Читать книгу Шумите, синие берёзы - Даниил Евгеньевич Касап - Страница 2

Я таращился на обклеенное скотчем окно с щемящим чувством одиночества, ощущавшимся в последнее время особенно остро. Погружённый в булькающую тишину своей крохотной квартиры, ничего, кроме жалости к себе я не испытывал, может быть, ещё капельку презрения. Белый квадрат окна нагонял тоску, я пообещал себе, что однажды обязательно перекрашу его в зелёный. Штор на окне не было с прошлой осени. Ирка сорвала их с карниза, чтобы укрыться. Та осень в точности, как и эта, была мокрой и ветреной, чуть ли не каждый день с неба что-то сыпалось, что-то мелкое белое и почти не тающее, как маленькие полистирольные икринки пенопласта, а раз в неделю, точно по расписанию, заряжал ливень, превращая скрипящие гранулы в комковатую жижу мутно-серого цвета. Шелушащиеся батареи с обогревом не справлялись, как не дотронься – еле тёплые. Вдобавок, кто-то из бывших жильцов вытащил внутреннее стекло с ссохшейся рамы, а сквозь второе свистел ветер. Мы оклеивали окно скотчем каждый день, потому как от влаги скотч деревенел и отходил с кусками краски и комната мгновенно остужалась. Мы с моей ненаглядной только переехали, и у нас почти не было вещей. Укрывались простынёй, но однажды ночью Ирке стало жутко холодно, я мёртво спал, после какой-то очередной гулянки, вот она и стянула штору с окна.

Теперь окно было совсем пустым, если не считать маленький горшочек на выцветшем подоконнике, в котором когда-то обитал кактус, а со временем осталась только сухая растрескавшаяся земля, усыпанная вялыми колючками. Кактусом занималась Ирка, – это был её питомец, – подарок толи от одногруппников, толи от кого-то ещё, кто знал, что она их коллекционирует. Дома у неё была целая мини оранжерея и они цвели: насыщенно-синие мясистые бутоны с множеством лепестков, как у пиона, или крошечные, пурпурные цветочки или вовсе какие-то красноватые наросты, мало похожие на цветы. Я долго их разглядывал, когда впервые оказался у неё в гостях.

Но этот кактус ни черта не цвёл, ни крупными цветами, ни мелкими, а когда Ирка от меня ушла, он завял.

Солнца в окне не было, только тучи, вернее одна туча, засосавшая в себя остальные, слившаяся с ними. Такая здоровая, пышная и наглая, как моя нянечка из детского сада. Я решил прозвать тучу Марта Робертовна. Я подумал, что на улице опять холодрыга и подтянул к подбородку тяжёлую, давно не стираную штору. После того, как Ирка придумала ею укрываться, я решил, что одеяло покупать незачем. К тому, же глупо иметь одеяло не имея даже дивана, не так ли?

Вообще после ухода Ирки квартира никак не изменилась, разве что появился крошечный бородатый телевизор на кухне, – Вова Миронов притащил пару недель назад. Завалился в воскресенье с большущей коробкой, перетянутой скотчем.

В комнате его поставить было негде, из мебели только стул, так что мы установили телек на кухне, водрузили на хорошо сохранившийся «Саратов», 451-ой модели. Похожая на камбалу старушонка, сдавшая нам с Иркой эту халупу, долго расхваливала холодильник, который наверняка был немногим моложе её, и строго-настрого запретила снимать с дверцы дурацкие магнитики, которые она находила прелестными. Говорила, подрагивая правой ноздрёй, из которой у неё торчал седой волос: «Магниты муж ещё цеплял… прелестные. Теперь таких не делают! Не снимайте!»

Телевизор показывал четыре канала, правда ужасно показывал: нужна была антенна.

Окно тоже показывало плохо. Только серое небо и угол ещё более серой панельной пятиэтажки с унылыми окнами. Мне безумно не хотелось вставать и тащиться на маршрутке к Бабуину.

Бабуин – мой давний друг. Он мечтал стать властелином мира. У меня мечта не менее скромная – я хотел быть великим поэтом, а великий поэт, в какой-то степени тоже властелин мира.

Я предполагал, что он нашёл нам какую-то подработку, мне работа очень была нужна, ко всему прочему, у Бабуина можно было позавтракать. У меня-то из съедобного было только пиво и залежавшиеся шпроты, а тётка Бабуина делала чудесные омлеты. Так, что я поборол лень.

Они жили только вдвоём, не считая кота. Тётя Аня стала опекуном Бабуина после автокатастрофы, в которой погибли его родители. Они разбились в марте 2006-го, возвращались в Москву из Серпухова и какой-то ублюдок на «Ниве» вылетел на встречку. Погибли мгновенно, выжить там было невозможно, машину сплющило. Водителя «Нивы» раскидало по салону, пытались собрать, он ещё дышал когда его грузили в скорую, но не доехал до больницы.

Мы с Бабуином в тот день в школе были. Помню, две биологии отменили, деректриса наша Мария Олеговна, – Марля в очередной раз сказала, что биологичка заболела. Так всегда говорили, но на самом деле биологичка периодически уходила в запой, хрен знает, почему её ещё держали в школе. Вместо биологии поставили историю, я историю всегда любил, но в седьмом классе интерес к учёбе пропал, так что мы с Бабуином бездельничали на задней парте. Историчка что-то бормотала у доски, нацепив толстенные очки, у неё, знаете ли, была любовь ко всяким графикам и схемам, в которых никто не понимал. Она изрисовывала ими всю доску, рисовала скверно, вместо прямоугольника, у неё выходил овал, так что все её схемы, таблицы и графики больше напоминали рисунки пустыни Наска, нежели то, чем являлись.

