Читать книгу Лечебный факультет, или Спасти лягушку - Дарья Форель - Страница 2

Человечество не делится на «плохих» и «хороших», и мне вовсе не хочется оскорблять людей. Критиковать и обличать – не моя задача, про морализаторство и осуждение и речи нет. И вообще, если разобраться, многие из описанных ниже персонажей – неплохие ребята. Плохие, но неплохие… то есть недохорошие. Нейтральные – с теми или иными отклонениями. Их притягивают свои собственные, индивидуальные полюса. Беспристрастны только факты. Художественный текст на беспристрастность претендовать не может.

А правда… что с нее взять! Правда – штука жесткая, прямая и принципиальная. Но между ней и истиной всегда пролегает расшатанный, узкий мост. Я пока чне встану на этот мост, там страшно и холодно. Над такой истиной смеяться – грех…

Давайте условимся: каждый будущий персонаж – собирательный образ. Живая Рева, грозная Толпыгина, безнравственные однокурснички или, скажем, задумчивый Бурт – не настоящие. Пускай пока так. Процентов семьдесят описанных ниже событий – реальны. Остальное – вымысел.

А еще мне страшно. Действительно страшно. Без дураков…

И вообще – эту историю мне нашептали во сне. Подсунули в почтовый ящик. Насплетничали на работе. Пересказали третьи лица. Наговорили незнакомцы в баре. Случайно кинули на электронку, в качестве спама. Короче, все это – не про меня. Это случилось не со мной. Я тут абсолютно ни при чем. Господи, кого я обманываю?..

* * *

– Неплохие сапожки.

– Ага… А я вчера я резала, резала, смотрю – опухоль. Говорю: вот, опухоль, типа рак. Ничего такого. А этот, сука, Полянский, старый козел, отвечает: «Нет, голубушка. Это самая элементаГная пГедстательная жеГеза. Гежь дальше». Я ему, мол – Моисей Моисеевич, смотрите, образование – бесформенное, края – неровные, цвет – землистый. Вы ж сами на лекции говорили. А он только головой качает и прочерк ставит. Блин, сука Саныч мне своей черной кровью облил весь халат. Полянский сказал, что я очередной труп испоганила. Типа экономить надо.

– Да ладно, забей. Сапоги, говорю, крутые. Где брала?

– Да в этом, в «Оазисе». Блин, Тамара, какие сапоги? Мне тысяч двадцать придется отвалить за семестр. По ходу, эти – последними будут.

– Слышь, ты че? Какие двадцать? Гиста[1] у нас в кармане, фэ-зэ-эл[2] – дешево идет, а анатомию ты сама сдашь…

– Это только если попаду к Полянскому.

– Бля, с чего ты такая трусиха, а? Ой, а пятна – это у тебя от Саныча остались?

– Ну да, а я о чем? Стух уже наш Саныч, гад, нового надо брать…

– Не говори.

– Смотри, Тамара, вот Форель сидит. Пошли, спросим – проставляют уже гисту?

Энергично цокая, Фарзет с Тамарой приближаются ко мне. Я быстро здороваюсь. Между собой они всегда обмениваются поцелуйчиками, но мне слегка неловко целоваться, поэтому мы обходимся вербальным приветом.

– Дашк, а гисту уже всем зачли?

– Нет, – говорю я, – расслабьтесь. Вон, у меня двойка стоит, хотя позавчера я отрабатывала часов до девяти.

– Да ты что! Он серьезно дрючит, да?

– Нет, нормально все, просто ему постоянно кто-то звонит, и он уходит разговаривать.

– Хм… Небось это насчет проктологической клиники… – говорит осведомленная Тамара.

– Ну да. Старик весь в делах. Хочет построить бизнес.

– Рубильников – старый педрилло. Ни х…я у него не получится.

