Читать книгу Освобождаясь от оков - Дара Преображенская - Страница 4

За окном темно, вечер. Видится Млечный Путь. Значит, завтра будет хороший морозец, я давно подметила это совпадение. Мне бы очень хотелось, чтобы наконец ударили холода, ведь уже скоро Новый год. Правда жаль, что я встречу его не, как всегда, наедине с собой в своей общежитской комнатушке, а здесь. Я люблю отмечать это праздник в полном одиночестве. Быть может, это просто привычка. Не знаю. На стекле успели образоваться сосульки, и это немного радует.

Как бы я отметила Новый год? Достала бы из старой коробки, что лежит под моей кроватью в общежитии, искусственную ёлку (её подарили мне на моей прежней работе перед тем, как я попала в психиатрическую лечебницу), украсила бы её самодельными игрушками из бумаги и фольги. Получилось бы неплохо, правда скупо. Господи, как же везёт тем избалованным детям, которые всю жизнь живут с любящими их папочкой и мамочкой, исполняющими каждое их желание! Они наверняка все вместе украсят новогоднюю ёлку стеклянными шарами с магазинных прилавков, разноцветной сверкающей мишурой, затем их папочки и мамочки принесут из магазинов кучу подарков и сладостей и будут утверждать, что всё это послал им добрый дедушка Мороз. А их новогодний стол будет ломиться от всякой всячины, которая по карману только им одним. Я сглатываю слюну, представляю всё это, словно наяву. Да, права была моя первая учительница, которая с полной уверенностью утверждала, что у меня слишком живое воображение, и мне следует как-то с этим бороться. Я бы украсила свою маленькую ёлку, купила бы пельмени в гастрономе за двадцать рублей и небольшой тортик. Затем спустилась бы к вахтёру, и вместе бы мы попили чайку, подумали бы о чём-нибудь прекрасном.

Да, в нашем общежитии устраивают новогодние вечера, но в последние годы их почему-то не стало. Все жители разбрелись по своим каморкам, как кроты, и каждый включает музыку, когда захочет. Люди стали менее доброжелательными, менее честными и более завистливыми.

Когда я беру в руки Витькину тетрадь, все мои мысли быстро улетучиваются, я думаю только о стихах, провожу рукой по шершавой поверхности простенькой зелёной обложки. Мне почему-то приходит на ум Витькино лицо там, в гробу, когда я видела его в последний раз. Это было лицо победителя, но разве победители уходят? Нет, он должен был бороться, пришло бы то время, когда бы он победил. Бороться, но с чем и с кем? С равнодушием, с людской машиной, делающий всех под единый стандарт. А я? Была ли я так же тверда, каким бы хотела видеть Витьку? Разве сама я не мечтала уйти из жизни, тем более, обо мне-то уж точно никто бы не вспомнил, потому что у меня действительно никого нет. Никого. Ни одного родного человека на всей Земле. Сколько раз хотела я оборвать всё, что связывает меня с этой сложной жизнью. Вправе ли я требовать этого от Витьки, такого же человека, как я?

Мне становится стыдно за свои мимолётные обвинения, и я не замечаю, как осторожно открываю первую страницу и почти вслух читаю:

Возьми цветок в свою ладонь

И полетай в долине снов,

Мечтанья ты свои затронь,

Освобождаясь от оков.

Освобождаясь от оков,

Что дух твой держат, как в тюрьме.

Тебе не нужно лишних слов,

Лишь вера полностью себе.

Закрой глаза и улыбнись

Потокам Солнца в Небесах,

От сна глубокого проснись.

Подумай, ты себя спасла.

Спасла не телом, а душой.

И подарила ей Свободу.

Страницу повести открой

Про новый день на Небосводе.

И подари себе ты рай.

Что может быть ещё ценней?

Ты улетишь в цветущий край

По ранней солнечной весне.

Не бойся быть самой собой,

Пусть осуждают все вокруг,

Себя любовью ты покрой,

И разомкнётся злобы круг.

