вас там человек?

Нефилим отвернулся, не желая отвечать. Аксикор не одобрял его склонности к людям мужского пола, однако Эно таковые вкусы одобряла.

– Понимаете ли, сейчас вы нужны своему брату. У вас нет времени на забавы. Я охотно позабочусь об этой твари, – проговорила она, подступая ближе к нему. – Более чем охотно.

Армигус достал из кармана ключ от собственной опочивальни и вложил в руку Эно. Она предлагала ему любезность – ему не нравилось кончать их, не нравился запах крови и человечины, – и все же он не мог не ощущать, что его надули.

– Не напачкай там, – прошептал нефилим.

– У вас нет никаких оснований для опасений, – улыбнулась в ответ Эно.

Сконцентрировавшись на предстоящем деле, Армигус схватил куртку и поспешил вон из дома, постаравшись закрыть дверь до того, как до него донесутся звуки работы Эно.

Ангелологический исследовательский центр, Государственный Эрмитаж, Санкт-Петербург

В этот час, когда солнце еще только поднималось над городом, а небо источало прозрачную дымку, за дубовыми столами еще не было никого из ученых. Верлену подобные места всегда напоминали о том, каким он когда-то был, проводя дни свои в тихих исследованиях, подготавливая аудитории и материалы к следующей лекции. С того самого момента, когда они с Бруно вступили в исследовательский центр, когда эхо их шагов раздалось над полированными полами, он ощутил, как расслабилось все его существо, как если бы, пребывая на враждебной земле, он, наконец, попал в безопасное место.

Шум в коридоре привлек его внимание. В комнату бодрым шагом вошла всегда деловитая Вера Варварина. Наклонившись, он дважды, как принято в Париже, поцеловал ее. Голубые глаза женщины смотрели отрешенно и холодно, словно они никогда не встречались. Смущенный, Верлен усомнился в том, что правильно поступил, обратившись к ней.

Варварина являлась превосходным консультантом. Ее знание Санкт-Петербурга и доступ к ангелологической коллекции Эрмитажа имели огромное значение для Общества. Но он не был уверен в том, что она рада их встрече. Год назад они встречались на конференции в Париже и провели вместе ночь, хорошо выпив перед этим в одном баре около академии, в четырнадцатом аррондисмане. На следующее утро сочли происшедшее ошибкой и решили, что ничего между ними не было. И после того особо не разговаривали. Пусть он и подозревал, что знания Веры могут оказаться полезными, но не мог даже предположить, что будет обращаться к ней насчет Эванджелины.

Верлен смотрел на Веру, следя за каждым ее движением. Женщина оставалась столь же прекрасной и элегантной, как и прежде, однако, к собственному удивлению, он забыл, какова она в постели. Над охотником довлело только одно ощущение – объятие Эванджелины, ее присутствие, подобное кружению белого до синевы снега, пляшущего вокруг него и уклоняющегося от его рук.

Но Вера не забыла ничего. Вдруг повернувшись к Верлену, она лукаво посмотрела на него, потом перевела взгляд на Бруно. Поскольку гость был не один, она приняла серьезный вид.

– Спасибо за то, что без малейшего промедления согласились встретиться с нами, – проговорил Бруно.

– Ваш звонок удивил меня. – Обменявшись с ним рукопожатием, Вера пригласила охотников сесть за один из столов. – Итак, чем могу помочь?

– Не совсем уверен в том, что вы сможете помочь, – проговорил Бруно.

– Мы надеялись получить от вас кое-какую информацию, – вмешался в разговор Верлен.

– С удовольствием.

Вера кинула быстрый взгляд на бывшего любовника. У того заныло под ложечкой. Начали вспоминаться подробности проведенной вместе ночи.

Не пытаясь ничего объяснить, он достал из кармана усыпанное драгоценными камнями яйцо и принялся крутить его в пальцах, словно кубик Рубика. Он старался забыть, что артефакт всего несколько часов назад находился в ладонях Эванджелины и что нефилимы, вероятно, похитили ее для того, чтобы отобрать эту вещь. Вера приняла яйцо от Верлена с таким выражением на лице, будто оно могло вот-вот взорваться в ее руках.

