Читать книгу Дети Балтии. Охота на Аспида - Дарья Аппель - Страница 7

Санкт-Петербург, январь 1800 года.

Вести о размолвке между Доротеей и её женихом распространились, как огонь в лесу. Фрау Шарлотта отнеслась к этому философски – милые бранятся, только тешатся, и, с большим трудом вытащив из среднего сына хотя бы намёки на причины ссоры с наречённой, объявила, что проблема исключительно в нём. “Ей 14 лет, она не знает света”, – твердила многомудрая дама. – “Тебе, Кристхен, нужно полегче относиться к этому. Пока у неё есть возможность, она веселится. Но это ещё не значит, что Доротея станет скверной супругой”. Мария Фёдоровна, однако, сочла, что проблема – именно в Доротее, и отчитала её за фривольное поведение, попутно произнеся целую лекцию об обязанностях жены и матери. Но написать покаянное письмо жениху, который отдалился от Дотти и окунулся с головой в служебные дела, её убедил отец.

– Пойми, малышка, – сказал он. – Вы оба виноваты. Но кто умнее, тот и сделает шаг к примирению. Всё уже обговорено, платье почти пошито, бумаги я все выправил на приданое – зачем отменять? Я грешным делом было подумал, что мамаша его надоумила к тебе придраться и нас же виноватыми выставить, мол, плохо дочку воспитали.

– А зачем ей придираться? – спросила его дочь.

– Ну, мало ли что. Мы же лифляндцы, они курляндцы, например, – пожал плечами Кристоф фон Бенкендорф. – Свекрови всегда найдут, что не так в женах их сыновей. Сколько крови выпила моя матушка, царство ей Небесное, что я в жёны взял “чёрную” немку, даже сказала, что детей от неё своими внуками не признаёт.

– Почему “чёрную”? – полюбопытствовала Дотти.

– Ну, мать твоя, покойница, была не из Остзейского края. Так у нас говорят про пруссаков, мекленбуржцев, гессенцев и прочих. А монбельярцы нас тоже за своих не признают, – объяснил ей отец. – Называют “серыми” и “русскими”.

Доротея вспомнила, что Алекс писал, как его в байройтском пансионе дразнили за рижский выговор и называли “русаком”. Странно всё это. Язык – один, вера – одна, так нет же, всё равно найдут, к чему придраться.

– Так что пиши моему тёзке письмо с повинной, а если он и после него будет строить из себя оскорблённую невинность, я сам с ним поговорю. И с матушкой его – заодно, – решительно проговорил Бенкендорф-старший.

Однако Кристоф уже смягчился по отношению к ней, потому что с его стороны и мать, и сестра Катарина, и даже Карл твердили то же самое, что и его будущий тесть – своей дочери. Но, в отличие от рассудительного и дипломатичного Кристофа Бенкендорфа, они были более настойчивы и жестки. Только брат Ганс его поддерживал и не давил, за что граф был ему более чем благодарен. После того, как он прочитал письмо, в котором Доротея умоляла его простить ей всё, что она по глупости и незнанию наговорила, и начать всёсначала, он решил вновь увидеться с нею. Без посредников, наедине.

…Дотти заметила, насколько же за те недели, что она не видела Bonsi, он переменился. Глубокие синие тени легли под его глазами. Граф, и так не отличавшийся дородностью, похудел ещё больше, лицо осунулось совсем.

– Боже мой, вы больны? – проговорила она озабоченно. – Если это из-за моего поведения…

– Нет. – тихо проговорил он. – Не только из-за вас. И я не болен. Это так…

– Простите меня, мой милый Bonsi, – девушка взглянула на него своими чудесными зелёными глазами, а потом кинулась ему на шею. – Я сама не знаю, что на меня тогда нашло. Я больше не буду. Никогда в жизни.

Кристоф инстинктивно прижал невесту к себе. Погладил её волосы, уложенные локонами, – мягкие, шелковистые волосы чудесного янтарного оттенка.

– Вы меня тоже простите, – произнёс он.

– Я тогда просто… – начала Дотти, но Кристоф прервал её твёрдо:

– Забудем об этом.

Они посидели в обнимку где-то с четверть часа, молча. “Никому её не отдам”, – твердил себе Кристоф.

– Слушайте, – разбавила молчание его невеста. – Вы не будете меня бить?

Вопрос застал его врасплох.

– Извините? – повторил он.

– Я говорю, вы не ударите меня?

– Сейчас? – недоумённо переспросил граф, думая: “Кто внушил ей такие понятия? Неужели у неё это было принято в семье?”

– Нет, вообще, – задумчиво проговорила Дотти. – Я, конечно, постараюсь вести себя пристойно и не огорчать вас, но мне всё равно страшно, что вы меня побьёте.