Не верь страстям ты и угрозам,

В их плен уже не попадись,

Утри с лица смелее слёзы

И просто миру улыбнись.

И громко крикни: «Я свободна!»

Твой крик подхватит ветер пусть.

Уже твой страх в тебе не дрогнет,

Не шевельнётся в сердце грусть.

Возьми цветок в свою ладонь

И полетай в долине снов,

Мечтанья ты свои затронь,

Освобождаясь от оков….

Я читаю это медленно почти без интонации, я не слышу себя, но зато отлично понимаю смысл, возможно не до конца, но мне кажется, что понимаю. Затем плавно перевожу взгляд на свои руки, будто там действительно есть оковы и встряхиваю их сильно-сильно. Только теперь ко мне приходит настоящее понимание. Нет, не так просто освободиться от оков. Нужен труд над собой, нужна планомерная работа, даже тогда можно будет жить среди этих людей-механизмов, внутренне сочувствуя им. Я сжимаю руку в кулак и понимаю, что не пойду путём Витьки. Я молча благодарю его за толчок, который он передал мне соей гибелью, и понимаю, что я должна бороться за себя, отстаивая своё место под этим Солнцем…

…

Я проснулась от непривычного озноба, обычно я засыпаю под ворохом одеял в тепле и просыпаюсь, чтобы только вдохнуть порцию свежего воздуха или потому что бываю очень голодна. Я надела шерстяную кофту, халат, спустилась в буфет. Тётя Клава, как обычно, ходит между столов и делает строгие замечания отдыхающим, и ей нет никакого дела до груды растущих тарелок, чашек и ложек. Она поглощена своим любимым делом.

Вернувшись, я обратила внимание, что нянечка перестилает постельное бельё на бывшей Вариной кровати. Она мнёт подушку, аккуратно ставит её у изголовья и собирается выйти, но я останавливаю её.

– Ко мне кого-то подселяют? – спрашиваю.

– Да, кажется, сегодня утром поступила новенькая, а в санатории больше нет мест.

– Новенькая?

Эта новость меня огорчила, я представила, что мне вновь придётся прятать свои странности и приспосабливаться к кому-то, ведь никто ещё никогда не приспосабливался ко мне. Тем более, после Витькиной смерти прошло ещё не так много времени, удастся ли мне скрыть свои слёзы или придётся снова объяснять, что происходит в моей душе, рискуя быть непонятой. Нет, я этого не хотела.

Минут через пятнадцать, когда я осталась совершенно одна мне представилась возможность познакомиться со своей новой соседкой. В комнату вошла тридцатилетняя женщина вполне уверенной походкой с шапкой пышных белокурых волос. «Такие волосы наверное только у ангелов», – почему-то подумалось мне.

Меня сразу же поразили её глаза. Я не могла тогда понять чем именно. Просто такое иногда случается, когда на что-то отзывается твоё сердце, и только затем ты начинаешь думать и анализировать почему. У неё были чистые голубые глаза, словно у младенца. Казалось, она ловила ими каждый миг своей жизни, будто видела всё в последний раз. Нет, она ни о чём не скорбела, не жалела себя, она просто ловила впечатления, как это делают маленькие дети. Взгляд этих голубых глаз не был оценивающим, как у человека с давно устоявшейся системой земных ценностей. И в то же время это не был взгляд абсолютно безвольного человека. Я даже не знаю, как в точности передать свои ощущения, ведь мне сложно подобрать для описания своих чувств набор слов. Слова остаются словами, но чувства никогда нельзя измерить, как бы люди ни старались, хотя конечно, если это истинные чувства, а не подделки.

– Здесь мало воздуха, – сказала вошедшая и одним движением раскрыла часть окна, где ещё не успели заделать его ватой от предстоящих холодов суровой зимы.

В комнату хлынула свежесть с улицы, и только сейчас я, наконец, осознала, что мне не хватало этой свежести, чтобы сбросить с себя груз утраты.