– Боже! Как оно попало к вам?

– Узнаете? – спросил Бруно, явно озадаченный ее реакцией.

– Да. Это яйцо «Херувим и колесница», сделанное Фаберже в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году для императрицы Марии Федоровны, – пояснила она.

Проведя пальцами по эмали, женщина ловкими движениями открыла драгоценность, разведя створки так, что золотой механизм скрипнул. Когда она сняла фигурки колесницы и херувима, Верлен приблизился и принялся следить из-за плеча. Над сокровищем работал искусный мастер. Сапфировые глаза, золотые волосы – изображение херувима было необычайно подробным.

– А что написано на пояске? – спросил Бруно.

– Григорьев, – ответила Вера, прочитав кириллическую надпись. Она задумалась и добавила: – Это фамилия означает «сын Григория».

Верлен не мог не вспомнить о связи Эванджелины с семейством Григори. Будучи внучкой Персиваля Григори, она принадлежала к одному из наиболее порочных и злобных родов нефилимов.

– А не могло ли яйцо принадлежать роду Григори?

Вера посмотрела на него снисходительно.

– Имя Григорий является одним из самых распространенных в России.

Бруно покачал головой.

– Царская побрякушка, красивая безделушка… В ней нет никаких глубин.

– Не соглашусь с вами, – проговорила Вера. – Яйца работы Фаберже являются предметом роскоши, почти совершенным в плане отсутствия практичности… Единственным предназначением их было восхитить и удивить получателя. Непроницаемая оболочка лопается, открывая другое яйцо, а потом в середине второго обнаруживается драгоценный предмет… Сюрприз. Эти предметы представляют собой самое чистое воплощение искусства ради искусства: красоты ради самой красоты.

Верлену нравилась поза, какую Вера приняла во время монолога. Поза застывшей в полушаге балерины: рука движется в такт голосу, словно мысли хореографическим образом следуют ритму тела. Ощутив внимательный взгляд Верлена, женщина изменила позу.

– Продолжай, – предложил ангелолог.

– Первое императорское пасхальное яйцо изготовлено для русского царя Петером Карлом Фаберже в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году. Оно восхитило императрицу Марию Федоровну, видевшую подобные изделия в своем детстве, прошедшем при датском дворе. Фаберже получил заказ на ежегодное изготовление нового и оригинального яйца. Ювелиру предоставили полную художественную свободу. Со временем его работы становились более причудливыми – и более дорогими. Мастеру было выставлено единственное требование: чтобы к каждой Пасхе он создавал новое яйцо и чтобы каждое содержало сюрприз.

Вера взяла колесницу и херувима и положила на один из читальных столов. Верлен подумал, что яйцо похоже на дорогую заводную игрушку, которую приводит в движение один поворот ключа.

– Некоторые из сюрпризов, как и это яйцо, представляли собой миниатюры, – продолжила Вера. – Другие содержали драгоценные броши, портреты царей или членов их семей, нарисованные на слоновой кости. После того как в тысяча восемьсот девяносто четвертом году скончался царь Александр Третий, его сын Николай Второй продолжил традицию, заказывая каждый год два подарка – один для матери, другой для жены, императрицы Александры. Всего для Романовых было изготовлено пятьдесят четыре артефакта. После революции семнадцатого года многие из них были конфискованы, остальные тайком вывезены из России и проданы коллекционерам или переданы уцелевшим родственникам Романовых. За прошедшее время они стали объектами музейных коллекций и сокровищами для богачей. Несколько пасхальных яиц Фаберже находятся здесь, в Эрмитаже, дюжину или больше можно найти в Букингемском дворце. Семейство Форбс[9] много лет собирало их, Грейс Келли[10] получила яйцо с Синим Змием к свадьбе с принцем Ренье. Итак, яйца представляют собой чрезвычайно ценную редкость; они сделались знаками хорошего вкуса и немалого состояния их владельцев, в особенности после аукциона Форбсов. Из пятидесяти четырех изготовленных Фаберже яиц неизвестно местонахождение восьми. Собиратели полагают, что они были утеряны, уничтожены революционерами либо украдены или спрятаны в личных сейфах. Это сокровище с сюрпризом в виде херувима и колесницы принадлежит к числу утраченных восьми.

