Читать книгу Куклолов - Дарина Александровна Стрельченко, Дарина Стрельченко, Володя Злобин - Страница 4

Часть I. Кукольный чемодан
Глава 4. Наталья

Оглавление

Странное у меня было чувство – я жил в этом доме столько, сколько себя помнил. А теперь уходил.

Но обо всём по порядку; хочется навести порядок хотя бы в мыслях – потому что в сумках, в документах, в телефоне и в других местах его точно нет. Да и других мест теперь тоже нет: полдень, можно считать, арендаторы официально въехали в квартиру.

Всё.

От автобусной остановки я ещё раз оглянулся на наши окна. Свет горел в кухне и в обеих комнатах – прямо как когда вовремя не возвращался отец. Или когда мама собиралась на какой-нибудь благотворительный приём. Но теперь не было ни отца, ни мамы…

Ни отца, ни мамы. Ха-ха.

В тот день я так и не дозвонился до бати. Звонил раз тридцать, без толку. После девяти вечера прекратил. Если отец упился, трезвонить бесполезно. Что с ним могло приключиться ещё, я думать не хотел. Всегда боялся, что дурные мысли притягивают дурные вещи, но в этот раз бойся не бойся, думай не думай… Случилось так, что отца хватил удар, когда к нему пришли из-за долгов. Поэтому он и не отвечал.

Денег на Изольду с одного «Неопассола» не хватило, он занял почти три миллиона. Отдавать было нечем – молодец, мама, что заранее позаботилась, чтобы бате хотя бы квартира не досталась, иначе был бы совсем капец.

Как будто и так не совсем.

Оказывается, отцу уже несколько недель угрожали, он скрывал это от нас с мамой, рассказал только своей любовнице. Я знал о ней раньше, и мама знала, но почему-то закрывала глаза. Я тоже не лез. А она, любовница, полезла: телефон отца ответил на третий день, но поздоровался со мной не батя, а она. Представилась Натальей. Я раньше не знал, как её зовут. Мама если и говорила мельком, то только сквозь зубы, презрительно: «она». Теперь я понял, почему отец то и дело напевал: Натали, утоли мои печали, утоли…

Наталья сказала, что она подруга отца. Ну-ну. Знаем мы таких подруг, после которых батя виновато улыбается, благоухая сухим и сладким. Мама духа́ми никогда не пользовалась, так что сразу было понятно, кто откуда пришёл. Непонятно было другое: как мама могла это терпеть. А вот на что клюнул отец, ясно сразу: я как увидел эту Наталью…

По телефону она наплела, что должна мне что-то сказать. Спросила, может ли прийти к нам. Я сказал, нет. Она предложила встретиться в кафушке через дорогу. Кафушка! Что за слово идиотское. Я сказал, что вообще с ней встречаться не желаю. Тогда она оставила мармеладный тон и объяснила, что отец велел ей кое-что мне передать.

Я согласился. Чего терять-то. Терять уже было нечего, цветные помехи внутри сменились чёрными, тягучими пятнами. Проспав до обеда, я доел хлеб с чаем и отправился в кафе. В школу я перестал ходить регулярно, ещё когда мама была жива – просиживал с ней в больнице, а она была не в том состоянии, чтобы призывать меня к дисциплине.

– Мама. Мама. Мама.

Шёл и бормотал. Слова сами лезли на язык, и порой я не мог угадать, что сболтну в следующую секунду. Хорошо, что случалось это не часто. Не хватало ещё при Наталье начать бормотать.

…В кафе пахло горячим, мясным. Мимо проплыл круглый поднос с пышущей пиццей. У меня набрался полон рот слюны: горе горем, а есть охота. Очень охота. Перед глазами пошли мушки, резко подвело живот, ноги ослабли. Я рухнул за ближайший стол, готов был выдавить соус из соусницы и проглотить прямо так, с салфеткой. Подошла официантка, пошевелила губами. Я не понял, что она спросила. Мотнул головой: платить всё равно было нечем. Официантка настаивала, наклонилась, сунула мне под нос меню. Я боялся, что меня стошнит от голода, пытался отмахнуться; руки были как вялые макаронины.

Я сжал голову, согнулся, пытаясь от неё отвязаться. Официантка встревоженно застрекотала. Затрясла меня за плечо.

– Олег? Эй, Олег! Девушка, воды принесите!

В руки ткнулся стакан. Я глубоко вдохнул, глотнул. Краем глаза заметил, как напротив уселась яркая, красивая женщина. Когда чуть-чуть полегчало, поднял голову.