– Врачи запрещают нам открывать окна, потому что мы замёрзнем, – сказала я.

Она обернулась, внимательно посмотрела на меня и улыбнулась мне. Честно говоря, я никогда не видела такой беззаботной улыбки в людях. Обычно их улыбка окрашена в какое-либо состояние: непримиримости, раздражения, зависти, но они не хотят показать своих истинных эмоций, скрываясь за стенами улыбок. Правда, они не учитывают главного, улыбки от этого выглядят ещё ужаснее. Когда же улыбается Солнце, ты просто, раскрыв рот, впитываешь этот свет, и все твои мысли уходят. Такое же произошло со мной, когда незнакомка с ангельскими глазами открыто улыбнулась мне. Нет, она не дала мне денег, но я получила от этой улыбки нечто большее.

– Будем знакомиться, – впервые услышала я её голос, – Меня зовут Александра или просто Саша. Я из Москвы.

– Из Москвы? – удивилась я, – Но это же очень далеко. Обычно сюда приезжают люди из маленьких городков. Наверное, у вас там нет санаториев.

– Есть, но мне хотелось пожить немного в спокойном уголке, подальше от бурной жизни, чтобы обо мне все забыли. Когда я уеду, мне будет всё равно.

– Уедите? Но куда?

– Куда все уезжают.

Она подошла ко мне и села на стул напротив меня:

– Не называй меня «на Вы», мы же одного возраста.

Я посмотрела на раскрытое окно, в комнате стало ещё свежее.

– Светлана Савельевна будет ругаться.

– А мы ей объясним, что нам необходимо дышать, – очень просто ответила Александра, – Но если ты замерзаешь, я могу закрыть.

– Нет, хотя спустя какое-то время закрыть действительно стоит, – сказала я, – А ты с каким диагнозом?

– С самым тяжёлым, – произнеся эту фразу, Александра улыбнулась, – не бойся, я не стану здесь умирать.

Я приняла её слова за шутку и тоже улыбнулась. Она доверительно взяла меня за руку:

– Послушай, а где у вас находится буфет?

– На первом этаже, – ответила я.

– Ты бы не могла разделить мой завтрак?

Я хотела переспросить, думая, что ослышалась, но у меня отличный слух. Никто ещё не предлагал мне разделить с ним трапезу, может это считается неприличным, я ведь живу совсем по другим нормам, поэтому меня и лечат.

– Спасибо, я уже ела.

– Мы попросим, чтобы дали добавки, – не унималась Александра.

– Тётя Клава будет возмущаться, она не любит, когда просят добавки.

– Ну и что. Она останется при своём мнении, а ты наслаждайся.

– Что?

Я была удивлена, если не сказать больше. Никто никогда не просил меня наслаждаться и делать то, что может нравиться лично мне. Все, с кем я общалась ранее, давали мне понять, что нужно делать то, что может нравиться другим. Если ты поступаешь наоборот, значит, ты невоспитанный человек, не скромный и вульгарный. Есть следует мало, ходить тихо, читать только то, что считают хорошим и талантливым другие, даже если тебе этого не хочется. Да, так воспитывали меня в интернате.

– Ты будешь наслаждаться вместе со мной, – повторила Александра.

– Но я толстая и некрасивая, и чем больше я буду есть, тем ещё некрасивее стану выглядеть.

– Кто тебе это сказал?

– Люди.

– Брось. Скоро ты станешь стройной и ещё больше начнёшь любить себя.

– Откуда ты знаешь?

Она доверительно потрепала меня по плечу, словно давно знала меня, и я отнеслась к этому так же.

– Положись на меня.

…Тётя Клава хмурится и своим громким голосом объявляет:

– Не положено. Сколько тут таких нахлебников! Я что всех кормить обязана!

– Но ведь это – только то, что осталось, всё равно это спишется. Мы же не требуем у Вас обед, а завтрак, – активно объясняет Александра.