Бруно скользнул равнодушными глазами по яйцу и заметил:

– Раз оно находится в наших руках, его трудно назвать утраченным.

– С точки зрения всего мира – и коллекционеров в особенности, – оно безвозвратно исчезло, – возразила Вера.

Взяв со стола золотую колесницу, женщина покрутила вещицу. Прищурясь, осмотрела колеса, подтолкнула их ногтем. И при этом сдвинула золотую пластину.

– Ага, – победоносно произнесла она, показывая Верлену ряд кириллических букв, вытисненных на пластинке.

Надпись была абсолютно непонятна охотнику.

– И что же тут написано?

– Эрмитаж, – произнесла Вера.

Она показала пластинку ближе. Верлен увидел выгравированную последовательность цифр, настолько малозаметную, что пришлось прищуриться, чтобы рассмотреть.

– После революции создали комитет для описи всех оставшихся от царской семьи сокровищ. Его члены проставляли свои инвентарные номера, обозначавшие место хранения, на многих предметах. Иногда даже краской на полотнах Рембрандта. Часто номера стирали, обрывали идентификационные ярлыки, в результате чего в архивах осталась чертова куча неописанных и забытых предметов.

Отправив дар Эванджелины в свой карман, Верлен произнес:

– Вижу, ты много знаешь о них.

– Увы, в первые годы на работе я занималась столь нудным делом, – вздохнула Вера. – Но иногда обнаруживала в кладовых самые странные предметы. Кстати, любопытно, что яйца работы Фаберже не были включены в каталог сокровищ Романовых.

– Но только что найденная вами пластинка свидетельствует об обратном, – заметил Бруно.

– По всей видимости, номер в яйцо поместил кто-то другой, – проговорила женщина.

– Но почему? – спросил Верлен.

Вера мягко улыбнулась, и охотник понял, что она знает гораздо больше, чем сказала.

– Пойдемте со мной. Есть только один способ найти ответ.

Оставив читальный зал, они вышли в коридор, ведущий от главного входа в исследовательский центр, и миновали ряд одинаковых дверей. Вера вдруг остановилась перед электронной клавиатурой, приложила к ней палец, после чего рядом открылась дверь.

Ее тонкие каблуки застучали по полированному мрамору. Она повела гостей через анфилады комнат, где торжествовал стиль раззолоченного рококо. На потолке блестели канделябры, вдоль стен выстроились стеклянные витрины с предметами, подаренными музею ангелологами прошлого: трактат о серафимах Дунса Скотта[11], гадательный кристалл Джона Ди, золотая модель лиры Орфея, локон волос мертвого ангела, найденного в Глотке Дьявола. Стены зала были заставлены тысячами русских, византийских и восточно-православных манускриптов, собранных поколениями и по большей части возвращенных в Эрмитаж во время «холодной войны». Если б не срочная необходимость отыскать Эванджелину, он вполне мог застрять в этой комнате на целую жизнь.

Невысокий мужчина в коричневом шерстяном костюме познакомился с ними.

– А, Варварина… Вера Петровна, – поздоровался он негромким, полным усталости голосом. После проведенной в архиве ночной смены архивист был рад увидеть людей.

Протянув ему узкую золотую пластинку, Вера произнесла:

– Пожалуйста, из постоянной коллекции.

– У вас есть допуск? – произнес он, посмотрев сперва на пластинку, потом на Веру.

Задрав рукав, женщина протянула руку. Достав из кармана ручку, архивист включил ее и быстрым жестом отсканировал имплантированный под кожу чип. Короткий писк подтвердил личность Веры.

