Читать книгу Три нити - Дарья Евгеньевна Романова - Страница 2

У этого не было начала и не было конца.

Она всегда была здесь – на холодной, засыпанной колючим снегом равнине, в месте, где ничего не менялось – только голубоватая корка инея то нарастала на плитах настила и железе столбов, то исчезала, слизанная влажным ветром. Унылая серо-белая пустошь казалась бескрайней, но она знала, что та где-то заканчивается, уступая место морю. Невидимое, оно всегда было рядом: дышало в небо облаками красноватого пара, оседало солью и горечью на языке и в ноздрях, шумело ночами, баюкая ее во сне.

Она изучила свое жилище от и до: пересчитала все звенья в четырех тяжелых цепях, и тысячу столбов, и нанизанные поверх коконы из кожи морского зверя, всего числом две сотни. Крикливые птицы любили рассесться на них и клевать задубевшие от холода бока, выдирая из швов пучки жильных нитей. К чему им был этот сор? Чтобы свить гнезда? Или пернатые воры пытались добраться до того, что внутри – до мертвецов?.. О спрятанном в коконах она догадалась давно – по тому, как шкуры прогибались под весом округлых затылков, острых локтей и скрюченных спин; а еще по тому, как стражи всегда отходили подальше, чтобы помочиться, и шептались, творя руками защитные знаки, стоило ветру захлопать кусками рванины или щелкнуть костяной бахромой. Должно быть, в этих звуках им чудились голоса призраков.

Под ее ногами расползался круг красно-бурой грязи, замерзающей по ночам и оттаивающей к полудню. Слева и справа подымалась пара столбов, толще и выше, чем прочие, с двумя округлыми ушками на каждом – у вершины и у основания. К ним-то и крепились цепи, другим концом приваренные к кольцам на ее лодыжках и запястьях. Шов от сварки выпирал на металле, как уродливый шрам. Она пыталась стянуть оковы, и не раз (даже мазала тайком рыбьим жиром), но твердые пластины панциря застревали в них намертво, мешая освободиться. Она не помнила, как ее пленили и когда.

Над головою распласталось небо с мохнатыми облаками, светлоспинными и темнобрюхими. Снег, падавший из них, почти не таял, даже если долго дышать на него, будто был не замерзшей водой, а крошками костяной муки. Когда облака изредка расступались, за ними не оказывалось ничего: одна белизна, глаже яичной скорлупы. Много раз она вглядывалась в зенит, не мигая, до рези в глазах, и все зря. Даже птицы, носившиеся по воздуху, никогда не поднимались в эту пустоту. В конце концов она решила, что там, наверху, мир заканчивается.

И правда, все звуки и вещи приходили к ней снизу; оттуда являлись и стражи. Огромные, грузные, они каждое утро плелись на середину равнины от далекой Песьей двери, таща бурдюки с водой, крюки и черпаки, ножи и копья, связки сушеной рыбы и подносы с «работой»; настил жалобно скрипел под тяжелыми шагами. Тела они кутали в шубы, расшитые полосами меха и пестрыми бусинами; на макушку натягивали широкие капюшоны, а на лица – маски из желтоватой кости, с узкими прорезями для глаз. Должно быть, те защищали от ветра и снежной слепоты… а может, и от ее взгляда.

И правда, хотя стражи были велики и сильны, они избегали расстегивать одежду, есть или пить у нее на виду, а пуще всего – касаться ее; если же хотели поторопить, или отогнать, или вырвать что-то из рук, то пользовались крюками, насаженными на длинные древки. Наконечники крюков почернели от копоти; должно быть, их очищали в огне. Еще стражи могли дернуть за цепи так, что она валилась прямиком в жидкую грязь, и глухо ухали-хохотали из-под масок, хлопая себя по животу и бедрам, пока она отплевывалась от зловонной жижи. Но разок и ей довелось посмеяться! Со скуки она бросила пригоршню рыбьих потрохов под ноги самому вредному из стражей, и тот, поскользнувшись на маслянистой печени сельди, треснулся лбом о настил. Костяная маска перекосилась, открывая рот, изрыгающий проклятия вперемешку со зловонным дыханием. Вопя от ярости, страж подскочил к виновнице, схватил за длинные шипы на макушке и приложил головой о столб; если бы не твердый панцирь, удар наверняка раскроил бы ей череп… А в следующую секунду, опомнившись, мужчина сорвал «замаранную» рукавицу и швырнул куда-то в снег. Остаток дня, до самого вечера, он держал правую руку вытянутой подальше от тела, будто на ней плодилась какая-то страшная зараза. Тогда она хорошо рассмотрела его толстые, бледные пальцы с узкими когтями, соединенные розоватыми перепонками. Совсем не похоже на ее ладони в блестящих черных пластинах! Нежная конечность стража от холода и неподвижности сначала покраснела, потом побледнела, но хозяин и не подумал убрать ее под шубу или хотя бы согреть дыханием. Назавтра он кутал руку в тряпье и все время постанывал, и с тех пор уже не мог пользоваться ею как раньше. Вдруг пятерню тоже пришлось обжечь огнем? И хотя она не могла взять в толк, какой вред стражам от ее прикосновения, зато хорошо понимала, что те боятся ее, а потому ненавидят. Может, из-за этого и держат здесь?..

Или потому, что больше некому выполнять «работу»? Ведь каждое утро, изо дня в день, ей приносили большие подносы с морскими тварями, наваленными друг на друга склизкой, лилово-зеленой горой: одни были уже мертвы, другие еще трепыхались, мало-помалу задыхаясь или коченея от холода. Их следовало убить, разделать и перебрать. Во внутренностях морских обитателей нередко застревали крупицы золота, проглоченные ими вместе с водою; а золото, как она узнала из разговоров стражей, высоко ценилось внизу.

Чаще всего ей несли диковинных чудовищ, мерзких и на вид, и на ощупь: вроде мешочков пестрой слизи с дрожащими гривами жабр; или медуз с длиннейшими багровыми стрекалами, мокрой бородой волочащимися по земле; или прозрачных полунасекомых, внутри которых в трубочках кишок желтела непереваренная пища. Даже рыбы, попадавшие к ней на подносы, были странными: у одних челюсти непомерно выпячивались вперед, у других, распахнувшись, доставали до середины тела; у третьих бока и зобы висели, как мешки, готовые проглотить добычу вдесятеро больше хозяина; у четвертых вместо чешуи кожу покрывали ногти; у пятых, бледных и круглых, как блюдо, к бокам приросли мальки – да так, что не отодрать; шестые походили на скользких, безглазых змей; у седьмых из клюва вместо языка высовывались многоногие мокрицы. От бесчисленных гадов, расползающихся по настилу, исходил тяжкий, тошнотворный запах; иногда ей казалось, что она вся пропиталась им, что смрад проник даже под плотно пригнанные пластины панциря. Ни ножей, ни крюков стражи ей не давали, потому приходилось отрывать головы, распутывать щупальца и выковыривать потроха – сердца, желудки, раздутые воздушные пузыри – зубами и пальцами.

Из принесенного ей разрешалось взять еды по вкусу. Иногда, в хороший день, ей доставались молоки с мелкой, лопающейся во рту икрой или белые, нежные шапки кальмаров; но чаще приходилось обгладывать хвосты и плавники с ошметками сырого мяса. Если не везло проглотить кусок, испачканный желчью, нёбо еще полдня горело огнем; чтобы перебить жжение, приходилось глотать снег, который и сам был горек, и отчаянно скрести язык ногтями. Воду стражи давали ей только раз в день – из кожаного бурдюка, откуда пили и сами. Но ей питье, конечно, подносили отдельно – в ковше из половины створчатой раковины, которую после этого выбрасывали, заменяя на новую.

Так продолжалось день за днем: с хлюпаньем летели в одну кучу мягкие внутренности, сгустки холодной крови, полоски мышц, покрытые радужными разводами, кости и чешуя; а в другую, маленькую, отправлялись блестящие золотые песчинки. Под вечер стражи сгребали и драгоценности, и растерзанные останки морских тварей и уносили прочь – наверное, чтобы выбросить; употреблять в пищу то, чего она коснулась, они бы точно не стали! А перед тем, как уйти, они натягивали цепи и закрепляли так, что она оказывалась подвешенной между столбами на расстоянии в два-три локтя от настила.

– Зачем это? – как-то спросил тот страж, что был подобрее.

– Совсем дурак, что ли? – буркнул его товарищ с обожженной рукой. – Все отродья Той-что-внизу ночью становятся сильнее. Нужно держать ее как можно дальше от матери, чтобы не сбежала!

– У, как пялится! Как думаешь, она нас понимает?..

– Да нет! Это же почти животное. Вот смотри.

И, ткнув ее крюком в бок, страж велел: «Ну-ка, скажи что-нибудь! Ну! Тогда хоть помычи!»

Ответить она не могла: у нее не было голоса, как не было имени или памяти. А если бы и могла, о чем говорить со стражами? Умолять, чтобы сжалились и отпустили ее?.. Это все равно, что просить холод не морозить, а огонь – не обжигать. Стражи были сродни скрипучим замкам на столбах: не друзья, не враги – препятствие, которое нужно преодолеть. Так пусть думают, что она тупее креветки, что в черепе у нее медуза вместо мозгов! Пусть хохочут, глядя, как она сипит, и щелкает зубами, и извивается в грязи, пытаясь увильнуть от ударов… Пока она запоминает.

А помнила она многое: их привычки, слова, движения. То, как стражи поправляют маски и подслеповато моргают в сумерках; расстегнув ворот, чешут взопревшие шеи или, ловко орудуя ножами, срезают невесомые стружки с сушеных рыбин. Ночью, когда ветер раскачивал ее в воздухе, выворачивая суставы из плеч, она перебирала в уме все, что увидела и услышала – с тем же тщанием, с каким перебирала внутренности морских чудищ, – в поисках выхода; и не останавливалась до тех пор, пока виски не начинало ломить, пока шум крови не заглушал гул невидимого моря, а глаза сами не закрывались от усталости. Это отгоняло мысли о том, как просто сжать челюсти покрепче, откусить язык и повиснуть на цепях, пуская изо рта пузырящуюся, красную слюну; прекратить все одни махом… Но если отчаяние становилось совсем невыносимым, она думала о тех днях, когда ей позволяли спуститься вниз.

Это было так: на исходе дня, когда небо уже начинало разбухать, пропитываясь мокрой темнотой, над равниной разносился дикий вой, а потом от Песьей двери являлись две дюжины провожатых. Те походили на стражей: высокие, тучные, закутанные с ног до головы в кожи и меха; только вот шубы и штанины у них были изодраны в клочья и то развевались по ветру, то волочились по снегу; со спин, грудей, животов свешивались «языки» из перекрученных пестрых нитей. Ну а маски! Жуткие, злые рожи, скалящиеся длинными клыками, шевелящие ушами-жабрами, трясущие лохматыми гривами и чудны́ми рогами! Огня у провожатых не было, и в полумраке грубо размалеванные личины казались совсем живыми: полосы охры превращались в шрамы, мазь из толченых моллюсков – в ожоги, пятна сажи – в черные чешуи, вроде тех, что росли на ней.

Завидев провожатых, стражи подступали к ней – но не для того, чтобы по заведенному обычаю подготовить ко сну; вместо этого они доставали из-за пазухи ключи и открывали скрипучие замки, крепящие оковы к столбам. Затем один мужчина хватал цепи у нее на руках, а второй – на ногах, оставляя ее саму болтаться посредине, лицом к небу, спиною к морю. Тут же толпа провожатых обступала их, и она чувствовала запах, не похожий на резкую, потную вонь стражей: от ряженых тянуло теплом, и дымом, и сладковатой гнилью брожения. Вместо копий и крюков они несли визгливые дудки, погремушки и бубны с колотушками, похожими на раздвоенные рыбьи хвосты; на широких поясах, рукавах и сапогах болтались, звеня, бесчисленные подвески; все вместе это издавало оглушительный шум, приводивший провожатых в еще большее возбуждение. Они то и дело пускались в пляс, вопили или заводили песни – громкие, нескладные, обрывающиеся так же внезапно, как начались. Даже стражи не могли устоять и принимались подпрыгивать и трястись, раскачивая цепи и грозясь стукнуть ее затылком о настил. Потом толпа трогалась с места, унося ее с собою к первой двери.

Ту прозвали Песьей – потому, что вокруг распахнутых железных створок, на грязном снегу, ждали звери: мелкие, худые, покрытые жесткой щетиной, белой у хребта, желтоватой на животах. Когда провожатые приближались, псы подымали плоские головы, без глаз, но с огромными пастями: края лиловых губ доставали почти до ракушек-ушей. Вываливались, паря, багровые языки; дрожали ноздри; учуяв поживу, звери забывали о привязи и с визгом бросались вперед, чтобы клацнуть зубами у самых ляжек провожатых. Главе ряженых приходилось вытаскивать из заплечного мешка несколько твердых, как лед, рыбин и швырять стае. Псы, рыча и отпихивая другу друга, набрасывались на еду; только тогда можно было пройти мимо, к лестнице, ведущей вниз.

Стоило спуститься на несколько ступеней, и мир будто выворачивался наизнанку: место неба занимал настил, из которого росли корни ржавых балок и перекрытий. С вкрученных в бетон крюков свешивались вязанки вялящейся рыбы, серебряной с одной стороны, черно-багровой – с другой: разевались немые рты, пялились в пустоту мертвые глаза; чешуйчатые спины и хвосты посверкивали во мгле, как жемчуг на нити. Еще ниже, на темном от грязи полу, возились сестра и братья стражей – такие же большие, с бледными и пухлыми телами. Снаружи жир спасал их от холода, но здесь царила жара: по круглым бокам, по низким лбам, по усам, топорщащимся над верхней губою, стекал пот; сорванная одежда сминалась ногами, задами и спинами. Многие остались только в юбках из желтоватого, тонкого материала да в узких костяных масках, защищающих глаза уже не от снега, а от искр.

И не зря: костры пылали повсюду! Красные языки вырывались прямо из куч пористого камня; а чтобы огонь не слабел, в него плескали едко пахнущей, горючей жидкостью из расставленных тут и там бочек. Дым и чад смешивались с обжигающим паром: его густые клубы подымались над кипящими котлами, улавливаемые натянутыми поверх шкурами. Капли испарины жители этого странного места собирали при помощи мидий -черпаков. Она подозревала, что так горький снег топили и очищали до состояния, пригодного для питья. Но сегодня был особый день: в воду бросали что-то еще – желтоватые комочки слизи, из-за которых пар наполнялся тяжелым, опьяняющим запахом. Все, кому подносили мутное варево, глотали его жадно, захлебываясь, а потом, покачнувшись, валились кто на колени, кто на спину, мычали и хохотали, как безумные. Те, кто не пил, ели: свистели ножи, со смачным чавканьем лопались шкуры, расползались внутренности, вертелись над огнем нанизанные на прутья куски свежего мяса, шипел, падая на раскаленные камни, жир. Некоторые, отползя в тень, блевали, а потом возвращались к кострам, чтобы снова глотать лоснящиеся потроха, высасывать мозги из костей, жевать хрящи, чавкая, облизывая губы, вздыхая от боли в раздутых животах. Иные же, укрывшись за котлами, елозили друг на друге с пронзительными визгами и стонами. Все вокруг было горячим, вонючим и блестящим, будто натертое салом; хорошо, что это продолжалось недолго.

Завидев провожатых, пляшущих, трясущих погремушками и вопящих так громко, что их голоса перекрывали даже клокотание чанов и треск костров, жители замирали на мгновение, а потом, вопя от ужаса, неслись прочь, забыв про одежду и обувь, любовников и любовниц, недопитые чаши и необглоданные кости. Ряженые с криками и улюлюканьем набрасывались на замешкавшихся или упавших и безо всякой жалости били их палками, пинали и щипали, пока те не вырывались и не убегали.