Кристоф нервно рассмеялся.

– Я же дворянин, – сказал он, отсмеявшись. – Только особы подлого происхождения, вроде мужиков в деревнях, могут избить женщину.

– Надо было сказать это Альхену, моему брату, – произнесла со смешком Дотти. – Он мне в детстве подножки ставил постоянно. А другой мой брат щипался всякий раз, когда я садилась за клавесин.

– Думаю, вы тоже не оставались в долгу? – произнёс граф, вновь видя в своей невесте проказливую девчонку, какой она была так недавно.

– О, конечно, нет! – воскликнула она.

– Вы никогда мне не играли, – произнёс Кристоф. – Признаюсь, я не большой ценитель музыки, как говорится, мне медведь на ухо наступил и ещё хорошенько потоптался…

Доротея рассмеялась. Так её Бонси может быть остроумным, когда захочет!

– Я вам самое простое сыграю, – проговорила она, раскрывая крышку фортепиано. – Drie Graffen.

Мелодию Кристоф узнал, несмотря на всё отсутствие музыкального слуха. Он даже слова знал – иногда Mutti её напевала в его детстве. Печальная песенка. Про несчастную любовь.

– Спасибо, – сказал он, после того, как невеста исполнила этот старинный романс, так хорошо знакомый и “чёрным”, и “серым” немцам, и даже латышам с чухонцами. – Вы сказали, что эта пьеса называется Drie Graffen?

Дотти кивнула.

– Странно. В Курляндии эту песню поют на ту же музыку, но называется это Graf Und Nonne. Кончается тем, что фройляйн ушла в монастырь, да? – поинтересовался он.

– Нет, – возразила Доротея. – Она утопилась.

– Как грустно. В курляндском варианте девушка хоть живой осталась.

– У меня подруга хочет уйти в монастырь, – вспомнила баронесса.

– Вот как? А почему же так? Тоже несчастная любовь, как в песне? – спросил Кристоф несколько легкомысленным тоном.

Доротея пожала плечами. Она сама не понимала, почему Анжелика хочет уйти в монастырь. Про великого князя та больше никогда не заговаривала. И про приданое – тоже.

– Это какая же подруга? – продолжал Кристоф.

– Вы её видели, – прошептала невеста. – Такая тёмненькая.

– Она полька? – спросил он, нахмурившись.

– Да, а что? – удивилась Дотти.

– Ничего, – отмахнулся граф. – Просто так спросил.

…Было у него одно нехорошее предчувствие касательно этой девочки, княжны Войцеховской.

2 февраля Мари обвенчалась с Шевичем, но Дотти почти не запомнила церемонии и последующего за ней приема – все ее мысли были наполнены собственной свадьбой. Уже сшили платье – воздушное, серебристо-белое, с длинным шлейфом. Императрица подарила ей изящный гарнитур из топазов и изумрудов. Были разосланы приглашения. Юная баронесса считала дни до 12 февраля. Наконец вожделенный день настал – ничем не отличающийся от других, пасмурный, типично петербургский. С утра шёл мелкий косой снег и дул северный ветер. Дотти не помнит, как ей убрали волосы вверх и назад, прикололи фату, затянули корсет и надели платье. Потом отправились в парадный зал Зимнего, где должно было происходить венчание. Кристоф уже находился там – она впервые увидела его в мундире с золотым шитьём, при орденах и звездах, и не могла поверить, что этот блестящий кавалер и милый, любезный, слегка холодноватый Бонси, которого она уже успела немного узнать, – один и тот же человек. К алтарю ее вел отец. Присутствовали, помимо родственников, представители всей правящей династии, в том числе, государь. Наконец они встали вдвоем и пастор произнес их имена.

– В знак вечного союза обменяйтесь кольцами, – произнес этот высокий, сурово выглядящий человек.

Граф взял тонкое золотое кольцо и осторожно надел Дотти на безымянный палец правой руки. Она проделала то же самое. Пастор разрешил им поцеловаться, и Кристоф легко прикоснулся к её щеке. Раздался венчальный гимн, потом началась проповедь, которая очень понравилась графине Ливен – о единстве сердец на земле и на небе. Но молодожены едва ли её слышали и поняли.