– Да ладно. Флаг ему в руки и ветра в парус, – резюмирует Фарзет. – Окей, мы пошли…

…За окном – минус двадцать. Шея мерзнет, а коленки – горят. Сижу на подоконнике, подо мной – батарея, я вникаю в учебник. Немного нервничаю. Боюсь. Мне предстоит сдавать анатомию заведующему кафедрой, Андрею Григорьевичу Висницкому. Висницкий не терпит две вещи: свою работу и студентов. Бывший военный хирург, он агрессивен, суров и груб. Но больше всего – несчастен. Профессор будто бы мстит студентам за то, что обстоятельства вынудили его покинуть армию. Как человек неглупый и целеустремленный, Висницкий быстро сделал карьеру в науке, однако однообразие дней, вялые лекции и плохо проветриваемые кабинеты угасили его пыл. Андрей Григорьевич подходил к тому возрастному рубежу, когда стремлений становится все меньше, а потолок кажется все ниже, как будто еще чуть-чуть, и ты заденешь его головой. У него стройный торс, военная выправка, жилистые руки. Лицо исчиркано мужественными морщинами, глаза розовые и водянистые. На верхней губе – узкий шрам. Большинство студентов испытывают к заведующему кафедрой анатомии сложную смесь чувств, состоящую из презрения, восторга и жалости. Висницкий – очень мрачный человек. Однако есть у нас персонажи и поярче. Но о них – потом.

Вхожу в кабинет. Чувствую, какие у меня влажные ладошки. Перед Андреем Григорьевичем довольно высокая кипа бумаг; он с шелестом перебирает их, размашисто ставит подписи.

– Эй ты, я занят.

– Но вы же…

– Выйди вон из кабинета, предварительно застегнув халат.

– Слушаюсь. – Я перебираю пальцами пуговицы. Все вроде на своих местах.

– Давай ступай.

– Андрей Григорьевич, будьте любезны, оторвитесь всего на несколько минут. Иначе меня отчислят…

– Ты что думаешь, это – мои проблемы? Чаще надо было ходить!

– Да я ходила, ходила. Просто не успела к зачету.

– Не люблю ругаться матом…

– Ну ладно, я пойду.

– И не смей больше приходить без пропуска! И вообще договариваться надо.

– Так вы же мне сами назначили.

– Так, не мешай. Сколько долей у печени?

– Три.

– Три-и?! Иди отсюда на фиг, пока я не разозлился.

На самом деле у печени действительно три доли. Но Висницкий не в духе, в общем-то, как и всегда. Анатомию мне не поставили. Придется тащиться еще и завтра…

Я приземляюсь на лавочку напротив закрытой двери. Чуть левее – плакат с фотографией студента, проводящего мокрой шваброй по стене, дальше чернеет надпись: «Стены – кафельное лицо кабинета». Ниже – приписка красным маркером: «А пол – что? Кафельный зад?» Захлопнув учебник, я понимаю – пора двигать домой.

Кафедра анатомии находится почти за городом. Раньше университету принадлежал дореволюционный особняк на одной из центральных улиц, и теоретические занятия проходили там. Однако Лаптев, тогдашний управляющий хозяйственными делами, продал дворец науки за гроши, присвоив себе неплохие проценты. С тех пор занятия проводятся этажом выше морга. На семинары приходится ездить в разные анатомические образования. «Анатомическим образованием» мы называем задницу. Так звучит культурней. Например:

– Ну что, как идет учеба?

– Она сейчас находится у меня в одном анатомическом образовании.

Или:

– В деканате просили тебе передать, чтобы ты шел в определенное анатомическое образование.

Тогда, сидя на лавочке, я думала: вот оно, анатомическое образование – как есть. С позиции сегодняшнего дня это студенческое упругое анатомическое образование кажется мне мелким и не стоящим внимания. Мятежные юношеские проблемы – усмехнуться, умилиться и забыть.

Но это сейчас, а тогда, пять лет назад, мне казалось, что кругом – тьма непроглядная. Я устала, выжата, потеряна, меня то и дело охватывает злоба и ощущение собственной беспомощности. Разговаривать – бесполезно. Играть по правилам – тем более. Выучивать, зубрить, выписывать формулы… как будто я этого не делаю. Я выбиваюсь из сил, но мои действия не дают никаких результатов и ни на что не влияют. Здесь все как-то иначе. Здесь нет правил, хотя есть твердый закон. Нет идеологии, да ее и искать не приходится. Клятву Гиппократа, видать, писали для кого-то другого. Здесь отсутствует даже наука… О чем говорить, если в наших учебниках вскользь упоминают Хрущева – такие древние! Еще совсем недавно мне казалось – поступлю в мед, и все будет совсем иначе. Ведь говорят… Говорят – Медицинский университет – как престижно!

…С тех пор прошло несколько лет. С моего балкона виден зоопарк. Едва ощутимый сквозняк прогуливается по светлой квартире. Я прикрываю дверь.

