Читать книгу Как жить с французом - Дарья Мийе - Страница 8

«Здравствуй, моя любовь! Как дела? Здорово, что мы встретились, пусть и так ненадолго. Спасибо тебе за этот лучик радости в моей скучной жизни. Надеюсь, ты долетела без проблем. Много поцелуев».

«Здравствуй, дорогая!

Как дела? Надеюсь, ты хорошо долетела. Как прошел твой последний день? В приложении несколько фотографий из нашего путешествия – это были по-настоящему волшебные моменты. Много поцелуев».

Я переключала экран с одного письма на другое, пытаясь разобраться, что же я чувствую. Церемония прощания с прошлым прошла успешно: по приезде я торжественно выкинула карту желаний, в центре которой размещалось фото, где мы с Маартеном обнимаемся и светимся от счастья. Несколько месяцев назад за такое вот письмо от него я продала бы душу. А сейчас оно казалось мне самым обычным письмом, написанным десятым кеглем на белом поле.

Зато второе письмо выглядело совсем необычно. Под его строчками таилась невысказанная нежность, каждая буква пульсировала надеждой на большое чувство. К тому же к нему прилагались фотографии! Одна из них вполне могла бы стать центром новой карты желаний.

Со дня возвращения я часто думала о Гийоме. В частности, о том, как мы могли бы ездить на шашлыки на дачу к Лиле. И о том, как мы валялись бы на траве во время традиционного отмечания дня рождения Маши в Малаховке. И о том, как мы придумывали бы костюмы для домашних маскарадов Инны. Это было новым ракурсом в размышлениях о мужчинах; как правило, мои ухажеры были намного старше моих друзей, отличались достатком выше среднего и были слишком заняты для дружеских посиделок.

Гийом между тем не только регулярно писал электронные письма и эсэмэски, но и предложил перевести наше общение из области печатных знаков в область телефонных разговоров. Мне стало немного жаль этого этапа отношений: во-первых, в области печатных знаков я чувствую себя более уверенно, чем во всех других; во-вторых, письма – это генераторы эмоций долговременного действия. Их можно сложить в папочку и перечитывать, как только захочется вспомнить ту прекрасную пору смятения чувств и слегка освежить эмоции. Письма – это скорая помощь по требованию, это эффективная таблетка против любых болезней самооценки и упадка духа. Я храню письма от всех своих бывших, и когда перечитываю их, хочу немедленно возобновить отношения с каждым адресантом.

Но Гийом был несентиментален. Совсем. Он звонил почти каждый вечер и неизменно начинал разговор с ненавистной фразы «How are you?». Я уговаривала себя, что все воспитанные люди начинают разговор с этой фразы, но поделать с собой ничего не могла: что может быть скучнее в конце дня, чем разговаривать о том, как прошел день! И пока мое еле теплящееся чувство, оставленное без подпитки романтическими письмами, угасало с каждым новым «How are you?», чувство Гийома отчего-то разгоралось. Не иначе, как от моего голоса – больше, на мой взгляд, было просто не от чего. Мы же не разговаривали ни о философии, ни о политических взглядах, ни о детских психологических травмах, ни о любви к длинношерстным таксам – ни о чем, что обычно располагает людей друг к другу.

Но, видимо, голос у меня и впрямь что надо, потому что через месяц Гийом всерьез вознамерился нанести визит в Москву.

Его не охладило даже то, что для этого требуется виза. Правда, эффект от новости был такой же, как если бы кто-то сказал ему, что где-то в Европе люди до сих пор живут при феодальном строе или едят руками.

– Визы? Что за каменный век?

– Да, – вздохнула я. – А еще у нас расплачиваются наличными, помнишь? Трубка прошипела что-то невнятное и неприятное.