– Отлично, – проговорил мужчина, и, повернувшись на месте, исчез в темной комнате позади стола.

Вернулся он минут через десять. Верлен представил, как этот человек скитается в лабиринте соединенных друг с другом, словно мехи аккордеона, полок. Он уже начал терять терпение. Возможно, ошибочной была сама мысль об обращении в Эрмитаж. Эванджелина могла пойти на корм коршунам, прежде чем этот тип успеет вернуться в зал.

Наконец тот вернулся с большим желтым конвертом в руках.

– Его поместили сюда в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году, – отрывистым тоном проговорил он, передавая Вере конверт.

Запустив палец под печать, та вскрыла конверт. На стол выкатилась катушка 8-миллиметровой кинопленки.

– С детских лет не видел ничего подобного, – заметил Верлен, – а 8-миллиметровая пленка уже тогда была архаикой.

– Восемьдесят четвертый год, – молвил Бруно, взяв конверт в поисках каких-либо объяснений. В голосе его прозвучала тревожная нотка, и Верлен понял, что эта дата чрезвычайно значима для босса. – В том году была убита мать Эванджелины.

Предприятие по утилизации биоотходов, лаборатории Григори, Екатеринбург, Россия

Пленница изогнула спину, так что на груди напряглись толстые кожаные ремни. Она попыталась шевельнуть ногами, но были связаны и они. Эванджелина даже не могла повернуть голову более чем на дюйм. Тупое биение за висками мешало смотреть. Она закрыла глаза и снова открыла, пытаясь сфокусировать зрение, стараясь понять, где находится и каким образом попала сюда. Женщина ощущала себя бабочкой, пришпиленной к расправилке. В памяти витали неясные и расплывчатые образы: вой реактивного двигателя, укол иглы, затягивание пряжек на коже. Различив стерильную белую краску на бетоне, дама поняла, что находится в госпитале или, возможно, в тюрьме. Странный пульсирующий звук обрел интонации и ритм командного голоса и тут же рассыпался треском статики. Говоривший, должно быть, находился поблизости, однако далекий, перебиваемый отголосками звук доносился до нее, как из дальнего конца тоннеля.

Шум вдруг стих, и как бы через отворившуюся в памяти дверцу хлынули воспоминания. Эванджелина вспомнила крышу дома, чернокрылого ангела, поединок. Вспомнила улетучившуюся свободу, короткий и полный восторга прилив оптимизма, который ощутила перед капитуляцией. Вспомнила стоявшего рядом беспомощного Верлена, его прикосновение. Вспомнила жар его кожи и тот трепет, какой ощутила при прикосновении пальца охотника к щеке и нежной коже в месте соединения крыльев со спиной.

A потом мысли вернулись в прошлое еще дальше – к единственному в жизни мгновению, когда она ощущала такой же страх, как теперь. Это произошло в 1999 году в Нью-Йорке, в канун Нового года. В то время, когда весь мир праздновал приход нового тысячелетия, Эванджелина оказалась погруженной в депрессию. Найдя в Центральном парке свободную скамейку, она села и, в полной прострации, не имея сил шевельнуться, стала наблюдать за проходившими мимо толпами. Небесные создания с таким искусством растворялись среди людей – невзирая на окружающие их призрачные ореолы, – что казались ничем не отличающимися от них. Изредка проходившие нефилимы замедляли шаг, признавая в ней собственную родню, и ангелица содрогалась от отвращения: невозможно, чтобы она была такой же, как они. Тем не менее она больше не была человеком. Происходившие с телом изменения девушка воспринимала отстраненно. Сердце билось медленно и неглубоко, палец едва мог нащупать пульс. Дыхание сделалось редким, теперь ей хватало одного-двух вдохов в минуту. При этом возникало интенсивное и приятное ощущение, словно бы сам воздух питал ее. Ей уже было известно, что нефилимы живут по пять сотен лет, в восемь раз дольше, чем среднее человеческое создание, и она попыталась представить предстоящие ей годы, дни и ночи безжалостного заточения в почти не нуждающемся во сне теле. Она стала чудовищем, такой же тварью, с каким боролись ее родители, результатом греха, совершенного перед небом и землей.

