Читать книгу А за околицей – тьма - Дарина Александровна Стрельченко, Дарина Стрельченко, Володя Злобин - Страница 6

Они таились повсюду: за подушками на печи, под лавкой, на узкой приступке у слюдяного окна. Качали головами со столбиков у порога. Выглядывали из-за самовара. Блестели смоляными глазами в щели половиц.

– Кто это? – тихонько спросила Ярина. – Смотрят…

– Куколки мои, – проворчала Обыда, вынимая из сундука драгоценное барахло. На лавке росла гора лоскутков, пялец, шкатулок; словно змеи, выползали из ящиков изумрудные нити, выкатывались похожие на румяные репки клубки, по избе разносился сухой и сладкий запах травы и мыла.

– Живые они? – Ярина взяла в руки жёлтый клубок.

– А как же. Чем больше на них глядишь, чем больше о них думаешь, тем они живей. Ты на них с ночи косишься, вот они по избе и разбежались, подмигивают.

– Не пугай, – шёпотом попросила Ярина. Прижала клубок к груди. – Не пугай, пожалуйста.

– Я пугаю? Ты их сама боишься, глазастая. Куколки мои тебе ничего дурного не сделают, а когда-нибудь и твоими станут. Но любая вещь страшной делается, когда сам её бояться начинаешь.

– А всё-таки жуткие. Глаза у них… как огни в лесу.

– Вот перестанешь бояться – глаза и погаснут, – усмехнулась Обыда. – Да и некогда тебе бояться, сейчас вышивать начнём. Бери иглу. Бери нитку. Натягивай… Вот так обрывай. Куда руками лезешь? Колдовством! Колдовством рви!

– Как колдовством?

– Как чувствуешь. Тяни!

– Да как?

– Как чувствуешь! Натяни! До предела натяни, будь сильней, чем нитка!

Застучало в ушах; раскалилась иголка в пальцах. Ярина взвизгнула и выронила её на пол. В тот же миг гулкий, тугой звон пошёл на весь Лес – будто не игла железная щёлкнула о деревянные половицы, а чугунный шар ударил о ледяной металл. Всё затихло: птицы, кроны, ветер, зверьё, земля. Лопнув, порвалась нитка.

– Тишину запомнила? – спросила Обыда как ни в чём не бывало. Вспотевшая, взъерошенная Ярина медленно подняла глаза. Сердце колотилось так, что, казалось, выскочит через горло и покатится, подпрыгивая. – Такая бывает, когда нарушается Равновесие. Только длится не мгновенье, а долго, долго…

Ярина подула на пальцы. Тихо переспросила:

– Равновесие?

– Хтонь и Лес сколько стоя́т, столько в Равновесии держатся. Но если что на одной стороне перевесит – другая пошатнётся. И всему порядку конец.

– А что может перевесить?

– Мало ли что. Знаки, кровь. Ворожба. Злоба. Да и добро тоже… Сила, опять же, перевесить может. – Обыда подняла с пола иглу, поставила остриём на палец. Та подержалась, качнулась и упала яге в ладонь. – Сила во всех существах Лесных разлита: в ком-то капелька, в ком-то озеро целое. Но во всём Лесу её сколько есть, столько есть! А если станет вдруг больше – тут и конец Равновесию. Но об этом потом поговорим, позже. Рано о таком думать, пока ничему толком не научилась. Ты пока лучше подумай: почувствовала хоть, как нитку порвала? Поняла?

– Само…

– Само! – передразнила Обыда. – Чутче надо быть, прислушиваться к себе, к рукам, к душе, к воздуху, к тем, кто близко, к тем, кто далеко. Ко всему вокруг прислушиваться нужно, каждый миг. Такова доля яги. Ну! Послушай себя! Эхо-то хоть должна услышать, если не совсем бестолковая.

Ярина, у которой голова кружилась от бессонных, полных видений ночей, от странного жара и колотья в пальцах, от тумана в рассудке, от того, что Обыда то чужая, сердитая, то насмешливая, задумчивая, изо всех сил постаралась прислушаться. Замерла. Вдохнула, затаилась. Выдохнула едва слышно:

– Нет.