Тётя Клава внимательно разглядывает её, ставит на поднос тарелки с объедками, чтобы затем унести их в моечную.

– А ты что, новенькая?

– Саша. Я только сегодня поступила.

– И уже права свои качать вздумала.

Александра как-то задумчиво говорит даже больше не с ней, а с собой, впервые выражение её голубых ангельских глаз меняется, и я замечаю в них настоящую грусть.

– Вы тоже хотите, чтобы в этом мире было чуточку больше добра, только делаете вид, что Вам всё равно. Здесь в скучном сером здании у этих отдыхающих нет никакой радости, они хотят оттаять, отогреться, но встречают холод и равнодушие. Всё что им нужно, это немного тепла, каким только может поделиться с ними обычный человек.

Равнодушие? Где я это могла слышать? Ах, да, мой сон. Мой забытый сон перед самой смертью Витьки. Мы все являемся жертвами равнодушия друг друга, и в этом виноваты лишь мы сами. Почему её мысли совпадают с моими? Могут ли вообще чьи-то мысли совпадать настолько сильно с моими?

Я очнулась, когда уже передо мной стояла полная порция макарон в соусе и большая котлета, точно такую же я увидела рядом с Александрой. Она смачно облизала вилку, совсем как шестнадцатилетняя девчонка и приступила к трапезе. Она так аппетитно поглощала поджаристую котлету, что у меня тоже появилось желание отправить свою в рот.

– Что ты ей сказала? – я была очень удивлена, насколько мне было известно, тётя Клава – человек непробиваемый, словно броня. Чтобы что-то выбить из неё, нужно изрядно попотеть.

– Ничего или то, что ты слышала.

– Я могла и не слышать, потому что у меня дурная привычка уходить вглубь себя.

Александра вновь улыбается, вернее, сияет улыбкой.

– Дурная привычка? А эту глупость кто внушил тебе?

– Все, – я пожимаю плечами, помня, что на моей вилке ещё целая котлета, которую предстоит съесть, – врачи, коллеги по работе, медсёстры, просто знакомые, да мало ли ещё кто.

– С сегодняшнего дня забудь об этом, и знай, всё хорошо. Это даже здорово, когда человеку удаётся погрузиться в себя. Значит, что-то неощутимое человеческое ещё живо в нём. Но люди это почему-то не привыкли ценить. Ты ешь, ешь. Потом мы пойдём с тобой гулять, и ты покажешь мне местный сад.

Я кладу котлету обратно и с ужасом сознаюсь:

– Но я не могу показать тебе ничего, потому что сама не была ни разу в саду.

– Вот те раз! Ты приехала сюда раньше меня и ни разу не была в саду?

– Ни разу, – осмелев, отвечаю я.

– Почему?

– Нас не пускают.

– Но не сидеть же вам целыми днями в четырёх стенах. Значит, по режиму дня отдыхающих прогулки здесь запрещены?

– Нет, просто нам говорят, что мы простудимся, заболеем, а если будет эпидемия гриппа, тогда весь санаторий могут закрыть.

– А разве ты не хочешь скорее уехать отсюда?

Я была поражена, откуда она может знать о моих желаниях, если только Светлана Савельевна не успела её подготовить насчёт моих странностей.

– Не удивляйся, – говорит Александра, вновь удачно прочитав мои мысли, – Это написано на твоём лице. И вообще, я не удивилась бы, что кому-то хочется уехать отсюда, мало кому понравится жить в таких жёстких рамках, если конечно человек не мазохист. Если тебе не нравится здесь, значит, ты ещё здорова. И всё-таки, сегодня мы пойдём на прогулку. Думаю, никто не станет возражать, ведь мы оденемся по-зимнему, будем радоваться жизни и не подхватим никакой грипп.

Будем радоваться жизни. Кто бы мог подумать, что эта простая формула способна защитить человека от инфекций и от любых жизненных неудач. Зря учёные не занимаются глубинным изучением состояния психики человека на уровень его счастья.