Под конец урока Марля опять зашла и куда-то увела Бабуина. Я только через три дня узнал, что случилось, а с Бабуином увиделся снова после летних каникул. Он жил у тёти Ани в Туле, но она решила, что ему не стоит менять школу и тогда в Москву переехала.

Тётя Аня была женщиной доброй и сильной, но жутко нервничала, переживала из-за всякой ерунды, – жизнь у неё была чертовски тяжёлой, горя было много, так что нервы полетели. Бабуин говорил, что её единственный сын Мишка утонул в озере, когда ещё совсем малым был. Отец вроде как взял его на рыбалку и не уследил, выпивал с товарищами у старого причала, а когда спохватился, поздно было.

Ребятня вокруг сновала заплаканная и напуганная, как будто дьявола увидела.

Лишь спустя сутки тело нашли. Дядя Петя себе простить не мог, да и родственники все, включая тётю Аню его винили, говорили, что всё из-за проклятой пьянки. Он повесился в гараже через неделю после похорон сына.

А потом ещё эта автокатастрофа, смерть младшей сестры, зятя…

Не мудрено после всех этих трагедий стать нервной и раздражаться от пустяков. Бабуина она много лет не отпускала купаться, ни на море, ни на речку, ни на озеро, даже в бассейн не отпускала. Ему приходилось обманывать, говорить, что в гости или ещё куда-то идёт.

Мне её всегда было жаль и Бабуина тоже, не знаю, чтобы со мной стало, если бы с моими родителями…

В общем, если бог есть, то он чертовски несправедлив.

Я сел на матрасе, поглаживая ногой холодный пол. Помню, одна деваха, подруга, толи Бабуина, толи Вовы Миронова, сказала как то, что узор на линолеуме напоминает ей Кандинского. Вероятно, она много выпила тогда вина, а может быть, пол и вправду был в стиле суприматизма? Та деваха была дизайнером, училась на дизайнера, а у всех дизайнеров странности.

Мне линолеум просто казался необычным, но ничего не напоминал.

В окно больше не смотрел, иначе Марта Робертовна своим траурным видом окончательно отбила бы у меня желание вставать. Мигом поднялся, натянул джинсы, свитер. Свитер у меня старый, но тёплый, связанный мамой. Немного растянутый, я в нем ещё в институт ходил, и мы с Иркой в нём прятались и целовались. Она на год меня младше.

Вдоль стены рядами выстроены разнообразные пустые бутылки: в основном из-под пива, но была тара и подороже. Мирон иногда заходил с текилой или вискарём, как настоящий бонвиван. Последний его визит помню смутно, он явился весёлый и разгоряченный, влетел в дверь, словно камень из пращи, с контрабандной бутылкой какой-то заморской чудо-жидкости. Я не прочитал этикетку сразу, а когда бутылка оказалась наполовину пуста, ничего не смог разобрать. У нас оставалось порядочно, когда Мирон вдруг убежал, так же неожиданно, как и появился. Я допил остатки сам, пестовал и ласкал чудную бутылку, как младенца, а потом она вдруг куда-то запропастилась. Ума не прилажу куда. Я, конечно, не бирофил или как там называют собирателей бутылок, но та склянка однозначно была бы винцом моей бутылочной коллекции.

Окончательно проснувшись, я не боялся подходить к окну и глядеть на мерзкую погоду. Облокотившись на подоконник и упёршись лбом в стекло, поглядел вниз. Асфальт был мокрым в лужах. Дети катались на велосипедах, трое мальчишек нарезали круги вокруг маленькой толстой девочки, забравшейся в своих красных резиновых сапожках на середину серой лужи и весело хлопающей в ладоши. Это была дочка Нинки с первого этажа.

Было время, я думал, что она моя дочка. Я тогда на втором курсе учился, с Иркой ещё не встречался, комнату снимал здесь же, но на втором этаже, района этого не знал и вечером вышел осмотреться, изучить окрестности. Бабуин тогда был в Туле с тётей Аней, а Мирон со своей очередной подругой где-то пропадал.

Я погулял немного, забрел в небольшой грязный сквер, где как раз вроде бы траву стригли, но как-то неаккуратно, большие участки пропускали и вокруг деревьев не трогали. Всё было сплошь в собачьем дерьме, скамейки пустые, в общем, ловить там было нечего.

Прихожу обратно, на крыльце какая-то деваха курит в халате.

– Недавно въехал? – спросила.

– Недавно, – ответил.

– Скучно?

– Скучно.

– Идём.

Короче уложила она меня. Ей было двадцать семь, она знала толк в «укладывании». Ещё два раза ко мне приходила. А потом я вернулся к родителям, жил почти год у них и встретил Нинку только, когда с Иркой комнату снял на третьем у сумасшедшей бабульки. Нинка с дочкой гуляла, не курила совсем. Я думал, от меня залетела, но, оказалось, от какого-то блондина с пидорским хвостиком на затылке, у которого она в автосервисе бухгалтером работала.

Нинка с ним не жила и потому к ней иногда хаживали, то гориллоподобный тип с волосатой спиной и большими ноздрями, в которых можно ковыряться всей ладонью, то гопник в зауженных трениках, не знавший о существовании наушников или считавший, что обязан делиться творчеством Успенской и Новикова с общественностью. Он держал орущий телефон в корявой руке и притоптывал ногой, даже, когда курил.