* * *

Несмотря на многие страницы, на которых Достоевский доказывал обратное, большинство людей по природе своей законопослушны. Они не имеют ничего против закона, а если и идут ему наперекор, то только когда закон имеет что-то против них. К сожалению, часто оказывается, что закон настроен недружелюбно именно к почитающим его людям. Мы честно ознакомились со списком требуемых документов для получения визы, в котором одна глупость погоняла другую. Например, чтобы остановиться у меня, Гийому требовалось приглашение, ждать которого, как мне объяснили в ОВИРе, «по закону месяц, на практике – два». Приглашение давало право на трехмесячное пребывание в России, но въехать в страну гость мог только один раз. И если бы он захотел въехать еще раз в течение этих трех месяцев, то эту визу пришлось бы специально аннулировать в посольстве, чтобы получить новую. Очевидно, что единственными жданными гостями из зарубежья в России были сезонные работники.

Более того, в посольстве требовали непременно оригинал этого приглашения – факс или распечатанная копия не принимались. Пересылать документ по почте – дело безнадежное: открытка, посланная родителям от храма Гроба Господня, добралась до места назначения через две недели после моего возвращения из Израиля. Услуги экспресс-доставки обходились примерно в две тысячи рублей, в эту сумму включены громкие обещания, но никаких гарантий. Сумка из лондонского бутика, выписанная одной моей подругой, до сих пор лежит где-то на границе. Подруга надеется, что она гниет в нераспечатанной коробке со штампом DHL, а не ласкает плечо какой-нибудь дородной таможенницы.

Взвесив все «за» и «против», мы встали на путь преступления. На который, надо сказать, до нас встали не только все интернациональные пары, но и многие организации, не желающие подвергать важную встречу риску срыва из-за медлительности чиновников. Обойти необходимость сбора документов, визита в паспортный стол, издержек человеческого фактора и автоматизации почтового ведомства можно, сделав фиктивную бронь отеля. То есть как бы обещать, что иностранец будет жить в гостинице как порядочный турист – вот же бумажка, все зарезервировано и проплачено. Эту бумажку даже – о, как легко идти дорогой греха! – можно переслать по факсу или по электронной почте, и не надо искать почтового голубя, гонца или нарочного, который доставит драгоценный оригинал адресату лично в руки.

Из-за гнетущего нас, лояльных и законопослушных граждан своих стран, чувства стыда за содеянное ожидание визы имело вкус валерьянки и персена. Тем более что получить заветный штамп в паспорт Гийом должен был прямо в день предполагаемого отлета. Как все-таки уберег меня Бог иметь стабильные отношения с иностранцем: ладно один раз в виде эксперимента провернуть весь этот бюрократический маховик, ну а если это станет системой? Это ж мука какая, каждый раз ждать встречи по два с лишним месяца, щедро оплачивать ее и до последнего не знать, состоится ли она.

* * *

Я сидела в парикмахерском кресле, накрытая белой попоной, на которую яркими рыжими мазками ложились отстриженные локоны. Было уже четыре часа дня, а Гийом так и не написал эсэмэску, получена ли виза. По подсчетам, он уже должен делать пересадку в Праге. Он должен проходить по рукаву, убирать свой чемоданчик на полку для ручной клади, любезно здороваться с соседкой по ряду, усаживаться у окна… Но почему же он не звонит и не пишет? Сотрудники посольства разоблачили подлог и задержали Гийома за фальсификацию документов? У него изъяли паспорт и теперь он невыездной? Он проспал самолет? Он проспал самолет, напился с горя, заснул в баре, у него украли телефон, поэтому он не видит моих звонков и эсэмэсок? Он в последний момент понял, что не хочет ехать в Россию? Он вовсе и не собирался ехать в Россию и все это было просто розыгрышем?! Я соскочила с кресла, расплатилась и с недосушенной головой помчалась ловить машину в Домодедово.

* * *

Нет, не «Добро пожаловать!» было первой фразой, которую услышал Гийом на русской земле. Даже если бы он усиленно учил русский язык целый месяц с момента нашей встречи, он вряд ли бы понял то, что я кричала из толпы встречающих. Только бывалые таксисты, поджидающие своих жертв у выхода из зала прилета, оценили тяжесть ругательств, которые я метала в распростертые объятия иностранного туриста.

– Прости, дорогая, я так забегался сегодня утром, было совсем не до разговоров. А потом в самолете просто отключил телефон. Я до сих пор его не включил, вот смотри! – оправдывался Гийом, отбиваясь от волны моей ярости выключенным мобильником. – Откуда ж мне было знать, что ты так волнуешься? Да и было бы из-за чего! Почему бы это я мог не получить визу?!