Эванджелина вновь попыталась ослабить кожаные ремни, однако они не поддавались. Раскрытые крылья были плотно прижаты к столу. Она ощущала их мягкое, словно шелк, прикосновение к собственной коже и понимала, что если сможет пошевелить ими, путы ослабнут, давая возможность выскользнуть на свободу. Но едва ангелица шевельнулась, острая боль заставила ее похолодеть: она была пригвождена к столу. Гвозди разрывали тонкую кожу крыльев.

Периферийным зрением дама заметила появившуюся фигуру и, немного повернув голову, сумела разглядеть незнакомку в белом медицинском халате.

– Очень необычное создание, – проговорила медсестра.

– Кажется, доктор Годвин искал именно ее, – отозвался второй голос.

Эванджелину бросило в жар; руки ее в металлических наручниках задрожали. Имя Годвина было знакомо пленнице с детства. Отец говорил о Мерлине Годвине со страхом и ненавистью. Однако его имя вызвало в ней ужас куда более сильный, чем страхи отца. Если за похищением стоял Годвин, это означало смертельную опасность. Безрассудная мысль осенила даму: лучше разодрать крылья, чем подчиниться воле злодея.

Она прижалась лбом к кожаному ремню, пытаясь найти облегчение в его прохладе, однако пульсирующие электроды посылали с током жар во все члены ее тела. Боль наполнила глаза слезами. Эванджелина моргнула, и слезы скатились на скулы. Над головой вспыхнул ослепительно яркий свет. Глаза чуть освоились, и пленница увидела руку со шприцем. Когда сестра вонзила иглу в ее вену, она набрала воздуха в грудь и попыталась сохранить сознание. Ей очень хотелось спать. Но нельзя было поддаваться такому желанию. Иначе можно вообще не проснуться.

Ангелологический исследовательский центр, Эрмитаж, Санкт-Петербург, Россия

Когда они спустились по узкой железной лестнице в подземные недра Эрмитажа, Верлена окружил затхлый воздух, отдававший легким привкусом ружейного пороха.

– Держитесь поближе и постарайтесь не споткнуться, – проговорила Вера.

Шагнув вперед, она щелкнула выключателем, и сверху вспыхнула голая лампочка. Они спустились в длинный коридор, сложенный из старинного песчаника. Взяв с полки фонарик, женщина включила его и направилась по узкому и темному коридору.

– Этот проход ведет к подземельям, где цари некогда хранили боеприпасы для обороны от политических агитаторов.

Они обогнули угол, и Верлен ощутил, что проход сузился настолько, что рукава его куртки стали задевать стены, оставляя за собой след.

– Чувствуете запах пороха, а? – продолжила Вера. – Всякий раз, ощущая его, представляю ужасы Кровавого воскресенья…[12]

Открыв дверь, она впустила гостей в комнату.

– Теперь эти комнаты принадлежат Обществу и несколько десятилетий использовались в качестве места хранения более чем трех миллионов незадокументированных произведений искусства. Первые месяцы работы я провела здесь, каталогизируя объекты по поручению смотрителя.

Остановившись перед врезанной в камень деревянной дверью, Вера достала из кармана связку ключей и отперла ее.

– Это его личное помещение. Если начальник узнает, что я приводила вас сюда, то уволит меня.

Одним движением распахнув дверь, Варварина пригласила их войти. Верлен вошел в помещение не без трепета, вызванного хаотическим нагромождением объектов.

– После смерти Анджелы Валко ее отец, доктор Рафаэль Валко, пожертвовал рабочие материалы дочери исследовательской академии.

– Я не слышал о Рафаэле уже много лет, – проговорил Бруно. – В восьмидесятых ученый вдруг оставил академию, чтобы заняться собственными исследованиями. Когда я видел его в последний раз, он уже одряхлел. Да и жив ли старик сейчас?