Иногда к ней подолгу никто не ходил, и она пыталась завлечь меня, но безрезультатно. Я любил Ирку! К тому же Нинка утратила свою привлекательность, растрепала её со всеми этими гориллоподобными гопниками, отрастила зад и мягкий живот и смотрела на всех рыбьими глазами, так что на неё мог обратить внимание только очень голодный мужик.

Ирка была хорошей хозяйкой, всегда убиралась в комнате и готовила прелестные салаты. Иногда, правда, она зачитывалась какой-то новой книжкой – подгоном от друзей-филологов, Кастанедой или Борхесом, или ещё кем-то заумным, чью фамилию обычный человек не запомнит. Трумена Капоте любила, меня уговаривала его читать, но я не читаю заднеприводную литературу. Когда зачитывалась, обо всём забывала, поглощала текст с бешеной скоростью, переворачивала страницы одну за другой и быстро водила пальчиком по строчкам, никто не существовал для неё в такое время, кроме героев книги и их проблем.

Когда мы расстались, наступил полный хаос. На кухне тоже собралась тьма бутылок, но они не были выстроены, как в комнате, стройными шеренгами, точно бравые солдаты, недаром зелёные – они были повсюду, на всех горизонтальных поверхностях. Бутылки напоминали сонмище крепко пахнущих пьяниц, лежащих, стоящих, лезущих куда-то, катающихся по полу. А кроме бутылок, куча всякого другого мусора.

Нашёл откусанный кусок пиццы в коробке, – прилип к пальцам. Поднял над головой, чтобы посмотреть на корж снизу и чтоб при этом грибы не свалились, корж немного позеленел, и к нему пристали кусочки размякшего картона. Есть это, я не рискнул, – выпил воды из-под крана.

Не знаю, откуда взялась привычка запирать дверь на два замка, воровать нечего, а всё равно запираю, проворачивая ключ, строго два раза. Есть те, кто и штору стащит. Мою штору, синюю в турецких огурцах, грязную, ещё сладко пахнущую Иркой.

Вне квартиры холодно и неуютно.

– Здрасте, – сказал я, вдыхая запах пыли на лестнице.

– Здарова! – ответил сосед дядя Федя, выпустив сигаретный дым в форточку на лестничной площадке. На нем были растянутая майка и красные шорты. У кроссовок Reeboоk затоптаны пятки. Я бы давно в таком виде окоченел.

Он жил этажом ниже с женой, общих детей у них не было, но у дяди Феди был сын от первого брака, с которым он виделся только по праздникам. Когда дядя Федя выпивал и с банкой пива в руке поднимался на площадку покурить, а я возвращался домой или уходил, он обязательно меня останавливал и начинал что-нибудь рассказывать.

Но, трезвый, он немногословен.

Он пожал мне руку. У дяди Феди рука огромная, как сковородка и грязная, нет, она вымытая, но всё равно грязная, чёрная. Он работал в автобусном парке и его руки вечно в мазуте.

– Как дела? – спросил я.

Он отмахнулся и затянулся. Под мышками у него длинные чёрные волосы, странно ровные, словно бы он их расчесывает или выравнивает плойкой. Вспомнил детство и отца.

Спросил как-то отца:

– Папа, почему тебя волосы боятся?

– Боятся? – в недоумении переспросил отец, погладив свою голову, на которой давно блестела круглая плешь, как у католических монахов. – Мои волосы? Боятся?

– Ну да, – не отставал я. – Твои волосы спустились с головы и прячутся под мышками.

Вот и дяди Федины волосы его тоже боялись и прятались под мышками.

Улыбнулся в душе, вспомнив себя маленького и отца.

Сосед угрюмый.

– Дебилизм по телеку! – брюзгливо сказал Дядя Федя. Зубы у него кривые, жёлтые, прожженные, с черными точками, как костяшки домино. – В коем веке выходной… телек решил посмотреть, а там одни уроды, голубые.

– Ящик это зло! – сказал я спускаясь.

– Кабельное надо подключить, – вздохнул он. – Порнушные каналы даже есть. А то мудозвоны одни вокруг и мудилоиды.

Дядя Федя любил уснастить речь словами собственного сочинения.

Близняшки Люба и Вера жили с мамой на первом в конце коридора. Им было по пятнадцать, и они втихаря курили на пятом, куда их тщедушная мама никогда не поднималась, она и на второй поднималась редко из-за протеза правой ноги, к которому никак не могла привыкнуть и всегда сильно хромала и охала. Были времена, когда она вообще не выходила из квартиры и целыми днями лежала, мучаясь от фантомных болей. Протез был отстёгнут, и валялся на полу, а в туалет или на кухню она добиралась с помощью костыля. В такие дни её дочки, нисколько на неё не похожие старались дома не появляться и после школы шлялись по городу. Обе ростом выше меня на полголовы, всегда распущенные чёрные кучеряшки, по общаге расхаживали в ярких маечках и чертовски коротких шортах, только на половину прикрывающих их белые попки. Даже зимой они в таком виде бегали курить на пятый, могли разве что накинуть сверху какие-то кофты, но не застёгивали.

Они продефилировали мимо меня и зашли к себе в квартиру, та, что заходила последней, улыбнулась.

Никогда не дал бы им пятнадцать лет, выглядят на двадцать. Даже дядя Федя, называвший их малолетними шлюхами, говорил, что сиськи у них выросли быстрее, чем мозги. Я считаю, что это не так уж плохо.

