Читать книгу Улыбка 45-го калибра - Дарья Донцова - Страница 6

Домой я приехала разочарованная. Похоже, что Роза яйца не брала. Вернее, на девяносто процентов это не Шилова. Дама отлично зарабатывает, родственников не имеет, коллекционированием не увлекается…

Продолжая размышлять на эту тему, я открыла дверь и увидела забившегося в угол мопса Хуча.

– Милый, ты почему прячешься? Натворил чего?

Но всегда приветливый Хучик сидел под стулом, понурив голову.

Не понимая, что случилось с собачкой, я сняла куртку, ботинки, и тут в прихожую, радостно лая, влетел Хуч. Я так и села. У меня глюки? Один Хучик с мрачной мордой забился под стул, другой весело вертится у меня под ногами, пытаясь облизать хозяйку.

– Как день провела? – поинтересовалась, выглянув из гостиной, Зайка.

– Ольга, – осторожно спросила я, – ты Хуча видишь?

– Да вот же он!

– А там тогда кто?

Зайка засмеялась и вытащила из-под стула еще одного мопса.

– Это Юнона, в обиходе Юня или Нюня. Она откликается на любую кличку.

Я уставилась на слишком толстую собачку:

– Ничего не понимаю.

– Часа два тому назад, – пустилась в объяснения Зайка, – к нам заявилась Агата Кроуль. Помнишь ее?

Еще бы, с Агаткой мы долгие годы проработали бок о бок в одном институте, преподавали иностранные языки. Я – французский, а Агата – немецкий. Она этническая немка. Ее дед и бабка, оба коммунисты, приехали в тридцатые годы в Москву по линии Третьего Интернационала. Была такая международная организация, объединявшая в разных странах тех, кто хотел строить светлое коммунистическое будущее. Супругам Кроуль не удалось ничего построить – в начале сороковых годов они оказались в лагере. Их сына Германа, отца Агаты, почему-то не тронули. Когда грянула перестройка, Герман, еще вполне бойкий мужчина, отыскал в городе Киль родственников и, прихватив Агату, отбыл на историческую родину. Мы с Агаткой переписываемся. Она, когда приезжает в Москву, останавливается у нас.

– Агата в Москве проездом, – вещала Зайка, поглаживая Юню. – У нее были билеты на самолет, который через пару часов улетел в Новосибирск. Она только завезла к нам мопсиху и умчалась.

– Ничего не понимаю, объясни толком.

– О, господи, – обозлилась Ольга, – повторяю еще раз, специально для самых тупых. Агата летит в Новосибирск.

– Зачем?

– Так в академгородке какой-то семинар по новой методике преподавания.

– Ну?

– Что, ну? Прямого рейса нет, Агата летела с пересадкой в Москве, понятно?

– Это да, но при чем тут мопс?

– Ей было не с кем оставить Юню в Германии, пришлось взять с собой. Но бедной собаке стало так плохо в самолете, что Агата не решилась тащить несчастную в Новосибирск, вот и приволокла к нам.

Теперь ясно. Мопсиху подсунули нам на передержку. Агата правильно рассудила: собакой больше, собакой меньше, в нашем случае роли не играет.

– Надолго она к нам? – поинтересовалась я, поглаживая дрожавшую Юнону.

– На две недели, – ответила Ольга. – Забилась в темный угол и трясется, даже есть не захотела.

Я потрогала плотно набитое пузо мопсихи.

– Ничего, вон какая жирненькая, ей не повредит денек-другой на диете посидеть.

– Муся, – завопила, влетая в холл, Маня, – тебя к телефону!

Я взяла трубку. Дребезжащий старческий голосок проговорил:

– Вы Дарья Васильева?

– Да.

– Та самая, что украла яйцо Фаберже у Рыкова?

Не желая продолжать разговор, я нажала на красную кнопочку. Ну вот, начинается. Теперь мне станут звонить всякие идиоты. Но телефон затрезвонил вновь. На этот раз трубку схватила Зайка.

– Меня нет, – трагическим шепотом просвистела я.

Ольга кивнула и спросила:

– Вам кого? Ага, сейчас. На! – и сунула мне трубку.

– Просила же не звать! – возмутилась я.

– Кого? Меня? Ничего не слышала, – отрезала Ольга.

Пришлось покориться.

– Простите, Дарья, – задребезжал в трубке старческий голос, – понимаю всю глупость моего звонка, но вы не можете взглянуть на это яйцо?

– Зачем? – обозлилась я.