Сразу видно, он незнаком с таким объемным корпусом русского фольклора, как «Страшные истории о том, как мне или моему знакомому отказали в визе». В этом жанре написаны многие страницы интернет-форумов, посты в «Живом журнале», а уж сколько триллеров про жестокость посольских чиновников передаются из уст в уста – не сосчитать! Такая форма народного творчества характерна для стран со слаборазвитой дипломатией. Но что толку было пересказывать эти страшилки наивному дитяти Запада, для которого само слово «виза» было чем-то из седых готических преданий. В этих преданиях живописались страдания тех, кто зачем-то вынужден эту визу получать, но, правдоподобия ради, умалчивалось о том, что после всех испытаний ее можно еще и не получить. Это уже было бы слишком для нежного европейского сердца, а хорошие пугатели знают, что перегибать палку в страшных историях не стоит – они от этого становятся пародиями, как фильм «Крик». Остался бы героем Иван-царевич, прошедший огонь, воду и медные трубы, чтобы спасти Василису Прекрасную, если бы, убив Кощея и отперев темницу, обнаружил, что за время его скитаний Василиса состарилась и изрядно подурнела от подвальной сырости и плохого питания? Сам дурак, подумали бы слушатели этой сказки. И были бы правы.

* * *

Всю дорогу от Домодедова до Бабушкинской Гийом шипел, чтобы я пристегнулась, и таки заставил обвязаться жестким ремнем, рассказав, как мои мозги будут вылетать через лобовое стекло в случае аварии. Когда шофер шутливо напомнил, что и на заднем сиденье есть ремень, он гордо показал его пристегнутым. Отношение к ремню безопасности делит людей на бесстрашных дикарей и прогрессивных хлюпиков. Бесстрашные дикари вообще не верят, что попадут в аварию, справедливо полагая, что если все-таки попадут – они об этом уже не узнают. У них есть десяток доказательств, почему ремень безопасности опасен («В случае аварии он сожжет тебе кожу до мяса, сломает ключицу, вывихнет плечо и удушит тебя быстрее ядовитых выхлопов, а если и не удушит, то его заклинит и ты не сможешь выбраться из машины до того, как взорвется бензобак!»), и масса примеров, как непристегнутый ремень спасал людям жизни. Прогрессивные хлюпики, рефлекторно защелкивающие пряжку ремня, едва попа коснется сиденья, возражают им, ссылаясь на результаты краш-тестов («Они проводятся на скорости 60 км/ч, а кто сейчас ездит с такой черепашьей скоростью?!»), директивы Евросоюза («Ага, они и помидор предлагают считать фруктом») и, собственно, факт наличия ремня безопасности («А где-то, говорят, есть Красная Кнопка. Но ты же знаешь, что случится, если ее нажать…»). Было бы негостеприимно, если бы Гийом, ставший прогрессивным хлюпиком бессознательно, просто по факту рождения, был посрамлен бесстрашными дикарями на их территории в первые же минуты после прилета. Поэтому я пристегнулась, чтобы немного поддержать его, а вовсе не потому, что его кровавые образы воздействовали на мое воображение. Правду говорят, что в начале пути дорога в ад отклоняется от дороги в рай всего на один сантиметр. Я до сих пор не знаю, по которой из них иду, но теперь, в исторической перспективе, очевидно, что именно пристегивание того несчастного ремня безопасности было «перекрестком», на котором два пути расходились.