Я курил с ними однажды, у меня закончились сигареты, думал зайти к дяде Феде, но потом услышал щебетание наверху и поднялся. Они курили на общем балконе: одна в потёртом кресле, закинув длинные ноги на подлокотник; другая у облущенных перил и её белые ляжки серебрились на холодном солнце. Они угостили меня тонкой сигаретой, и мы о чём-то болтали. Я чувствовал себя неловко, слова не лезли, я только разглядывал их, пользуясь моментом. Ажурные трусики той, что сидела, выглядывали из-под шортиков, острые соски рвали майку. Потом пристыжал себя, вспоминая их возраст, и отводил взгляд, а они хихикали и ещё больше оголялись, оттягивали маечки или задирали ноги.

Я спешил уйти.

Однажды уже после того, как от меня ушла Ирка и после того, как я отрезвел, встретил у подъезда их маму. Она уезжала куда-то на такси и попросила меня посмотреть их дверь, – ключ застрял в замке. Девки пытались вытащить ключ, но у них не выходило, а у меня вышло.

В тот день я сильно пожалел, что им пятнадцать.

Люба и Вера, – авторы большинства надписей в подъезде. Они пишут на стенах тексты песен, в основном Земфиры или какие-нибудь цитаты из ВК. Чёрт знает, зачем им это нужно, нечем девкам заняться.

Я всегда промахиваюсь, нажимая в темноте на кнопку домофона, горит красной точкой, а всё равно промахиваюсь. Попадаю в окаменевшую жвачку или в чью-то подсохшую соплю. Такое ощущение, что кнопка передвигается, не даёт, чтобы на неё нажали. Если подсветить телефоном, то можно увидеть кучу надписей сделанных ручкой вокруг кнопки и на двери. «Нажми и миру придёт конец», или « Нажми на кнопку, – получишь результат!» В общаге юмористов хватает, высмаркиваются, и обязательно оставляют автограф под висящей соплёй. Помню, кто-то нассал на третьем этаже на стену, высоко так, до середины почти облил, а рядом надпись пояснительная и стрелка: «А цены всё равно выше». Или видел, использованный презерватив, прилепленный жвачкой к стене, а под ним надпись: «Заберите домой, в нём ведь живые существа». Общага, как музей. Глядя на то, что иногда называют предметом высокого современного искусства, я не удивлюсь, если и эти «творения», иногда очень даже остроумно подписанные, признают шедеврами.

На улице постоял несколько минут, привыкал к свету. Солнца не было, оно пряталось где-то за широким задом Марты Робертовны, но с неба всё равно лился какой-то свет, холодный, почти зимний.

Дочка Нины с первого этажа по-прежнему стояла на том же месте в сапожках, рядом другая девочка, высокая, тощая, слегка сутулая, в белой шапке и очках. Показывала подруге свои криво накрашенные ноготки.

Нинкина дочка мне помахала, я нет. Она называла меня Данькой.

Её тощая подружка демонстрировала свои ногти уже мальчишкам, потом к ней обратилась какая-то старушка, которую я в общаге никогда не видел.

– Анечка, – тихо позвала старуха. – Почему вы не в школе?

Старушка говорила так, как будто голос её садился, первое слово в предложении произносилось громко, а последующие всё тише и тише, пока не сходили на нет, словно она крутила невидимую ручку громкости, заставляя собеседника затихать и прислушиваться.

Анечка отпрыгнула от мальчиков и поскакала к Нинкиной дочке, на ходу отвечая:

– Школу закрыли на карантин, – голос радостный.

Посмотрел на здание общежития с бульвара, сквозь полуосыпавшиеся деревья с узловатыми ветвями и порванную местами сетку, огораживающую баскетбольную площадку. Стены красные, кирпичные, почти ржавые в тон листьям, окна тёмные, как глазницы черепа, на первом этаже забраны уродливыми заржавевшими решётки. Вокруг общаги какие-то будки и ларьки, лужи растаявшего первого снежка.

Общага при совке принадлежала фабрике какой-то, я точно и не помню. Потом Совок рухнул и фабрика тоже, а люди так и остались здесь жить. Кто-то сумел уехать и продать комнату, кто-то сдавал, остальные жили с детьми, собаками, кошками и попугайчиками. Имелись и нежилые квартиры, особенно на последнем этаже, где из-за дырявой крыши текли потолки.

По большому счёту это общежитие общежитием уже не являлось, квартиры были приватизированы и владельцы могли делать с ними, что пожелают. Старушка, сдавшая нам с Иркой комнату, немного рассказывала об истории общежития и сказала, что теперь этот кирпичный дом с двумя подъездами называют общагой только по привычке. Она говорила, что пару лет назад ходили слухи о переселении жильцов в нормальные дома, но слухи так и остались слухами.

Жилые дома поблизости с общагой тоже не внушали доверия, – слишком мрачные и тихие. Всё виделось в желтоватом нездоровом цвете, даже воздух был цвета хны. Казалось, будто на небе что-то сильно проржавело и намокло, начало подгнивать и на город непрерывно лились потоки грязной воды, ржавчина просачивалась сквозь облака, покрывая их чудовищным мутно-жёлтым налётом.

Зашагал к остановке по ржавому асфальту.

Водителю дал помятую сотку, получил сдачу влажными монетками, измусоленными в его ладони и сел в самом конце у окна. Люблю смотреть в окно. Старухи рассаживаются всегда впереди, а в конец проходят нормальные люди. Я всегда сажусь в конце, чтобы никто не дёргал, дико не люблю, когда через меня передают за проезд, всыпают в ладони горсть мелочи или суют косарь и потом ждут сдачу.

Зашли две девушки. Одна в юбке и чулках, короткое бежевое пальтишко, без косметики, – как я люблю. Вторая брюнетка в джинсах и пуховике, нос картошкой, губы пухлые, лоснящиеся от гигиенической помады, такие хочется целовать. Садятся напротив меня. Окно отменяется, смотрю на ту, что с губами, смотрю пристально.

