Читать книгу Однажды… Истории в стихах и прозе - Даниил Хармс - Страница 2

Слова «происшествие» и «случай» в произведениях Даниила Хармса встречаются почти так же часто, как у Н. В. Гоголя[1] – его любимого писателя, с произведениями которого он познакомился не позднее чем в 10-летнем возрасте: «Даня читал из Гоголя „Ссора Ив. Ив. и Ив. Ник.“, – записал в дневнике отец Хармса 13/26 января 1916 г. – Он и вчера читал вслух»[2].

Реминисценции из гоголевской «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» встречаются уже в одном из первых хармсовских произведений: в стихотворении «О том как иван иванович попросил и что из этого вышло»[3] (1925), где само заглавие отсылает к гоголевской повести, сюжетом стихотворения является история ссоры Ивана Ивановича (с женой), а в тексте содержатся реминисценции из «Ивана Федоровича Шпоньки и его тетушки» – еще одного произведения Гоголя.

Уже в следующем году для первой своей публикации Хармс изберет (или специально напишет?) стихотворение «Случай на железной дороге», в заглавии которого прямо обозначит, как станет впоследствии очевидным, любимую сюжетную форму: случай. Потом эти случаи в нескольких десятках его произведений будут начинаться (или сопровождаться) неминуемым словом однажды, и однажды Хармс составит из них сборник, который так и назовет: «Случаи»[4].

Несколько факторов в творческой и интеллектуальной биографии Хармса способствовали тому, что раннее (возможно, подражательное) его увлечение приобрело в конце концов статус одной из самых характерных черт творчества писателя.

По-видимому, в январе 1927 г. Хармс познакомился с С. Я. Маршаком[5], который с 1924 г. заведовал Детским отделом Госиздата, – под крылом Маршака периодически вырастали то один, то другой журналы для детей. Но, судя по записным книжкам, начало интенсивного (чуть ли не ежедневного) их общения приходится на ноябрь-декабрь того же года[6], когда затевался новый детский журнал «Ёж», выход в свет которого был намечен на январь 1928 г.: Хармсу, не написавшему до тех пор ни одного произведения для детей, было предложено сотрудничество. Насколько ему пришлось по душе это неожиданное предложение, можно судить по энергичному творческому отклику молодого писателя.

К середине декабря 1927 г. был написан «Иван Иваныч Самовар»[7]. Следом за «Иваном Иванычем Самоваром» публикуется «Иван Топорышкин»[8]. В том же году выходит книга «Театр»… Работа Хармса для детей с этих пор становится постоянной на всю дальнейшую жизнь писателя. Можно объяснять это причинами внешнего характера: невозможностью печатать другие свои произведения, необходимостью постоянного заработка и так далее. Но были здесь и содержательные творческие мотивы.

Органичность для Хармса предложенной ему в 1927 г. работы в детской литературе состояла в том, что предстоявшая творческая задача содержала свойство, соответствовавшее его представлению о том, какова должна быть литература: отсутствие между действием и его следствием (или следующим действием) опосредствующих разъяснений и уж тем более многоречивых психологических мотивировок и невозможность многосмысленных интерпретаций происходящего (впоследствии Хармс будет это явление называть «чистотой порядка»).

Поочередным шествием за чаем семи персонажей «Ивана Иваныча Самовара» подготовлена простая и недвусмысленная мотивировка финала:

В этом первом хармсовском детском стихотворении еще был намек на нравоучение (Иван Иванович «кипяточку не дает» опоздавшим и лежебокам), но этот резонирующий финал практически поглощался описанием бесконечной череды все идущих и идущих к самовару персонажей, будто стихотворение было написано не ради этого финала, а для демонстрации самого по себе кумулятивного эффекта, выходящего за рамки логической мотивировки.

Череда перипетий Ивана Топорышкина и пуделя, какими бы экзотическими они ни оказывались, преподносится как не требующая никаких комментариев и интерпретаций: все происходило так и не могло быть иначе.

А если уж кто-то очень непонятливый и дотошный настойчиво потребует разъяснений:

такому недотепе будет дан простой и недвусмысленный ответ:

Это были, по существу, комиксы, где нет места психологизму, а все построено на чистом действии и событиях, поочередно сменяющих одно другое. От картинки к картинке. Именно так и писал Хармс множество своих детских произведений, и именно так большинство из них публиковались: в качестве подписей к картинкам.