– Лучше?

– Да.

Она протянула через стол руку.

– Наталья.

Я свою не протянул. Много ей чести, отцовской любовнице. Но рука у неё была изящная, тонкая, с белыми кольцами. Я где-то читал, что мужчины влюбляются в руки.

У мамы руки всегда были красноватые, а пальцы короткие и широкие. Маникюр она никогда не делала. А у этой Натальи – фиолетовые когти под мрамор.

– Олег, – сквозь зубы буркнул я.

– Знаю, – вздохнула она. – Петя о тебе рассказывал. Много рассказывал. Гордился тобой.

– Было бы чем.

– Ему нравилось, что ты с его с куклами возишься, в театр ходишь. Я вот этих кукол на дух раньше не переносила. А потом, как послушала его… Так и влюбилась. Но я ему говорила. – Наталья поморщилась, осеклась, снова вздохнула. – Я ему говорила: отстань от этой мельницы, не бери столько в долг! Он же из-за этого умер. Не смог вовремя отдать, к нему пришли, потребовали. Видимо, угрожали. Сердце не выдержало…

Я слушал, разглядывая свои колени. Смотреть на отцову пассию не хотелось, хоть и выглядела она, как куколка с обёртки. Странно и противно было думать, что она вот этими белыми руками, лиловыми ногтями касалась отца, щекотала ему щёки своими шоколадными локонами, когда целовались…

– Я ему говорила: не сможешь отдать, не сможешь, – твердила Наталья, будто пыталась меня убедить. – А он… Ох и чудик был отец твой. Он говорит: зато куклу куплю. Я ему: тебя убьют, на кой тебе кукла? А он: сыну, мол, достанется. Олег моё дело продолжит. Тоже будет кукол собирать.

– Сдались мне эти куклы! Да пошли они все на…

Вырвалось помимо воли. Я сцепил зубы. Неужто батя такой идиот, что вправду считал, что я тоже буду как он, дурак дураком, в куколки играть?

– А Петя говорил, ты на кукловода пойдёшь учиться. – Наталья подняла брови. Кивнула, подзывая официанта: – Флэт уайт и шоколадный кекс. Олег?..

– Нет, ничего.

На кукловода? Он в своём уме? А я в своём уме – разговаривать с его любовницей чинно-мирно за кофеём? Хотя кофея-то у меня и не было. А от её чашки пахло так, что ноги подкашивались.

– Он тебе велел отдать вот это. – Наталья кинула на стол белый конверт. – Там его карточка, пинкод и письмо. Тебе.

Карточка – это кстати, очень кстати. А что ещё за письмо?

Наталья, поболтав в чашке гнутой ложечкой, глянула испытующе:

– Мне кажется, там про кукол. Про коллекционных. Тех, что в чемодане.

– Чемодан у вас?

Опять вырвалось прежде, чем я успел подумать. Не стоило, наверно, показывать Наталье, что это какая-то ценность. Впрочем, отец ей, скорей всего, и так сказал.

– Ещё чего, – замотала головой она. Прошептала: – Мне этого добра не надо! Чтоб как Петю грохнули… Хотя Изольда, конечно, хороша…

Наталья замолчала, уставилась в окно; взгляд у неё расфокусировался, расплылся, будто она видела там что-то, что не видел я. Низко, мечтательно произнесла:

– Вот, знаешь, говорят – страшная красота, неземная. Это про неё. Про Изольду.

Не знаю, не знаю. Как по мне, Изольда просто гордячка со вздёрнутым носом и косящими глазами.

Наталья помолчала с пару секунд, встряхнулась и продолжила прежним тревожным шёпотом:

– Хорошо, что мать твоя не трепалась, никому про нас не говорила. Давай, бери письмо и сам уже думай, как дальше.

Трепыхнулось в груди.

– Так вы с мамой знакомы?

– А как же, – проворчала Наталья, подталкивая ко мне конверт. – Прячь уже, не сверкай им.

– А как? Когда?

– Тебе какое дело? Знакомы и знакомы. Ты о себе лучше думай, не о маме.

Я сунул конверт в рюкзак, долго возился с молнией. Наталья смотрела выжидающе, будто последняя фраза была не риторической. Я буркнул:

– Чё думать. Думал уже.

– И что надумал?

– Грузчиком пойду.

– А дальше?

– Откуда я знаю?