* * *

Любой мужчина старше пятнадцати знает, без чего нельзя приходить в гости к женщине. В легком чемоданчике Гийома кроме смены белья и пары парадных рубашек лежал джентльменский набор – бутылка вина, набор шоколадных конфет из дьюти-фри и коробочка презервативов. Его самоуверенность раздражает, подумала я, окинув взглядом этот натюрморт в драпировке из джинсов. Кто сказал, что вина и конфет хватит, чтобы расположить меня к сексу? В наших отношениях пока что нет такой конкретики. За месяц я ведь могла и передумать. Но, как выяснилось несколькими минутами позже, эти три константы романтического вечера предназначались трем разным людям: бордо урожая 2000 года отошло маме, шоколадками была задобрена младшая сестра, а мне досталось исключительное право использовать презервативы. Из принципа распределения материальных благ я сделала вывод, что Гийом расценивал наши отношения иначе, чем я; по крайней мере, для него они уже перешли в ту фазу, когда секс перестает быть наградой за добытого мамонта, а становится обязательной частью досуга. Тем не менее ему нельзя было отказать в предусмотрительности: увлекшись бордо, мама забыла о ритуальном допросе, который стартовал с обманчиво-любезного вопроса «Чем вы занимаетесь, молодой человек?» и заканчивался раздраженно-риторическим «А на что вы собираетесь содержать мою дочь?!» – даже если юноша на ее дочь не имел никаких матримониальных видов. Благодаря продукции французских виноделов спали мы без лишних вопросов в одной постели, хотя я так и не дозрела до того, чтобы представить его семье как своего молодого человека.

* * *

Я с гордостью заметила, что даже те немногие друзья и родственники, которые не уличены в полиглотстве, чисто и четко воспроизводят на французском знаменитую речь Кисы Воробьянинова у входа в пещеру: «Мсье, же не манж па сис жур». Как знакомятся с Гийомом, сразу бойко так выдают: «Мсье, я не ел шесть дней!» Ну почти как французы, знакомясь со мной, выпаливают: «О, водка-матрешка-КГБ!» Удивленному Гийому я объясняю, что это наше национальное приветствие, вроде сингапурского «Хэв ю макан?» («Ты ел сегодня?»). Во времена массового переселения китайцев в 1970-х годах молодой Сингапур страдал от нищеты и голода: китайцев было так много, что риса на всех не хватало. Справиться о том, ел твой визави сегодня или нет, было не просто проявлением заботы, но и первым пунктом инструкции по самообороне: говорят, в те времена голод был так жесток, что имели место случаи людоедства. Друзьям Гийом нравился. У него были густые волосы без залысин, зарплата менеджера низшего звена, съемная квартира и мечты стать рок-музыкантом – все как у нормального человека в двадцать пять лет. У обычного представителя категории мужчин «Дашины ухажеры» мечты если и были, то реализованные, а слово «зарплата» они уже давно заменили обтекаемым и многозначительным словом «доходы». Гийом тоже не любил слово «зарплата» – в его жизненные планы входило сколотить многомиллионное состояние в ближайшее десятилетие и уйти на заслуженный отдых в тридцать пять лет. Тогда он будет целыми днями играть на гитаре, купаться в море и, возможно, даже напишет книгу. Про что – пока не знает.

В его представлениях «писать книгу» было синонимом культурного безделья.

Мои друзья мужского пола разделяли его мечты и убеждения. Несмотря на то что мало кто из них сносно говорил по-английски. Но я склонна думать, что на свете существует какой-то специальный мужской язык, позволяющий представителям этого неразговорчивого пола понимать друг друга без слов. Мужчины могут уйти за пивом в ближайшую палатку и вернуться через два часа, обнимаясь и клянясь в вечной дружбе. И окажется, что они успели обсудить все экзистенциальные вопросы и выяснить, что во всем солидарны.

У женщин все сложнее. Они сходятся и расходятся в частностях. Как тут обойтись без слов? Поэтому мои подруги держали с Гийомом дистанцию: задав ему несколько общих вопросов из учебника «Хэппи Инглиш» и единодушно постановив, что его английский слишком гнусав для понимания, они посчитали свою миссию знакомства выполненной и переключались в режим рассматривания. А рассматривать было что. Гийом так выделялся на фоне соотечественников, что в Доме-музее Васнецова, где я велела ему молчать как рыба, все равно пришлось заплатить за билет сто двадцать рублей вместо шестидесяти. Иностранцам прикосновение к русской культуре обходится в два раза дороже, чем нам. Что в нем было не так с точки зрения отечественной физиономики? Частности, заметные только женскому глазу: угол между бровями и носом, тонкость переносицы, резкость скул, соотношение плечей и бедер, выражение лица. Бабушку-билетершу не проведешь.