Маршрутка трогает, как всегда резко и жёстко. На скрипучем сидении за водителем недовольно вздыхает старуха в вязаной шляпке и принимается бубнить себе под мясистый сизый нос. Сидел бы рядом с ней я, а не тот замороженный мужик в батнике, она начала бы мне сетовать, на водителя, дороговизну проезда, на погоду, внуков и ещё чёрт знает на что. Так всегда происходило. Лицо что ли у меня такое приветливое, что всем непременно хочется мне на что-то пожаловаться?

Людей в газели всего пять человек, три сидения свободны.

Вот если бы никого кроме меня и этой губастой не было, я бы подсел к ней. Такие губы и с ума могут свести.

Она заметила, что я смотрю на неё, бросила на меня стремительный взгляд и тут же отвернулась, по-летнему улыбаясь. Красивая у неё улыбка. Она вся красивая.

Зашла женщина с вздутыми тяжёлыми пакетами, заняла пустое место. Снова резкий старт. Водитель не русский, иногда бормотал что-то нечленораздельное.

Губастая смотрела в телефон в руках подруги. Я смотрел на неё. Всю дорогу на неё смотрел, но она больше ни разу ко мне не повернулась. При выходе только наши взгляды встретились на мгновенье, и она опять отвела глаза. Подруга у неё тоже ничего, но губы у неё другие, не такие.

Только согревшись, вышел на улицу. Сентябрь, а как будто конец декабря. Зевнул. Рот наполнился выхлопом, тошнить начало, ощущение словно нефть выпил, горько, не вкусно. Отступил подальше от дороги. Дышал.

За треугольной ёлкой стоял Руслан, заметил его ни сразу, только после того, как толпу людей всосала квадратная дверь автобуса. Он тоже меня заметил, улыбнулся. Откашлявшись, я подошёл. Не то, чтобы мы были друзьями, так приятелями, я б не подошёл вообще, но это как-то не вежливо.

– О, Данилище! – поприветствовал он, переложив сигарету из правой руки в левую. Он всегда странно курил, делал всего несколько затяжек, а остальное время сигарета тлела. Он держал её большим и указательным пальцами.

– Куда в такую рань? – спросил Руслан. Рот у него маленький, ровный. От нижней губы к окончанию подбородка тянется полоска тёмных волос. Бабуин называл это интимной стрижкой, – такой вот у него юмор. Раньше у Руса была козлиная бородка, и череп был гладким, как яйцо, как очищенный лук. А теперь волосы в хвост собирал на затылке и вечно экспериментировал с бородой. Было как-то усы оставлял.

– К обезьяне иду, – ответил я.

– К Бабуину что ли? К соседу моему?

– Ага, к нему. У него дело какое-то, – изо рта у меня валил пар.

– Да, как обычно, – ухмыльнулся Руслан. – Не с кем ему поговорить, я его видел неделю назад, с работы турнули. Нажрался вроде как, – ухмылялся пуще прежнего.

Терпеть не могу его ухмылку. Иногда хочется заехать грязным конверсом по роже, растоптать мерзкую бородёнку. Стереть ухмылку, вообще рот ему поломать. Нет, конечно, с одной стороны я Руса уважаю, он нас с Бабуином старше всего на пять лет, а уже главный инженер на каком-то грёбанном заводе. Жена у него есть и детей двое.

Жизнь, что называется, удалась, вот он ходит, ухмыляется над нами люмпенами и неудачниками.

Настроение у меня испортилось, не хотелось с этим типом больше говорить. Голова только о губах думала.

– Ему что-то получше предложили, – соврал я. – Он на радостях нажрался.

– Ясно, – пренебрежительно сказал он. – А ты как? Работаешь где?

И нахера ему это знать?

– Нет, зачем? Дети рок-н-ролла не работают! – сказал. – Я нашёл вечный источник дохода.

– И какой же?

– Нет, не скажу, ты тоже тогда работу бросишь, – отмахнулся. – Рад был видеть, – снова соврал я. – Надо идти.

Вообще-то работа у меня была, не постоянная, но была. На последнем курсе института, учился я в Инженерно-строительном, препод, после распитой бутылки коньяка в аудитории, пристроил меня в одну крохотную строительную компанию практиковаться и вот с тех пор я иногда участвовал в некоторых проектах. Сам препод в девяностые был ректором и вместе с какими-то предприимчивыми людьми занялся бизнесом, фирму открыл, а потом, его понизили до заведующего кафедрой.

Руку Русу не пожал, повернулся и ушёл, спустился во дворы.

Прошёл мимо шаурмяшной, усатый таджик, протирал стёкла. На спине его куртки было написано: «Люблю Россию».

Я тоже люблю, – подумал.

К шаурмяшной жался старый магазинчик из выцветшего пластика, с едва различимой надписью над дверью «ПРОДУКТЫ». Магазинчик и шаурмяшная, работающие здесь уже лет двадцать, смотрелись абсолютными анахронизмами на фоне соседних стеклянных бутиков и новенького дорогущего супермаркета со светящейся вывеской над дверью.

Пахло вкусно, мясом и тестом. У меня засосало под ложечкой, ускорил шаг. Думал, не дай бог не успею к Бабуину на завтрак.