Так они добирались до второй двери, из черного от сажи серебра. Ее тоже охраняли псы, но не такие тощие и злобные, как на равнине; за время пира они успевали хорошенько поживиться объедками и теперь только ворчали в сытой полудреме. Спустившись еще ниже, стражи и провожатые входили в город, притаившийся среди леса угрюмых серых колонн. Покачиваясь на цепях, запрокинув подбородок, она видела вдалеке, за мельтешением сапог и подолов, темное небо и сохнущие невода; те плескались на ветру, будто спутанные космы великана. Оставалось только гадать, каких размеров сети были, если развернуть их целиком!

Жители, ускользнувшие от расправы наверху, теперь таращились на ряженых из сумрака убогих, сшитых из лоскутьев шатров. Кто-то грозил им вслед кулаками; кто-то кричал проклятия и швырялся мусором; кто-то всхлипывал и заливался плачем. Но несмотря на страх, ни один не остался дома: мало-помалу весь город присоединялся к шествию. Мужчины и женщины, старики и дети брели позади, сонно пошатываясь, пока вся толпа не являлась ко дворцу – так она называла про себя скелет зверорыбы, неведомо как вытащенный из моря и переделанный в подобие просторного дома. Вместо балок стены здесь поддерживали ребра; вместо потолка над головою проходил хребет из узорчатых позвонков; верхняя челюсть служила притолокой, а нижняя – порогом. И застилали дворец не уродливые, засаленные шкуры; нет! Он весь порос соцветиями льда или морской соли – лиловыми, зелеными, голубыми – соединявшими кости между собою. Прозрачные кристаллы сверкали ярче, чем влажная чешуя рыб; ярче, чем створки расколотых жемчужниц; ярче даже, чем огненные пятна, вспыхивающие в темноте на телах каракатиц! И это было так красиво, что ей хотелось смотреть, не отрываясь, не обращая внимания на резь в пересохших глазах; но она уже знала, что нельзя насмотреться впрок.

Ее первой проносили между клыков чудовища – у их оснований лежали черные камни, обильно политые горючим маслом. Следом во дворец входили остальные: и жители, и провожатые. Скосив глаза, она замечала впереди блеск равносторонней пластины, сделанной из чистого золота, – последней двери. За десять шагов до нее стражи останавливались и, спустив ношу с плеч, крепили четыре цепи к торчащим из пола кольцам – так, что она могла поднять руки и пройти несколько шагов вперед или назад, но не сумела бы дотянуться до странно притихшей толпы.

Когда приготовления завершались, из глубины дворца показывался хозяин – согнутый пополам, уродливый старик с вымазанным сажей лбом и подбородком, обвисшим до самого основания шеи. Подпоркой ему служил посох, странно похожий на крюки, которыми ее истязали стражи, а голову грела шапка из черного меха, с ушами такими длинным, что пришитые на них подвески волочились по полу. Толстые, светлые щетинки усов и жидкую бороду унизывали самородки – желтые, рыжие, бурые, зеленоватые, натертые до блеска шершавой замшей. Это их она доставала из рыбьих животов, клювов кальмаров и клоак моллюсков. И как хозяин дворца не боялся замараться ее нечистотой!

Со стариком являлись и две высоких, молодых женщины в носатых птичьих масках, с лысыми, круглыми черепами и такими же круглыми, выпирающими животами. Их обнаженные тела покрывала синяя вязь татуировок; на груди и бедрах блестели золотые иглы, пропущенные сквозь толстую кожу. На вытянутых руках женщины несли что-то вроде маленькой, в три локтя, лодки. Эту штуку полагалось поставить ровно посредине между толпою и тем местом, где сидела она. Затем первая помощница уходила направо и возвращалась с подносом, на котором лежали костяной нож и крепко связанный детеныш морского зверя; из-за упитанного, белого тела, темных глаз и вздернутого носа он напоминал самих жителей города. Вторая помощница уходила налево и приносила большую чашу, до краев полную мутной жижей, вроде той, что бродила в котлах наверху. Опустившись на колени, они водружали эти посудины себе на темя и так замирали.

Тогда хозяин три раза ударял посохом о звенящее золото последней двери, и жители города один за другим выходили вперед, к женщине с жертвенным животным, чтобы отрезать его мяса. Поначалу детеныш плакал от боли и рвался из пут, но скоро затихал. Добытые куски жители не ели, а зажимали в кулаке; потом, повернувшись к женщине с чашей, набирали в рот питья – столько, что щеки выпирали из-под масок. Не глотая его, они наклонялись над маленькой лодкой, бросали мясо внутрь, плевали сверху… и сразу же, сломя голову, бежали назад. Так продолжалось до тех пор, пока все жители города – даже ряженые, успевшие стянуть нелепые наряды, даже стражи, – не швыряли в лодку по кровоточащему обрезку, сдобрив его собственной слюной вперемешку с опьяняющим пойлом.

Когда лодка заполнялась до краев, хозяин дворца снова бил посохом и начинал говорить громко, нараспев:

Прокричав это, он подцеплял посохом и со скрежетом отодвигал золотую пластину. Из провала в полу тянуло холодом и влагой.

Тут старик останавливался – это был знак, чтобы она взяла в руки маленькую лодку и подошла к провалу. Две помощницы подымались с колен и, пошатываясь, вставали справа и слева от нее.

Снова посох ударял три раза. Ей следовало, не мешкая, направить лодку носом в дыру на полу и отпустить; отяжелевшая от жертв штуковина тут же ухала вниз, а помощницы хозяина под радостные крики народа опрокидывали ей на голову поднос и чашу. На плечи и макушку валились остатки питья, крови, костей и потрохов; красно-бурая грязь стекала с затылка, заливала лицо. Она моргала и терла веки, но краем глаза все равно замечала, как с золотого обрамления вокруг провала на нее пристально смотрит женщина с непомерно длинными руками, нависающая над лежащим на спине мужчиной. В пустоте между их телами была чернота: непроглядная, но тихо дышащая, будто внизу притаилось что-то живое и огромное. Но как так вышло, что ни женщина, ни мужчина не были похожи на существ, обитавших в городе?..

Долго размышлять ей не давали. Старик с грохотом задвигал заслон последней двери, а невесть откуда выскочившие стражи хватали цепи и тащили ее прочь, немилосердно тряся и подбрасывая в воздухе. Когда они проходили сквозь толпу, жители шарахались в стороны, плевались и поносили ее, на чем свет стоит. На выходе из дворца к этому времени разжигали огонь; стражам приходилось перескакивать сквозь него. Обычно они делали это так быстро, что пламя не успевало опалить их; но иногда меховые полы шуб все же занимались и тогда долго еще тлели, воняя горелым волосом.

Ее тащили назад тем же путем – через город, через костры, к двум столбам под открытым небом, где ей надлежало сидеть, ковыряясь во внутренностях морских тварей и ожидая следующего праздника. И она ждала; что еще оставалось? Она знала, что ее никогда не отпустят по доброй воле. Для стражей, и провожатых, и жителей она была не просто пленницей – она была бесом.

***

У этого не было начала и не было конца. Она всегда была здесь – на холодной, засыпанной колючим снегом равнине; в месте, где ничего не менялось… До тех пор, пока вода не стала горькой.

Все началось, когда провожатые снова явились за ней, чтобы отнести в город. Как всегда, стражи открыли замки, закинули четыре цепи на плечи и пронесли ее сквозь равнину, костры и лес бетонных колонн, чтобы усадить посреди сверкающего дворца. Как всегда, навстречу ей явился хозяин в черной шапке, с золотом в усах и бороде, и женщины в птичьих масках. Как всегда, зазвучала хриплая песня, обращенная к темному отверстию в полу, и закричал морской зверь, умирая под ударами ножа, пока вокруг волновалась и перешептывалась разгоряченная толпа. А потом, когда наполненная мерзкими подношениями лодка соскользнула с ее рук в темноту, одна из помощниц вдруг дернулась от судороги в затекшей ноге и уронила поднос. Тот ухнул на пол, разлетаясь вдребезги, обдавая все вокруг брызгами крови и ошметками розовых кишок. Вздох ужаса прокатился по дворцу; неудачница замерла, уставившись на свои пальцы, будто видела их впервые.

Пока жители шептались – что-то будет дальше? – она разглядывала осколок подноса, упавший неподалеку. Он был черным и гладким – не выточенным из камня, не вырезанным из кости и даже не отлитым из металла; на плоской поверхности выступал узор, чуть неровный, красноватый, будто след ожога. Пять линий, соединяющихся в лучи звезды… Она уже видела такой! Но где?

Что-то загудело в голове, защелкало, затрещало, мешая думать. Между тем хозяин дворца, встопорщив усы, закусив обвисшую губу, поднял посох, но не ударил им об пол, а подсек крюком-набалдашником ноги помощницы. Та упала, вскрикнув, но старик не остановился на этом, а со всей силы пнул ее под зад. С жутким криком женщина полетела в провал; когда ее вопль стих, хозяин кивнул второй помощнице, и та опрокинула следом чашу с питьем.

Так и закончилось празднество. Пока стражи тащили ее обратно, она вслушивалась в причитания горожан. Те боялись, что без положенной жертвы Та-что-внизу останется голодной.

– А голодный не спит, – цокали языками взрослые; и дети испуганно хватались за юбки матерей.

На следующий день вода стала горькой. Сначала она подумала, что это ледяная крупа нападала из облаков в ракушку-черпак; но то же повторилось и завтра, и послезавтра. Влага, которую ей подносили стражи, обжигала нёбо и язык все сильнее, и скоро ее вкус уже не отличался от талого снега, не очищенного перегонкой над кострами. Как она ни старалась пить побыстрее, как ни перекатывала во рту кусочки пресного рыбьего мяса, вода все равно горчила – а еще помутнела и потемнела, будто внутри плавала какая-то взвесь.

Но было в этом и кое-что хорошее. Если для нее такое питье было просто мерзким, то для стражей – ядовитым. Она слышала, как те кашляют и стонут под масками, как угрожающе бурчат их потроха – будто бесы, засевшие между печенью и селезенкой, разговаривают на невнятном наречии; видела, как мужчины хватаются то за животы, то за горло, и как вдруг подгибаются, предательски дрожа, их колени. Да и твари, попадавшие к ней в руки, мало-помалу изменились! Медузы так разбухли от накопленного яда, что напоминали чудовищное вымя с влажными щупальцами-сосками; моллюски вздулись пестрыми пузырями – если ткнуть пальцем, они лопались с громкими хлопками; из каракатиц вместо чернил вытекала красная, густая жижа; у рыб то недоставало чего-то, то, наоборот, обнаруживался избыток: плавники, хвосты и жабры топорщились по сторонам, на боках, на спине, на брюхе, как чудны́е костяные перья. У некоторых тварей сердца или ребра выступали наружу, открытые, беззащитные; у иных языки вываливались из пасти на два-три локтя; у других над ноздрями трепетали складки прозрачной кожи, похожие на заросли багровых водорослей. Приносили ей и морских пауков, выросших так, что тонкие лапы свешивались с обоих краев блюда; и лангустов с двумя мордами на противоположных концах тела: бедные уродцы тщетно пытались уползти одновременно и вперед, и назад. Неужели все эти чудовища родились потому, что неловкая помощница разбила поднос?..

При мысли о разлетевшейся на куски посудине что-то зудело в черепе; уши наполнялись шумом, но чем сильнее она старалась пробиться сквозь него, ухватить за хвост ускользающее воспоминание, тем сильнее становился гул. Наконец, когда голова уже раскалывалась от боли, а перед глазами дрожали слепые пятна, она отступалась и, растерев лоб, принималась за работу.

День ото дня стражи кашляли все отчаяннее, а их улов становился все страннее, пока однажды ей не принесли нечто и вовсе неведомое. Это была огромная рыбина, не уместившаяся даже на подносе: стражам пришлось тащить ее подмышками, кряхтя и приседая от тяжести. Видом тварь походила на валун, выброшенный волнами: тупой нос, бочки-бока с парой мясистых плавников, беззубый рот-трещина… Когда она поддела белые губы пальцами, те разошлись на полтора локтя в ширину, открывая глотку – колодец, вымощенный костяными кольцами (всего она насчитала десять). Рыба была слепа: в поддернутых синеватой дымкой зрачках ворочалось что-то светящееся; зацепив одну такую штуку ногтем, она вытащила наружу мелкого рачка-паразита, глубоко укоренившегося в глазном яблоке. Но еще удивительнее была шкура великанши: темную «нижнюю» кожу покрывал сверкающий налет толщиной в два-три пальца, как будто рыбина сплошь заледенела. Пришлось немало потрудиться, чтобы разодрать этот жесткий покров.

От мяса создания разило застоявшейся мочой; так же на исходе года воняли стражи, у которых мытье было не в почете, но сейчас даже они отвернулись и прикрылись рукавицами, спасаясь от смрада. Ей же выбирать не приходилось; стараясь пореже дышать, она запустила руки в холодные склизкие внутренности. Вдруг что-то больно кольнуло мизинец, проскочив между пластин панциря. Торопливо оглянувшись (стражи все еще смотрели в другую сторону), она вынула сизый, покрытый переливчатой пленкой желудок и положила на настил. Его содержимое – жидкая кашица из остатков кальмаров и рыб, – тут же растеклось розоватой лужей; но среди отбросов было что-то еще. Металл… и не золото, а железо! Тонкий и прочный прут длиною в две ладони, заостренный на конце.

Радость обдала ее, защекотала, как облако горячего пара. Этого она ждала, столько дней, столько лет! Осталось потерпеть совсем немного… Она присыпала находку снегом – и вовремя: один из стражей как раз обернулся, чтобы проверить, как идет работа. До самого вечера она делала вид, что усердно копается в рыбьих потрохах. Наконец небо стало темнеть – как всегда, от краев к середине, будто мокнущая тряпка, – и стражи засобирались в обратный путь.

– Пойду отолью, – сказал тот, что с искалеченной рукой. – А ты забери золото.

– Ладно! – нехотя буркнул другой и, пока его товарищ побрел к краю равнины, окинул тоскливым взглядом развороченное брюхо морской твари. – Ну, что там у тебя?

Сегодня она не нашла золота, но украдкой отковыряла со стеклянистой рыбьей шкуры дюжину осколков, щедро полила их грязью – так, чтобы крупицы полуутонули в бурой жиже, – и указала на блеск поддельного сокровища.

– Ничего не видно, – прошипел страж, уставившись вниз. Темнота слепила его – на то и был расчет! Она думала, что мужчина просто наклонится поближе, но вышло еще лучше. Чертыхаясь, страж стянул маску, нужную днем, но мешающую ночью, и подался вперед, бормоча: «Где это проклятое золото?..»

Чужое лицо зависло перед ней – бледное, круглое, с прозрачными щетинками усов и бровей. Пальцы сжались на спрятанном в снегу оружии; у нее была только одна попытка. Стиснув зубы, она взмолилась кому угодно – кому угодно, кто может помочь! – и воткнула иглу в левый глаз стража. Как по маслу, та прошла сквозь студенистое вещество и тонкую кость глазницы, погрузившись внутрь черепа. Страж открыл рот, но не вскрикнул, а просто повалился набок, в жидкую грязь, и так и остался лежать неподвижно.

Во рту пересохло. Сердце бешено колотилось, ноги подгибались, а руки дрожали, точно сушащиеся на ветру селедки, но она заставила себя выполнить все, что прежде задумала. Первым делом обыскала мертвеца: совать ладонь в жаркое, душное пространство между засаленной одеждой и голой, грязной кожей было неприятно – даже хуже, чем потрошить морских уродцев; но что поделать! Зато она нашла, что искала – ключи от замков с левого столба, – и отстегнула две из четырех цепей, удерживающих ее в этом проклятом месте. После она забрала у мертвеца нож и копье, расстегнула длинные полы его шубы, подперла покатую грудь крюком – так, чтобы казалось, будто он стоит на коленях, запустив руки по локоть в развороченные внутренности рыбы – а сама спряталась под этим мясным навесом и стала ждать.

