Читать книгу Искушение прекрасным. Классическая музыка в современной массовой культуре - Дарья Журкова - Страница 2

Пожалуй, единственной точкой, в которой сходятся взгляды большинства исследователей массовой культуры, является признание ее пластичности и невозможности универсального, раз и навсегда заданного, определения. При всей стандартности формул, используемых массовой культурой, сама она оказывается предельно многоликой и не поддающейся четкой классификации. Изучение массовой культуры стартовало практически одновременно с ее появлением в конце XIX века, и на протяжении всего последующего столетия научная мысль пыталась выработать базовые конституциональные характеристики данного феномена. Однако практика демонстрировала удивительную неподатливость терминологической «герметизации», обнаруживая все новые, «не учтенные» теорией градации и контуры этого понятия. Суть же кроется в том, что гуттаперчевость, умение сиюминутно адаптироваться к вызовам времени и запросам общества являются определяющими качествами массовой культуры. Ее константность заключается в изменчивости, обеспечивающей жизнеспособность и востребованность этой грандиозной системы.

Один из краеугольных вопросов, обращенных к массовой культуре, связан с механизмом ее образования: «спускается» ли она сверху власть держащими структурами (в том числе массмедиа) или же генерируется изнутри самим обществом. Истина, как обычно, находится посередине. Возникновение тех или иных явлений массовой культуры – это обоюдонаправленный процесс взаимовлияния общества, технологий и создателей культурных продуктов, во многом остающийся непредсказуемым, несмотря на прогнозы многочисленных аналитиков и моду исследований в фокус-группах. История показывает, что «спущенным сверху» скорее является само понятие массовой культуры и стереотипы ее толкования интеллектуалами ХХ в.[1] Критику развития подобных представлений Алан Свингвуд выразил в радикальной формулировке: «Нет массовой культуры или массового общества, но есть идеология массовой культуры и массового общества»[2]. При всей категоричности данного утверждения за ним скрывается призыв к отмене эстетических и идеологических критериев в оценке массовой культуры, столь свойственных большинству посвященных ей работ. Ведь вплоть до конца 60-х гг. ХХ в. изучение массовой культуры зачастую базировалось на негативно-пропагандистских предубеждениях. И только с середины прошлого столетия на Западе происходит смена исследовательской парадигмы в сторону культурного плюрализма, характеризующаяся «сдвигом с вопросов доминирования, легитимности и жизнеспособности массовой культуры к более прозаичным проблемам того, кто потребляет, что, где и как»[3].

При всей относительности понятий массового, популярного и элитарного необходимо в очередной раз к ним обратиться, так как именно процессу их взаимодействия посвящено данное исследование.

Начнем с пары «массовое vs элитарное».

До середины ХХ в. связь между массовой и элитарной культурой выражалась именно с помощью знака vs, versus’а – противопоставления, задаваемого, в частности, категориями «высокого» и «низкого». На протяжении столетия (фактически с середины XIX в.) дифференциация массового и элитарного была основополагающим «водоразделом» не только в понимании культуры, но и в установлении социальной стратификации[4]. По меткому наблюдению Бориса Дубина, с одной стороны эта оппозиция вводила начало единства, связности, системности на переходе к «модерновому» обществу, а с другой – обозначала механизм динамики, развития, выражения и смены авторитетов, типов поэтик и выразительной техники[5]. На сегодняшний день, во-первых, как практикой, так и научным сообществом признана полная диффузия понятий массового и элитарного, их постоянное взаимовлияние и взаимоперетекание. Вследствие чего и, во-вторых, элитарная (высокая) культура становится лишь одной из многочисленных субкультур[6], а центр прежнего «водораздела» кардинально смещается, если вообще не объявляется окончательно отмененным. В свою очередь, с понятия массовой культуры, по крайней мере в рамках научного подхода, снимаются оценочные предубеждения, и она предстает, прежде всего, как технология культурного производства, соответствующая уровню развития экономики, социальных отношений, компетенций, образования, духовным запросам большинства населения[7].