* * *

Гийом очень хотел увидеть Кремль. Майская Москва расстелила свои клумбы, включила фонтаны, выпустила лебедей в приусадебные озера – а он не отрывал взгляда от страниц «Лё Пти Фютэ», где я краем глаза увидела древнюю фотографию Мавзолея и много-много золоченых куполов. Он помнил об официозных достопримечательностях даже на пикнике в Абрамцево, даже во время прогулки по Аптекарскому саду-огороду, даже под переливы рояля в клубе на Малой Дмитровке.

В предпоследний день мы добрались до Манежной площади и даже подошли к кассам… но неприветливая барышня защелкнула замок ровно в тот момент, когда я обреченно взялась за ручку. Я ведь уже говорила, что мы везде и всегда опаздывали и – самое ужасное – нисколько из-за этого не переживали? Мавзолей, слава богу, был закрыт, и мне не пришлось краснеть за то, что я сама там никогда не бывала, даже со школьной экскурсией. Храм Христа Спасителя мы обежали довольно быстро, по дороге от Арбата к Китай-городу, и Гийом успел только мимоходом заметить, что выложенные неоновой проволокой имена святых похожи на рекламу кока-колы. Этот пассаж непременно надо вставить в какой-нибудь текст для «Вечерней Москвы», подумала я, но тут же сама себя срезала: ее же финансирует мэрия.

Гийом стремительно завоевывал мое журналистское сердце своими редкими, но меткими комментариями. И непременно завоевал бы, если бы, кроме них, делал хоть какие-то попытки мне понравиться.

Вероятно, его стремление готовить ужины нужно было расценивать как такие попытки. Но даже это трогательное предложение в его устах звучало обидно. Например, он говорил:

– Сегодня вечером я приготовлю тебе омлет «Четыре сыра».

– Мняяммм! – кидала я одобрительный взгляд поверх зеркала, перед которым выводила стрелки на глазах.

– Можно использовать яйца, которые в холодильнике?

– Конечно, дорогой, зачем спрашивать! – отвечала я, натягивая ботинок.

– И если я возьму остатки сыра с нижней полки, никто не обидится?

– Все, что в холодильнике, лежит там в ожидании, что его приготовят. И никто не справится с этим лучше тебя, – добавляла я елейным голосом, закрывая за собой дверь.

– Спасибо за доверие, – улыбался он, придерживая дверь. – Но одного сыра все равно маловато. Не могла бы ты по дороге с работы купить кусочек горгонзолы, грамм двести шанталь, ломоть пармезана… Впрочем, гран-падано тоже подойдет.

– Могу, – с заметно угасшим энтузиазмом отвечала я после паузы, во время которой калькулятор в голове подсчитывал, во сколько мне обойдется этот омлет.

На другой день Гийом взялся готовить пиццу. Он выдворил всех из кухни, строго-настрого запретив нам вмешиваться в кулинарное священнодействие. Дверь в храм еды периодически распахивалась с вопросами: «Где лежат глубокие тарелки?», «А плоские?», «А консервный нож?», «А противень?», «А скалка?» На последнем вопросе мы с мамой недоуменно переглянулись: у нас в доме не увлекались ни выпечкой, ни домашними пельменями, и скалка имелась только в сувенирном наборе деревянной утвари, привезенном из Болгарии.

Гийом осмотрел предложенную скалку с художественно выжженным славянским орнаментом на ручке и почесал затылок.

– Вы живете в каменном веке, – без улыбки заявил он мне.

– Потому что у нас нет скалки?! – воскликнула я.

– И поэтому тоже. Как можно жить без скалки?

В ближайшие дни он понял, как можно жить без конусообразного устройства, вытаскивающего сердцевину из яблок, без специальных ножниц для куриного филе, без губки со скребком, собирающей капли со стен ванной после душа, и даже без терки для пармезана. Да в принципе и без пармезана тоже.