Мне нравится вид из окна. Нравится светлая квартира. Нравится моя работа. Мне приятно вставать по утрам. До этого я совершила много всяких глупостей. Если в общих чертах, я взрослела, искала себя; если конкретизировать, происходило вот что: я не поступила в творческий институт и пошла служить в армию, а после этого – бездельничала. Затем пришлось выбирать себе ремесло.

Раньше я ставила себе всевозможные цели, бесконечно пыталась чего-то добиться, достичь, взять с бою… В результате оказалось, что я сражалась с эфемерной тенью. Спокойствие было совсем близко, стоило лишь протянуть руку. Неожиданно для себя я узнала – секрет в том, чтобы просто заниматься тем, что действительно нравится. Как я не додумалась до этого пять лет назад?..

Вечер. У меня еще два часа свободного времени, но надо торопиться, чтобы как можно больше успеть. Дел немного, они важные, но короткие. Им необходимо уделить внимание, не браться за них лишь бы как. Приятно иметь дела. Приятно заниматься тем, что нравится делать. Я – журналист. Пишу статьи о том, что мне и самой интересно. Задаю бесконечные вопросы, а потом иду и ищу на них бесконечные ответы. Смысл есть.

Мне кажется, нас учат чему-то не тому. Говорят, что надо работать не жалея себя, поставить себе цели и идти к ним, словно штурмуя горные вершины. Что ради того, чтоб из тебя вышел толк, ты должен полностью истаскаться, затереться, устать. Что профессией надо овладеть. Что работа – это монотонное занятие, приводящее тебя к мастерству. Мастерство – это… хорошая точка опоры, не отвлекающая тебя от блаженства. Или как-то так. А счастье – просто достаточно широко распространенный среди народов мира миф. Можно подумать, что человеческая жизнь сродни биатлону. Там – выстрелил, тут – прокатился, здесь – пробежался… и… все. Пора и честь знать. И ты достойно уходишь – с наградами на груди, пусть даже бо́льшая часть этих медалей напоминает копеечную бижутерию и звенит как стекляшка. Главное – на твоей усталой шее непременно что-то висит.

У меня все сложилось немного по-другому. Может, лучше просто расслабиться, а? Просто быть? Перестать бесконечно строить планы?.. Точно, вспомнила. Пора звонить Короткову.

– Дашк, это ты?

– С днем рождения!

– Ни хрена себе! Ты помнишь! Ого!

– А то как же. Чем занимаешься? Как жизнь?

– Жизнь – хорошо… – говорит Коротков, покашливая. – Но я завалил сегодня экзамен.

– Это удивительно, – отвечаю я. Леша Коротков слыл отличником-перфекционистом.

– А кроме этого?

– Подработку нашел. Перевожу медицинские тексты.

– Круто.

Прошу заметить, что этими переводами он занялся по моей старой наводке. Раньше подобным образом я подхалтуривала сама.

– А что с тобой? У нас Уварова беременная ходит, а Сашка Морозова родила. Ты что по жизни планируешь?

– А ты?

– Родил? В смысле… Нет, я за экзамен переживаю.

– Не волнуйся. Это не страшно.

– Не страшно… погоди. Как сама? Что сейчас делаешь? Рожать не собираешься? А то у нас тут все девчонки – кто замуж, а кто и в роддом…

– Нет, пока что не собираюсь. Куда мне… Я вот редактором устроилась в одно местечко. Но скоро ухожу.

– Ясно. Ну что сказать… все как обычно. Лаптев снова под следствием. Он приобрел одиннадцать фантомов[3] для анатомии, а должен был приобрести семнадцать. Как ты успела догадаться, на разницу он купил себе очередные кожаные штаны…

– А этот, слушай, Вовка Власов как? Я его тут недавно вспоминала…

– Ты что, его отчислили еще в позапрошлом году. Он же за гинекологию не заплатил.

– Точно.

– Ну.

– Кстати, а что ты в гости никак не зайдешь? Мой Гоша волнуется – почему, говорит, я не могу посмотреть на молодых докторов? Я ему, конечно же, много всего рассказала. Про тебя, про Лаптева, про Полянского… Про бессонные ночи в анатомичке… Про то, как мы нажрались возле морга…

– Зайду, зайду! Хочешь, на следующей неделе? Хотя… ты знаешь, я особо никуда не вылезаю. Одна учеба. Теперь работаю вот. Но поболтать я всегда рад. Извини, не обижайся. Ты живешь в другом ритме, понимаешь? Для тебя зайти к кому-то в гости – это норма. А у нас… ты помнишь, как мы полгода собирались пойти в кино? Помнишь, как мы торчали на фэ-зэ-эл до половины двенадцатого? Помнишь, как сдавали бэ-ха[4] четыре часа подряд?! Или забыла все уже? Да вообще, Дашк, интересно, а что ты про мед помнишь?