Показательно, что параллельно с данным процессом «снятия напряжения между двумя полюсами культуры в ее массовом и элитарном вариантах»[8] все чаще возникает понятие популярной культуры, которое также претерпевает определенные смысловые метаморфозы. Поначалу, в середине XX в., популярная культура понималась лишь как более «политкорректный» синоним массовой культуры и в этом качестве оставалась по сути антагонична понятию элитарного[9]. В попытке нивелировать остроту разрыва между «высоким» и «низким» возникали понятия среднелобой (middlebrow)[10], вкусовой (taste culture)[11] или же срединной (mediocre)[12] культуры, однако именно популярная культура в конечном итоге стала тем понятием, которое смогло объединить, примерить и обеспечить сосуществование категорий массового, элитарного, а также народного. Как раз эти свойства закрепляются за популярной культурой в одном из самых распространенных ее определений, данных Ч. Мукерджи и М. Шадсон, – «популярная культура охватывает различные верования («beliefs») и формы практической деятельности, а также культурные объекты, используемые широкими слоями населения. Такое понимание включает как народные («folk») верования, формы практической деятельности и различные объекты, имеющие корни в локальных традициях, так и массовую культурную продукцию, создаваемую при участии различных политических и коммерческих центров. Сюда входят как популяризированные образцы элитарной культуры, так и имеющие народное происхождение формы, возведенные в ранг музейной традиции»[13].

Востребованность понятия популярной культуры также объясняется, во-первых, стремлением обозначить активное участие в ее формировании самих потребителей культурных продуктов, вопреки манипулятивным технологиям, с которыми ассоциируется массовая культура[14]. Во-вторых, глядя на нынешнее общество, очень сложно говорить о его массовости в ракурсе унифицированности, однородности и стандартизированности. Процессы глобализации не только объединили мир, но и сделали его предельно фрагментированным, многослойным и разноликим, открыв возможности доступа и, соответственно, заимствований из множества «иных» культур. Фактически у каждого индивида есть шанс сформировать из имеющихся символических ингредиентов свой собственный стиль жизни и, более того, менять его сообразно настроению. Популярная культура, обладающая способностью объединять любые, казалось бы, самые несочетаемые явления, выступает в этом случае наилучшим образцом для подражания.

Данная книга, по сути, посвящена исследованию именно популярной культуры, но, как ни странно, этого словосочетания нет в ее названии. Чтобы объяснить причины подобной авторской «халатности», необходимо вновь вернуться к взаимоотношениям массового и элитарного, но уже в парадигме отечественной истории и науки.

Как известно, отношение к термину «массовая культура» в советскую эпоху было предельно полемичным и амбивалентным. Власть и гуманитарная наука отказывались признать ее существование в СССР, отчего сам термин зачастую брался в кавычки, намекающие на неполноценность такой культуры, использовался исключительно в связке с прилагательным «буржуазная» и подразумевал безапелляционно негативное отношение к ней как к «антикультуре»[15]. В то же время практиковались терминологические игры по перестановке слов и подбору синонимов, согласно которым в социалистическом государстве существовала не массовая культура, а культура масс, или же народная (общенародная) культура. Но, несмотря на официальную доктрину, в СССР, безусловно, массовая культура была, хотя она и имела принципиально отличные от западной механизмы управления и поощряемые ценности[16].

«Нести культуру в массы» – таков был один из главных лозунгов, возникших на заре построения социалистического государства и девальвировавшийся в ерническую прибаутку на его закате. Причем под культурой в данном выражении негласно подразумевалась, прежде всего, классика, высокое искусство, за которым закреплялось особое место в системе ценностей советского гражданина. Как тонко диагностировал Борис Дубин, «русская литературная, художественная, музыкальная классика вместе с “классиками народов СССР” в трактовках интеллигенции поддерживала идеологическую легенду власти, как законной наследницы “лучших сторон” отечественного прошлого и мировой истории. Вместе с тем классика воплощала “всеобщие” и “вечные” ценности, к которым должно было приобщиться население страны»[17].