* * *

Однажды утром Гийом заявил, что мы идем на рынок, потому что на ужин запланированы «ондив су крэм фреш». Из названия блюда я знала только слово sous, которое вопреки очевидности значило вовсе не «соус», а всего лишь предлог «под». Я кивнула и незаметно, стараясь не выдать своего слабого в гастрономическом смысле французского, набила ondive в онлайн-словаре. Словарь бестактно указал на мою безграмотность, предложив выбрать из десятка вариантов правильного написания. Неужели вы, мадемуазель, могли предположить, что все будет так просто – слышится «о» и пишется «о»?! Вы не знали, что французы на месте о могут писать e, au, eau, aeux и даже ault? Я попробовала все варианты, ожидая, когда в окне перевода появится что-нибудь съедобное.

– Цикорий?! – изумленно переспросила я компьютер. – Цикорий?! – еще изумленнее переспросила я Гийома. – Ты хочешь купить цикорий?

– Я хочу купить endives, – настаивал он.

– Ну да, словарь говорит, что это цикорий. Но по моим детским ощущениям цикорий – это старинный заменитель кофе для натуропатов и страдающих диабетом. Если честно, я никогда не слышала, чтобы живые люди покупали цикорий. И уж если покупать его, то уж точно не на рынке, а в… – я снова обратилась к онлайн-словарю, – отделе бакалеи.

Гийом пожал плечами, дав понять, что в нашей стране и куриное филе может продаваться на птичьем рынке. Может, смысл блюда прояснится, если понять, что такое crème fraîche? «Сливки», – без сомнения ответил онлайн-словарь. Значит, это все-таки какой-то молочно-сахарный десерт. Что ж, тогда и цикорий звучит правдоподобно, кто знает, насколько французская кулинария отстала от мирового прогресса. Я люблю сладкое.

– Дорогая, это – растворимый кофе, – мягким тоном психотерапевта сказал Гийом, когда я радостно подвела его к витрине и ткнула пальцем в банку с надписью «Цикорий» и изображением чашки черного напитка. – Иными словами, это совсем не endives.

– О’кей, тогда придется признать, что я не понимаю, что ты имеешь в виду под цикорием, – вздохнула я. – Сориентируй меня, где он продается.

– Полагаю, там же, где другие овощи.

– У вас есть… кхм… даже не знаю, как сказать… цикорий? – спросила я у дородной продавщицы овощей с дальних южных территорий России.

– Ци… цикорий? – высоко взметнула она нещипаные брови.

– Я тоже удивилась, но ему, – я выразительно скосила глаза в сторону Гийома, скучающе перебирающего ручки авосек, – нужен именно цикорий. Для какого-то французского рецепта, – понизив голос, сообщила я. – Он же француз, ни слова не знает по-русски.

Расчет оказался верным: продавщица перегнулась внушительным торсом через прилавок и совершенно бессовестно принялась шарить глазами по Гийому.

– Что, настоящий француз? – восхищенно переспросила она, как будто перед ней стоял представитель каннибальского африканского племени с косточкой между ноздрями и повязкой из пальмовых листьев.

Я кивнула.

– И ни слова по-русски?!

Снова кивок.

– Эй, парень! – кликнула он Гийому на несколько тонов громче, чем того требовало двухметровое расстояние. – Как он выглядит, твой цикорий?

Святая простота. Как и многие, она думает, что языковые трудности иностранцев сродни легкой глухоте: если крикнуть погромче, смысл сказанного должен дойти до них. Ведь, в конце концов, они же не тупые, а просто слегка не в своей тарелке.

Рекламно улыбаясь позолоченными зубами, продавщица показывала на свеклу, лук, картофель, огурцы. Гийом неумолимо качал головой.

– Ну, я не знаю, что вам предложить, – бессильно опустила руки дама, исчерпав весь ассортимент прилавка. – Ну нет у меня цикория. Может, баклажаны возьмете?

Мы вернулись домой ни с чем. Этот диковинный овощ на Лосиноостровском рынке не водился. Да и купленные сливки оказались не тем, чего требовал рецепт, – судя по отчаянным объяснениям Гийома, уставшего сражаться с чуждыми гастрономическими реалиями, его «крэм фреш» напоминал по консистенции нашу сметану.

Жертвы несовершенного онлайн-словаря, этим вечером мы довольствовались макаронами с сыром.