У него в доме лифт, чистый лифт, хоть и старый. Поднялся на последний этаж, – двадцатый. Ехал долго, словно до самого рая, но двери открылись не в прекраснейшие солнечные кущи, а в пыльную полутьму. Коридор длинный, как шахта. В конце небольшое окно, но света мало, какую-то часть пути приходится идти в потёмках. Главное не врезаться в трёхколёсный велосипед. Или, если правильнее, – двух с половиной колёсный: вместо третьего колеса, привинчено крошечное колёсико от детской коляски. Обычно этот недовелосипед стоял у окна, и когда достигаешь середины коридора, замираешь в полумраке: рама, перевязанная проволокой и лентами, кривая и сгорбленная, напоминает скелет какого-нибудь небольшого существа. Смотришь, пытаешься мысленно нарастить на эти слабые, недоразвитые кости плоть, обтянуть шкуркой, или даже перьями, представить, как оно будет двигаться.

Бабуин говорил, что сосед его, – одинокий интеллигентный старик, купил велосипед для ребятни, чтобы все катались. На улицу выносить видимо некому или надоело каждый день, вот прямо по коридору и гоняют, поднимая пыль.

На месте его постоянной парковки – у окна – велосипеда не оказалось, значит, бросили у какой-то стены или посреди прохода. Шагал аккуратно. Пахло мокрой собакой. Заметил велосипед под железной дверью, руль вывернут, спиц на колёсах почти нет.

Малолетние вандалы!

Велосипед или детская площадка, – всё обязательно сломают, раскурочат, растопчут, вырвут и унесут. Потому, что общее, а значит, – ничьё, значит, – никто ругать не будет, значит, – новое построят, если сломается.

Не может что-либо никому не принадлежать, никак не может, не привык наш человек к такому, так и не привык, хотя было время.

Ловлю себя на том, что думаю, как отец.

Два раза нажимаю на кнопку звонка. Через полминуты шарканье – Бабуин.

Дверь распахнулась резко, словно её пнули. На меня хлынул оранжевый свет, прошёл сквозь меня и остановился, упёршись в стену чуть левее.

Бабуин в трусах и в тапках со стёртыми до дыр подошвами, стоял в двери. Сонно смотрел в ничто. Я смотрел на татуировку на его выбритой левой груди. Два дня назад виделись, татуировки не было. Недавно набил, кожа красная, раздражённая, – бил на дому.

– Что за хрень? – спросил я.

– Бля, ты чё реально не знаешь, что это? – видимо он ожидал от меня другой реакции.

– Нет, – сказал я просто и прошёл мимо него в квартиру.

– Это же калядник, – он закрыл дверь, долго чесал голову, потом перешёл к паху. – Языческий символ.

– И нахера он тебе?

Я разулся, кеды впихнул на полку между кроссовок Бабуина. Чувствовал запах пота и грязи. Среди кроссовок скомканные носки, как шкурки крыс. Пальто повесил на гигантский лосинный рок, прибитый к стене над обувной полкой. Шапку почти никогда не одевал, она в кармане. Убедился ещё раз, что рог прибит высоко: головой не достал, а Бабуин и подавно, он на голову ниже меня, но гораздо шире.

– Ты язычником заделался? – спросил, выискивая глазами тапки.

– Ага, – кивнул он, показывая на тёти Анины тапки. – Язычество – единственная правильная вера! Это наши корни! Надо их помнить и чтить. Всё остальное ложное, чужое, навязали это нам, навешали…

– Сам знаю, – фыркнул я. – Православие, – византийская религия. Но у нас-то прижилась, попробуй искорени.

Натянул на ноги тапочки, пятки остались на улице.

– Можно искоренить, – он пытался делать серьёзный вид, но глаза его оставались сонными. – Церкви сжечь! Попов убить!

Я улыбнулся.

– Нельзя кровью религию навязывать и запрещать нельзя, – сказал. – Где тётя Аня?

– К сестре на неделю уехала, к тёте Маше.

Прихожая маленькая. Потёртый паркет, в одном углу продавлен: Бабуин упустил однажды шестнадцати килограммовую гирю, которою мы купили у лысого дедка на барахолке, а через полгода Бабуин отдал её младшему брату его тогдашней подружки. У двери на кухню маленький полосатый коврик, в крошках. Под криво висящим телефоном стояла тумбочка, шпон вздутый, круги от чашек. Одна из дверец вся в наклейках с машинами. Бабуин когда-то их коллекционировал, складывал в шкатулку от бритвы «Харьков», а потом надоело, и он выклеил ими тумбочку. Я собирал монеты, в лет четырнадцать начал, когда отец в первый день работы в баре, притащил финскую марку, спутанную видимо с пятаком. Мне монета понравилась, особенно лев на реверсе. До восемнадцати, наверное, собирал, потом бросил. Но, штук сто у меня осталось в коробке из-под электрического чайника, мама иногда их просматривала.

Бабуин ушёл на кухню, громко шаркая по полу, чесал спину. Откуда-то появился Зомби и подошёл ко мне, потёрся о ноги. Тварь здоровая, тёрлась так, что я покачивался. Взял его на руки.

– Зомби жрать хочет, – заключил Бабуин.

Я занёс кота на кухню и кинул в кресло.

– Корм в шкафу, – напомнил он, Бабуин, в смысле, не кот.

Пока Замби ел, а я сидёл на стуле, Бабуин жарил яичницу и говорил:

– Мне Ленка снилась, – он бросил на меня взгляд, чтобы понять по моему выражению лица, вспомнил ли я кто такая Ленка.

Конечно, я помнил.

– Ты, наконец-то понял, что любишь её? – спросил я.

– Да, нет, у меня просто жёсткий стояк был. Надо, как-то пригласить её в гости.