– Рафаэль Валко не только жив, но и здоров, – проговорила Вера.

Нагнувшись, она сняла с полки кожаный чемодан, подняв облако пыли, закружившееся в неярком свете фонарика. Посветив внутрь чемодана, достала фото в пыльной стеклянной рамке и дала Верлену. Смахнув пыль, охотник увидел перед собой Эванджелину. Она стояла между родителями, держась одной рукой за руку матери, другой – за ладонь отца. Ей не больше пяти-шести лет. Длинные волосы заплетены в косички, в обаятельной улыбке не хватает одного зуба. Прежде ангелица была вполне нормальным ребенком. И Верлен вдруг пожалел о том, что так и не сумел защитить ее. При всем своем старании он не мог не ощущать, что все сделал не так – что им с Бруно следовало захватить Эванджелину вместе с Эно, когда у них была такая возможность. Оторвавшись от снимка, он заметил, что босс держит в руках папку с оттиснутым на ней квадратом.

Бруно открыл папку. В ней оказалась пачка каких-то бумаг. На первой странице был выписан отрывок. Он прочел: «К тебе обращено это повествование – к тому, кто хочет направить свой ум в высший день, ибо победившему суждено обратить свой взгляд к пещере Тартара. Все свои силы он потеряет, когда взглянет на нее».

– Боэций, «Утешение философией», – проговорил Верлен.

Отрывок этот являлся подлинной мантрой ангелологов, связанной с пещерой, которая называется Глотка Дьявола. По преданию, в ней были заточены Хранители, и, как считали охотники, они там до сих пор дожидались освобождения. Верлен подошел поближе, чтобы подробнее разглядеть написанное, и заметил, что кто-то написал возле абзаца: «Перевод отца».

– Есть идеи? – обратился он к женщине.

– Перед нами ранний вариант сделанного доктором Рафаэлем Валко перевода записной книжки преподобного отца Клематиса, заполненной во время первой ангелологической экспедиции. Наиболее очевидным объяснением отрывка является миф об Орфее и Эвридике – Орфей почти спас свою возлюбленную, однако на самом выходе из Аида, или Тартара, оглянулся и навеки потерял ее. Анджела Валко полагала, что отрывок этот связан не столько с мифом об Орфее – и его лире, которая, как вам известно, была найдена в Глотке Дьявола, – но имеет отношение к духовному странствию, восхождению отдельной души из тьмы самости к обретению высшего предназначения.

– В вашем толковании Анджела становится кем-то вроде суфийского мистика, – заметил Бруно.

– Действительно, она была необыкновенным человеком, – проговорила Вера. – Будучи ярым ученым, считала, что ее исследования – своего рода духовное путешествие. Полагала, что материальный мир является выражением бессознательного и что это коллективное бессознательное и есть Бог. Слово Господне сотворило вселенную, и каждый человек может получить доступ к первоначальному языку через бессознательное. Вы можете назвать ее сторонницей Карла Юнга, однако история мистицизма подобного рода началась задолго до него. Во всяком случае, отрывок заинтересовал Анджелу тем, что в нем была обозначена траектория, уводящая из бездны к небу, от тьмы к свету, из ада к раю. Каждый шаг по ней удаляет ищущего от хаоса, направляя к обители красоты и порядка.

– Подобно лестнице Иакова, – заметил Верлен.

– Или страсти к коллекционированию, – проговорила Вера, посветив фонариком в комнату.

Охотник не мог поверить своим глазам. Здесь в стеклянных витринах находились тысячи разновидностей яиц. Простые крашеные птичьи; яйца дронта, разрезанные и подписанные; законсервированные в формальдегиде яйца малиновки, в которых птенец скрючился в скорлупе, словно горошина в стручке. Здесь были хрустальные и украшенные драгоценностями яйца, а также подаренные дворами Дании и Франции. Довольно странно. Верлену стала любопытна личность коллекционера.

– Яйцо, какое вы показывали мне наверху, прекрасно гармонирует с этим собранием, не так ли?