* * *

В последний день мы все-таки попали в Грановитую палату. Я вышла оттуда гордой за свою родину, а Гийом – слегка подавленным. То-то, знай наших! Теперь бояться нужно только одного: как бы богатства царской России не укрепили его в мысли, что платить в ресторане за меня не обязательно. Хотя если после дней, проведенных в Москве, он стал думать, что мне нравится сорить деньгами, то в том была моя, а не Грановитой палаты вина. Мне так хотелось, чтобы мой родной город произвел на французского гостя хорошее впечатление, что я сама готова была платить за него, лишь бы только он ходил со мной в правильные кафе, на правильные концерты и в правильные музеи. Я заранее купила ему проездной на метро, заказала такси в аэропорт и затоварилась отечественными деликатесами. Все было направлено на то, чтобы Гийом избежал столкновения с изнанкой московской жизни: давкой в метро в час пик, очередями в билетную кассу и даже необходимостью ходить в магазин, где продавцы могли оказаться недостаточно любезными. Однако Гийом не спешил отвечать добром на добро. Он честно делил счет на свою и мою части и иногда, в порыве щедрости, предлагал заплатить пополам, если моя часть счета превышала его часть.

Чтобы избежать неприятных ситуаций, последний ужин решено было провести дома. Тем более что мама так и не успела толком расспросить гостя, чем он занимается.

Во время ужина во мне боролись радость и грусть оттого, что Гийом завтра уезжает. Так бывает, когда ешь, например, семгу в собственном соку или тушеные баклажаны – вроде бы блюда соленые, а во рту остается сладость. С одной стороны, было здорово снова его увидеть и не разочароваться. А с другой стороны, каким облегчением было бы разочарование! Мне нравилось, как он спит, как ест, как молчит и как говорит, как смеется и как сердится. Мне нравились его лицо, его фигура, его запах, то, как бережно он укладывает в чемодан ботинки и как ловко гладит рубашки. С каждым днем мне это нравилось все больше – и с каждым днем росла моя злость. Потому что он нисколечко не старался меня завоевать. Он упрямо не делал ничего из того, что делают заинтересованные в женщине мужчины: не дарил цветов, не говорил нежных слов, не делал комплиментов, не ронял многозначительных фраз о совместном будущем, не умилялся моим маленьким недостаткам. Последнее прямо-таки выводило меня из себя. Искусно разыгрываемая непосредственность до сих пор была моим главным оружием в арсенале соблазнения, на его использовании держалась вся моя завоевательная стратегия, направленная на мужчин, тоскующих по уходящей молодости и бесхитростным девочкам. Гийома же образ резвящейся, очаровательной в своих нелепостях хохотушки не трогал совершенно. Усы от молочного коктейля не вдохновляли его не только на «вытирающий» поцелуй, но даже на заботливое промокание моих губ салфеткой. Наступающие сумерки не подсказывали ему набросить мне на плечи свою куртку и нарочно оставить руку в полуобъятии. Он не порывался подхватить меня, когда я прихрамывала в плохо разношенных туфлях, а на кокетливый вопрос «Смог бы ты донести меня до дома, если бы я тебя очень попросила?» не моргнув глазом отвечал: «Нет, ты тяжелая».

Обычно я легко отдаю свое сердце: живому, натренированному на выдуманных репортажах воображению не надо многого, чтобы выстроить образ Мужчины Мечты на непроверенном фундаменте. Главное, подлить в разгорающийся костер эмоций хорошего горючего из субъективных оценок, подслушанных историй, пристрастно истолкованных взглядов – и воображение уже несется на предельных скоростях в наше совместное будущее, навстречу образам из каталога «ИКЕА». Вот и тут я готова была отдать сердце этому, прямо скажем, далекому от эталона французу (старше меня всего на пару лет, не любит читать, не интересуется искусством, мало разговаривает, еще не состоялся в жизни и, главное, француз!), но едва моя фантазия намеревалась унестись в голубые выси, он обрубал ей крылья. По нескольку раз на дню я думала, что совершенно ему безразлична, даже где-то противна, и каждую ночь он доказывал обратное. Иногда даже многократно. Но с утра, едва мы выбирались из постели, меня снова охватывали сомнения в собственной привлекательности.