Он раскидал уродливую липкую яичницу с сосисками по тарелкам, положил на стол. Затем засыпал в чашки три в одном и залил кипятком. Повар из него никудышный.

Ленка когда-то была его девушкой. Не думаю, что Бабуин её любил, и я тоже её не любил, а вот Ирке она нравилась. Природа наградила Ленку божественными формами и, конечно, Бабуин встречался с ней ради секса. Он говорил, что у неё талант в этом деле. А вот в остальном, она была особой заурядной и даже скучной. Хотя, нет, иногда на неё что-то находило, посещало вдохновение, и она становилась невероятной выдумщицей и фантазёршей. Любила рассказывать всякие истории, по большей части дурацкие, конечно, но Ирка снисходительно называла их забавными.

Ленка говорила иногда:

– Даня, ты же хочешь стать писателем, у меня есть для тебя чудесный сюжет!

Нисколько её сюжеты не были чудесными, они были интересны не больше, чем интересна половая жизнь евнуха. Да, и не нуждался я в сюжетах! Я писал стихи, а не прозу. Проза была мне категорически не интересна!

– Зачем звал? – спросил я, наконец.

Он помешал коричневатый напиток в кружке.

– Бабушку мою знаешь? – спросил загадочно.

– Кого? Откуда?

Сосиски хреновые, после жарки кое-где полопались и вздулись, стали похожими на шишковатые пальцы Кита Ричардса.

– Бабушка у меня есть в деревне, ну… отца мама, – пояснил с полным ртом. – Вот звонила недавно, плохо ей, болеет. Просила, чтобы я приехал.

– Поедешь?

– Да, отца надо проведать. С бабушкой, конечно, ничего страшно не произойдёт, она всегда говорит, что умирает. Ещё дед был жив, она вечно умирала, а в итоге умер он.

– Может, в этот раз правда умирает?

– На вряд ли.

– Ты хочешь, чтобы я с тобой сгонял? – я знал, что он к этому ведёт.

– Угу, развеемся, посмотришь на Россию, так сказать, не с лица, а с задницы.

– А к тёте Маше в Тулу почему не поехал? Сходил бы к маме, давно ведь не был.

Он тяжко вздохнул.

– Не хочу, не могу там находиться! Там всё о ней напоминает и все о ней говорят. Соседи, родственники, аж тошно. С каждым словом и с каждой слезой всё горше и горше становится. Не могу! Потом… Я не люблю маминых родственников, кроме тёти Ани. А в папиной деревне у меня осталось несколько приятелей, я же там учился несколько лет. Два с половиной года.

Зомби покончил с миской и принялся важно расхаживать по комнате, поглядывая периодически, то на своего хозяина, то на меня, – видимо не наелся. Хвост по-прежнему торчком, длинный и пушистый, как у скунса. Рыжая шёрстка блестела здоровьем, на передней правой лапе имелось белое пятно. Зомби носил ошейник с черепком, на лбу которого надпись «Зомби».

– А эту тварь куда денешь? – спросил я, доедая.

– Соседу отдам, Ярику. У него своих котов тьма, но он и за этим будет не против присмотреть. Зомби бывал уже у него… так что всё окей. Этот Ярик, если бы ты его видел… честное слово, чувак, он смешной, как Петросян. Маленький толстый, как не зайдёшь к нему, он в халате махровом ходит, розовом с голубыми полосками. Пузо колышется и подбородки тоже и пахнет от него как от Аллы Петровны из школьного буфета, помнишь её?

– Конечно, – кивнул.

– Я поначалу думал, ну, когда он заселился, что он гомосек, впрочем, я и сейчас так думаю… педик! Но так-то тип нормальный.

– Не пристаёт?

– Да пошёл ты! Я же говорю, нормальный.

Бабуин резко подорвался со стула, взял с подоконника почти пустую пачку «Redmond», вытряхнул оттуда сигарету, зажал её губами и потянулся открыть форточку. Обычно тётя Аня выгоняла его на балкон.

Я играл с Зомби. Помню эту толстую тварь ещё совсем котёнком, глаза помню, огромные, выпученные, вечно испуганные – Бабуин его гонял по квартире дырявой бадминтонной ракеткой, а когда настигал, надевал её ему на голову. Зомби предпочитал скрываться от своего ненормального хозяина под диваном и не показываться до возвращения с работы тёти Ани. У человека глаза меняются с возрастом, в них мудрость начинает блестеть, ну если не мудрость, то хотя бы опыт, груз прожитых лет. У собак так же, щенки глядят беспечно, в них нет ничего кроме задора, а у старых псов в глазах непреодолимая печаль, знание того, что жизнь не так проста. Кошки – существа непонятные, этот смотрел на меня глазами того испуганного котёнка, хотя котярой он уже был матёрым, многодетным отцом и мужем не меньше сотни кошек.

– Так ты поедешь? – спросил Бабуин с полным ртом дыма.

– Да, да, поеду! – я часто закивал. – Когда едем?

– В пятницу поедем.

Оттолкнул Зомби ногой, он мягкий, как подушка.

– Нахера ты меня сегодня звал? – осведомился я. – По телефону нельзя было всё сказать?

Он поправил трусы, сделал глубочайший затяг, затем нарочито медленно, получая удовольствие, выдохнул серебрящийся дым в приоткрытую форточку. В окне за Бабуином было светло и шумно. Улица небольшими дозами высасывала дым.

– Хотел показать тебе кое-что! – радостно сообщал он. – Совсем случайно нашёл…

Бабуин швырнул бычок в форточку, обул, сброшенную с правой ноги тапку.

– Идём, идём.

Он увлёк меня за собой в комнату, радуясь чему-то как первоклассник.