– Идеальным образом, – негромко проговорил Бруно. – Но откуда оно взялось?

– Я никому не говорила о нем, – пояснила Вера, – однако пришла сюда не для того, чтобы восхититься коллекцией. На мой взгляд, то, что Анджела Валко обладала одним из яиц Фаберже и нашла способ закаталогизировать его в наших архивах, – не простая случайность.

– Неужели вы серьезно считаете, что между одной из наших лучших ученых и музейным собранием может существовать какая-то связь? – усомнился Бруно.

– Вполне возможно, – сухим тоном ответила Вера. – Не буду сверх необходимого докучать вам результатами моих исследований, однако сейчас я плотно занимаюсь размножением нефилимов. Оказывается, когда-то рождение из яйца было обыкновенным среди самых чистопородных… и отпрыски их выделялись силой, красотой, ловкостью и умом.

Взгляд мужчины упал на иллюстрацию из знаменитого трактата Альбрехта Дюрера «Руководство к измерению», стоявшую среди яиц. Гравер восхищался нежными линиями яйца, идеальной эвклидовой формой; он считал его сосудом, из которого рождаются чистые ангелы. Верлен отвергал подобные фантазии. Он полагал, что в тех случаях, когда ангелологам не удается привести доказательства своих теорий, они начинают выдумывать. Он не мог сказать, делает ли поддержка Веры такую теорию более достоверной или доказывает, что дама не совсем в своем уме.

Исследовательница продолжала:

– Многие из королевских родов Европы мечтали о рожденном из яйца наследнике и учитывали такую возможность, устраивая браки своих детей. Тем не менее с течением времени яйца нефилимов становились все более и более редкими.

– И тут появляется Карл Фаберже, – проговорил Верлен.

– В самом деле, – продолжила Вера. – Романовы поддались ажиотажу вокруг модной темы. На этой навязчивой идее и сыграл Фаберже. Созданные им артефакты представляли собой драгоценные и сложные предметы с сюрпризом внутри. Ведь у всех монархов было тайное желание, чтобы их отпрыск вылупился из яйца. Традиция дарения эмалевых яиц на Пасху была рождена мечтой императорской семьи о таком рождении. Более того, о нем мечтали все живущие в России нефилимы. Данное событие явилось бы чрезвычайно престижным и гарантировало немедленное повышение в ранге.

– Если это так, то почему ангелы не несутся? – спросил Бруно.

– Точного ответа на ваш вопрос не существует, однако похоже, что нефилимы утратили способность нестись. Насколько мне известно, после семнадцатого столетия случаев вылупления не наблюдалось, однако надежда еще была жива. При дворе Людовика XIV производство яиц было столь распространено, что придворный кондитер изготовил их из шоколада и поднес королю на Пасху. Сюрприз в середине изделия представлял собой шутку для семейного круга, прекрасно понятную всем королевским семействам. Яйца вдруг объявились повсюду. Мода распространилась в массы. Простые люди начали их красить, кондитерские фабрики – штамповали миллионами, подчас помещая в середину крохотные игрушки, непосредственным образом повторяя сюрпризы драгоценных яиц, подразумевавшие желанное ангельское дитятко. Люди стали копировать обычаи нефилимов, не зная того, что перенимают обычаи своих угнетателей. Так что обычные ныне шоколадные яйца на Пасху подразумевают в себе злую иронию. Съедая «киндер», изготовленный фирмой «Кэдбери», вы следуете обычаю, не понимая его происхождения.

– Для христиан яйца символизируют Воскресение Христа, – проговорил Бруно. – Тут нет ничего от нефилимов.

– Внешне этот обычай совместим с празднованием Пасхи христианами, – проговорила Вера. – Но если заглянуть глубже, вы увидите, что символ яйца имеет мало общего с Церковью. Украшение яиц, православный обычай разбивания их пасхальным утром, обмен – подлинное происхождение таких обрядов неизвестно. Конечно, существовала германская богиня Эостре, однако спросите любого человека на улице о том, почему он красит яйца на Пасху, и он ничего не скажет вам.