* * *

Мы закончили церемонный ужин с домочадцами по случаю отъезда дорогого гостя и остались одни на кухне. Я заставляла бокал с остатками красного вина выписывать вензеля на столешнице, скучая от постоянных уточнений: «Во сколько завтра нужно выезжать в аэропорт?», «Ты договорилась с шофером о цене?», «Разменяешь мне тысячу рублей?» Хотелось, чтобы сегодня поскорее кончилось. Разве я заслужила выслушивать такое в последний вечер?! Вино стекало по стенкам бокала, оставляя длинные прямые «ножки»… Какой все-таки красивый этот винный язык: доля ангелов, аэрация, сомелье, миллезимы, купаж, шамбрироваться… И большинство слов ведь явно французского происхождения. Придумывают же люди такие романтичные названия производственным процессам! И куда все это девается в человеческих отношениях?

Гийом между тем перешел к благодарностям за прекрасно проведенные дни, я задумчиво кивала и вставляла, иногда некстати: «Мне это было в удовольствие». В тот момент я почти мечтала о том, чтобы никогда его больше не видеть. Как вдруг по моим ушам полоснуло: «I love you».

Я открыла рот в изумлении, а потом вдруг расхохоталась. Гийом смотрел на меня испуганно, и я изо всех сил попыталась подавить непристойный смех. Я зажала рот одной рукой, а другой энергично обмахивала лицо, но ничего не могла поделать с вырывающимся из-под ладони хрюканьем. Гийом вскочил и кинулся в коридор. Отхохотав, я достала из ящика салфетку, промокнула глаза, сделала несколько глубоких вдохов и вышла следом.

Он курил на лестничной клетке, уставившись в темное окно. Я подошла и обняла его за плечи:

– Ну извини, мне стыдно, не знаю, что на меня нашло.

– Эта самая странная реакция на признание в любви, о которой я слышал.

– Ну какая любовь, Гийоша, умоляю тебя! – воскликнула я, борясь с возвращающимся хохотом. – О чем ты говоришь? Разве так ведут себя люди, когда любят?! Ты вообще-то знаешь, что это слово значит?

Он вырвался из моих объятий, бросил на пол докуренную сигарету и выбежал из подъезда. Подобрав окурок, я затушила его о жестяную банку, заменявшую пепельницу на лестничной клетке. Хорошо, что топиться у нас поблизости негде.

Я сама удивлялась своей холодности. Мне все виделось словно со стороны, словно это происходило не со мной, а с моей проекцией. Как будто бы я знала, что сплю и все это не по-настоящему. Это ли не явное доказательство отсутствия любви? Мои чувства как будто кто-то держал на предохранителе, а ведь обычно я влюбляюсь в случайных прохожих и рыдаю над фильмами про животных.

Гийом вернулся поздней ночью – он открыл для себя бар «Пилотаж», который своей мигающей вывеской и подвыпившими посетителями мешал спать всем жильцам нашего дома, стоящего прямо напротив. Я сквозь сон почувствовала, как он плюхнулся на кровать и принялся клацать ремнем джинсов. Три пинты пива и рюмка егермейстера, безошибочно высчитал мой дремлющий мозг. Если бы это была любовь, я бы распереживалась и даже устроила бы сцену со слезами. Тут же я дождалась, когда он уляжется и начнет ровно дышать, потом повернулась и обняла его. Погладила по животу, плечам, шее. Запустила руку в волосы. Он уже слишком обмяк, чтобы сопротивляться ласкам, и сквозь сон, возможно, не до конца понимал, кто я и что делаю. Но, буквально не приходя в сознание, он включился в процесс, и мы провели замечательную – молчаливую, но наполненную событиями – последнюю ночь.

Я не волновалась за то, в каком настроении он проснется, будет ли хмуриться или сделает вид, что ничего не произошло, – по большому счету, мне было все равно. Отъезд Гийома был большим облегчением, хотя, глядя вслед выезжающему из двора такси, я чувствовала, как самовольно увлажняются глаза. В комнате стало пусто, кровать снова принадлежала только мне. Я опять могла вдосталь мечтать перед сном о прекрасных принцах, встреченных на сайте знакомств, и блестящем светском будущем, которое сулило мне замужество с одним из них.