На определенном этапе формирования советской массовой культуры – в 30–60-е гг. ХХ в. – в истории был запущен уникальный эксперимент по превращению элитарного искусства в массовое. Для начала были устранены концептуальные неувязки: к элитарному искусству был причислен исключительно авангард, с его «антиреалистичностью», «антигуманностью» и «антидемократичностью». Массовая культура с ее «паразитарной природой и низменными целями наркотизации масс»[18] была выселена на Запад, а социалистическое общество стало заповедником культуры классической, служащей «целям духовного обогащения личности и прогрессу ее творческих сил»[19]. Программа эксперимента заключалась не только в пропаганде классики, но и в необходимости следования ее законам для современных художников. В итоге, как констатирует Анна Костина, в СССР «массовая культура функционировала в нехарактерных для нее элитарных формах»[20]: в архитектуре существовала ориентация на ордерную систему, отсылающую к архитектуре Древнего Рима; в живописи поощрялись жанры парадного портрета и исторического полотна, в литературе – ясная фабула и прозрачная нарративность романов XIX в. На музыкальном аспекте художественной политики партии в нашем случае следует остановиться отдельно.

В советскую эпоху степень присутствия классической музыки в жизни рядовых граждан действительно была невероятно высока. Во-первых, существовала разветвленная система музыкального просвещения – начиная от музыкальных школ, работавших даже в сельской местности, вплоть до оперных театров и филармоний в каждом республиканском центре, которые предлагали специальные абонементы для рабочих предприятий, а также организовывали выездные концерты, как бы сегодня сказали, «топовых» артистов в самые отдаленные населенные пункты. Во-вторых, была налажена мощная пропаганда классической музыки через каналы средств массовой коммуникации. Выходили миллионные тиражи пластинок, работал конвейер теле-, радиотрансляций и передач, дополнявшийся регулярным показом оперных фильмов и спектаклей по телевизору. Более того, даже жанры массовой культуры облекались в классические «одежды». Начиная от незапланированных цитат классических произведений в советской массовой песне[21] и особой симфонической доброкачественности киномузыки 30–60-х гг. вплоть до попыток конструирования искусственных жанров – песенной оперы и песенной симфонии[22].

Однако невероятный объем классики, циркулирующей как на телевидении и радио, так и в повседневном обиходе, в условиях тоталитарного режима дал двойственный эффект. С одной стороны, были достигнуты бесспорные успехи в «просвещении масс», и люди, вне зависимости от своей профессии, имели представление о классической музыке, уважали и порой искренне любили ее. Но в то же время классическая музыка стала невольно ассоциироваться с официозом, «она парадоксально превратилась в символ государственного насилия, давления на “обывателя”, стала образом тоталитарного насаживания чуждого, пустозвонного»[23]. Так, альтернативой программы «Время» в сетке телевещания зачастую оказывались трансляции филармонических концертов. Подоплекой такого совмещения являлось требование официальных инстанций, чтобы параллельная программа не была интереснее и зрелищнее главной информационно-политической передачи страны. Значительная часть аудитории понимала это, невольно начиная воспринимать классическую музыку на ТВ как круговую информационную завесу, за которой скрываются реальные события и проблемы, происходящие в стране.

Однако, несмотря на то что классическая музыка нередко выдвигалась в качестве символа государственной идеологии, она же могла становиться убежищем от нее. Многие люди, как любители, так и профессиональные музыканты, обращались к классике с целью уйти от гнета политических манифестаций в сферу «чистого» искусства. Ведь эта музыка существовала задолго до коммунистической партии, а значит, в своей сути была свободна и неподвластна интерпретационной перелицовке, которую пытались применить в отношении ее культуртрегеры коммунизма.