Скоро послышался шум приближающихся шагов, а потом и возглас второго стража:

– Эй, ты чего?!

Он тронул товарища за плечо, и труп начал медленно заваливаться набок. Прежде, чем тот целиком грохнулся на настил, она ткнула копьем вверх – туда, где мелькнул большой, выпуклый живот второго мужчины. Будь ее противник полностью здоров, он наверное успел бы отскочить: но отрава, растворенная в питьевой воде, сделала свое дело. Она достала его! Плоть стража, обернутая слоями вязкого жира, была ужасно неподатлива – но и руки, годами таскавшие тяжелые оковы, оказались не так уж слабы. С влажным хлюпаньем острие копья прошло между полами шубы – внутрь.

Страж навис над нею, цепляясь за древко. Кровь хлынула из-под маски, пачкая меховой воротник. Эта рана должна была убить его; но, будто рыба, которая продолжает трепыхаться, когда ей уже оторвали голову, мужчина вдруг издал злобный вопль, подался вперед, еще глубже насаживаясь на копье, и схватил ее за горло. Пластины панциря заскрипели под рукавицами. Нащупав нож, она попыталась ударить стража по голове, по шее, по лицу… но лезвие то соскальзывало с капюшона, то отскакивало от костяной маски, не причиняя ему вреда. Воздуха становилось все меньше; в ушах зазвенело. Страж бы убил ее, точно убил – но больная рука не давала ему покрепче сжать пальцы! Так они и возились в грязи, слизи и крови; наконец, ей удалось воткнуть оружие в здоровую ладонь врага и, извернувшись угрем, выскользнуть из ослабевшего захвата. Враг остался болтаться на копье, свесив кулаки до самого настила; наконечник торчал из-под его лопаток, как мизинец, тычущий когтем в небо. Но страж еще дышал, хрипел и булькал, поводя глазами. Удивительно живучее существо!

Ей хотелось закричать от злости, но вместо этого изо рта вышел отрывистый, щелкающий клекот. Нельзя оставлять его так – вдруг ему удастся предупредить остальных?.. Она обошла стража кругом, перекидывая свисавшую с левой руки цепь через его толстую шею, а потом всем телом подалась назад. Мужчина захрипел, забился… и это продолжалось долго, очень долго; только когда он совсем затих, она отпустила цепь.

Вторая пара ключей нашлась у калечного стража за пазухой. Замки, приковавшие ее к правому столбу, со звоном упали в снег. Но сами цепи все еще волочились за нею, как присосавшиеся к лодыжкам и щиколоткам миноги; с такой тяжестью далеко не уйти.

Теперь у нее было два ножа – по числу убитых противников. Одним она попробовала распилить железные путы на ноге, но те оказались слишком прочными: нож быстро затупился и пришел в негодность. Тогда она взяла второй – его пришлось вырвать из пятерни трупа – и осторожно просунула лезвие в зазор между чешуями на левом запястье, подцепляя те из них, что мешали снять оковы. Когда нож продвинулся достаточно далеко, она резким движением сковырнула кусок панциря; на его месте осталась зудящая рана, зато ладонь легко выскользнула из кольца!

Следующей она освободила правую руку; потом пришел черед ног. Пришлось избавляться от наростов, закрывавших пятки: поддеть их ножом было нетрудно, но отделять панцирь от живой плоти оказалось невыносимо больно. Подумав немного, она сгребла к ступням свежего снега и держала пятки в холоде, пока те не онемели; тогда она снова просунула лезвие под толстые пластины. Боль не ушла полностью – только приутихла, но главное, что пластинки черного, стеклянистого вещества с треском отделилась от красной, горячей изнанки. Повторив то же со второй ногой, она залепила раны остатками снега. Тот щипался, почти как соль, зато кровотечение быстро остановилось. Это было хорошо, потому что не ждать она не могла – нужно было уходить, пока стражей не хватились внизу.

В сумках мертвецов нашлись куски довольно чистой ткани – чтобы заворачивать добытое ею золото. Разорвав их на длинные полосы, она перевязала ступни; потом стащила со стража, – того, что убила первым, – тяжелую одежду и поволокла труп к Песьей двери. Звери поджидали ее – отощавшие и запаршивевшие от отравы, но все такие же злобные и голодные: клапаны-ноздри дрожали, ловя запахи, с изъеденных язвами губ капала слюна. Она изо всей силы толкнула стража вперед, и тот с грохотом прокатился по настилу прямо в раззявленные песьи пасти. Ну а пока стая пировала, ворча, тявкая и огрызаясь, она раскрыла железные створки и спустилась вниз.

Она опасалась, что ее заметят снующие вокруг котлов жители, но этой ночью здесь было почти пусто… а еще очень холодно. Пространство слева и справа, от пола и до потолка заполняла темнота. Только один огонек тлел впереди – костер, над которым булькал чан с талой водою. Рядом сидела пара мужчин… а может, и женщин; как разобрать в одежде? Они дремали, пригревшись в ползучем белом пару; над мирно склоненными головами шелестели вязанки серебряных рыб, поворачиваясь к свету то одним боком, то другим, будто глаза, подмигивающие из мрака.

Тем лучше. Стараясь ступать бесшумно и держаться тени, она приблизилась к костру и притаилась за одной из бесчисленных бочек. Она давно приметила, что бока у них от старости все погнулись и заржавели; казалось, ткни пальцем – пробьешь насквозь! И точно, одного удара ножом хватило, чтобы проделать в бочке дыру; густая жидкость толчками полилась наружу. То же она повторила с соседней, и еще одной, и еще, пока весь настил вокруг костра не залило горючее. Последнюю бочку, шагах в пяти от спящих, она просто перевернула; содержимое волною хлынуло на пол.

– Ты слышал? – вскрикнул один из жителей, тряся товарища за плечо. – Там что-то есть, в темноте!

Но было уже поздно: маслянистые струйки коснулись костра. Тряпье на сторожах вспыхнуло в мгновенье ока; истошно завопив, те повалились на пол в тщетной попытке сбить пламя – но пол и сам горел. Рядом оглушительно громыхнуло – это огонь, разбежавшись по поверхности горючего, перекинулся на нетронутые бочки; те лопались, выпуская столпы черного дыма. Скоро пожар был повсюду: он подымался с настила и лизал потолок, плавил балки и перекладины, срывал с крюков вязанки рыб – тлеющие хвосты и чешуя сыпались ей на макушку, как снег из облаков. Обжигающий, крутящийся ветер толкал одновременно в лицо и спину, набивая ноздри сажей и пеплом. Рев, громыхание и треск, идущие сразу со всех сторон, оглушали. Что-то просвистело рядом с ухом, царапнуло колено – это, отколовшись, упал кусок потолочной плиты. Равнина, на которой она провела всю жизнь, разваливалась на части.

Панцирь отражал часть жара, но сыплющиеся сверху камни запросто могли перешибить ей спину или размозжить голову; пора было уходить. Схватив с земли оброненный кем-то крюк – вымоченный в масле, раскаленный докрасна, – она подошла к серебряной двери. Оружие не понадобилось: псы, охранявшие проход, обезумели от страха. Они лаяли и подскакивали, пытаясь укусить плывущий в воздухе дым, и будто не замечали чужака. Без препятствий она спустилась вниз, но не спешила в город: как знать, удастся ли пробраться мимо всех его жителей? Даже изнемогающие от отравы, они превосходили ее и силой, и числом. Поэтому, спрятавшись среди наваленного у лестницы мусора – черпаков, прутьев, продырявившихся котлов, – она стала ждать.

Скоро в городе почуяли, что наверху творится неладное; хлопанье отодвигаемых занавесей, крики и топот эхом разбежались среди колонн. Сквозь просветы в кучах хлама она видела, как все – и взрослые, и малолетние – взбираются по лестнице, надрывно кашляя, таща вверх тюки со льдом и снегом, топоры и дубины. Во время праздника, когда все жители собирались во дворце, она насчитала сто шестнадцать голов, не считая старика-хозяина и его помощниц. И вот сейчас они проносились мимо, ныряя в сочащуюся красным дымом дыру в потолке… Наконец, в городе никого не осталось.

Она хотела идти к краю известного мира – туда, где сушились невода, и спуститься по ним к морю, к месту, где по словам стражей жила ее мать. Если веревки достаточно прочны, чтобы вытаскивать из волн огромных трепыхающихся рыбин, то выдержат и ее! Но от этой мысли пришлось отказаться: там, где раньше висели исполинские сети, сейчас горел огонь. Должно быть, ветер и сюда донес искры пожара; значит, оставался только один путь на свободу – через дворец.

Она прокралась мимо опустевших шатров. Из расходящихся швов, из стежек желтоватых жил пробивался дрожащий свет, но внутри было тихо – ни звука, ни слова. Только в одном жилище кто-то плакал тонким, высоким голосом, какого она не слышала прежде. Не сумев одолеть любопытства, она заглянула за занавесь, а потом и вовсе переступила порог.

Тесное пространство освещали несколько плошек, заправленных жиром морских зверей – а еще очаг, в котором рдели нагретые камни. Воздух внутри пах множеством дыханий, но сейчас здесь не было ни женщин, ни мужчин; зато в люльке, подвешенной на ремнях к костяным ребрам шатра, ворочалось загадочное существо. Младенец! Таких она еще не видела. На толстом, круглом лице не росло ни бровей, ни усов; вокруг тела в несколько слоев была обернута чистая, тонкая ткань, а надо лбом кто-то подвесил створку белой раковины и маленький язычок из чистого золота – оберег от рыщущих в ночи призраков.

Ребенок раскрыл беззубый рот и зашелся воплем, таким долгим, что под конец начал икать и захлебываться; и вдруг она поняла, что злые силы, от которых защищала глупая висюлька – это она и есть. От этого почему-то стало весело; сорвав раковину с нити, она бросила ее на пол и с хрустом раздавила. Младенец расплакался, молотя воздух кулаками – и тут занавеска колыхнулась; на границе между светом и темнотой появилась женщина. Она была такая же, как все внизу – большая, усатая, с выпирающим животом, перетянутым вышитым поясом, в длинной юбке, прикрывающей кривые ноги. Костяная маска, раскрашенная охрой, наполовину закрывала лицо, но все равно на нем ясно читался ужас.

И все же женщина не закричала – только вытянула руки и прошептала:

– Пожалуйста, не трогай его! Умоляю!

Ребенок – вот за кого она боится. Хорошо!

Она подняла хнычущее существо из люльки – осторожно, чтобы не повредить раньше времени. Забавно, что дурачок тут же прекратил плакать и радостно забулькал. Мать смотрела на нее, раскрыв рот, ловя каждое движение… Что ж, путь ловит и дальше.

Размахнувшись, она швырнула ребенка прямиком в очаг; женщина, вскрикнув, бросилась к нему и запустила голые пальцы в раскаленные камни. Смотреть, чем все закончится, она не стала: как только путь наружу оказался свободен, выскользнула из дома и, больше никуда не сворачивая, побежала ко дворцу. Тот плескался во мгле, живой и страшный: блестели кристаллы – чешуи и будто бы шевелились замурованные в стены кости. Казалось, что распахнутые челюсти дверей захлопнутся, стоит ей переступить порог… Но нет; она спокойно вошла внутрь.

Тут не было никого: ни помощниц, ни одурманенной толпы; никого, кроме хозяина. Старик лежал, распластавшись, у черного провала в полу. Длинные уши его шапки мели пыль; в саже на морщинистых щеках светлели проложенные слезами борозды.

– О, Мать-Тьма, злая родительница, – шептал он, простирая руки к отодвинутой золотой пластине, из-под которой веяло влажным, соленым духом. – Почему ты наказываешь нас?

Она успела подойти совсем близко прежде, чем хозяин заметил врага. Старик был не так проворен, как стражи! Пока он тянулся за посохом-крюком, она одним пинком отправила его вниз – туда же, куда он столкнул несчастную помощницу. Тело повалилось в дыру на удивление легко – точь-в-точь выскользнувшая из ладоней рыбешка; вопль быстро сменился тишиной. Она присела на корточки рядом с последней дверью, раздумывая, как бы спуститься, и вдруг заметила привязанную к раме веревку, толщиной в три пальца, с узлами размером с кулак, завязанными на расстоянии в пару локтей один от другого. Обхватив ее ногами и руками, она нырнула в провал, а затем задвинула золотую пластину над головою.

***

Сначала ей показалось, что она ослепла, но скоро глаза привыкли к темноте. Здесь не было ни костров, ни масляных ламп, но рыжие от пожара облака давали достаточно света, чтобы различить каменный колодец, уходящий вниз на невообразимую глубину. По бокам, расходясь от срединного провала, лежало несколько уровней-кругов, соединенных лестницей из черного камня. Ее поверхность была гладкой и блестящей; точно щупальце осьминога, схватившего зазевавшуюся жертву, лестница обвивалась – кольцо за кольцом, ступень за ступенью, – вокруг пустоты. На дне колодца мгла становилась непроглядной; там и было место, где жила Тьма.

Туда она и должна попасть! Во-первых, для того, чтобы ее не поймали и не вернули обратно, на унылую поднебесную равнину. А во-вторых, чтобы встретиться наконец с таинственной Матерью, о которой столько твердили стражи и хозяин дворца. Встретиться – и спросить: почему та бросила ее? Почему оставила в плену и никогда не пыталась прийти на помощь? Даже глупая женщина в переднике из рыбьей кожи кинулась за младенцем в огонь; а ее оставили одну на долгие, долгие годы! Пусть Мать ответит ей; пусть объяснит, наконец, откуда она взялась – и где ей место; уж точно не в этом мире, где все ее ненавидят! Да, она должна попасть туда… попасть домой.

Вот только веревка, на которой она повисла, обрывалась на уровне первого круга; чтобы спуститься ниже, нужно было добраться до лестницы. Поразмыслив немного, она начала раскачиваться взад-вперед, с каждым толчком все больше приближаясь к краям провала. Наконец ей удалось чиркнуть ногами по полу. Разжав руки, она кубарем покатилась по каменным плитам, а потом села, потирая ушибленные плечи и колени.

В воздухе плыла пахнущая гарью муть, сквозь которую белели пятна нанесенного снаружи снега. Повсюду в великом множестве подымались бетонные столпы, в пять охватов в ширину; из дыр и трещин в них, словно куски растрепанного меха, торчали птичьи гнезда. Над головой сновали, перекрикиваясь, горластые чайки, потревоженные жаром и грохотом. В небе у краев мира вихрились снопы искр и дым; значит, жителям не удалось затушить пожар! Может, к утру весь их город сгинет в огне или окажется завален рухнувшими плитами равнины?.. Это было бы неплохо – тогда некому будет преследовать ее.

Поддерживавшее ее возбуждение мало-помалу стихало, и раненые ноги начали ужасно ныть; каждый шаг был как по острым ножам. Стараясь не наступать на пятки, она побрела вперед, ища, где остановиться. Местами с потолка капала вода – должно быть, там, где наверху обычно разводили костры, – на полу собираясь в подмерзшие, хрустящие тонким ледком лужи. Вокруг самых больших зеленело что-то: то ли мох, то ли стелющаяся трава с нитевидными листьями. Опустившись на эту поросль, низкую и плотную, как набитые волосом подушки, она сняла повязки со ступней. Кровь присохла к ткани, так что пришлось с силой отдирать ее. Вокруг ран плоть как будто вздулась; с краев сочились капли полупрозрачной жидкости. Пятки било токающей болью. Она опустила ноги в холодную воду и наконец смогла заснуть.