– Искал свою старую кепку в шкафу, – начал он. – Тётя Аня всё по пакетам распихивает, и в шкаф складывает, чтобы не валялось. Я кепку не мог найти, всё здесь перевернул вверх дном и сообразил, что она её в шкаф сунула.

Он взял со стола какой-то диск и запихнул в дисковод ноутбука. Повернулся ко мне и заулыбался.

– Чего такой довольный? – спросил я.

– Распотрошил я все пакеты, пока кепку искал, а когда затрамбовывал их обратно, нарыл свой школьный портфель и знаешь, что в нём было?

– Твой дневник с двойками?

– Я сжигал все дневники, – напомнил он и снова расплылся в улыбке. – Рокко…

– О нет, – я взялся за голову. – Только не говори, что ты его сохранил.

– Я и сам забыл, я думал, выбросил, а оказывается, нет.

Он клацнул по кнопкам на клавиатуре, диск в дисководе заскрипел и зажужжал, появилось изображение. На тёмно-синем экране возникла надпись WARNING, под ней текст на английском. Качество видео было отвратительным, и буквы виделись нечётко. На фоне джунглей всплыло название киностудии, при первом просмотре, я не обращал внимания на такие детали, в томлении ожидая зрелищ, теперь же замёчал всё. Появилось имя режиссера, а потом актёров – Рокко Сиффреди и прекрасная Роза Карассиоло.

Кино называлось «Тарзан» только с иксом в конце.

Мы спёрли этот диск у нашего приятеля, когда были у него в гостях полжизни назад. Он делил комнату со старшим братом, а у того под кроватью имелась коробка, в которой этот диск и был обнаружен. Старший брат думал, что никто не знает, о существовании его коробки, но младший знал, правда, побаивался в неё заглядывать. Мы вытащили её в центр комнаты и первое, что обнаружили, был журнал для взрослых, тщательно нами изученный, перелистанный с начала до конца и обратно. Никто из нас до того момента не видел столько грудей сразу и других прелестных частей женских тел тоже. На некоторых страницах имелись подсохшие пятна.

Письма и записки, адресованные какой-то незнакомке Алине, мы читать не стали, слишком скучно, рассмотрели колоду карт с голыми девушками, но уже без особого интереса, после журнала с красавицами на всю страницу, эти затасканные карты нас не волновали. Диск обнаружился на самом дне коробки, старшему брату нашего приятеля редко выпадала возможность его смотреть. Бабуин диск стащил, наш приятель потом хорошенько за это получил.

Мы отправились сразу к Бабуину домой, чтобы посмотреть его на компьютере. Фильм вызвал шок.

Теперь мы смотрели фильм не испытывая того детского тревожного возбуждения и биологического любопытства, но он всё равно был лучше всего того, что я когда либо смотрел подобного жанра. Фильмы для взрослых утратили свою наивность, утратили сюжет, всё, как правило, происходит на диване, без прелюдий и предварительных ласк. Видавшая виды порно-звезда, с неестественно-круглыми, твердыми грудями, жадно и громко приводит в рабочее состояние члены своих партнёров своим натренированным ртом. Их трое или даже больше и у всех между ног телеграфные столбы, но эти столбы не пугают актрису, она готова принять их всех и принимает, то поочерёдно, то все сразу, растягиваясь, как резиновая, изгибаясь и смешно крича. Они месят её немолодое, дряблое тело, чересчур загоревшее в солярии. Сцены чередуются, актриса показывает, что ей подвластны любые позы, ни одно отверстие в её теле не остаётся без внимания. А в конце она радуется брызгам и потокам и оседает на влажном ложе, утомлённая и наигранно счастливая.

– Раритет, – сказал Бабуин и остановил фильм на середине. Тарзан к этому времени уже несколько раз любил Джейн. Романтика закончилась, как и сценарий и оставшееся время можно было наблюдать лишь обезумевших от похоти дам, по очереди посещавших дикого мужика, а порой приходящих группами.

– Не интересно уже, – сказал я.

– Конечно, не интересно, – согласился Бабуин, вытаскивая диск. – Нам уже не десять лет.

Он закурил, я вырвал у него сигарету, сделал пару затяжек и вернул. Целой сигареты мне было много.

– Сегодня у меня тусу устроим, – проговорил Бабуин, и дым обволок его небритое лицо.

Не знаю смог бы я влюбиться в него, если, не дай бог, родился бы девочкой. Наверное, вообще не смог бы ни в кого влюбиться, умер бы девственницей.

– Я Пеньку звонил, Алиске. Мирон и так припрётся, ему Пень наверное уже сказал.

– И по какому поводу? У тебя, что бабло появилось?

– Да нет, – махнул он. – Есть пара копеек на карте.

– Я к родителям хотел сегодня сгонять, – вздохнул я. – А завтра с утра мне на собеседование?

– Куда?

– На собеседование!

Зомби тёрся о ногу, стучал когтями о пол, по прежнему попеременно смотрел то на меня, то на Бабуина, который в недоумении спросил, куда я собрался устраиваться.

– Я отправлял резюме по разным канторам и вот одни меня пригласили. Строительная компания.

– Так ты ж у препода своего работал?

– Там работы нет уже почти. Берёмся за всякую ерунду! Мне постоянная работа нужна. Мать достаёт.

– Короче ты вали к родителям, – разрешил Бабуин. – А вечером у меня. Завтра пока туда сюда, раскачаемся, как раз в пятницу утром поедем.

– А собеседование, забыл?

– Точно, собеседование! Ну, съездишь.

Всё у него так просто.