Пауза. Открылась нелегкая тема. Прошлое в белом халате. Три года – из арсенала лучших лет. Помню мороз, скользящие сапоги, волну тепла в прокуренном предбаннике. Я быстро стряхиваю снег с волос. Куртку – старушке с плетеной прической, взамен – номерок. Я бегу. Слышу краем уха: «Э! Где петелька? Я на что вешать буду?» Дальше – запах курицы и лекарств. Точно, на первом этаже была столовая. Затем – грязно-зеленые коридоры с хмурым освещением. Бесконечная скука и безнадежность. Атмосфера потухающей юности. Летящие халаты под стук каблуков. Очень скоро по одному этому стуку я смогу определить, кто идет. А потом – лекционный зал. Герб со змеями. И красная дверь в самом дальнем углу…

Моя бабушка очень любила цитировать свою старшую сестру: «Человек за все платит сам». К сожалению, я раз за разом убеждаюсь, что эта банальность – правдива. Мне приходилось долго и мучительно расплачиваться за каждый сделанный по неосторожности личный выбор.

В жизни было несколько отразившихся на моей психике событий. Не хочу вдаваться в подробности, ведь речь о другом. Если вкратце, то я пережила неверно поставленный смертельный диагноз, который в результате оказался врачебной ошибкой. И еще – попала на войну. И в медицине оказалась случайно, хотя мой путь туда был весьма своеобразным. Я не увлекалась, например, биологией. И не надеялась получить хорошо оплачиваемую престижную работу. В семье у меня медиков нет. Правда, мать некоторое время работала фельдшером, но и то – по стечению обстоятельств. Короче, в медицину меня привела романтика. Наверное, я была единственной, кто решил стать врачом по такой причине. (Хотя не знаю, чужая душа – потемки.) Дело в том, что я нуждалась в неком очищении после того, что перенесла, и думала, что смогу посвятить свою жизнь помощи людям, прошу прощения за пафос. В результате мне подвернулась эта романтичная детская идея – пойти в доктора. Ни таланта, ни соответствующего склада ума, ни даже элементарной усидчивости у меня никогда не было. Школу я окончила за границей, и мое образование было достаточно примитивным, совсем не таким, как в Москве. Мой российский аттестат зрелости вообще был куплен в переходе. (Кстати, не только мой.) Так что я готова опустить голову и признаться – в медицину меня привел своеобразный необдуманный импульс.

Но, как я узнала уже в институте, на романтике можно уехать далеко-далеко – ко всем чертям. Можно, например, быть необразованным человеком с аттестатом из перехода и вызубрить за три месяца всю экзаменационную программу. К вступительным экзаменам я готовилась по раздобытым копиям тестов. Причем я выучила все варианты сразу. Ничего не поняла, но чередование «б» – «3», «а» – «8» – запомнила. Да, и на такое способен среднестатистический человек.

Теперь мне страшно. Я вспоминаю годы учебы и впадаю в ледяной ужас. Все эти националистические высказывания, криминал, поножовщина, секшал-харрасмент, наркотики, безразличие, обезображивание трупов – просто так, смеха ради, ничем не прикрытый, откровенный садизм… Эти события происходили каждый божий день, каждый час, каждую минуту… И выглядели так обыденно, что казалось глупым обращать на них внимание… Как случайно примеченный газетный заголовок – вот они, свежие новости, хорошего настроения не пошатнут…

Я долго не решалась даже набросать статью на эту тему. Во-первых, из страха конкретно огрести. Во-вторых, из-за ненормальности этой причудливой жизни. Но все уже. Пора. Наболело!

Сегодня этот омут с чертями и стетоскопами окончательно перестал казаться мне некой страшной и мрачной субстанцией. Сквозь мутную воду я смогла увидеть цепь нелепых характеров и абсурдных событий. И слава богу. Кто знает, может быть, когда-нибудь меня попросят об этом рассказать…

Так я и поняла, зачем мне был нужен этот университет. Под нагромождением абсурда и хаоса скрывались очень важные уроки. Но с этим еще предстоит разобраться. А теперь – по существу.