– Там на самом верху есть узор из зеленых камешков, их всего двенадцать. Так вот, одиннадцать – цвета травы, а один – синий. Это маменька камешек потеряла, а папенька вставил другой, но не угадал, а может, не достал нужного изумруда.

Я быстро поднялась к себе в спальню, захлопнула плотно дверь и сердито спросила:

– Какого черта идиотничаете? Кто дал вам мой телефон?

– В газете «Улет» подсказали.

– Вот оно что, – разозлилась я, – больше не смейте мне звонить!

– Душенька, я очень старая, мне девяносто два года, – пробурчала бабка, – уж извините, коли побеспокоила.

– Хорошо, хорошо, только больше не звоните.

– Ну скажите, сделайте милость…

– Что?

– Вы брали яичко?

– НЕТ!!! – заорала я так, что задрожали стекла. – НЕТ!!!

– Ах, какая жалость, – заплакала старуха, – так надеялась, что оно у вас.

От неожиданности я спросила:

– Почему?

– Ну мы могли бы поменяться. Вы мне – яичко, а я вам… Выбор большой! Картину Репина, например, или серебряный кофейный сервиз… Не хотите?

– Вы коллекционер?

– Нет.

– Зачем вам яйцо?

– Ах, ангел мой, оно было талисманом нашей семьи.

– Вы мать Юрия Анатольевича Рыкова?

– Упаси бог! – вскричала дама. – Он сын Анатолия, который обокрал нас. Долгие годы мы считали яйцо исчезнувшим, естественно…

– Погодите, – перебила я говорившую, – вы кто?

– Амалия Густавовна Корф, – с достоинством представилась дама. – Вообще-то фон Корф, но уже давно приставку мы опускаем. Наш род…

– Постойте, яйцо принадлежало вам?

– Да.

– Но Рыков рассказывал о своей бабке-фрейлине, которая получила его в подарок от императрицы!

Собеседница неожиданно звонко, совсем не по-старушечьи рассмеялась.

– Бог мой, какое вранье! Юра, наверное, думает, что все Корфы уже покойники. Ан нет, я еще жива, скриплю потихоньку и такого рассказать могу. Фрейлина! Да его отец, Анатолий, служил в дворниках, как сейчас помню…

– Амалия Густавовна можно к вам приехать?

– Отчего нет, душенька?

– Но уже поздно.

– Э, милая, бессонница замучила, никакие лекарства мне не помогают, так что приезжайте.

– Говорите адрес.

– Так на одном месте всю жизнь живу.

– Но я-то у вас не бывала.

– И то верно, – опять по-девичьи звонко рассмеялась бабуся, – пишите, сделайте милость. Поливанов переулок, дом 8, квартира 3. Когда-то весь дом был наш, но случилось горе, революция эта…

– Уже еду.

– Милая, яичко прихватите, мы с вами поменяемся.

Я выскочила в холл и налетела на Зайку, которая несла миску с молоком. Белый фонтанчик взметнулся вверх и осел на блузку Ольги.

– Куда ты так несешься? – разозлилась девушка.

– А ты зачем с миской молока по дому бродишь?

– Хочу Юню покормить. Она сидит под стулом и сопит.

Я направилась к двери.

– Куда на ночь глядя? – проявила бдительность Зайка.

Я растерялась. Правду говорить не хочется, что соврать, не знаю.

– Машину в гараж решила загнать.

Ольга не выказала никакого удивления и, присев на корточки, засюсюкала:

– Юнечка, выползи, на. Это вкусно, пей!

Поливанов переулок прячется в районе Старого Арбата. Остались еще там дома, возведенные в XIX веке. Амалия Густавовна и жила в одном из таких строений. Подъезд поражал великолепием. Я ожидала увидеть обшарпанные стены и скопище табличек с фамилиями жильцов, но коммуналки, очевидно, расселили, и в квартиры въехали богатые люди, потому что холл потрясал. Пол был выложен нежно-зеленой плиткой, с ним гармонировал сочно-зеленый цвет стен. На мраморных ступенях широкой, отмытой добела лестницы лежала красная ковровая дорожка, которую придерживали начищенные латунные прутья. В вестибюле у подножия лестницы стояли огромные напольные вазы, из них торчали букеты искусственных цветов.

– Вы к кому? – раздался голос.

Я невольно вздрогнула, повернула голову и заметила в углу, почти под лестницей, парня в черной форме, сидящего за письменным столом.

– В третью квартиру.

– К хозяйке, значит, – улыбнулся секьюрити, – второй этаж.

– Почему к хозяйке? – удивилась я.