А Обыда вдруг ответила ровно и нисколько не зло:

– Ну и ладно. Всему своё время, почувствуешь ещё. А Тишину запомни. Услышишь такую снова – так и знай: конец близко.

* * *

– Что, поколдовала твоя девчонка? – перешагнув порог, осведомился Бессмертный.

Вуму́рт[15], отряхнув кафтан, прошмыгнул следом. Обыда сунула водяному полотенце, озабоченно покосилась на Кощея:

– Сильно было слыхать?

– Ещё как! – засмеялся Вумурт, вытирая лоб. – Русалки мои до сих пор дрожат.

– А вроде не дольше мига, – покачала головой Обыда, вытаскивая из-под стола сосновую лавку. – Садись, батюшка. А ты не мокри мне тут, еле плесень вывела с того раза!

Вумурт стыдливо улыбнулся и устроился на бочке с соленьями. Просительно протянул:

– Огурчиком дашь похрустеть, Обыдушка?

– Сейчас всё съешь, а зимой что твои русалки жрать будут? Водоросли сосать, ивняк глодать?

– Один огурчик, Обыдушка, голубка!

– Какая я тебе голубка, – фыркнула Обыда, ставя на стол чашки. На белой скатерти выросло широкое блюдо, наполнилось перепечами[16] с мясом. Рядом Обыда поставила плошку со сметаной. Вумурту, который уже вздумал пустить слезу, по носу ударил солёный огурец.

– Вот спасибо! – засвистел водяной и принялся обгладывать вялую шкурку.

– Только так и заставишь молчать, – вздохнула Обыда. – Ты зачем его с собой притащил, батюшка?

– Так жаловался, что русалки после Тишины никак отойти не могут, не поют, на цветы не смотрят. Пристал ко мне: пошли да пошли к яге, пусть какую мазь даст.

– Да какая мазь! Вся мазь с его склизких девчат стечёт, – хмыкнула Обыда. – А ведь всего-то нитку Ярина порвала.

– А сердцевина какая? – спросил Кощей.

– Да какая – обыкновенная самая. Жи́ла мышиная да колдовства чуток.

– Точно ли? Ничего не перепутала?

Обыда нахмурилась, замахнулась на Кощея:

– За дуру старую держишь? Я пока ещё ниток не пу…

Моргнула. Замерла. А затем, забыв про Вумурта, вовсю шуровавшего в бочке, бросилась к сундуку. Перебрала мотки и катушки, вытащила давешний клубок. Виновато произнесла:

– Ниточка из Идниной[17] тетивы. Вот что это было. Вот почему так долго порвать не могла, а я уж решила – совсем девочка бездарь.

– Я тебя за дуру не держу, – выждав, степенно ответил Кощей. – Сама знаешь, я тебя самой умной из всех яг считаю. Но, видно, отвыкла ты с Марийкой-то за мелочами следить.

Обыда промолчала. Невидящим взглядом посмотрела, как в прозрачном животе Вумурта булькают огурцы. Вздохнула.

– Да уж. С Марийкой-то хлопот почти не было.

– Поздно плакать, – икнув, влез в разговор водяной. Сыто развалился, опёрся о стену, потянулся к сушёным ландышам, висевшим на балке. Причмокнув, съел цветочек. – Привыкать надо к новой. У меня русалки каждый год нарождаются новые, каждый год старые эхом улетают. Ничего, терплю.

– Такая твоя доля, – насмешливо хмыкнул Кощей, надкусывая перепечь. Жирный горячий сок брызнул на костлявые пальцы. – Умеешь, матушка, перепечи делать. Ни одна яга так не могла.

– Много их было на твоей памяти? – фыркнула Обыда.

– Да, почитай, все, не зря я Бессмертный. И ты давай блюдце-то от меня отодвинь, а то всё разом и съем, девочке не останется. Где она, кстати, ученица твоя?

– Рано ей пока. Я в тесто росу добавила с Иванова дня[18], пообвыкнуть надо в Лесу, прежде чем есть такое. Откуда мне знать, откель она ко мне попала? Из какого года, из какого города… Пустила гулять пока, со двором знакомиться.

– Не боишься?