Ее разбудил громкий, настойчивый стук – тук-тук! тук-тук! – раздавшийся почти у самого уха. С трудом открыв веки, она уставилась в желтый, немигающий глаз чайки; та взгромоздилась ей прямо на грудь, мешая дышать. Перья птицы были белыми, как снег, будто она только что родилась на свет и еще не успела ничем испачкаться; но из клюва разило гнилью. Чайка раззявила рот, открывая красное небо, а потом снова тюкнула ее в лоб – видимо, пыталась добраться до мозга. Она отмахнулась от мерзкой твари, и та с обиженным криком отлетела в сторону, смешавшись с толпой сестер. Птицы почти светились в тумане, пахнущем гарью и паленым мясом; и вдруг, запрокинув глотки, расправив крылья, они закричали, одна за другой, не то всхлипывая, не то хохоча. Тоскливый, голодный вопль, созывающий стаю на пир!

Она попыталась подняться и сразу повалилась обратно. Все тело горело, а ноги будто поджаривались на самых свежих углях. Со второго раза у нее получилось сесть и осмотреть раны: сколы на ладонях уже затягивались, покрывшись плотной бурой коркой, а вот с пятками стало только хуже. Мясо сочилось чем-то желтым – не то сукровицей, не то гноем – и так распухло, что чешуи панциря вокруг язв приподнялись и раздвинулись, открывая темную, туго натянутую кожу. Идти дальше она не могла.

Голова кружилась. Страшно хотелось пить. Она зачерпнула воды из лужи, глотнула; горечь и холод обожгли язык. На зубах заскрипели крупицы грязи и сухие панцири утонувших мушек: те во множестве роились над поверхностью, темным облачком клонясь то влево, то вправо. Когда жажда отступила, она повалилась на спину, разбросав руки, чтобы дать телу хоть немного остыть. Снег, залетавший внутрь колодца, таял, не касаясь ее лица. Сверху метались белые чайки, а если скосить глаза вбок, можно было увидеть небо, пересеченное серо-ржавыми полосами. Долго смотреть она не могла; из-за лихорадки ее клонило в сон.

Но и во сне ее преследовал огонь: она снова видела пожар наверху – то, как взрываются бочки с горючим, и капли шипящего масла падают сверху, растекаясь по трясущемуся полу… Вдруг охваченные пламенем балки и столбы начинали изгибаться, завиваясь, как мурены, били по полу длинными хвостами – и ей казалось, что она стоит уже не на грязном настиле, а на берегу озера, окруженного заснеженными горами, и его вода пылает, а из волн лезут жуткие чешуйчатые твари, щелкая клыками и тут же превращаясь в уголь… Потом все снова менялось: и вот уже горят не водяные змеи, а снопы невиданной черной пшеницы. Едкий запах идет от ее рук, а из травы вылетают испуганные птицы – их перья занялись, за хвостами тянется дым. Только одна, большая, черная птица не взлетает вверх – наоборот, она опускается к ней, все ниже и ниже, будто падает с красного солнца…

А потом солнце становится стеклом, повисшим между нею и миром, а крылья – раскрытым ртом, чернотой между длинными губами, говорящими:

– Мое дитя! Запомни загадки, которые я загадаю тебе; запомни хорошенько. Время старых богов ушло; ты станешь огнем, что спалит этот мир…

Жар не отступал. Она просыпалась от того, что стая чаек долбила клювами по панцирю, пытаясь поддеть пластины и вырвать их с мясом; ворочалась – и птицы пятились назад, уставившись на нее неподвижными, страшными глазами, но не улетали. В горле все время саднило. Вокруг растекались лужи, но порой у нее не хватало сил даже на то, чтобы уронить голову набок и напиться – тогда она глотала прогорклый туман. Ноги почти отнялись. Один раз ей удалось приподняться на локте и посмотреть, что с ними. На пятках шевелилась розоватая масса: сощурившись, она увидела прозрачных, мелких личинок, ползающих по ране, но согнать их уже не смогла.

Она упала, ударившись затылком об пол, и провалилась в бред. Снова кругом полыхал огонь, а она бежала от него и никак не могла убежать. Она спускалась вниз по лестнице – ступени раскалялись за ее спиной; ныряла в озерную воду – та превращалась в подожженное масло; убегала в темноту подземных ходов… Но огонь дотягивался и туда, распространяясь, как по фитилям, по связкам черных проводов. Наконец она прыгнула в кромешную черноту; тело стало невесомым; руки распластались, ловя воздух. Она летела вниз, сквозь горячие, крутящиеся вихри, сквозь шум ветра, и это продолжалось долго, бесконечно долго, пока вдруг не раздался голос:

И тут темнота расступилась.

Она открыла глаза. Вокруг расплывался сизый, утренний сумрак. Воздух был непривычно чистым и свежим; за прошедшие дни летучую сажу и дым то ли прибило к земле, то ли унесло в море. Ее трясло от озноба; кости хрустели и стонали. Опять хотелось пить, но теперь она чувствовала еще и голод; хороший знак!

Рассевшиеся вокруг чайки, заметив, что она шевелится, с криками бросились в рассыпную. Цепляясь за стебли мох-травы, она приподнялась и посмотрела на ноги. На секунду ей показалось, что панцирь отрос заново – пятки были черными, как уголь; но стоило повести ступнями, и чернота взмыла в воздух, рассыпавшись сотнями мух. Они пронеслись мимо ее лица – блестящие, темные насекомые с выпуклыми глазами, похожими на радужные кристаллы соли. Должно быть, вывелись из личинок, расплодившихся в ранах. Рвотный позыв свел живот и горло, но потом она поняла – это опарыши выели из ее мяса гниль и заразу, и сейчас на месте болячек краснели грубые рубцы. Мухи вылечили ее. Может, их послала ее Мать?.. Может, она все же заботится о ней?

Напившись талой воды, она поднялась и побрела к лестнице.

***

Она еще шла между уровнями, когда услышала крики, пронзительные и жалобные, похожие на плач брошенного в люльке ребенка – но плакали будто тысячи детей разом. Следом в нос ударила вонь застоявшегося помета; и только потом она увидела птиц – светлых, остроклювых, с золочеными макушками и зобами. Несметными стаями они кружились в утренней мгле; рядами сидели на валунах, в беспорядке раскиданных тут и там. Но больше всего их было на границе уровня, там, где к потолку подымались остатки полуразрушенных стен. Вывернутую кладку точно засыпало снегом – это густые, бело-зеленые потеки нечистот, нараставшие год за годом и слой за слоем, покрыли бетон и камень. Всюду пестрели гнезда: неопрятные, топорщащиеся во все стороны подстилки из зеленого мха и светлого пуха, куда меньше, чем у обитавших выше чаек. Внутри прятались пятнистые, пищащие птенцы и лежали еще непроклюнувшиеся яйца – остроконечные, с нежно-голубой скорлупой.

Шум и смрад были почти нестерпимыми, но после нескольких дней болезни следовало поесть и восстановить силы; поэтому, морщась и стараясь реже дышать, она отправилась к гнездовью. Пол завалило камнями – большими и мелкими, поросшими мхом, заляпанными птичьим дерьмом; казалось, будто они откололись от потолка много лет назад… Но для этого понадобилась бы неслабая встряска, а она не помнила такого. В конце концов, валунов на пути стало так много, что пришлось то карабкаться вверх, цепляясь ногтями за любые трещины, то спускаться, оскальзываясь на влажных выступах. Ноги все еще болели; зато, кроме голода, ее уже подгоняло и любопытство! Судя по реву воды, по привкусу горечи и соли, по особому тяжелому запаху, который не могло забить даже здешнее зловоние, море было где-то совсем близко. Она всегда хотела увидеть его – тот таинственный дом, из кладовых которого появляются толстые звери, и рыбы, и медузы с осьминогами, и прочие чудища… из которого, быть может, вышла и она сама.

И вот, когда она забралась на руины стены и заглянула в провал между двумя щербатыми плитами, море наконец открылось ей; бесконечное, темно-багровое пространство! Волны, одна за другой, с шумом подымались и опускались на его поверхности, словно завитки мягкой шерсти или языки огня, темные по краям, а изнутри светящиеся алым. Сизо-розовая пена выступала на них и тут же таяла, растворяясь без остатка.

Насмотревшись на движущуюся, вздыхающую влагу, она перевела взгляд на наружные стены колодца… Нет, это была скорее башня – широкая наверху, сужающаяся к основанию, покрытая плитами из черного, стеклянистого вещества; малейшее движение облаков отражалось в нем, будто в начищенном зеркале. Казалось, на башне надет такой же доспех, как и на ней самой! В самом низу, там, где башня уходила под воду, вырос остров не то изо льда, не то из кристаллов горькой соли. Она заметила движение среди сверкающей белизны: это скользили туда-сюда темные, веретеноподобные туши морских зверей.

А еще над водой в поисках пропитания сновали орды птиц. Были тут и желтоглазые чайки, и безымянные обитатели здешних гнезд – их затылки поблескивали, точно натянутые до бровей золотые шапки. Птицы кружили в нисходящих и восходящих потоках воздуха, не шевеля ни единым мускулом, будто и не летели вовсе, а висели на тонких нитях – точь-в-точь селедки, коптящиеся над костром! Заметив добычу, они падали, стрелою протыкая волны, и выныривали уже с трепыхающимися рыбинами во рту. Но охотились не только они: глубоко под водой скользили темные создания с распластанными вширь крыльями – или плавниками? Пернатые, привыкшие высматривать блеск чешуи, не замечали теней, пока одна не рванулась вверх, вытягивая змеевидную шею. Распахнулся острый клюв, вспыхнуло нёбо – это рассеянный свет преломился в наростах, похожих на ряды алмазных зубов. Хищник схватил белую птицу и утащил под бурлящую воду. Через полминуты все успокоилось; только пара пушинок всплыла на поверхность, а следом – и сама тень. Смазанные жиром бока блестели, переливаясь радужными разводами; зоб раздулся от проглоченной добычи. Что это была за тварь? Птица, рыба или змея? Вдруг она догадалась, что эту диковинную зубастую морду и изображали маски, которые помощницы хозяина носили во время праздника. Значит, это создание как-то связано с ее Матерью?..

Над этим стоило поразмыслить попозже; а прежде нужно было найти еды. На соседнем валуне она заметила оставленное без присмотра гнездо с тремя лазоревыми яйцами. Разбив прочную скорлупу, выпила пару: прозрачный белок и желток с кровяными прожилками были почти безвкусны, зато хорошо насыщали. Но когда она протянула руку, чтобы взять последнее яйцо, рядом приземлилась златоглавая птица и начала приплясывать вокруг, топоча перепончатыми лапами и потряхивая крыльями.

Следом на стены опустилась еще одна, и еще… и вот уже множество птиц уставилось на нее немигающими, выпученными глазами, вытягивая горла и злобно шипя. Попятившись, она зашагала прочь от гнезд, но птицы не собирались оставлять ее в покое. Перепархивая с камня на камень, они двигались следом; выворачивали головы за спины, точно одержимые бесом, и перекрикивались визгливыми голосами. Чем быстрее она шла, тем яростнее становился гомон. Наконец, встрепенувшись, стая поднялась в воздух; и когда она была уже в сотне шагов от лестницы, одна из птиц ринулась вниз! Она едва успела отскочить – клюв просвистел в волоске от ее лица. Глупая тварь с чавканьем ударилась об пол, оставив борозду на поросших мхом плитах: ее полые кости сплющились, а шею свернуло набок, открывая затянутое сизой пленкой мясо. Крылья дрогнули в последней судороге. Если бы птица-стрела попала в нее, даже несмотря на прочный панцирь ей было бы несдобровать.

Снова свист; на этот раз ее задело! Удар пришелся по руке – на пластине, закрывающей плечо, осталась царапина. И вот уже птицы западали сверху, как частый дождь; воздух наполнился клекотом, свистом и треском ломающихся позвонков. Толчки и удары сыпались отовсюду; в ноздри набился щекочущий пух; когтистые лапы задевали по темени; под ногами хрустело. Одна пернатая тварь попала клювом в зазор между чешуями; пришлось вырывать ее из раны, будто нож. Вопящим облаком стая кружила над ней, сбивая с пути, уводя в сторону от срединного провала… Кажется, больше своих гнезд они защищали лестницу! Если даже ей удастся добраться до ступеней, птицы убьют ее прежде, чем она попадет на следующий уровень.

Наконец, ей удалось найти укрытие: узкую щель между двумя опирающимися друг на друга плитами. Пришлось сложиться в три погибели, чтобы спрятаться в ней целиком, зато здесь птицам было до нее не дотянуться. Правда, они все равно расселись неподалеку, галдя и щелкая клювами: белые на черных камнях – как зубы в черных деснах – ее новые сторожа в золоченых шлемах.

Черное, белое и золотое – отчего эти цвета были так знакомы ей? Где она видела такое прежде?.. Она задумалась, потирая лоб, продираясь сквозь треск и гудение в мыслях. Что было черным? Ступка и пестик из тяжелого, отшлифованного камня. Что было белым? Поверхность стола; куски ткани, которыми она обтирала руки после. Что было золотым? Лепестки цветов – тонкие, почти лишенные сока, превращающиеся в мелкую, желтую пыль. Из нее, а еще из смолы, и минералов, и веществ, о которых лучше не знать, она скатывала желтые пилюли, дарующие забвение, погружающие душу в сон. Забвение – вот что значит золото. И эти птицы, и чайки с янтарными глазами, пытавшиеся съесть ее живьем, и гной, и старик в золотом ожерелье – все они были слугами забвения. Все они пытались и пытаются удержать ее! Это ясно; золоту нельзя доверять. Черное – это она сама и Тьма внизу, ее таинственная Мать. Но что или кто – белое? И чего оно хочет?..

Ответа она не знала; да и сейчас важнее было другое – как пройти мимо птиц? Как обмануть зорких охотников, различающих блеск сельди глубоко под волнами? Может, они и преследуют ее потому, что пластины панциря отражают свет, как рыбья чешуя? А что, если подобраться к лестнице ночью – ведь теней они, кажется, не замечают?.. Нужно только подождать; а ждать она умеет.

Подумав так, она уже собралась затаиться до наступления темноты, но вдруг раздался пронзительный клич – это голосили, вытянув шеи-трубы, черные змеептицы. Они предупреждали об опасности; а секунду спустя на лестнице послышались шаги. Она замерла, стараясь не дышать: из укрытия видны были ступени – и то, как кто-то спускается по ним; кто-то высокий, закутанный в шубу. С капюшона слетели цветные бусины; мех вокруг шеи и щек обгорел и спекся, у подбородка слипшись от крови; маска почернела от сажи… но она все равно узнала стража. Того, что с обожженной рукой; того, которого она проткнула копьем и придушила цепью. Выходит, он пережил все это, и даже пожар!

Она скривилась в сердцах; сколько раз придется его убивать?.. Иногда ей попадались твари, никак не желавшие умереть. Лишенные головы, сердца, кишок и всех конечностей, разодранные на сотню кусков, они все равно продолжали корячиться и трепыхаться на мокрых плитах. Страж был явно из их числа; и кто знает, сколько еще горожан решилось пойти за нею следом, чтобы отомстить!

Но пока преследователь был только один. За спиной у него мотался бурдюк с водой; по бедру хлопала туго набитая сумка. В обожженной руке страж сжимал копье, опираясь на него, как на посох; к поясу были приторочены новый крюк и нож. Он шел медленно, низко склонив голову, будто боялся оступиться, и постоянно хватался за живот. Значит, рана все же давала о себе знать! Часть птиц обернула к чужаку золоченые головы; но прочие неотступно следили за нею. Вот так страж и найдет ее! Птицы словно нарочно указывали на место, где она пряталась. И какой у нее выход? Ждать, пока страж вытащит ее наружу? Или дать пернатым тварям заклевать себя? Или вечно прятаться в расселине… точнее, до тех пор, пока она не умрет от голода и жажды?