Остаток дня прошел для Дотти как в бреду. Она знакомилась со своими многочисленными новыми родственниками, обмениваясь с ними любезными, ничего не значащими словами, ловила на себе их оценивающие взгляды (даже подслушала, как одна из многочисленных кузин новобрачного произнесла тихонько своей подруге на ухо: “Какая молоденькая… зачем так рано замуж выдавать?”), видела умиленные слезы тетушек, танцевала сначала с Кристофом, потом с Константином, потом по очереди с братьями мужа, и под конец вечера крайне устала. Приём устраивали у брата Бонси, Карла, и они поехали на ночь на квартиру к Кристофу, которую он постарался превратить в гнездышко для влюбленных. Дотти с изумлением увидела просторную комнату с изящной мебелью в нежных тонах, шкаф, полный новых нарядов, но на подробный осмотр нового жилища у неё не оставалось сил. Переодевшись самостоятельно в длинную кружевную рубашку, она легла в необычно широкую постель. Но сон, несмотря на усталость, к ней не шёл. Так теперь она графиня Ливен! А этот ровный, любезный человек, этот белокурый тонкий юноша – её муж. Она теперь может пользоваться правами и привилегиями замужней дамы – подбирать слуг, распоряжаться финансами, на вечерах и балах не сидеть в ряду ожидающих приглашения на танцы барышень, а участвовать во “взрослых” разговорах. Более того, она не просто графиня Ливен – она жена политика, имеющего вес при дворе. Возможно, чин её мужа как-то повлияет и на неё. Дотти сознавала, что теперь её детство окончательно прошло, сейчас она волей-неволей обязана взрослеть, хотя ей иногда до сих пор хочется поиграть в куклы, когда теперь неизбежны собственные дети.

Дотти уже приготовилась засыпать, как в дверь постучали.

– Это я, ma chérie, – произнес Кристоф. Дотти открыла дверь. Ее супруг без лишних предисловий обнял ее и повел к кровати. В последующие минуты юная графиня фон Ливен могла наблюдать диковинные метаморфозы, свершившиеся с ее всегда благовоспитанным, сдержанным Бонси.

Кристоф повалил её на кровать, лёг на неё всей массой и проник слегка дрожащими руками ей под рубашку. Он начал гладить ей ноги, потом грубовато схватил за грудь – Дотти слегка вскрикнула от неожиданной боли и неловкости. “Что ты делаешь, mein lieben?!” – прошептала она, пытаясь отстраниться от мужа, но он не слушал её. Лицо Кристофа раскраснелось, он прерывисто дышал и потом проговорил, словно во сне: “Я люблю… хочу тебя, ты прекрасна, Dorchen” – и начал стягивать с нее сорочку, покрывая её тело жадными быстрыми поцелуями, словно опасаясь, что Дотти убежит от него. Его юная жена ощущала неловкость и дрожала в его руках, как испуганный зверёк, но это только разжигало похоть графа. “Я больше не могу, милый, отпусти меня”, – вновь прошептала она, но муж заткнул ей рот рукой, резким движением развёл ей ноги и вошел в неё.

Дотти было больно, но, впрочем, не слишком сильно. Она невольно вскрикнула, на глазах выступили слёзы. Кристоф, закрыв глаза, с отрешённым выражением лица и улыбкой неземного блаженства на тонких губах, продолжал быстро двигаться над ней, и Дотти мечтала, чтобы пытка закончилась поскорее. Наконец он застонал, словно от резкой боли, и оторвался от неё, в изнеможении рухнув рядом.

– Тебе было сильно больно, meine liebe? – проговорил он утомленным голосом.

– Немного… – отвечала Дотти тихо, рассматривая большое кровавое пятно, расползающееся по простыне, – а тебе, Бонси?

– О, мне было хорошо, как никогда, – отвечал Кристоф. Потом он, словно опомнившись, встал, оправил рубашку и ушёл за ширму, где долго гремел тазом для умывания. Пожелав супруге доброй ночи, он направился в собственную спальню. Дотти, обрадованная тем, что Кристоф вылил на себя не всю воду и не надо будить горничную, с неким отвращением смыла с себя следы первого соития. Потом скатала простыню с противным пятном и легла на чистой стороне.

Ей не очень понравилось произошедшее. Никто ей заранее ничего не объяснил, а агрессия мужа – да, теперь уже мужа, надо привыкать к этому слову – откровенно испугала её. “Хорошо бы, чтобы этого больше не было”, – подумала она, засыпая.

Её супругу было очень стыдно за своё поведение. Ведь он хотел подождать, подготовить её! Нет, вино и предшествующая свадьбе ночь разгула, которую ему устроил его старший брат, набрав где-то каких-то балерин, кажется, итальянок, совершенно снесли ему крышу, и он накинулся на эту тоненькую девочку, как дикий зверь. Но она такая соблазнительная именно в своей невинности… У неё такие красивые ноги, пусть худенькие, но ровные и длинные. Грудь, правда, небольшая, но Дотти ещё растёт, года через два-три её фигура оформится. Карл вчера говорил в компании, собравшейся на “мальчишник”: “Мой брат берёт в жёны девочку и собирается воспитать себе жену!” Потом пошли скрабезные шутки о том, как именно он собирается “просвещать” Дотти. Гадко вспоминать… Нет, в следующий раз он исправит свои ошибки и будет с ней нежным.