Александра заинтересовала меня, я уже начала подозревать, что она работает либо психологом, либо педагогом, хотя таких незакомплексованных педагогов я встречала впервые. Я тут же высказала ей свои подозрения.

– Нет, я – не учитель и не психолог, хотя в моей профессии без психологии не обойтись.

– А кто ты по профессии?

– Бывший следователь?

– Бывший? Разве ты решила сменить специальность? У меня не раз возникало подобное желание, но нет возможностей.

– Я решила сменить не только специальность, но и обстановку, – уклончиво ответила Саша.

– Ты работала с преступниками?

– С убийцами, насильниками и маньяками и даже с абсолютно сумасшедшими людьми, которые не контролировали своё поведение.

Мне стало ещё интереснее. Сама не замечая, как еда превратилась для меня во второстепенное дело, я придвинулась к ней ближе.

– И ты не боялась их?

– Нет. Они глубоко несчастные люди, но не понимают этого.

– Почему же?

– Они лишены радости. Возможно, они сами себя лишили этого или кто-то лишил их, но они совсем не могут улыбаться. У них очень скорбные злые лица, а в глазах что-то невысказанное.

– Я тоже никогда не улыбаюсь, – с ужасом заметила я.

– Ты научишься, – ответила Саша.

Я была поражена её ответом, но на размышления у меня просто не осталось времени, наш завтрак подходил к концу.

Когда мы выходили из буфета, я заметила, как тётя Клава попросила нас заходить почаще. Почему-то тогда я подумала, что сплю и вижу сон, но это не было сном…. Саша, новая пациентка из самой столицы была реальным человеком, даже более реальным по сравнению с унылыми скучными лицами встретившихся мне здесь людей, которые были слишком нормальными, слишком обыденными, слишком случайными.

…В санаторном саду тихо, скучно даже как-то. Облезшие деревья, давно сбросившие листву, кажутся какими-то унылыми, но к своему удивлению я совсем не замечаю холода, даже руки не мёрзнут, хотя я не позаботилась запастись зимней одеждой, совсем не предполагала, что когда-нибудь выйду в сад, ведь никто из отдыхающих этим не занимается и вряд ли занимался раньше. Я имею в виду обычные прогулки вдоль пустынных аллей. Да и одна я никогда бы не решилась на это. Не могу представить себе, как это я брожу вдоль аллей и о чём-то думаю. О чём?

Саша глядит почему-то высоко в небо, на котором уже успели появиться первые перистые облака, ведь ещё только утро. Вечером бы небо чуть-чуть потемнело, лишившись своей свежести и лёгкости. Раньше я никогда не замечала ничего подобного, мне было неинтересно смотреть на небо.

– Ну, как? – спрашивает Саша.

– Скучно, – отвечаю я упавшим голосом. Здесь как-то спокойно, безобидно и свободней дышится.

– Мне было бы тоже скучно, если бы я чувствовала себя глубоко несчастным человеком.

Я гляжу на неё и не могу понять, то ли она читает мои мысли, то ли просто делится своими впечатлениями, но Александра внезапно прерывает мой внутренний диалог:

– Ты ведь чувствуешь себя несчастной?

Я киваю:

– Конечно. Я воспитывалась в интернате и совсем одна. Правда, я не знаю ни одного человека, который бы признался мне, что он до конца счастлив, у всех находится что-то, чем они недовольны, даже мелочи.

– Земля – это маленькая планета по сравнению с теми, что есть в космосе. Знаешь, а я верю, что жизнь есть ещё где-то и не на одной планете, а на многих. Только учёные пока не смогли доказать это, у них слишком ограничены возможности. Где-то в огромной Вселенной существует множество планет, где люди абсолютно счастливы, потому что у них гармоничное общество, нет бедных и все богаты и счастливы. Земля – это всего лишь маленькая частица во Вселенной, и не следует принимать образец жизни на ней за стандарт.