– Олег, я тебе серьёзно говорю. Подумай!

Внутри уже не просто трепыхалось. Внутри клокотало.

– О чём ещё думать?

– Куда идти учиться, какую профессию…

– Ещё не хватало, чтоб вы меня учили! Если б не вы, отец бы, может, не такой был! Может, всё нормально бы было!

– Отец бы, – прошипела Наталья, придвигаясь ко мне, обдавая резким кофейно-шоколадным духом, – ещё раньше ушёл. И мать бы твою доконал, и тебя бы разорил вконец, если бы не я.

– Да что вы такое говорите!

Она откинулась на спинку диванчика, взяла чашку. Неожиданно спокойно произнесла:

– Ты бы, чем плеваться, послушал бы и всерьёз подумал. Ну, пойдёшь грузчиком. А дальше? Посмотри на себя. Дрыщ! Сколько протянешь? А потом на что будешь жить?

– У меня квартира есть.

– Есть. Только за неё платить надо. И еду покупать. И одежду. Другие вещи тоже нужны. Всю жизнь будешь грузить? Да завтра же надорвёшься! Вон, конституцией весь в папаню. Ещё сопьёшься, как он, пузо отрастишь, и будет точь-в-точь.

– Что ж, если он такой противный, вы с ним цацкались?

– Не твоего ума дело. – Наталья глянула поверх чашки. – Твоего ума – найти сейчас жильцов и сдавать квартиру, а самому где-нибудь притулиться. И получать профессию. А пройдёт года два-три, утихнет немножко, – и попробуешь продать кукол.

– Почему не сейчас?

– Потому что. – Наталья снова приблизилась, навалилась на стол и полной грудью смела хрупкую салфетницу. – Потому что, если сейчас на аукцион выставишь, налетят, надавят и заставят продать за бесценок. Ты сначала разберись, что почём.

– А вы в курсе?

– Надо оно мне! Одни беды от этих кукол. Снаружи локоны, фарфор, внутри дерьмо. Да ещё эти страшилища с третьим глазом…

– Вам отец Орешету показывал?.. – изумлённо спросил я.

– И Орешету, и второго рыжего… этого… Орнжея? Онжея? У меня язык ломается это выговаривать.

– Так вы знаете, за какую цену их можно продать?

– Нет! Зато я знаю институт, при котором можно пристроиться в общагу, не будучи студентом. Найдёшь жильцов – позвони.

– А… как искать?

– В интернете! Солнышко, ты вообще к жизни не приученный? В школу-то хоть ходил?

Эта баба меня выбесила. Я готов был ей врезать. И всё-таки она подсказала дельную мысль. И про ту общагу… Она была мне нужна.

Я встал из-за стола, подтянул рюкзак и учтиво выдохнул:

– Ходил. До свиданья.

– Позвони, – крикнула она вдогонку. – И не думай, что я тут перед тобой выстилаюсь, мне Петя за это заплатил!

– За что он ещё тебе заплатил? – пробормотал я, шатаясь, шагая к выходу. – Змея подколодная… Шоколадный заяц…

* * *

Я нашёл жильцов на местном сайте объявлений. На крупные сервисы идти не решился: чего лишний раз светиться. Наш, местечковый, «Крапива-хата», как-то надёжней, что ли. Правда, увидев семью арендаторов, я опешил. Мать – огромная, в кожаной куртке, едва сходившейся на свитере (мне показалось, она беременна), с высоко нарисованными бровями. Отец – худющий, весь в чёрной коже, в очках-консервах и с продранными коленками. Сын – с длинными пепельными волосами, в борцухе и мотоциклетной куртке в заклёпках.

Те ещё типажи, но выбирать не приходилось: залог они внесли как положено, за первый и последний месяц расплатились, акт сдачи-приёма подписали (про акт меня надоумила Наталья). Глава семейства, чёрный человек, попросил меня показать, где тут счётчики, и научить перекрывать воду. Я пошёл в ванную, с умным видом отодвинул пластмассовую дверку в стене и уставился на краны. Выбрал тот, что потеплей, ткнул:

– Вот. Горячая. Та холодная.

Надеюсь, это действительно так. И, надеюсь, квартиру не зальёт, пока они будут тут жить.

До чего тупое, тоскливое чувство – уходить из дома. Никак не укладывалось в голове, что я не приду сюда вечером, не вернусь завтра. Не укладывалась, что мамы нет. Что отец умер. Как будто я уснул, а проснуться забыл или никак не мог. Иногда я правда верил в это, щипал себя за пальцы, вонзал ногти в ладони. Бред.