– Как не боюсь? От сердца-то уж сколько ломтей оторвано. Ещё один терять не хотелось бы, – проворчала яга и, шлёпая Вумурта по животу, добавила: – Ай, наелся уже, хватит тебе, болезный! Ишь, талы вылупил[19], ищет, что б ещё пожрать! Хватит. Возьми в подполе Глоток Надежды, отлей две капли – на все пруды твои за глаза хватит. Шагай давай.

Дождавшись, пока Вумурт, побулькивая, сползёт по ступеням в погреб, Обыда добавила:

– Помнишь, была у меня беленькая, ласковая? Оксиня. Вот её уж от всего берегла как могла. И монисто заговаривала, и в отваре отводящем каждую луну купала. А что с ней случилось, помнишь? Уж лучше б не берегла…

Яга подпёрла щёку кулаком, глянула сквозь время. Кощей похлопал её по руке.

– Значит, судьба такая была. Если одна ветка обломится – другая побег даст.

– Верно, батюшка, – кивнула Обыда. Подняла голову, посмотрела пустыми посветлевшими глазами. – А девочку Яриной звать. Красивое имя. Неделю проживёт – надо будет о втором поду…

Во дворе грохнуло, пошёл дым, крепко запахло грибами, солью и нутром колодца.

– Разрыв-траву нашла! – ахнула Обыда.

– Проживёт, – засмеялся Кощей и белым ногтем проткнул тонкое, вздувшееся на перепече тесто.

* * *

Когда Обыда выскочила во двор, вдоль ограды, осаживая коня, метался День Красный – вихрем облетал поляну перед избой, поднимал звон и пыль. Ярина, съёжившись, сидела на земле у бани. Глаза так и бегали туда-сюда, едва поспевая за поджарым медногривым конём; пальцы впились в рыхлую осеннюю землю, из которой проклёвывались рубиновые цветы. Заметив Обыду, Ярина тряхнула головой и закатилась смехом. Обыда опешила, но уже мгновенье спустя поняла, что девочка плачет, а не хохочет. Гаркнула, чтоб докричаться сквозь грохот и ржание:

– Чего разрюмилась?

Копыта взметали вихри палой листвы, солнце, следуя за всадником, как ошалелое сияло над двором, тренькали сбитые с толку пеночки.

– Что, всякая лошадь тебя напугать может?

– Я в него травой бросила! А он ещё хуже…

Вот оно что. Дню Красному, у которого конь и без того резвый, разрыв-травой в лоб попало. Он, поди, и сам теперь остановиться хочет, да как?

– А ну стой! – велела Обыда, шагая к бане. Заржал красный конь, прокричал что-то красный всадник; у Обыды кровь бросилась в лицо. Она не сдержалась, грозно приказала: – Э́н зуль![20] Придержи коня, нечего девочку пугать!

А сама наклонилась над Яриной, цепко взяла за плечи:

– Поднимайся! Пока сиднем сидишь, всякий враг тебя выше.

Девочка обмякла в руках – ни огня, ни искорки. Обыда тронула Яринин локоть, прислушалась. В первый миг ничего не услышала, и во второй – тишина. Только в третий различила, как слабо-слабо бьётся под кожей огонёк. Обхватила сухими длинными пальцами узенькое запястье, направила кисть вперёд, на всадника:

– Обожги-ка его слегка. Представь, будто горячим горохом швыряешь.

– Не хочу обжигать, – всхлипнула Ярина.

– Хочешь, чтоб он так до самой ночи скакал, тебя развлекал?

– Нет…

– Так прогони! Всякому спуск давать будешь – сама спустишься ниже некуда.

– А по-другому можно? Не горохом?

– Можно. Пламенем можно.

– Нет! Не пламенем! Просто прогнать, чтобы не больно…

– Ишь, жалостливая нашлась, – поморщилась Обыда. – А ну, сейчас же давай! А то сама тебе всыплю!