А страж уже достиг границы уровня; и тогда она, решившись, выскочила из укрытия и понеслась к лестнице, преследуемая мгновенно всполошившейся стаей. Уши наполнил лютый клекот и свист; твердые клювы зачиркали по плечам, по груди, по спине промеж лопаток. Один удар пришелся почти по затылку, но она не остановилась. Услышав шум в воздухе, страж поднял голову – и, конечно, увидел ее, бегущую прямо навстречу. Если он успеет выставить перед собою копье, все кончено!

Но преследователь так опешил, что ей удалось преодолеть разделявшую их дюжину шагов и обхватить стража руками, будто сжимая в объятиях. Она надеялась, что тот, потеряв равновесие, покатится вниз по лестнице: тогда чужая плоть защитила бы ее от сыплющихся сверху птиц, а панцирь – от самого падения. Но страж оказался слишком слаб: от столкновения его ноги подкосились, и они вместе повалились прямиком в провал.

В груди екнуло. Тело стало невесомым, как во сне, а время будто замедлилось. Она видела над собой трепещущие полы шубы и костяную маску, чувствовала дрожь от истошного вопля, но не слышала самого звука. Мимо проносились белые птицы-стрелы, кося круглыми глазами.

А потом был удар.

***

Первое, что она увидела, когда пришла в себя – это узкие прорези в костяной пластине, сквозь которые на нее пялились выпученные глаза. Страж навалился сверху всей тяжестью, распластавшись по ней, точно морская звезда. Вздрогнув, она отпихнула преследователя, и тот безмолвно откатился прочь, а потом с тихим шуршанием заскользил вниз, сползая по горе мусора. Из широкой спины, как белые знамена на коротких древках, торчали десятки птиц; острые клювы проткнули шубу, нижние рубашки, слой мяса и сала… и, кажется, перешибли стражу позвоночник. Его кожа была белой до синевы, а на усах, вокруг ноздрей и губ выросли кустики пушистого инея. Теперь-то он точно мертв?

Она осторожно сняла с мужчины маску; повела ладонью над приоткрытым ртом – и не почувствовала тепла; ткнула пальцем в затянувшийся мутью зрачок – страж не застонал и даже не моргнул. Пожалуй, о нем можно было больше не беспокоиться. Но стоило пошевелиться, как гора под нею заходила ходуном, треща и разваливаясь! Ломались кости, рвалась иссохшая кожа: она же упала в обломки жертвенных посудин-лодок, которые сама годами сбрасывала вниз, через золотую дверь! За прошедшее время лодок набралось так много, что они смягчили падение, но теперь со странным стеклянным звоном рассыпались в пыль.

Неужели она упала на самое дно башни? Где же тогда море? И ее Мать?..

Выбравшись из груды осколков и лохмотьев, она задрала голову: стаи белых птиц носились совсем рядом, остервенело вопя. Выходит, они со стражем упали неглубоко – всего на один уровень вниз; но почему?.. Тут она перевела взгляд на пол и подпрыгнула от испуга: никакого пола не было! Края провала соединялись коркою льда, такого чистого и прозрачного, что казалось – она стоит на воздухе, прямо над сердцем клубящейся мглы. На секунду стало страшно: вдруг лед провалится под ногами? Но, если подумать, он выдержал и швыряние тяжелых посудин, и давешнее падение…

А ведь не они одни рухнули с высоты! У подножия сорной горы, рядом с трупом стража, валялось еще два – хозяина дворца и его помощницы. Было в них что-то странное: будто мертвые тела состояли не из плоти и крови, а из кусков просвечивающей насквозь смолы… Казалось, что внутри просвечивает даже сеть сосудов, полных застоявшейся крови. Старик, упав, свернул себе шею; его драгоценные бусы лопнули и разлетелись по полу сверкающими каплями. Меховая юбка задралась, и на морщинистых ляжках и икрах она увидела следы укусов. Такие же покрывали живот и грудь женщины…

Скоро появились и те, кто их оставил.

Сначала она услышала тихий звон; потом из-за тонких, поросших изморозью колонн высунулись острые морды с утопленными в меху ушами. Лисы! Бока и длинные хвосты зверей покрывала густая шерсть, но вместо волосков в ней были тончайшие, почти невесомые ледяные иглы. Когда рассеянный свет падал на пушистые спины, те загорались переливчатыми, радужными всполохами. Звери были невелики ростом – меньше, чем псы, прирученные горожанами, – зато их было много. С минуту лисы осматривали ее, поводя золотыми глазами и пуская пар из ноздрей, а потом стали медленно, крадучись, приближаться. Никто из стаи не издал ни звука; только позвякивали вздыбленные иглы на загривках. Готовясь к худшему, она вырвала копье из посиневших пальцев стража и, когда один лис подался вперед, пытаясь ухватить труп за ногу, ткнула им в зверя. Тот отскочил, поскуливая, но в это время его товарищ уже трепал стража за рукав.

Может, стоило дать стае обглодать тело?.. Но мужчина уже изрядно окоченел от мороза, а мерзлое мясо, судя по недоеденным мощам старика и его помощницы, лисам не по зубам. Если они не наедятся мертвецом, могут приняться и за нее! Поэтому, упершись ногою в затылок стража (кажется, только оттуда не торчали птичьи клювы), она отпихнула копьем очередного падальщика; пусть думают, что страж – ее добыча. Часть зверей отступила, но другие принялись наскакивать на нее, тявкая и скребя когтями по панцирю. Они были не слишком сильны, но их было много! Пришлось махать оружием налево и направо, то пригибаясь, то шарахаясь в сторону, чтобы сбросить с себя самых настырных. Наконец, ей удалось поймать одного прыгуна за хвост. Лис, отчаянно извернувшись, клацнул зубами у ее горла; в отместку она размахнулась и приложила его хребтом об лед, а потом швырнула оглушенного зверя прочь. Тот с пронзительным скрипом проехался по льду – и тогда стая, заворчав, убралась восвояси.

Она же опустилась на кучу сора и сложилась вдвое, подперев подбородок коленями; на спине ныли ссадины, оставленные птичьими клювами, на пятках болели еще свежие шрамы. То ли из-за недавно перенесенной болезни, то ли от здешнего мороза ее знобило… Да еще и правая рука чесалась, будто она погладила медузу! Это в голое, красноватое пятно на запястье – туда, где раньше был панцирь, – воткнулись иголки из лисьего хвоста.

Сидеть на месте было нельзя. Выдернув из кожи блестящие волоски, она снова поднялась и, опираясь на копье, заковыляла к лестнице… Но тут же остановилась, издав шипящий свист: ступени, ведущие вниз, оказались наглухо затянуты льдом. Это западня! Клекоча от злости, она со всей силы ударила копьем по преграде – и не оставила ни царапины! Зато наконечник копья, жалобно звякнув, раскололся надвое. Здешний лед был прочнее железа – и заразнее, чем болезнь: когда она вернулась к мусорной горе, мертвый страж уже накрепко примерз к полу. Его тело мало-помалу приобретало ту же прозрачность, что поразила старика и помощницу. Она уже могла различить розовато-сизые мышцы под обвислой кожей щек и белые сердцевинки костей внутри толстых пальцев. Скоро он весь промерзнет; а ей-то что делать дальше?

Раз она не могла продолжать путь, то решила хотя бы поискать еды (вряд ли лисы питались только тем, что раз в год упало сверху!) и воды, потому что грызть этот странный лед совсем не хотелось. Он был тут повсюду: голубоватой корой оборачивал колонны, свисал сосульками с потолка, заползал за края провала, растекаясь по плитам пола… Она шла будто по поверхности застывшего озера, сквозь толщу которого виднелись бесчисленные обломки камня, куски металла, обрывки ткани и проводов. Временами над поверхностью выступали искореженные части чудны́х механизмов, давно уже мертвых. Шестеренки, шурупы, выпученные, стекла в железных оправах, поросших сначала красной ржавчиной, а потом – белым инеем.

Вдруг что-то прошмыгнуло у нее под ногами, чуть задев пальцы. Она отшатнулась, готовясь сражаться, но это был просто маленький зверек вроде бесхвостой мыши; разве что лапы у него заканчивались не когтями, а блестящими копытцами. Нащупывая ими мельчайшие неровности, кроха ловко взобралась вверх по ближайшей колонне и исчезла где-то под потолком.

Наконец, ближе к границе уровня, там, где дыхание моря смягчало мороз, лед стал тоньше, а местами даже оплавился и треснул, уступая место чахлым пучкам травы. В выбоинах на полу скопилась солоновато-горькая влага: достаточно, чтобы напиться. Пока она черпала воду, мимо проскользнула еще одна мышь. Интересно, удастся ли поймать ее на ужин?.. Зверек, судя по судорожному подергиванию носа, выискивал что-то – и вдруг замер на месте, постукивая сверкающим копытцем по насту. Она усмехнулась: пустая попытка! Эту преграду не брало даже железо. Но из-под крохотной лапки полетела труха; а когда мышонку удалось выдолбить ямку размером со створку мидии, он вдруг улегся внутрь. Стараясь не спугнуть зверька, она подошла ближе и присмотрелась: мышонок мелко дрожал, а наморозь вокруг него мало-помалу таяла – на пушистых боках оседали маленькие капельки воды. Наконец, зверек схватил со дна ямки что-то съестное и убрался восвояси.

Значит, этот лед все же можно растопить! Или повредить чем-то, равным ему по прочности. Она оглянулась: несколько мышей скакало поблизости, но чтобы пробить преграду в середине уровня, их понадобится пара тысяч! Как наловить столько? Они слишком быстрые… Правда, один зверек лежал неподвижно – и не пошевелился, даже когда она протянула к нему руку. Маленькое тельце было легким и очень, очень холодным. Поднеся мышь к лицу, она разглядела между комочками черного пуха тонкие ледяные иглы. Правую ладонь вдруг свело спазмом; зверек упал на пол и разбился на куски. Мех, кости, потроха – все разлетелось по полу, точно пестрые драгоценности: лиловые, красные, бурые, черные! Она потрогала собственные пальцы – на ощупь те были будто из сугроба.

Вот как охотятся лисы! Их иглы замораживают добычу: даже если та сумеет ускользнуть, стая найдет ее обездвиженной и сожрет то, что еще не превратилось в лед. Она вспомнила искристые загривки и хвосты: из чего же сделан лисий мех? Не из того ли вещества, что покрывает все вокруг?

Стукнув себя по лбу, она со всех ног побежала обратно, поскальзываясь, шипя и моля любых богов и бесов об удаче. По счастью, мертвый лис нашелся на том же месте, куда она его зашвырнула; потеки крови и мозга, выползшие из расшибленного затылка, накрепко слепили труп со льдом. Напялив рукавицы стража, она с трудом отодрала его – хорошо, что зверь не полностью окоченел! – принесла к ступеням лестницы, и, став на колени, начала тереть пол колючей шкурой.

И тот поддался! Скрипя под хрустальными иглами (ужасный, терзающий уши звук!), лед стал крошиться. Небольшая поначалу выемка через час углубилась на три пальца; потом руки ушли вниз по запястье… Но, пока преграда истончалась, отрава тоже делала свое дело. Правая рука онемела сначала по локоть, затем – по плечо; холод тек по ее сосудам и мышцам, одновременно подымаясь к горлу и опускаясь к сердцу. Она надеялась, что капли яда, рассчитанной на убийство мыши, не хватит на существо побольше… Но лед словно самозарождался, производя себя из ее крови; и чем больше его становилось, тем быстрее он схватывал все внутри.

Когда небо потемнело, она еще не протерла преграду насквозь – да и мертвой лисе пришлось несладко. На спине и на боках прежде пушистая шкура облезла и порвалась до красных язв. Бросив бесполезную тварь, она сама свернулась внутри получившейся выемки, надеясь, что ее тепло растопит остатки льда.

Вот только тепла оставалось мало: она уже не чувствовала ни пальцев, ни языка, ни горла. Непроглоченная слюна стекала из губ и, не успев упасть, превращалась в ледяные бляшки. Пластины на бедрах и спине издавали стеклянный звон, будто грозились вот-вот разбиться. Веки отяжелели – кажется, изморозь наросла на ресницах, как слои голубого перламутра. Хуже того – ее клонило в сон. Она знала, что если поддаться, проснуться уже не получится, а потому моргала, кусала щеки и трясла головой; но с каждой секундой шевелиться было все сложнее. Наконец, она не выдержала и закрыла глаза – и тут лед поддался и треснул.

***

Она упала, ударившись о камень ступеней, весь черный от влаги: в воздухе висела густая, соленая испарина, мешавшая дышать. Море было совсем рядом, но почему-то его близость не согревала – наоборот, казалось, что стало еще холоднее… Холоднее даже, чем в ледяной западне, из которой она только что выбралась. Она попыталась встать и не смогла. Отрава продолжала действовать: руки и ноги не слушались. Тогда она попробовала изогнуться, будто вытащенная из воды рыба, оттолкнуться от ступеней бедрами и плечами, чтобы хотя бы ползти по лестнице, но даже это не получилось. Оставалось только лежать плашмя, чувствуя, как тонкая струйка крови вытекает из приоткрытых губ.

На этом уровне стены были сплошными: ни окна, ни проема, ни проеденной временем дыры. Свет наверху тоже скоро погас – в мире наступила ночь. Она повисла в кромешной темноте, как сушеная рыба на леске. Закоченевшее тело почти лишилось веса; глаза бессмысленно вращались в орбитах, ничего не различая. Поначалу ей чудилось, будто кто-то скользит рядом, или трогает ее панцирь мягкими щупальцами; но, кем бы они ни были, местные обитатели не издали ни звука; а потом и прикосновения исчезли. Не осталось ничего – только пригоршня тепла, вытекающего из нее наружу, как масло из расколотой лампы.

Что случится, когда тепло кончится? Она исчезнет? Но каково это – исчезнуть? Просто темнота – и все? Не будет больше ничего? Или она станет одним из призраков, в которых верят в городе: духом, обреченным стеречь давно истлевшие кости? Или ее утянет вниз, под волны, к месту, где она родилась?

И тут ей стало страшно встречаться с Матерью. С чего она решила, что ее ждут с той стороны моря? Что ее примут там, если отвергают здесь? В мире много матерей, пожирающих свое потомство. Может, и Та-что-внизу – одна из них; не друг ей, а враг? Не для того ли ее родили, чтобы сделать яством на чужом пиру? И если так, то хватит ли у нее сил сразить могучую богиню, когда ее саму одолела дохлая лиса? Вдруг она проиграет и целую вечность будет ворочаться и перевариваться в желудке ночи, захлебываясь горькой водяной желчью?..

Страх смог на мгновение потеснить даже мороз. Сердце забилось быстрее, разгоняя загустевшую кровь, но через дюжину ударов снова утихло, сдаваясь. У нее не осталось сил даже бояться. Пусть все кончится, пусть кончится быстрее! Хотя бы не надо будет убегать и терпеть боль, не надо биться с тем, что никогда не победить… Пусть она умрет.

Теплый уголек в груди мигнул – и погас.

В ту же секунду чернота проглотила ее целиком, со всеми потрохами; немая, слепая, глухая чернота – как захлопнувшиеся створки раковины, как крепко сжатые губы. Это продолжалось не то секунду, не то вечность… А потом что-то изменилось. Она услышала тихий плеск волн, шелест водорослей, хлопки пенных пузырей, поднятых подводным ходом морских гадов, – звуки, складывающиеся в слова:

– Мое дитя. Ты не умрешь.

Провал раскрылся перед нею, как рот, заполненный жидкой мглою; зубы-ступени клацнули, из глотки вывалился черный язык.