…За грязным, в потёках, окном автобуса плыли серые гаражи, осевшие сугробы. Потеплело, и с самого утра шёл мелкий дождь. Вскоре подул ветер, и дождь превратился в ливень. Сугробы теряли в росте и весе; под ногами чавкало, ботинки промокли, хотя прошёл-то я метров сто – от крыльца до остановки. Обычно я всегда ходил пешком; мама говорила: больше пёхом, а то отрастишь пузо, как у отца. Но сегодня, в такую погоду, с такими котомками тащиться вдоль мокрой обочины не было никакого желания. Из мира выжали краски, остались только бескрайние, с заиндевелой корочкой лужи, белёсое небо, чёрные кривые стволы деревьев. Взяли, накапали сверху горьких мутных чернил, вот вам и февраль.

Не знаю, откуда взялась эта фраза про февраль. Может, из каких-то стихов.

Я, не глядя, возил ногами по автобусному полу, растаскивал грязь. Приближалась кондукторша, приближалась остановка, приближалось что-то новое – нависало, как высотки за рекой. Ремень гитары врезался в плечо сквозь куртку; карман на чехле оттопыривался – я напихал туда, сколько мог. Рюкзак, тоже забитый до отказа, торчал в проход; замок не закрывался, разъехался, пришлось перевязать отцовым ремнём, уцелевшим после того, как я повыкидывал отцовы вещи. Батя вообще с собой совсем немного вещей взял – правильно говорят, в могилу много не унесёшь. Кукол и тех не забрал. Наталья сказала, он их оставил в сейфе в каком-то банке; в письме он указал все реквизиты, умолял спрятать кукол понадёжней. Не знаю, что может быть надёжней банковского сейфа. Но, может, я заберу их оттуда, когда разгребусь немного.

Автобус подпрыгнул на повороте, в стекло плюхнуло пригоршней дождя, на коленях подскочила сумка от коньков. Вместо коньков там лежала одежда, не до коньков было. Лыжи тоже пришлось оставить, и ролики, и кучу другого барахла… Я убегал из дома, как батя, схватив самое дорогое и что под руку попало. Тряпьё, ноутбук, зарядки, какие-то мамины украшения. Очень бестолково собрался, это я уже сейчас понимал. Все вещи, какие остались в квартире, запер в кладовку. Посуду, кроме сковороды, не взял – на что мне посуда. Мелочёвку всякую в ванной тоже оставил. Только билеты из-за зеркала вытащил, сунул в конверт к отцовскому письму.

…Наталья договорилась с комендантом общаги, и за тысячу в месяц мне выделили отдельную комнату – несмотря на то, что к инженерному институту, за которым была закреплена общага, я не имел никакого отношения. Комендантша, крашеная тетёха в синем фартуке, разулыбалась мне, дала заляпанный пропуск с мутной фотографией и велела с охранниками и жильцами особо не болтать. Так и сказала – с жильцами. Не со студентами. Выходит, тут, кроме меня, и другие нестуденты имеются.

– Ладно, ладно. Ладно.

Говорил я, видимо, сам себе, сам с собой. Сам себя уговаривал: ладно. Прорвёмся.

Помещение мне выделили на втором этаже с краю – пока шёл, с любопытством заглянул и в кухню, и в холл. Я никогда не бывал в общагах, слышал только, как батя рассказывал про свою учёбу. Мама – местная, из Крапивинска, всё студенчество она прожила дома, а вот отец приехал из Ситцева и, пока учился, сменил не одну общагу.

Но даже на первый взгляд это общежитие показалась мне куда колоритней его рассказов. Приземистое четырёхэтажное здание, безликие окна, мрачный вход. На первом этаже – бирюк-охранник, пустота и Сайлент Хилл. На втором – ещё от лестницы запах горячей пиццы, грязного белья и свежей краски. Несколько ламп в длинном коридоре перегорели, и в полумраке я споткнулся о железяку. Полетел, выставив ладони, и приземлился на панцирную кроватную сетку. Когда сверху пришмякнулся тяжёлый рюкзак, сетка жалобно заскрипела. Дверь напротив открылась, и в освещённом проёме показалась лохматая девушка в длинных штанах. Сердито велела:

– Хорош шуметь, люди спят!