Ярина зажмурилась и махнула рукой. Золотые мотыльки сорвались с пальцев, роем полетели коню в морду. Тот заржал, взвился. Засмеялся всадник. Один из мотыльков сел ему на шапку, расправил крылья и замер, как янтарная брошь. Всадник махнул рукой – брошь сверкнула, поймав солнце, – пришпорил коня и плавно поворотил к лесу. Шаг, шаг… А следующего и не было: конь взмыл в воздух, оставляя за собой жаркий ветер и отзвук лета – горячий, малиновый. Миг, другой – и след затянулся, снова всюду стояла осень, а День Красный яркой точкой алел над верхушками сосняка.

– Спуску им не давай, – повторила Обыда, отпуская Яринину руку. – Ты хоть и мала ещё, а здесь, со мной жить будешь. Все Лесные знают: с ягой шутки плохи. Но пока силу твою не почувствуют, так и будут колобродить. Вставай. Что как куль развалилась? Некогда нам с тобой сидеть. День долог, а век короток.

– Сил нет, – прошептала Ярина.

– Зато в следующий раз рассчитывать будешь. Я тебе что говорила? Горохом всыпь. А ты бабочек натворила, на красоту потратилась. Грошовая это красота, Ярина. Поднимайся. Я пироги рябиновые напекла, поешь – полегчает. Чёрточки-то тебе показывать?

– Да…

– А нитку кто в иглу вденет?

Волоча ноги, добралась Ярина до избы, взобралась на лавку.

– Ешь. – Обыда поставила перед ней пироги, плеснула в чашку розового отвара. – Пей. – А сама уселась на короб у печи и принялась стягивать лапти.

С каждым глотком прибавлялось сил, с каждым куском становилось теплей, спокойней. Ярина неуверенно улыбнулась, потянулась к плошке с вареньем, выглянула из-за самовара и остолбенела: заметила, что стопы у Обыды вывернулись задом наперёд – сзади пальцы, спереди пятки.

– Что у тебя с ногами?!

– Нашла чему дивиться, – пробормотала Обыда, проворно вытягивая из воздуха шерстяные онучи[21]. Глянула на Ярину, перевела взгляд на сброшенные серые обмотки – по сукну пробежала искра, мигнула оранжевая змейка, и тотчас онучи обратились в жирный чёрный прах. Обыда прошептала что-то, и пепел развеялся по ветру.

– Это зачем? – всё изумлялась Ярина.

– Это день пройденный, – ответила Обыда. – Ты, пока мала, бегай как хочешь. А как постарше будешь, так же придётся делать. А то каждый день за собой волочь – далеко не уйдёшь. Наелась?

– Наелась…

– Вот и славно. Иголку-то подбери. Вон, на полу так и валяется. Никогда больше так не оставляй.

– В ногу вопьётся? – понимающе спросила Ярина.

– В ногу-то ладно, – криво усмехнулась Обыда. – Из ноги и вынуть можно. Хуже, если в руки чужие попадёт. Видела, студенистый такой приходил, зелёный, пока ты во дворе сидела? Это Вумурт, хозяин вод. Вроде и толковый, а вроде и бестолковый. Его-то я приучила в избе ничего не трогать, не баловать. А вот другие… Те же русалки его – суетня, сало! Что блестит, всё норовят схватить. Как выскочат на берег, как патлы свои разложат… Зимой ладно, от проруби далеко не отходят, а летом их волосы с травой запросто можно попутать. Они туда вплетают цветы-ягоды, а ты пойдёшь собирать, ягодка за ягодкой, так до самой воды и дойдёшь, не заметишь, как утянут.

– Ай!

– Что – ай? Не зевай! – погрозила пальцем Обыда, завязав верёвочку поверх онуча. – Никогда за русалками не ходи. И Мунчому́рта[22] не слушай. Он плачет, как дитятко, жалобно-жалобно, а сам живёт за каменкой в бане, ждёт, когда подойдёшь. Тут же утащит, сглазит и кипятком обварит.

Ярина молча съёжилась, побледнела.

– Да, глазастая, – усмехнулась Обыда, – в Лесу не зевай, тут что ни травка, то загадка, иголка в чужих руках чужую силу удваивает. А в Хтони – тем более. Ну да про это тебе пока не надо. Иголку нашла?

– Нашла, – пискнула Ярина. – А ты-то их не боишься всех?