Таким образом, функции классической музыки в советском обществе были амбивалентны. Она с одинаковым успехом использовалась как в идеологических целях (вспомним еще о политической подоплеке международных музыкальных конкурсов), так и в стремлении отдельно взятого человека отстраниться от проблем современного ему общества в диалоге с великими личностями прошлых эпох.

Во время социально-экономических реформ начала 1990-х гг. в восприятии классической музыки политическая конъюнктура взяла верх. Скорее всего, не последнюю роль в этом сыграла запись «Лебединого озера» Чайковского, демонстрировавшаяся по телевидению между экстренными выпусками новостей во время августовского путча 1991 г. И вместе с крахом советской идеологии классическая музыка подверглась информационному остракизму, в результате которого к середине переломного десятилетия большинство сложившихся форм презентации «высокого» искусства были исключены из эфира ведущих отечественных телеканалов и радиостанций.

По большому счету, в этот переломный период отечественной истории не повезло и массовой культуре. Теперь невозможно было отрицать ее тотальное присутствие в нашей стране, причем вполне закономерно, что ввиду предшествовавшей эпохи цензуры ажиотажным спросом начали пользоваться прежде порицаемые образцы западной коммерческой культуры, которые, с одной стороны, несли с собой дух свободы и вседозволенности, а с другой – обнажали трагическое несовпадение российских реалий с достижениями процветающего западного общества. В очередной раз массовая культура была заклеймена, теперь уже как первопричина моральной деградации общества, а также системного кризиса институций высокой культуры. Выше мы анализировали, как на Западе, в том числе и в научном сообществе, происходил процесс осмысления законов функционирования массовой культуры и постепенный переход от оценочно-идеологического подхода к концепции плюрализма. В России же, ввиду остроты и фундаментальности произошедших перемен, интеллектуальная элита оказалась, по сути, беспомощна перед проблемой массовой культуры. По наблюдению Бориса Дубина, отечественная интеллигенция и ее лидеры отвергают массовую культуру, то демонизируя ее, то делая вид, что они ее не замечают, в результате чего проблема элиты подменяется «тенью» массовой культуры[24].

Безусловно, в последнее время, по крайней мере в научном сообществе, формируется созвучный западному алгоритм исследования и анализа как самой массовой культуры, так и ее функций в современном российском обществе. Однако до институционализации понятия популярной культуры еще далеко. Отчасти именно поэтому в название книги вынесена массовая культура: во-первых, как более привычный термин, а во-вторых, ввиду того, что исследование посвящено самому процессу формирования популярной культуры, переходу к новому качеству массовой культуры. И этот процесс пока еще рано объявлять окончательно завершенным.

Данная книга не могла бы состояться без поддержки многих людей. Я благодарю своего научного руководителя Е. В. Сальникову за возможность глубокого, заинтересованного и плодотворного диалога на протяжении всего исследования. Выражаю искреннюю признательность профессорам Л. А. Купец и Е. В. Дукову, которые своим участием во многом определили мое профессиональное становление. Существенное влияние на характер данного исследования оказало общение с коллегами и наставниками: Ю. А. Богомоловым, А. С. Вартановым, А. Н. Васильковой, Ю. С. Дружкиным, Н. Г. Кононенко, А. А. Новиковой, Е. М. Петрушанской, Л. И. Сараскиной и И. В. Стрыковой. Особая роль принадлежит моим друзьям и родным: Т. А. Журковой, М. Крупник, Е. Кузнецовой, В. Курбатовой, А. Куриленко. Для меня большая честь, что данная книга выходит в свет в издательстве «Новое литературное обозрение». Искренне благодарю его главного редактора – И. Д. Прохорову и лично редактора серии «Очерки визуальности» – Г. Ельшевскую за тонкое чувство авторского стиля.