Характерно в этом контексте свидетельство Н. И. Харджиева, иногда во время своих приездов в Ленинград останавливавшегося у Хармса: «Маршак придумал издавать своего рода комиксы – пересказывать классиков для детей, как, например, Рабле – зачем детям Рабле? – но книжку такую выпустил. Маршак был делец и никакой не поэт, и все это чепуха. И вот Хармсу предложили пересказать „Дон Кихота“. Я жил тогда у Хармса, он должен был пойти заключить договор. Мы договорились после этого встретиться, чтобы пойти обедать. Я спрашиваю у него: „Ну как, заключили договор?“ Он отвечает: „Нет“. – „Почему?“ – „Знаете, на Сервантеса рука не поднимается“»[9]. Конечно, издание Ф. Рабле, которое имеет в виду Харджиев, не было превращено в книгу комиксов[10], но показательно произнесение именно этого жанрового определения, содержавшего достаточно ясные характеристики, которые ассоциировались (по крайней мере в сознании Маршака) с тем, чем с удовольствием занимался Хармс в детской литературе. Это была реализация той самой «бессмыслицы» (по выражению хармсовского друга и единомышленника А. Введенского), которую оба они со второй половины 1920-х гг. сделали, каждый по-своему, творческим кредо.

Творческая задача, поставленная Маршаком перед Хармсом, заинтересовала писателя еще и потому, что она совпала по времени с интенсивным чтением им разнообразной философской и эзотерической литературы, трактовавшей в том числе проблемы времени и место случая в потоке реальной жизни[11]. Среди прочего в популярной в то время книге П. Д. Успенского, которую конспектировал Хармс, он читал: «Время – четвертое измерение пространства. Если так, то мы не движемся во времени, а находимся, живем в нем. Это значит, что события не случаются, а существуют. Мы только проходим мимо них и через них. И сзади нас они остаются такими же, какими были при нас и какими были прежде, чем мы до них дошли»[12]. Буквально такими очень скоро оказываются множество хармсовских историй, которые «вдруг» или «однажды», для читателя – совершенно немотивированно, начинаются и так же неожиданно, без всяких дополнительных (тем более психологических) мотивировок, завершаются, не оставляя после себя подчас никакого видимого читателю следа.

Пожалуй, первым опытом в создании подобного текста во «взрослом» творчестве Хармса является прозаическая миниатюра 1929 г. без заглавия «На набережной нашей реки…».

Однако наиболее выразительное свойство своих историй, где события не просто калейдоскопически и немотивированно сменяют друг друга, но еще и сопровождаются необъяснимой спонтанной жестокостью, Хармс впервые опробовал тоже в детской литературе.

В его «Сказке», напечатанной в 1935 г. в № 7 журнала «Чиж», Ваня садится писать сказку, но только стоит ему ее начать, например: «Жил-был король…», как Леночка объявляет, что такая сказка уже есть и что ее содержанием является драка короля с королевой. «…Тут королева рассердилась и ударила короля тарелкой. А король ударил королеву миской. А королева ударила короля стулом. А король вскочил и ударил королеву столом…» и так далее: несчастья сопутствуют каждому микросюжету «Сказки». При этом ни одна попытка «писателя» Вани сложить сюжет своей истории категорически неосуществима. Хармс написал парадоксальный для традиционной литературы рассказ о невозможности создания литературного произведения. Это и было его творческой задачей: разрушение сюжета как основы прежней классической литературы.

Насколько тотальной была для Хармса задача дискредитации всех традиционных свойств литературы, можно судить и по другим свойствам его произведений.

Если в 1920-е гг. он завершал многие свои тексты диковинным для литературных произведений словом «всё», сигнализировавшим об их завершении, то, напротив, в 1930-е он демонстративно обрывает повествование объявлением о том, что «куда-то подевалась чернильница» и поэтому невозможно его завершить, или просто: «не стоит и продолжать», и другими подобными профанирующими литературу констатациями.

Дискредитацию литературы Хармс производит и на уровне, так сказать, персональном – в середине 1930-х гг. он создает серию произведений с участием писателей, где они энергично действуют в череде меняющих друг друга событий, но отнюдь не в качестве собственно писателей, а как преимущественно обыкновенные обыватели-скандалисты. Так Хармс осуществляет дискредитацию как самого по себе писательства, так и общепризнанного статуса и репутации писателя. При этом текст доводится до такой формы, в которой он воспринимается уже не как плод художественного творчества, а как документ, протокол. Той же творческой задаче служило и введение Хармсом в текст произведения реальных лиц – своих знакомых или друзей.

Можно сказать, что если традиционная литература формировалась методом сложения, то Хармс свою создает с помощью вычитания: он лишает произведение психологических мотивировок событий и поступков действующих лиц, лишает текст заголовка, сюжета, начала и конца. В итоге литературное произведение сводится к одной констатирующей фразе, например: «Рассказ о жене, которая нагадила у себя в комнате»[13]. Здесь уже кончалась не просто литература, а сам по себе текст.

Далее должно было последовать молчание.

Приводивший к такому финалу творческий эксперимент Хармса по тотальной деструкции литературы оборвался с гибелью самого писателя в тюремной больнице в январе 1942 г.