– Чего мне бояться, – пожала плечами Обыда. – Я тут яга, хозяйка. Я для того тут и есть, чтобы Лес жил справно, чтобы отсюда туда не шныряли, а оттуда – сюда. А ты присматривайся, на ус мотай, не зевай, не бойся никого – никто тебя и не тронет. Нитку бери. Вдевай. Шустрей! Острый глаз, молодой, нечего копошиться.

Альбинка-то половчей была.

– Теперь сюда втыкай. Ровно с центра начинай вышивку, всегда, какой бы узор ни задумала. В сердце никогда пусто не должно быть, а иначе всё напрасно. А дальше узор как цветок распускай: от серединки лепестки, листики, стебель. И корнем всегда уходи обратно к сердцу. Вот так надо замыкать.

А пальцы-то всё же проворные.

– И чтобы с изнанки не было ни стежочка лишнего. Чтобы лицо от изнанки ни за что не отличить.

Даже не спросит почему. Неужто такая нелюбопытная?

– Любое шитьё, в которое ты колдовство вкладываешь, оживает. Вот как луг в капле росы отражается – так весь мир, все силы, которые ты зовёшь, собираются в пяльцах. И если у тебя лицо с изнанкой хоть в узелочке не совпадёт, то и мир со своей изнанкой разойдётся.

Слушает внимательно. Тихонькая…

– Потому узлы нужно делать аккуратные, невидимые. Скрывать в самом полотне. С первого раза ни у кого не выходит, так что, как первые знаки вышьешь, не расстраивайся, если криво получится.

– А если с изнанкой не совпадёт? – раскрыла наконец рот Ярина. – Плохо же. Боюсь.

– Заладила – «боюсь-боюсь». Нельзя тебе никого бояться, пусть и мала ещё. На первый раз я тебе особую иголку дала, она сама всё поправит.

– Почему всегда такой иголкой шить нельзя?

«Хоть бы одна об этом не спросила», – с усмешкой подумала Обыда. Ярине ответила:

– Потому что пальцы от неё горят, сердце колет и глаза слепит. Если в одном месте проще получается, в другом труднее. Это и есть Равновесие. Оно во всём, всюду. Даже если кажется, что ушло, отступило, покинуло и тебя, и мир, – оно всё равно есть, вернётся и всё по местам расставит.

Ярина вздохнула, задумавшись.

– Стежок вот так клади. Не длинный и не короткий. И все стежки чтобы один к одному. Узел вот так вяжи. Понятно?

– Нет.

Надо же! Призналась.

– Ну, смотри ещё раз. Теперь понятно?

– Не-а.

– Ну, ещё раз показываю, последний. Молодец, что сказала. Не стыдно не знать – стыдно не стараться узнать. Крепко запомни и всегда спрашивай, прежде чем кашу заварить.

Может, и правда выйдет толк.

– А давай уже шить будем? Вот как тогда на одеяле чёрточки серебристые. – Ярина потянулась к пяльцам, схватила и выронила.

А может, и не выйдет.

– Вот ещё что запомни, Ярина. Не только в игле дело, а ещё в самом полотне. Всякого полотна на всякую мастерицу заранее отмерено. Можно, конечно, взять неудачную вышивку да сжечь. Но так полотна не напасёшься, и может статься, что на важное, на самое нужное не хватит. Поняла?

– Поняла. Давай шить скорей!

– Ну давай, что ли, – тяжело вздохнула Обыда.

Непростое это дело – два десятка девчат шить выучить. У этой хоть руки дырявые, да глаза горят. И то легче.

* * *

– Что ты шьёшь? – тем же вечером спросила Ярина, завистливо глядя, как ловко плывёт в умелых руках игла.

– Дырпу́с[23]. Дырпус это, глазастая.

– И какое у него колдовство?

– Да почти и никакого. Повесим на стену, удобнее будет день узнавать. Из дерева календарь больно тяжёлый, а тряпка лёгонькая.

«Да почти и никакого». Слукавила Обыда: много позже, под самый конец года, Ярина выглянула в окно и оторопела – всё сложилось в ту же картину, что яга вышила на дырпусе. Двор, и лес, и далёкие поляны… А вверху, по небу, разложенному на лазурь и серебро, катилась соломенная телега, сидя в которой Инма́р[24] плёл новое колесо.