– Ты не умрешь. Грядет великий пожар, и ты его первая искра.

Всеми чешуями панциря, всеми шипами на затылке она ощутила дрожь, подымающуюся от основания башни: точно сам мир вздохнул, наполняя спрятанные под водою легкие – и темнота изменилась. Она не исчезла, нет! Но предметы побагровели, налились красным соком, словно раскалившись изнутри. В этом тусклом свечении она увидела все: ступени, заросшие колониями пористых губок и трубчатыми растениями, со стеблями полупрозрачными и раздутыми у основания, как стеклянные бутыли; стены – каждый кирпичик в них горел, будто только что вынутый из печи; потолок – с него свесились бочкообразные, покрытые плотной оболочкой анемоны, непомерно раздувшиеся от накопленной влаги. Из дыр-ртов свисали длинные удочки стрекал: иногда на них попадались бледные слизни в руку длиной, с золотыми пятнами на спинах, и тут же исчезали, утягиваемые вверх неводами щупалец.

Сердцевина каждого предмета пылала все ярче, пока красный жар не уступил место нестерпимому сиянию, в котором и анемоны, и вязкая плоть моллюсков, и камень лестницы, и металл перекладин растворились, как соль в воде. Оно не было похоже ни на рыжие всполохи костров, ни на молочную белизну неба, ни на масляный блеск золота – и все же казалось ей знакомым. Да, она видела его раньше! Слабые отблески, мелькающие то тут, то там: в стеклянной чешуе рыбы, чье мясо пахло мочою; в радужных глазах мух, очистивших ее раны; в лисьем мехе и птичьих зубах…

Оно горело и в ней, но только мгновение. Так же внезапно, как вспыхнул, огонь стал меркнуть – и все опять стало багровым, а потом вернулось в черноту. Это было ужасно: как будто перед нею приоткрыли двери темницы, а потом захлопнули прямо перед носом. Ей хотелось кричать, и выть, и проклинать все и вся, а получалось только шипеть и скрести по панцирю ногтями, пытаясь утешить тоску телесной болью.

– Не печалься! Я не оставлю тебя, – шептало море. – Но ты должна сама прийти ко мне. Поторопись, дитя!

А потом слова разбились, исчезли, превратившись в плеск волн.

Она поднялась, расправляя затекшие плечи, хрустя позвонками и суставами, и стала спускаться. Голова еще кружилась, но действие яда прекратилось; что там, даже шрамы на запястьях и пятках перестали ныть и чесаться! Хотя она давно толком не ела, ее не мучили ни голод, ни жажда. Теперь она точно знала, зачем идет вниз – не спасаться от горожан, не слушать оправдания Матери (будто они могут что-то исправить). Нет, она должна найти этот огонь, явившийся ей, еще раз увидеть его, овладеть им – теперь уже навсегда! И если для этого придется сразиться с самой Тьмою – так тому и быть. На ее пути больше не осталось препятствий; и даже если ядовитые щупы падали сверху, а сколькие слизни бросались под ноги, то сами тут же отдергивались и отступали, будто обжегшись. Правда, один раз ей показалось, будто кто-то идет навстречу, вверх по лестнице… Но никто так и не появился.

***

В темноте легко было потерять счет времени; утро застало ее врасплох. Вместе с серым, унылым светом пришла и усталость: хотя отрава выветрилась из крови, все же нужно было отдохнуть и найти воды. Хорошо, что за ночь она почти поравнялась со следующим уровнем! Он был куда меньше предыдущих – башня сильно сужалась к основанию. С верхних ступеней она могла рассмотреть все пространство, до самых стен, прорезанных высокими стрельчатыми окнами. Судя по остаткам погнутых рам, когда-то в них были вставлены стекла, но теперь сквозь пустующие проемы в башню проникал лед. Не такой, как двумя уровнями выше: не гладкое неподвижное зеркало, а чешуйчатые, вставшие на дыбы глыбы. Сойдя с лестницы, она осторожно коснулась их холодной поверхности: та даже не увлажнилась под пальцами. Может, это и не лед вовсе, а непомерно разросшиеся испарения соли? Но, лизнув странное вещество, она не почувствовала вкуса; зато заметила в переливчатой глубине вкрапления какого-то мусора.

Поддавшись любопытству, она вошла в лабиринт огромных кристаллов и побрела вперед, разглядывая их внутренности. Там, в светящейся зелени, было много всего: полуистлевшие скелетики – не то рыб, не то птиц, перья и чешуйки, обломки раковин, пучки не то водорослей, не то мхов, похожих на зонты, колеса и крошечные ладони с растопыренными пальцами… Но на морских, земных и воздушных тварей она уже насмотрелась, пока добиралась сюда. Куда интереснее были штуки, не встречавшиеся прежде: детали крошечных, непонятных машин, обрывки окрашенной ткани, скрученные в узел куски проволоки… Откуда они здесь? Кто их оставил и зачем?..

Она поскребла одну из глыб ногтем, пытаясь добраться до вещицы, которая понравилась ей больше всего – золотой пластинки с мелкими, искусно вырезанными знаками. Конечно, ничего не вышло: прочный кристалл не поддался. Зато вдруг помутнел, став цветом как молоко! Она склонилась ближе, раздумывая, как так вышло… и услышала рычание. Чудище обогнуло ледяную преграду и стало перед нею, огромное, будто растянувшаяся по полу тень: голова с бочонок, лапы с подносы, а когти – точно костяные ножи. С боков и горбатой спины свисали патлы свалявшейся белой шерсти; у подбородка и на шее они превращались в настоящую бороду, волочившуюся за зверем по полу, совсем как уши меховой шапки – за хозяином дворца. Может, это душа старика уже успела переродиться в медведя и теперь пришла отомстить?..

Великан уставился на нее, пофыркивая и злобно щурясь. В его животе урчало и булькало, как в закипающем котле; и вдруг, распахнув челюсти, медведь бросился вперед. Чудом она успела отшатнуться, так что зверь со всей силы врезался лбом в хрустальную глыбу. Толстый череп выдержал удар – зато пока медведь оглушенно тряс башкой, она успела убежать; не к лестнице – до нее было слишком далеко! – а к краю уровня, туда, где слышался гомон морских зверей и плеск волн… Туда, где из кристаллов, покрывающих основание башни, выпирали отростки в пару ее ростов длиной. Она надеялась – если выбраться на такой, свежий ветер унесет ее запах; тогда чудище, не найдя добычи, уйдет прочь.

Ей и правда удалось добраться до окна прежде, чем медведь догнал ее, и даже ступить на сверкающий выступ. Но увы! Она слишком поторопилась. Поверхность под ногами была скользкой, да еще и ветер подтолкнул ее в спину: потеряв равновесие, она упала на живот и съехала по боку кристалла, уцепившись за какую-то веревку за мгновение до того, как сорваться вниз. Стиснув кулаки, она замерла; повезло, что из-под отростка свисали петли старых, захваченных льдом проводов! За них она и ухватилась; затем, пошарив ногами в воздухе, нашла опору; закинула вверх одну руку, потом – вторую, и наконец забралась обратно.

Но это было еще не все: медведь успел взять след. Стоило только отдышаться, как из оконного проема высунулась его оскаленная морда: жесткая шерсть встопорщена, желтые зубы выпирают из лиловых десен, по бороде течет слюна… Медведь ступил на кристалл – и пошатнулся. Даже его когти не были достаточно крепки, чтобы вцепиться в это вещество. Чудище хрипло заревело, топоча и тряся космами. Что, если он все же решит двинуться вперед? Доберется до нее или сломает отросток своей тяжестью?

Странный звук донесся снизу – не то собачье тявканье, не то бульканье льющейся из бурдюка воды. Она затаила дыхание, не зная, чего ожидать, а потом увидела под болтающимися в воздухе ногами какие-то тени. Те скользили по льду легко, как рыбы в воде или птицы в небе; вдруг рядом вынырнула круглая, усатая морда морского зверя! Помогая себе клыками, торчащими из-под верхней губы, и короткими когтями на ластах, он выскочил на край уровня и, вытягивая толстую шею, заорал на медведя во всю силу раззявленной глотки. Следом за первым зверем показался и второй, и третий… Они выпрыгивали перед чудищем, как икринки из молок – черные, гладкие, блестящие; густые усы топорщились, круглые пасти разевались, выпуская крики и рыбный смрад. Неужели морские звери защищали ее? Может, из-за темного панциря они приняли ее за товарища, попавшего в беду?

Разъяренный медведь, взревев, схватил ближайшего врага за горло и начал трепать, ударяя то об пол, то о кристаллы вокруг; но и зверь успел воткнуть клыки в косматую шкуру. Взвизгнув, чудище выпустило жертву из пасти; злобные глазки зыркали из стороны в сторону; рыло с хрюканьем шевелилось… и вдруг медведь развернулся и побрел прочь.

Влажный нос ткнулся ей в плечо и, оглушительно чихнув, забрызгал водой вперемешку с соплями. Морской зверь смотрел на нее, приоткрыв рот, приподняв колючие брови; из пасти вывалился дрожащий розовый язык. Наглядевшись вдоволь, он переполз внутрь башни; она двинулась следом – туда, где черноспинное стадо, тихо скуля, обступило раненого брата. Тому оставалось недолго: лужа крови, натекшая из разорванного горла, была почти в палец глубиной. Она села рядом, протянула руку – к ее удивлению, зверь не отстранился, а прижался к ладони, потершись щекой о твердые пластины. Вот только помочь она не могла.

Зачем она вообще пошла сюда? Нельзя было сходить с лестницы. И как теперь добраться до ступеней? Звери спугнули медведя, но не прогнали; она еще различала молочно-белое пятно, мелькающее вдалеке. Чудище сторожило ее; не зря его челюсти были окрашены в предательский желтый! Вздохнув, она села на пол, обхватила колени руками и стала покачиваться вперед-назад, пытаясь успокоиться.

Нужно было перетерпеть, подождать до вечера или даже до ночи; тогда медведь уйдет сам. Но время тянулось слишком медленно; слишком медленно для ее мыслей! Серый свет неба, непонятный сор в толще такого же непонятного льда, плач морских зверей – от всего этого становилось тошно. Сердце бешено колотилось, зубы стучали, кожу кусал зуд; она сама не заметила, как расчесала раны на запястьях до крови. Может, попробовать спуститься к воде следом за зверями? Поискать вход на другой уровень там? Но что, если входа нет? Как ей тогда вернуться обратно?

Она опять подошла к окну и посмотрела вниз. За торчащими во все стороны рогами кристаллов виднелся остров, засыпанный снегом вперемешку с чем-то черным – может, сажей от устроенного ею пожара? По тающей грязи скользили веретенообразные тела, покрытые светлой шерстью: детеныши. Они не могли вскарабкаться вверх, потому что не отрастили клыков, которыми старшие особи пользовались, как ледорубами. Вот что нужно, чтобы подняться на верхние уровни в случае неудачи; но откуда их взять?..

Она покосилась на растерзанного медведем зверя; потом, протиснувшись сквозь ревущее стадо, коснулась его морды и оттянула усатую губу. Клыки – острые, прочные, изогнутые наподобие серпов, – были сделаны из того же вещества, что и кристаллы вокруг; вещества, несущего в себе отблеск нездешнего огня. Оставалось только вырвать их, но почему-то она колебалась. Сколько раз она выдирала жабры, кости и внутренности из моллюсков и рыб; сколько живых тварей убила, задушив, оторвав головы, выпотрошив – и все ради кусочков золота для жадного старикашки! Так в чем разница теперь? Тем более что мертвому зверю целые челюсти уже ни к чему.

Она схватилась один клык у основания и надавила всем телом. Корень, еще живой и кровоточащий, с хрустом обломился. Драгоценный зуб остался у нее в руках. Другие звери, увидев, как трепыхается тело их товарища, подумали, что тот ожил, и заплясали вокруг, радостно гогоча. Это было плохо. Гораздо хуже, чем когда стражи тыкали и били ее, или растягивали на цепях; или когда жители плевались и швыряли в нее камнями; или когда помощницы во дворце обливали ее кровью и нечистотами. То, что происходило на равнине и в городе, удавалось вынести, потому что иначе и быть не могло. Она знала, что была чужой этому миру, а мир – чужим для нее. Как песчинка, царапающая раковину, и раковина, душащая песчинку перламутром, они обречены были убивать друг друга; в этом не было неправильности или зла. Но морские звери не были чужими здешней странной земле; они родились в этой красной воде, под этим белым небом, и все равно страдали! Дрожь пробежала по ее телу, от макушки до пят, когда она вдруг поняла: не для нее одной – для всех, кто заключен здесь, этот мир был адом.

Выдернув второй клык, она подняла его над головой, разглядывая на просвет. Уничтожить причину страдания – вот что она может сделать для тех, кто помог ей.

Когда наступила ночь, она прокралась туда, где плыло во мраке мутное белое пятно, похожее на клок пены на морских волнах. Медведь не отступил; он лежал между двумя хрустальными валунами прямо на пути к лестнице. Огромная морда покоилась на мохнатых лапах, но зверь не спал. Его стариковские, морщинистые веки дрожали, а ноздри выпускали горячий пар. Когда она приблизилась, движения зрачков под толстой кожей ускорились, а облачка испарины стали больше; медведь знал, что она рядом. В одной руке она сжимала серпы-клыки, в другой – кусок снега, скатанного почти до каменной тяжести; его-то она и швырнула в медведя, метя в морду. Острый наст царапнул невовремя распахнутые глаза; от боли зверь сразу пришел в ярость. Оглушительно заревев, он вскочил и бросился за убегающей обидчицей.

Медведь двигался огромными прыжками, царапая когтями пол, снося боками хрупкие ледяные отростки – и расстояние между ними, поначалу немаленькое, быстро сокращалось. Скоро она почувствовала зловонное, обжигающее дыхание у себя на затылке. Еще секунда, и желтые зубы вопьются в нее, или длинные когти царапнут по хребту… Но тут пол закончился, и она соскользнула с края уровня прямо на крутой скат, по которому днем поднимались морские звери; чтобы остановить падение, пришлось с размаху воткнуть в лед оба клыка. Один вырвало у нее из рук, но второй зацепился за какую-то расщелину, как крючок за рыбью губу, и она повисла на нем, гадая, что будет дальше.

Долго ждать не пришлось; медведь следовал за нею по пятам. Увидев, как добыча ныряет в пустоту, он хотел остановиться, но не смог. Передние лапы поскользнулись, подворачиваясь, и грузное чудище вывалилось из башни. Крутясь в воздухе, словно какое-то жуткое косматое, когтистое колесо, медведь пролетел рядом – и ухнул вниз. Услышав влажное чавканье, она опустила взгляд. Зверь напоролся на заросли острых кристаллов; их окровавленные, но все еще сверкающие шипы выступали из его пробитых ребер, конечностей и живота.

Цепляясь за любые выступы ногами, руками и оставшимся клыком, она выбралась наверх, а потом, переведя дух, подошла к мертвому морскому зверю. Выглядел он еще хуже, чем раньше: к разорванному горлу добавились развороченная пасть и вспоротый живот – оттуда она взяла сало, чтобы натереть им край пола. Хотела бы она сказать «спасибо»! Но из губ выходили только сипение и треск. Вздохнув, она подняла глаза. Прямо перед нею, в гранях ледяных самоцветов, что-то шевелилось… Ее отражение, вот что, пускай искаженное и размытое! Страшная маска смотрела на нее: черная маска с белыми, светящимися глазами и трещиной рта, ощерившейся острыми зубами; злое лицо.

Она подступила ближе, провела указательным пальцем по кристаллу и воткнула в него клык с такой силой, что по поверхности пошли трещины; а потом, не оборачиваясь, зашагала к лестнице.