Люди, видимо, действительно спали: кроме этой девушки на всём этаже я не встретил больше ни души. А может, все были на парах. Часы показывали начало второго, но за окнами висела плотная войлочная мгла, по-прежнему шёл дождь, и казалось, что на дворе девять вечера. Я навалился на крайнюю дверь коридора; хрупнув, повернулся ключ, и я оказался в своём новом доме – узком и длинном, как советский пенал. Всё ещё стоя на пороге, я зашарил по стене в поисках выключателя. Внутри стояла жуткая духота; я двинулся к окну и шагал, шагал, минуя тумбочку, шкаф, стол, кровать, а комната всё не кончалась. Я шёл, как в матрице; зарешёченное окно, в которое, пробиваясь сквозь прутья, тыкались ветки, никак не приближалось. Я схватился за столбик двухъярусной кровати, подтянулся, перехватил другой рукой подоконник и наконец взялся за ручку окна. Повернул, распахнул – в комнату ворвался стылый уличный воздух с капельками дождя. Я затащил внутрь сумки, сел на матрас, брошенный поверх такого же панциря, на какой я наткнулся в коридоре.

Яркий свет длинной офисной лампы слепил глаза, но здесь, на нижнем ярусе, было получше, посумрачней. Я посидел, зажмурившись. Потом из-под ладони оглядел комнату: белые стены с розетками, пустой стол, под ним тумба. Подоконник весь в каких-то пятнах, хотя окна свеженькие, ещё в заводских наклейках.

Тут резче, чем в коридоре, пахло краской и штукатуркой. Судя по клокам пыли в углах, после ремонта в этой комнате вообще никто не жил. Ладно. Буду первым.

– Ладно, ладно. Ладно.

Не знаю, сколько я просидел. Когда встал – по ногам разбежались мелкие иголки, рука занемела. Надо было что-то делать, разобрать сумки хотя бы. Пойти в банк, разобраться с куклами. Записаться к юристу, узнать про мамины счета. Добраться до магазина купить чайник – я даже не додумался взять его из дома. Не возвращаться же теперь – там, поди, семейство уж вовсю обосновалось.

В общем, дел было – уйма. Сил – ноль.

Я сделал круг по комнате, погасил свет и снова сел на кровать. Встал. Закрыл окно. Лёг. От подушки пахло сухим и затхлым. Я подмял её кулаком, вытянул из рюкзака футболку и накинул сверху. Стало терпимо. Отвернулся к стене и закрыл глаза.

Какой бесконечный, бесконечный день.

…Я проснулся от урчания в животе; в комнате стоял мрак, только далеко за окном мелькали, расплываясь, огоньки светофоров. Очень хотелось есть. С утра я только выпил чаю, потом, пока общался с арендаторами, было не до того. Потом пришёл в общагу и уснул. И проспал… сколько… с ума сойти, пять часов проспал…

Где-то в рюкзаке лежало печенье. Я достал, съел, но оно только ещё больше раззадорило аппетит. Я потряс рюкзак над кроватью, вываливая содержимое, обулся, накинул куртку и вышел в коридор. Надо разведать, где тут продуктовый.

В голове по-прежнему царил хаос; умом я понимал: начиналась другая жизнь и пути назад не то чтобы нет – самого «назад» больше не существует. Но сердце требовало сейчас же выйти вон, сесть на автобус и гнать домой. Я прямо видел – сквозь общажный коридор, сквозь пар, вырывавшийся из дверей кухни, – наши окна. Видел машущую мне маму – расплывчатый силуэт в стекле семнадцатого этажа. Какой-то частью себя искренне верил, что если сейчас рвану домой, если успею до полуночи – обязательно всё вернётся, обязательно всё будет как прежде…

Пустое это дело – плакать на холоде.

Я сбежал по кривым бетонным ступеням и через пустырь направился к скоплению огней – на противоположной стороне шоссе мигали вывески кафе и шаурмичных. Среди забегаловок отыскал круглосуточный минимаркет и встал у витрины с готовой едой. С одной стороны, это точно будет съедобно. С другой – цены больно кусачие. Первое время придётся, наверное, экономить. Слишком плохо я представляю, что будет дальше, на что придётся тратить… Может быть, и поступать придётся платно в сентябре.

Я вздохнул, отвернулся от прилавка с сэндвичами и пошёл к лоткам с овощами. С борщом, конечно, вышло не очень, но пожарить картошку-то я смогу: у меня даже сковородка имеется. В чехле из-под коньков.

Куклолов

Подняться наверх