– Ты правда веришь, что Земля – не единственная планета, заселённая жизнью?

– Да.

– И ты не боишься, что тебя сочтут сумасшедшей?

– Ты хочешь сказать, что человек должен отбросить свои поиски, чтобы только прослыть нормальным среди какой-то группы людей, установившей рамки нормы?

Я смолчала, потому что в действительности не знала ответа на этот вопрос.

– Витька тоже считал себя нормальным, и я не верила никогда, что он болен. Он просто отличался от остальных.

– Кто такой Витька?

– Он повесился недавно.

– А чем он отличался от остальных?

– Не знаю, – я пожимаю плечами, судорожно пытаясь найти нужные слова, – Он не был равнодушным.

Саша молчит, затем смотрит на заснеженные пригорки, и вдруг я замечаю лукавую улыбку на её уже порозовевших от мороза щеках.

– Ты никогда не пробовала играть в снежки?

– Нет.

– Но ты любишь побеситься.

– Побеситься?

Она не даёт мне времени для раздумий, потому что я прихожу в себя уже от лёгкого удара снежного кома в спину. Александра стоит в сугробе и держит наготове второй.

– Берегись!

– Не надо! – протестую я.

– Надо! – вопит она, и вновь ком летит в меня только уже побольше.

Я не могу усидеть на месте, беру охапку снега голыми руками, наскоро леплю из неё шар и бросаю прямо в Сашу. Она увёртывается, я повторяю свои движения, и новый ком уже вновь летит в неё, но только на этот раз она остаётся на месте, дав мне возможность почувствовать себя победительницей.

– Я хочу, чтобы игра была честной! – кричу я вдогонку, потому что Саша ловко убегает от меня и лепит следующий шар.

Снег хороший, влажный, как глина. В детстве я любила лепить из глины всяких зверушек: собак, зайцев, лис. Помню, в наш интернат частенько завозили глину для всяких поделок, правда, ею занимались только малыши, но я всегда охотно присоединялась к ним. Они смотрели за моими руками и задавали вопросы: «А это кто?» Я придумывала новых сказочных героев, потому что фигурки каждый раз были необычными. Затем мне пришлось рассказывать им сказки, и даже воспитательницы просили меня об этом, потому что дети без моих сказок отказывались спать и устраивали галдёж.

– А что если нам попробовать слепить снежную бабу, – предлагаю я.

Саша охотно соглашается, стряхивает снег с варежек и протаптывает небольшую площадь, где должна стоять будущая баба.

– Мы поставим её здесь, – говорит она.

– Хорошо.

Я скатываю первый ком, она чуть медленнее второй, с трудом водружаем один на другой, а затем и третий, получается нечто совершенно бесформенное, что не удовлетворяет меня.

– А если нам сделать из неё снегурочку? – спрашивает Александра.

– Только придётся много поработать.

– Я согласна, – отвечает она, совсем не страшась перспективы долгого барахтанья в снегу.

Мы осторожно сглаживаем углы, приделываем ей руки, далее следует тонкая работа, почти что художественная, потому что я работаю над чертами лица, а Саша просто наблюдает за моими движениями, ей самой интересно, что же получится. Спустя какое-то время мы обе отходим и смотрим на произведение искусства, глядя оценивающими взглядами. Придраться не к чему.

– Слушай, а ты – настоящий художник, – говорит Саша, – Ты никогда не обучалась рисованию?

– В детстве я только лепила из глины, но я никогда не думала, что у меня есть какой-то талант.

– Поверь мне, он у тебя действительно есть.

Александра восхищённо глядит на снегурочку, и я ловлю её невысказанные мысли.

– И ты не пробовала окончить курсы рисования или нечто вроде художественной школы?

– Нет.

– Почему же?

– Я воспитывалась в интернате.

– Ты – сильный человек.

– Сильный? Мне никогда так не казалось.

– Но у тебя же не было близких и родственников, ты была одна. Так очень легко сойти с ума, если только не опираться на свою волю.