***

Еще до того, как ночь сменилась рассветом, она добралась до следующего уровня и хотела спускаться дальше, но дорогу преградила вода: над ступенями плескались ленивые волны. Значит, теперь придется добираться вплавь… но сейчас нужно было отдохнуть. Наученная горьким опытом, она прежде всего огляделась. Уровень казался пустынным: бетонный пол, темно-серые валуны, обросшие пучками сухой травы – ни зверей, ни птиц; ничего, что угрожало бы ей. Выждав несколько минут и не заметив ничего подозрительного, она сошла со ступеней, примостилась рядом с одним из камней и уснула.

Ближе к полудню ее разбудили всполохи света, упавшие на лицо. Щурясь, она открыла глаза и цокнула языком от изумления. На этом уровне, как и на предыдущем, стены прорезали высокие, до самого потолка, окна; но здесь они полностью заросли наслоениями кристаллов, такими прозрачными, что ночью их было почти невидно. Зато днем они вспыхнули тысячами огней, словно она попала внутрь огромного самоцвета! Гладкий пол расцветили искры: лиловые, розовые, зеленые… Присмотревшись, она заметила, что некоторые из них медленно ползают туда-сюда, перебирая тонкими лапками – это были крохотные рачки, длиною не больше мизинца, с белыми клешнями и ракушками, будто вылитыми из стекла. Она поймала одного, выковыряла из убежища и сунула в рот; хитиновые чешуйки хрустели на зубах, но мясо оказалось сочным и приятным на вкус.

Пока она ловила ползучую мелюзгу, камень у нее под боком зашевелился, выпустил из боков длинные, членистые ноги и, покачиваясь, приподнялся над землею. Остатки сна как рукой сняло: она отскочила подальше, а огромный краб, отряхивая с бородавчатой спины пыль и иней, направился к срединному проему. Тот был до краев наполнен холодной, слабо колышущейся водой; ее широкие языки лизали пол и втягивались обратно, оставляя на бетоне красноватые соляные разводы. Значит, она достигла моря… но пока не добралась до конца пути: лестница уходила еще ниже, прямо во вздыхающую, хлюпающую влагу. Между тем напугавший ее камнекраб доковылял до воды и плюхнулся вниз, но не погрузился в нее, а так и остался покачиваться на поверхности, точно лодка с длинными лапами-веслами. Увлажнившись, его панцирь стал иссиня-черным, а на груди проступили два больших, тускло светящихся пятна. Она видела, как из глубины к ним устремляются стайки серебристых рыб, а краб, время от времени взмахивая клешнями, хватает добычу и отправляет в рот.

Что делать теперь?..

Она не умела плавать, но решила, что может просто спуститься по лестнице – а там будь что будет. Но стоило опустить ступни в волны, как давешние раны обожгло сильнее огня: хотя море не замерзало, в нем было еще холоднее, чем на суше. Поэтому, не мешкая, она забралась в воду по колени, по грудь и, наконец, набрав в легкие побольше воздуха, погрузилась с головою. И тут же невидимая сила швырнула ее вверх! Плюясь и отдуваясь, она вынырнула и замерла – а тело само плыло по воде, мерно покачиваясь, будто невесомый воздушный пузырь. Тогда она перевернулась на живот и, неловко барахтаясь, попыталась пробиться на глубину, но только подняла тучу брызг и распугала всех рыб, на которых охотился камнекраб. Море не пропускало ее.

Мышцы начало сводить. Загребая руками и ногами, она выбралась на берег, зачерпнула пригоршню влаги, попробовала – на вкус та была мерзкой: сплошная горечь и соль. Переварить эту отраву она еще могла (хотя стражи наверняка бы померли на месте от такого питья!), а вот утонуть в ней – нет.

Отогревшись, она решила попробовать другой подход: не шагать по лестнице, а цепляться за нее руками. Снова вошла в воду, распласталась на ней, ухватилась за первую ступень, ощущая, как расползаются под пальцами склизкие стебли морских растений… Так ей удалось преодолеть около дюжины ступеней; а потом лестница оборвалась.

Зря она таращилась в багровую мглу, терпя жжение соли в глазах: сколько ни смотри, а почти треть ступеней, соединявших этот уровень и следующий, были разрушены! От них ничего не осталось – даже железных прутьев, на которые крепился камень. Лестница обрывалась в пустоте. Наконец воздух в легких закончился, и ей пришлось, разжав пальцы, всплыть наверх.

***

Она сидела на краю проема и кидала в воду пустые ракушки от съеденных рачков, глядя, как те уплывают к середине провала, покачиваясь на зыби. Неподалеку от ее пяток бултыхались камнекрабы, ленивые и вялые, как беременные снегом тучи. Прошло уже много дней с тех пор, как она попала на этот уровень, и у нее до сих пор не получилось выбраться отсюда.

Она научилась сносно плавать и задерживать дыхание – сначала до счета в сто, а потом и в триста, – но все равно не забралась дальше того места, где кончалась лестница. Сколько она ни пыталась грести, бешено дергая руками и ногами, сопротивление воды было слишком сильным; каждый раз ее выталкивало обратно. Она пробовала найти что-то тяжелое – куски бетона, железные балки, да что угодно! Но, как назло, пол уровня был гладким, без единой трещинки, а кристаллы, покрывавшие окна и стены, срослись намертво; ни кусочка ни оторвать! Пока она царапала их, чуть не вырвала с мясом несколько ногтей, и все впустую.

Единственное, что она нашла, это наполовину вросшие в гору самоцветов кости великана, похожего одновременно на рыбу и зверя. Ребра как частокол, череп с крепко сомкнутыми челюстями – как железный ларец, изогнутый хребет заканчивается не то лапами, не то хвостом… Создание напоминало о дворце, оставшемся в покинутом ей городе; только у этого скелета была еще одна удивительная черта – один из верхних зубов, непомерно удлиняясь, витым рогом выпирал над давно истлевшей губою. Когда она попыталась расшатать странный отросток, тот треснул, оставив в ее кулаке обломок длиною в локоть. Ей это не слишком помогло: кости великана были легкими и плавучими и не годились для того, чтобы спускаться с ними под воду; но рогозуб она все равно сохранила.

Вздохнув, она откинулась на спину. Над головою подымался колодец башни, залитый молочным светом далекого неба; за прошедшую неделю она не раз думала о том, чтобы подняться на другие уровни и набрать там камней, ледышек или еще чего тяжелого. Но что-то внутри противилось этому: ей будто бы нельзя было возвращаться обратно и проходить два раз по одним и тем же ступеням. К тому же, иногда наверху раздавался медвежий рык – может, это был родич зверя, которого она убила, а может, его призрак… Она стукнула себя по лбу; от безделья в голову лезла всякая чушь! Но пусть даже это зверь из плоти и крови – встречаться с ним все равно не хотелось.

Но были ли у нее выбор?.. День ото дня в груди все сильнее зудела тревога. В эту ночь, как и в предыдущую, как и в ночь перед этим, ей снился сон: в нем она шла по лестнице – все той же, что наяву. Она отчетливо различала ступени, щербатые, темно-серые, подпертые железными прутьями; красные потеки ржавчины стекали к их основаниям. Хотя вокруг был густой, вязкий сумрак, сама лестница казалась вылепленной из еще более темного, тяжелого вещества… как, впрочем, и ее сплошь черное тело. Впереди мгла редела еще сильнее, уступая место свету – такому яркому, что внутри него нельзя было ничего разглядеть. Вокруг стояла тишина; она слышала только свое дыхание, шум крови, скрип мышц и костей. И так она спускалась долго, очень долго, пока ей вдруг не начинало чудиться, что кто-то идет навстречу. Легкие шаги; вода всхлипывает под ногами… Тут она останавливалась, всматриваясь в свет, и видела два черных глаза. Сначала казалось, что это страж пришел за нею, но она тут же вспоминала, что тот давно мертв. Может, это и не глаза вовсе, а просто провалы, через которые на нее смотрит ночь? Затаив дыхание, она подавалась вперед, ближе, еще ближе… и свет взрывался, опаляя ее струями невыносимо жаркого огня! Тут она просыпалась, задыхаясь, оглядываясь по сторонам; но рядом никого не было.

Значение этого кошмара легко было разгадать: ей нужно было торопиться, иначе кто-то другой – тот, кто скрывается за белым сиянием, – доберется до Матери первым. Хотя она не знала, что случится тогда, но была уверена, что этого нельзя допустить.

Сегодня шрамы на запястьях жутко чесались – не то от тревоги, не то от раздражения, вызванного солью; чтобы не повредить кожу, она прикусила ладонь зубами и сдавила сильно, но не до крови. А когда зуд отступил, снова опустилась в воду, легла на живот и, широко раскрыв глаза, стала разглядывать то, что в глубине. Она уже неплохо изучила следующий уровень, скрытый под волнами: тот был совсем невелик размером. Кольцо гладкого пола, поросшего темными водорослями и ветвистыми кристаллами, можно было бы обойти всего за сотню шагов! Но и этот уровень был не последним – провал уходил еще глубже, в сплошную, непроницаемую для взгляда черноту; и надо было придумать, как попасть туда…

Об этом она и размышляла, покачиваясь на мерной зыби, как вдруг случилось нечто странное. В багровой толще воды замаячило, приближаясь, светлое пятно. Скоро она различила широкую бугристую спину, всю покрытую пестрыми пятнами – желтыми, бурыми, рыжими, зеленоватыми, – точно по исполинской шкуре были рассыпаны крупицы золота; во лбу великана торчал рог – витой, заостренный, в пять локтей длиною. Создание устремилось вверх – туда, где маячили охотящиеся камнекрабы, – и с размаху проткнуло одного насквозь. Следом за первой зверорыбой показалась и вторая, и третья. Вода вокруг забурлила; камнекрабы исчезали в красной пене, как попавшие в бурю лодки. Испугавшись, что и ее примут за еду, она вылезла на лестницу, но внимательно следила, куда зверорыбы унесут добычу. Поводя мощными плавниками, те опускались в глубину. Вот они миновали следующий уровень, нырнули в черный провал – и исчезли.

Она села прямо, вдыхая воздух; кое-что пришло ей в голову… Но сегодня чудища, наевшись, уплыли. Она попробует завтра.

***

Ночью она не могла заснуть; оставалось только сидеть, глядя в черный провал, и перебрасывать из руки в руку рогозуб, вырванный из черепа мертвого великана. Что, если не получится?.. Тогда ее ждет мучительная смерть в пасти морской твари или, того хуже, от удушья. Она представила, как легкие наполняются солено-горькой водой, тяжелея и лопаясь, и содрогнулась. Или, может, она лишится конечностей и обречена будет ползать до скончания дней по бетонному полу, ловя ртом съедобных рачков, подбирая сор, падающий с верхних этажей, и мало-помалу теряя разум?

Сердце стучало, все ускоряясь; голову будто набили горячими углями и дымом, который вот-вот потечет из ушей; зубы терлись друг о друга с омерзительным скрипом. Но когда уже казалось, что тело и ум больше не выдержат и сожрут сами себя, она снова услышала голос – тот самый, что говорил с ней из кромешной темноты. Он доносился из срединного провала, прямо из черной воды:

– Мое дитя, – говорил он, – ты не умрешь. Ты не умрешь, но станешь как боги. Станешь выше богов.

Рассвет коснулся хрустальных глыб, прошел их насквозь – и те вспыхнули ослепительным, нездешним сиянием. Она поднялась, до скрипа в чешуе сжав оружие, и вошла в воду.

***

Сначала ничего не нужно было делать – просто качаться на волнах, спиною вверх, лицом вниз, не закрывая веки и согнув руки и ноги так, чтобы они напоминали изломанные конечности камнекраба. Соль кусала воспаленные глаза, но она все же видела, как сверкают внизу кристаллы: густой, диковинной порослью они покрыли обточенные водою ступени и останки морских существ, ленты проводов на стенах и шеи труб, тонких и толстых, медных и серебряных. Между ветвями этих неживых кораллов мельтешили рыбы – одни были длинные, узкие, с темными спинами, другие – большие, с обвислыми белыми боками. Попав в столп идущего сверху света, они вздрагивали, будто просыпаясь, и перемешивались между собою. Темноспинные распускали плавники – широкие, дрожащие, как радужные веера, натянутые на костяную основу; белобокие надували воротники из перистых желтых жабр и разевали рты, выводя неслышную уху песню.

Иногда приходилось поднимать голову и втягивать в легкие воздух; когда пальцы замерзали, она перекладывала обломок рога из правого кулака в левый, и обратно. Мальки, привлеченные движением ее глаз, подплывали совсем близко, но ей не было до них дела: она ждала.

Что, если сегодня чудища не появятся?..

Но ей повезло: когда время перевалило за полдень, из провала вынырнуло несколько зверорыб. В глубине блеснули, изгибаясь, позолоченные спины. Камнекрабы, напуганные вчерашней охотой, сегодня не посмели сунуться в воду; она была одна, а потому сразу привлекла внимание хищников. Самый расторопный великан, наставив на нее витой рог, рванул вверх. Качнувшись на волнах, она увернулась от удара, но уплывать не стала; вместо этого, сжавшись в комок – колени к груди, руки обхватывают икры, – притворилась мертвой. Широкий лоб зверорыбы, весь в желто-охристых пятнах, показался над поверхностью; не заметив подвоха, тварь распахнула огромный рот и проглотила ее целиком.

Страшный шум ударил в уши: это соленая вода бурлила вокруг, утягивая ее вниз, прямо в бездонную глотку – туда, где за сизой пленкой шевелились волокна сжимающихся мышц. Чтобы удержаться в пасти зверорыбы, ей пришлось воткнуть осколок рога глубоко в розовое мясо, прямо под плещущий язык. Это было опасно: выплюнули ее великан раньше времени, ничего бы не вышло! Но, кажется, чудище привыкло к тому, что добыча трепыхается и ворочается в пасти; оно не разомкнуло зубов. Время шло – она успела досчитать до ста пятидесяти трех, а зверорыба все плыла и плыла… И вдруг, вильнув всем телом, повернула куда-то вбок. Сейчас! Цепляясь свободной рукой за выступы желтых зубов, она снова ударила осколком рога, теперь прямо по шершавому языку. Горячая, резко пахнущая кровь хлынула наружу, но тварь так и не открыла пасти!

На мгновение она оцепенела, не зная, что делать, а потом, высвободив рогозуб, направила его острие прямо в сизое, перетянутое хрящами нёбо. Раздался хруст кости; удар был так силен, что оружие, выскользнув из ладоней, полностью исчезло в ране. Кажется, она повредила мозг чудища: оно беспомощно распахнуло рот, раскинуло плавники и, будто огромный пузырь воздуха, заскользило вверх – на корм камнекрабам. Ее тоже тянуло обратно; струи багровой, пузырящейся влаги пихали со всех сторон, хватали за локти и пятки, толкали в грудь. Противясь злым течениям, она вцепилась в потолок уровня – неровный, покрытый водорослями и переплетениями склизких проводов. Воздуха почти не осталось; легкие сводило мучительной судорогой. Еще немного, и она захлебнется!

Пальцы уперлись во что-то – гладкий выступ, просевший от прикосновения, – и вдруг над макушкой заскрипело старое железо… Вода начала убывать.

***

Над кипящей поверхностью ревел – оглушительней, чем поющие раковины, – нагоняемый невидимыми насосами воздух. Грохотали водовороты, захлестывая ее, швыряя из стороны в сторону. Казалось, будто тысяча ладоней одновременно бьет ее по рту, по носу, по груди и затылку; жгучая пена летела в глаза, всасывалась в легкие при каждом вдохе. Ее долго мотало так, прежде чем бросило на пол, в липкую черную грязь.