– А не могли они стать скорее рождественскими, чем пасхальными? – спросил Верлен.

– На Рождество мы празднуем день рождения Иисуса, – проговорила женщина. – Пасха знаменует его второе, духовное рождение в бессмертие. Второе рождение в первом. Как яйцо в яйце. – Вера положила фонарик на стол. – Что возвращает нас к цели нашего прихода сюда. Кто-то – скорее всего, Анджела Валко – вложил металлическую пластинку внутрь сокровища Фаберже с колесницей и херувимом. Она хотела, чтобы тот, кто найдет артефакт, просмотрел хранящийся в архиве фильм.

Вера подошла к стоявшему в дальней стороне комнаты серому пластиковому ящику и поставила его на стол. Щелкнув несколькими застежками, достала старый кинопроектор, размотала шнур и вставила вилку в болтавшуюся на голых проводах розетку. Проектор загудел, и после щелчка выключателя на стене появился четкий квадрат белого света.

– Вуаля, – проговорила дама. – Дайте катушку с пленкой.

Передавая кинопленку, охотник ощутил смутное беспокойство. Что, если на ней запечатлено какое-нибудь лабораторное оборудование… или, хуже того, пленка рассохлась и даст только искаженные и непонятные кадры?

Вера вставила катушку на место и перевела переключатели в нужное положение. Вставив пленку в приемник и убедившись в том, что ее зацепило, она нажала кнопку, и катушки начали вращаться. На беленой стене замерцали кадры. Словно повинуясь магии более сильной, чем любое заклинание, которому могут научить в Академии ангелологии, перед ними появилась Анджела Валко.

При виде матери Эванджелины мышцы Верлена невольно напряглись, как если бы питавшее проектор электричество прошло через него. Лицо ученой было серьезным, светлые волосы перевязаны на затылке в конский хвост, большие голубые глаза смотрели в камеру – в глаза людей, собравшихся для того, чтобы понять оставленную им весть.

Верлен ощутил иррациональное желание заговорить с появившейся на стене женщиной, протянуть руку и прикоснуться к нематериальному лучу света, в котором плясали пылинки, как-то приблизиться к иллюзии. Анджела была прекрасна и являлась точной копией своего отца-нефилима. Верлен видел Персиваля Григори, поэтому мог сделать такое сравнение. Из-под расстегнутой белой лабораторной куртки выглядывал ворот черной водолазки. В лаборатории на экране царила стерильная чистота и порядок… Высокие стеклянные окна, полированный бетонный пол. На полке за ее спиной он угадывал знакомое оборудование – капельницы, пинцеты, трубки. На столе лабораторные стаканы, мензурки, одни с жидкостями, другие с порошками. На шее женщины что-то блеснуло. Приглядевшись, ангелолог разглядел цепочку с подвеской в виде лиры. К ней он прикасался еще несколько часов назад.

Внезапно в кадре появился отец Эванджелины. В тенниске и джинсах Лука производил великолепное впечатление; он ничуть не был похож на того, каким представлялся Верлену. Здесь на экране он был молодым и бодрым, полным энергии и решительности. Длинные черные волосы, сваливающиеся на лоб, загорелая кожа, темные глаза. Сделав пару осторожных шагов, мужчина остановился, проверяя, все ли на месте. Он выглядел компанейским человеком. Верлен слышал о Луке совсем другое. Первый охотник на ангелов, организатор охотничьего отряда, он, согласно легенде, был замкнутым и неразговорчивым воином, чей стратегический ум позволял ему отлавливать и убивать ангелов с легкостью, которую большинство ангелологов находили невероятной.

Пара на экране обменялась многозначительным взглядом – как если бы спланировали фильм до последней подробности, – и, наклонившись, Лука коротко поцеловал Анджелу в щеку. Жест этот был привычным, совершавшимся не один раз в течение дня, но показывал их явную любовь друг к другу.