Охранник хмыкнул:

– Так ей раньше, еще при царе, весь дом принадлежал. Она об этом всегда рассказывает. Бойкая такая бабуся, не подумаешь, что ей девяносто лет. Больше семидесяти не дать.

Я поднялась по роскошной лестнице на второй этаж. По мне, так, что семьдесят, что девяносто, – это уже глубокая старость. Вот двадцать и сорок – это существенная разница, а стукнуло тебе восемьдесят или сто, разобраться уже невозможно.

На втором этаже было три двери, все обитые розовой лакированной кожей. Я ткнула пальцем в кнопку звонока и услышала слабое «бом, бом». Залязгали запоры, и на лестничную клетку высунулась крохотная старушка, похожая на белую мышку.

– Вы Даша?

Я кивнула и вошла в темноватую прихожую, где сильно пахло пылью.

– Раздевайтесь, – радостно предложила бабуся, – сейчас чаю попьем, а еще лучше кофе со сливками. Не возражаете?

– Какая у вас дверь красивая! Розовая…

– Отвратительная, – рассердилась Амалия Густавовна, – прежняя была намного лучше. Из цельного мореного дуба, я ее с трудом открывала, и замки стояли от «Файна». В 1916 году врезали, а они как новенькие. Вы слышали о «Файне»?

– Нет.

– Да, действительно, откуда, молода слишком. А эту дверь мне купили соседи. Они богатые люди и хотели, чтобы лестница выглядела прилично. По-моему, сейчас она стала кошмарной, но им нравится. Простонародье обожает блеск и цыганщину.

Продолжая тарахтеть, она пошла в кухню.

– Принесли яичко? – с детской непосредственностью поинтересовалась бабуся, сев за круглый стол.

– Амалия Густавовна, я его не брала.

– Ах, какая жалость, – запричитала старушка, – так сначала обрадовалась, так понадеялась. Вы мне яйцо, а я вам сервизик. Смотрите, какой замечательный, может, передумаете?

– Откуда вы про меня узнали и что это за история с яйцом, дворником и кражей?

В лице Амалии Густавовны мелькнуло нечто похожее на злорадство, и она принялась обстоятельно рассказывать о делах давно минувших дней.

Родилась Амалия в этом самом доме в 1907 году. Ее отцу Густаву фон Корфу принадлежало все здание. Потом случилась Октябрьская революция…

Как это вам ни покажется странным, но Густава, его жену Марту и дочь Амалию репрессии не коснулись. То ли о них забыли, то ли посчитали безобидными, бог знает, отчего так вышло, только жили они по-прежнему на Арбате. Правда, от всего дома им оставили лишь одну квартиру, но других-то дворян вообще отправили на лесоповал. Фон Корфы не только остались живы, но им удалось припрятать многое из семейных ценностей – картины, иконы, посуду, кое-какие украшения. На улице они старались ничем не выделяться среди прохожих. Густав носил картуз и не слишком ладный костюм, Марта имела скромное пальто без остромодной тогда чернобурки, а Амалия, сначала пионерка, потом комсомолка, надевала полосатые футболочки и начищала зубным порошком парусиновые тапочки. Домой девочка никого из друзей не звала.

– Папа очень болен, – объясняла она одноклассникам, – он шума не выносит.

То же самое говорила коллегам Марта, работавшая скромным библиотекарем.

– Муж, к сожалению, из-за болезни стал нелюдимым, все его раздражают.

Короче говоря, в их квартире никто из посторонних не бывал. Но Густав был абсолютно здоров. Фон Корфы просто не хотели, чтобы любопытные глаза ощупывали мебель, картины и иконы. Но самым ценным в их доме было яйцо работы Фаберже. Густав подарил его Марте в 1907 году на Пасху, специально заказал мастеру, заплатив немалые деньги. Через десять лет случилась маленькая неприятность – один из изумрудиков, украшавших верхушку, потерялся, и Густав снова обратился в ту же мастерскую. Уже грянула революция, ювелиры сворачивали дело, нужного изумруда у них не оказалось, и на пустое место вставили сапфир. Так яйцо и осталось с «отметиной». Марта очень дорожила подарком и считала его семейным талисманом.

– Видишь, какое оно красивое, – показывала она раритет маленькой дочери. – Вырастешь, береги его, помни: пока яичко с тобой, все беды отлетят.

Так Амалия и выросла, сохранив наивную детскую уверенность в волшебную силу безделушки.

Густав скончался в 1941 году, Марта пережила его на десять лет. Амалия осталась одна.