…Во вторую ночь он старался с ней быть осторожным и ласковым. Дотти в этот раз было не больно, но не слишком приятно. Потом муж чаще приходил к ней только поспать – ничего большего не требовал, ибо очень сильно уставал. Эта его усталость беспокоила юную графиню, но служба – есть служба, она понимала, что бесполезно просить его пораньше приходить домой и побольше отдыхать. Иногда она думала об Антрепе, и гадала, сильно ли он огорчился, что переписка прекратилась, и знают ли уже в Риге, что она вышла замуж за среднего графа фон Ливена. Шальная мысль временами приходила к ней в голову – а что, если попробовать написать бывшему жениху? Теперь-то она от государыни не так зависит, обойдётся без последствий. Но что-то её останавливало… Потом она оставила эту мысль, облик её первого детского увлечения померк в памяти, и она стала считать, что её первой любовью был именно супруг.

Через 20 лет она вспомнит о графе. Наведёт справки. Окажется, что Антреп был зарезан в кабачке “У моста” в “весёлом квартале” Риги через три месяца после её свадьбы. Вплоть до самой смерти он писал ей письма, уже на имя графини Ливен, но Кристоф, не распечатывая, отправлял их в камин – государыня уже рассказала ему о “пустом детском увлечении вашей супруги, которому, впрочем, нельзя потворствовать”. Антреп был слишком упорен и настойчив для “пустого детского увлечения”, и Бонси, которому надоело всё это, написал, чтобы тот оставил в покое его жену, а если не оставит, то Кристоф “найдёт способ избавиться от его докучливого внимания”. После этого поток писем прекратился.

С замужеством Доротея перестала числиться фрейлиной, но во дворце бывала часто – надо было навещать свекровь, да и государыня хотела её видеть рядом с собой. Кристоф же пропадал на службе, и часто появлялся дома тогда, когда она уже спала. И даже когда государь давал ему свободные дни, граф не был избавлен от неожиданных посетителей.

Так, в Гатчине, куда переехал Двор по весне, молодожёны одним сонным субботним утром нежились в кровати и говорили о всякой ерунде, точнее, говорила Дотти, а граф Кристоф её только слушал. Он был счастлив тем, что наконец-то может отдохнуть в объятьях любимой хотя бы несколько часов. Проговорив о том, как они летом поедут в Дерпт купаться, Дотти взялась за книжку с намерением прочесть вслух несколько абзацев из романа г-жи Жанлис, которые ей особенно понравились, как вдруг дверь открылась нараспашку.

– Адольф! Я же говорил никого не принимать! – досадливо выкрикнул Кристоф, но вместо камердинера появился флигель-адъютант Абельдиль, толстый, красный и запыхавшийся. Следом за ним – слуга графа, лепечущий: “Не мог, герр Кристоф, вот, говорят-с, со срочным от Его Величества посланием”.

– Говорите, какое у вас дело, – вздохнул граф, обречённо глядя на толстяка полковника, выглядящего так комично, что Дотти аж фыркнула в ладошку.

Посланец Павла Первого переводил взгляд с графа Ливена на Доротею, облегчённо думая, что, слава Богу, не застал их врасплох – ведь, как-никак, у них медовый месяц…

– Ваше Превосходительство! Ваше… – Абельдиль покосился на Дотти, которая уже была готова расхохотаться вслух. – Его Величество просил вам передать, что вы… что вы…

– Кто я? – озадаченно спросил граф Ливен.

– В общем… Ну… Хм… – замялся полковник, помнящий об субординации и не решающийся выговорить слова императора целиком. – Вы такой…

– Какой? – вставила Доротея.

– Его Величество приказал мне передать вам, что вы дурак! – выпалил Абельдиль и вздохнул с облегчением.

Супруги рассмеялись от всей души.

Дело объяснялось так. Император освободил Кристофа от присутствия на утренних плац-парадах, а нынче один полк отправлялся в поход, и государь хотел, чтобы Ливен прочитал напутственный манифест. Забыв о том, что с утра его генерал-адъютант свободен, Павел бросил через плечо: “Ливен, читай, да погромче!” Никакого Ливена, естественно, рядом с ним не оказалось. Разозлившись на отсутствующего Кристофа, государь послал Абельдиля с приказанием передать графу высочайшее мнение о его, графа, умственных способностях. Абельдиль Ливена весьма уважал и вовсе не считал дураком, поэтому этот доклад вызвал у него такое смущение. Дотти запомнила этот случай как единственный, когда её муж навлёк на себя неудовольствие государя. Но вскоре, буквально через полгода, перед Кристофом фон Ливеном встали проблемы иного рода, разрешить которые можно было только самым радикальным способом…