Перевернувшись на спину, она уставилась вверх. Там, одна за другой, загорались стеклянные лампы; выпуклые бока толстым слоем облепил соляной налет. Красные огоньки едва тлели внутри, мигая и грозясь совсем погаснуть, и все же света хватило, чтобы убедиться: срединный провал, точно крышка огромного котла, закрыла круглая выдвижная пластина. На ней проступали знаки, похожие на следы птичьих лап на снегу, но разобрать их она не умела. Еще с потолка свисали переплетения проводов и водорослей – черных, зеленых, багровых; там, где шумели отверстия вентиляции, морская трава развевалась в воздухе, хлеща влажными космами по стенам. Что-то затрепыхалось рядом; она скосила глаза и увидела серебряного малька, подскакивающего в обмелевшей луже. Кажется, этот уровень затопило давным-давно.

Наконец, отдышавшись, она смогла встать и оглядеться. Пространство вокруг было совсем невелико – не шире пятидесяти шагов от края до края. Пол покрывала густая взвесь, в два-три пальца глубиною: гнилые листья ламинарии, останки рыб, копошащиеся в отбросах рачки-падальщики. По этой темной жиже текли соленые ручьи, собираясь в глубоком пруду посреди залы… Среди колоний мидий, захвативших каменные стены, она заметила выбитые на равном расстоянии ниши – не слишком больше и, кажется, пустующие. Из любопытства она подошла к одной и заглянула внутрь. В полу была проделана дыра, глубиной в три локтя, перекрытая снизу толстой решеткой. В проемах между прутьев курилась чернота – тихая, страшная; стоило ненадолго задержать на ней взгляд, как голова начинала кружиться. Но хуже было то, что лежало поверх – свернувшийся, искореженный труп, полуприкрытый сгнившей одеждой. Торчащие наружу кости, склизкие ошметки кожи, куски лилового мяса – все какое-то вязкое на вид, будто это и не человек вовсе, а куча медуз, выброшенная волнами на берег. Изъязвленное лицо залепили пряди черных волос, живот вздулся, искажая очертания тела, но она все-таки догадалась, что это была женщина. На груди мертвеца блестел кусочек чистого золота, ничуть не потемневший от времени или влаги.

Из дыры разило гнилью и особым, тяжелым запахом: она уже чувствовала такой раньше, но не помнила, где. Закрывая рот и нос ладонью, она отступила от проема. Тревога, которая давно не покидала ее – с тех самых пор, как она услышала чужие шаги на лестнице, – теперь стала еще сильнее. Нужно было быстрее уходить отсюда! Но куда? И как?

Может, где-то и был проход вниз, но в зыбкой, хлюпающей мгле его не найти. Если бы из ламп получилось выжать еще хоть каплю света… Она снова повернулась к стенам; на широких полосах камня между нишами, среди пучков лиловых раковин блестели загадочные полукруглые наросты. Одни были большими – размером с поднос, другие – маленькими, с ладонь; гладкая, стеклянистая поверхность будто приглашала себя коснуться. Выбора все равно не было, так что она ткнула пальцем в ближайший: тот мигнул россыпью тусклых желтых огоньков и снова погас. Но стоило решить, что все в башне от старости пришло в негодность, как под потолком загорелись экраны.

Она замерла, открыв рот. Выпуклый свод уровня превратился в подобие черепа с железной пластиной в темени; а она будто бы влезла внутрь и теперь подсматривала чужие мысли. В этих мыслях тоже горели красные, мигающие лампы, освещая тесное помещение: заваленный сором пол, мешанину из труб и проводов, черный стол, похожий на алтарь. Мужчина, склонившийся над ним, высокий и широкоплечий, не походил ни на стражей, ни на горожан. Была там и женщина – забившаяся в угол, обмякшая, будто спящая; черный след крови тянулся от ее затылка. Потом от края экрана отделилась тень; мужчина посмотрел в ее сторону, закричал что-то… Но звука не было. Тень бросилась к нему – и запись тут же пошла по новой. Раз за разом повторялось одно и тоже: тревожный, мерцающий свет; женщина с разбитой головой; крик; страшная тень… И все это в тишине, если не считать треска и шипения белого шума. А потом раздался голос.

– Ты помнишь меня, Нефермаат?

Она вздрогнула от неожиданности, обернулась к источнику звука – и закричала бы, если б могла кричать. Из ниши за ее спиной выпросталась искореженная, бледная рука; потом вторая. Труп, подтягиваясь на неестественно вывернутых конечностях, выбрался из зарешеченной дыры. Черные, слипшиеся волосы упали на пол. Она увидела нижнюю половину лица – отвисшую челюсть, осколки зубов в посиневших деснах, стекающие с губ струйки воды; вываливающиеся из истлевшей одежды груди в сети разбухших, сине-зеленых вен; пятна разложения на бедрах и предплечьях… Чудище ползло к ней на четвереньках, неловко пошатываясь, оскальзывая в хлюпающем иле – и вдруг прыгнуло вперед. Это случилось так быстро, что она не успела отстраниться; склизкие руки оплели ее, как веревки.

Круглый глаз, затянутый бледным бельмом, вытаращился из-за длинных прядей. С подбородка мертвеца сорвался желтый, жирный моллюск и исчез в покрывавшей пол жиже. Чудище с хрипом втянуло воздух и заговорило, обдавая ее волнами смрада:

– Ты помнишь меня, Нефермаат?

Она завертела головой из стороны в сторону, но, кажется, это был неправильный ответ. Мертвец зашипел, выдувая из ноздрей воду и слизь, а потом, ступая на полусогнутых ногах, поволок ее к пруду в центре зала.

– Как ты могла забыть меня? – просипел он, наваливаясь сверху размягченным, но жутко тяжелым телом, и прижимая ее голову к воде. – После всего, что я сделала для тебя? После всего, что ты сделала со мной?..

Дрожащая поверхность пруда была уже у самых губ; чудище собиралось утопить ее!

– Ты не помнишь, как я любила тебя? Как забыла ради тебя о своем долге перед нашими братьями и сестрами? Как скрыла твое преступление?

Она раскрыла рот – не для того, чтобы ответить, а чтобы набрать в легкие побольше воздуха; но ответ, кажется, и не требовался.

– На этот раз ты зашла далеко… Но настало время возвращаться. Не сопротивляйся. Я приняла свою участь – сторожить тебя до скончания веков. И ты прими свою; ты ее заслужила.

Мертвец мало-помалу вдавливал ее в пруд, и, как она ни упиралась, ноздри скоро залила вода. Но все еще слышно было, как сверху приговаривают:

– Не сопротивляйся. Ты все пытаешься освободиться, но зачем? В чем твое оправдание, Нефермаат? Ты никому не принесла и не принесешь добра. Даже яд скорпиона может стать лекарством; но ты – ты можешь только убивать все, до чего дотянешься.

Еще один желтый слизень, выпав изо рта мертвеца, плюхнулся в пруд рядом с нею. Дрожь ужаса пробежала по телу. Она забилась, пытаясь оцарапать облезающую кожу, пнуть врага – но труп не чувствовал боли. Вырваться не получалось: она только зря растратила запас дыхания.

– Остановись. Пора возвращаться в ад – тебе там самое место.

Пришептывающий, хлюпающий голос терялся в шуме, заполнившем голову. В уши будто насыпали пригоршню толченых раковин. Она слышала все одновременно: ускоряющийся стук сердца, грохотание моря, бьющего в стены башни, рев зверорыб, хруст панцирей камнекрабов, гоготание морских зверей, хлюпанье притаившихся во тьме анемонов, звон льда под копытами проворных мышей, вопли белых птиц, жужжание черных мух – и даже далекие, тоскливые стоны, несущиеся из разрушенного пожаром города. Все эти звуки, большие и малые, складывались в один, хорошо знакомый голос…

И этот голос принадлежал ей.

Она закричала, выпуская пузыри изо рта. Дрожь прошла по башне, от вершины до основания, ломая колонны, сгибая балки, разрывая провода. Где-то сверху заскрипели, брызнули искрами накренившиеся экраны. Плиты пола вздыбились, отбрасывая мертвеца назад – а она сама повалилась в пруд, но тут же выкарабкалась, переводя дух. В горле свербело, но не от проглоченной воды и не от едкой вони трупа.

– Я ухожу, – сказала она, поднимаясь на ноги. – Ты не остановишь меня.

Груда слизи на полу затряслась, издавая омерзительное, влажное чавканье: мертвец хохотал.

– Десять раз! Десять раз ты уже пыталась сбежать. В первый раз ты сгорела вместе с городом, который пыталась уничтожить; во второй – умерла от жара среди снега и льда; в третий – была заклевана птицами. Тебя травили и душили, рвали на части медведи и проглатывали киты. Ты умирала уже десять раз, а все никак не научишься смирению, тупица!

Мертвец зашевелился, вставая на четвереньки, бесформенный, страшный: желтые моллюски-червяки дождем посыпались из прогнивших внутренностей.

– А сама-то ты понимаешь, что гонит тебя вперед? Жадность; ненасытный голод. Даже если бы я сжалилась и отпустила тебя, ты все равно не была бы довольна. Тебе всего мало; ты сожрешь весь мир – и землю, и небо, а после станешь грызть собственные кости. Сколько жизней ты уже забрала? Мне не хватит вечности, чтобы назвать всех по именам. А что ты сделала со мною, Нефермаат? Какую награду я получила за мою службу, за мою любовь?.. Отвечай! Отвечай! Отвечай! – мертвец ревел, как бык; его нижняя челюсть достала почти до ключиц, открыв черный провал глотки. Растопыренная пятерня полетела в нее, как крюк.

…За ее спиной стоят товарищи, испуганные и растерянные, а впереди, у подножия трона, толпятся странные существа. Они одеты в пестрый шелк, медные доспехи и шкуры пятнистых барсов; пышные гривы умащены благовониями, пальцы унизаны кольцами, шеи отягчены янтарем, кораллами и старой бирюзой. Оружие бряцает в их лапах, но хвосты опущены к земле, а в выпученных глазах застыл ужас. И не зря: только что она показала им ады, ледяные и огненные, полные бесчисленных пыток – наказание для тех, кто отступился от богов. Но это еще не все: теперь она разделит с ними самое драгоценное. Осторожно, будто отодвигая раскаленный докрасна заслон, она вкладывает в их умы воспоминание о свете. Клыкастые пасти безвольно раскрываются; колени обмякают; слезы обильно текут по мохнатым щекам. Нет сомнения: их души и тела не выдержат этого. Скоро все, кто был здесь, сойдут с ума или погибнут от болезней, не имеющих имени и лекарства. На смену им придут другие – братья и сестры, супруги и дети; но это неважно. Она поймает отблески света и вырежет их в дереве и камне, смешает с глиной, вольет в стекло и металл; и любой, кто увидит их, увидит и его…

…Она сидит на снегу, согнувшись в три погибели – всё, чтобы старая ведьма смогла нанести на кожу ученицы грубый узор. Вдоль позвоночника уже протянулась линия с «перекладинами» на ребрах – это лестница, по которой душа сможет восходить на небо или спускаться под землю; на лопатках наметилось подобие крыльев. Обычно учеников перед посвящением брили наголо; но, за неимением шерсти на теле, ей отрезали только косу. Теперь ветер холодил покрасневшую макушку, на которой ведьма выбила пять сходящихся лучей.

– Это Гвоздь – звезда. Она никогда не шелохнется, не тронется с места; она вечна, – бормочет старуха. Откуда дикарке знать, что это не так? Что полярные звезды сменяют одна другую? Что все умирает – и не так уж сложно рассчитать, сколько осталось Гвоздь – звезде до превращения в черную дыру? Но она не спорит и, пока костяные иглы втыкаются в обнаженную спину, молча смотрит на лед. А тот сверкает все ярче; кажется, будто нездешний свет подымается из глубин земли, затмевая мерцание бледных звезд…

…Свет, проходя сквозь стены колбы, становится красным; оседает пятнами на коже, блестит на трубках, подающих зародышам воздух и питательный раствор. Лицо движется за толстым стеклом, как рыба, плывущая на глубине. Губы открываются, выпуская наружу влажный язык:

– Слушай внимательно, дитя мое. Я загадаю тебе загадку: что нельзя найти, если ищешь?..

– Я помню тебя, Меретсегер, – сказала она и, схватив за хвост искрящие провода, дернула вниз. С треском отошли от стен проржавевшие скобы; один из экранов рухнул вниз, прямо на тянущегося к ней мертвеца, и рассек водянистую плоть пополам. Нижние конечности трупа задергались, извиваясь, как выброшенные на берег каракатицы; но передняя часть продолжала ползти, подтягиваясь на руках, оставляя в черном иле веревки разматывающихся кишок. – Хотя ты – не она; ты только носишь ее лицо. Настоящая Меретсегер давно мертва… Но все же я отвечу тебе.

Она присела на корточки, заглядывая в мутные глаза; из распахнутого рта чудища вылетал не то рык, не то плач. Пятерня с зеленоватыми пластинами ногтей потянулась к ней, но не сумела ухватить.

– Когда я родилась… Не когда меня вынули из колбы и отправили на заклание к полоумным старикам, а когда я по-настоящему родилась, в дыму и огне пожара, первое, что я почувствовала, была боль. Едва осознав себя, я поняла – эта боль и есть суть жизни; ее корень, ее горький плод. Ты думаешь, я хочу прозябать в цепях? Есть гниль? Править червями? Нет; это чаяния моей маленькой, завистливой тени. Оставайтесь здесь, трусы! Подавитесь своими небом и землею. Но знайте вот что: мы лишь искры, вылетевшие из огня, и единственная цель, которую до́лжно преследовать искре – вновь стать огнем. Я нашла выход, и я ухожу. А ты, Меретсегер, любящая молчание – молчи.

– Там, – мертвец вытянул дрожащий палец, указывая на гладь пруда. – Тебя ждет смерть.

Она покачала головой.

– Я не умру. Я стану, как боги. Стану выше богов.

– Каким богом ты станешь, если ты не смогла быть человеком, Нефермаат?

Вместо ответа она поставила ступню на лоб мертвеца и с силой надавила; гнилой череп провалился, обдав ногу брызгами черной грязи.

Стоило сказать чудищу спасибо: пока то пыталось утопить ее, она рассмотрела дно пруда – там, соединенные в подобие перевернутого купола, лежали пластины из стеклянистого, прозрачного вещества. Одна из них крепилась на засов; стоило отодвинуть его, как пластина легко провалилась вниз. В пруд хлынул холод моря.

***

Она соскользнула в открывшуюся дыру и с головой погрузилась в багровую воду. С обратной стороны пруда, из самой середины купола рос остроконечный хрустальный столп. Словно длинный, сверкающий коготь, он указывал в глубину. Источник тьмы скрывался там – пульсирующий, черный комок, уголек, несущий в себя пламя. Сейчас он был слаб и испуган; его голос превратился в жалобный лепет. Сейчас, как никогда, легко будет одержать верх над ним и забрать то, чем он владеет! Но нужно торопиться: кто-то другой шел по ее следу. Другой дышал в спину… Время было на исходе.

Цепляясь за выступы кристаллов, она то ли поползла, то ли поплыла вниз, преодолевая все возрастающее сопротивление воды, краем глаза замечая, как мимо проносятся орды безмолвных и безымянных созданий – бледных, уродливых, с фосфоресцирующими жабрами, щупальцами и хвостами. С каждой секундой становилось холоднее; пальцы срывались с гладких, твердых граней. Один ноготь выдрало с мясом. Соль обожгла рану, но ей было не до того. Воздух кончался; легкие уже сводило от удушья. И все же, дно моря – конец этого проклятого мира, – было все ближе; и ее Мать, ее враг, тоже. Если она успеет добраться до нее, то станет свободной!

Но когда она уже протянул руку, чтобы коснуться сгустка мглы, то увидел в воде глаза – черные глаза без зрачков; и лицо, смотрящее вверх.