Читать книгу Мне лучше - Давид Фонкинос - Страница 22

В офисе все, кто попадался навстречу, глядели на меня как на диковинного зверя. Наверно, все уже знали про конфуз с японцами. За долгие годы у меня сложились добрые отношения с коллегами, и теперь на лицах некоторых читалось сочувствие. Или скорее облегчение? Ведь допустить ошибку в работе рано или поздно может каждый, поэтому кто-то обрадуется – хорошо, что такое случилось со мной, а не с ним. Много ли нам надо для счастья: другой споткнулся – уже хорошо. И ведь никто не знал, что меня подло подставили. Мерзавцев не заметно – как раз по этому признаку их и можно распознать среди сослуживцев. Я видел, как мои хорошие приятели весело разговаривали с Гайаром у кофемашины. Они и не подозревали, каков он на самом деле. Я один знал, на что он способен, и от этого было еще противнее. Я мог бы его разоблачить, но что толку. Доказательств-то никаких. Как я докажу, что он дал мне ложные данные для сметы проекта? А значит, хочешь не хочешь, приходилось пока молчать.

Иные палачи не выпускают жертву из когтей. Не успел я сесть за свой стол, как явился Гайар:

– Как дела?

– …

– Знаешь, мы за тебя волновались.

– Что тебе надо?

– Мне не хотелось бы, чтоб мы месяцами дулись друг на друга. Что было, то было, давай не будем к этому возвращаться.

– …

– Я понимаю, это нелегко. Ты столько работал, а тебя исключили из проекта.

– Выйди, пожалуйста, вон.

– Хорошо, но я скоро вернусь. Мы тут посовещались с Одибером… тебе поручат новый проект.

– Вы с Одибером?

– Да. Тут у нас кое-что поменялось, теперь твой непосредственный начальник – я. Так будет проще.

– …

– Надеюсь, проект тебе понравится. По крайней мере, не будешь сидеть без дела.

– …

– А как твое здоровье, лучше? – бросил он на прощание и вышел, не дожидаясь ответа.

Итак, я его подчиненный. Столько лет работать на фирме, горбатиться над сметами, чтобы попасть в зависимость от наглого честолюбца. Гайар упивался своей победой. Он говорил со мной деловым тоном, сохранял серьезный вид, но под этой маской, я-то чувствовал, скрывалась ухмылка. Угадывалось, как ходили желваки на скулах – точно рука онаниста в кармане. Знавал, знавал я таких, как он, упивающихся своей маленькой властью. Насквозь его видел. Закрыв глаза.

Типичный случай – когда-то в прошлом его дразнили и травили сверстники. И он остался на всю жизнь затравленным подростком. Для самоутверждения ему необходимо подавлять других. Свой вечный страх он худо-бедно прикрывает насилием. И даже блестящей карьеры мало, чтобы утолить его жажду мести. Такого человека не убеждает собственный успех. Он все равно ощущает себя самозванцем. Посредственность – такова его неизменная внутренняя суть. Небось, сидя на террасе парижского кафе, он постоянно готов к тому, что его вышвырнут вон. И знает, что такое может случиться в любой момент. В любой момент его могут выгнать из приличного общества. Поэтому он берет свое криком. То же самое с женщинами. Когда-то он драл глотку под окнами недоступной красотки. Строил из себя романтика, поэта, безумца. Хоть в глубине души, я уверен, он женщин презирал и презирает. Потом, спустя годы, женился. Мне иногда случалось видеть в офисе его жену, и она всегда казалась мне несчастной. Глубоко несчастной. Должно быть, поначалу этот человек, любивший пышные речи и жесты, полный новых амбиций с утра и горькой досады к вечеру, чем-то ее привлек. Наверно, это и правда может растрогать: карлик с такими честолюбивыми планами. А ему хотелось блистать, показывать себя героем, все время где-то привирая, что-то искажая. Но для того, кто наблюдал эту комедию из ближних лож домашнего театра, притворство было очевидно. Жена очень скоро увидела его таким, каков он есть на самом деле. В ее глазах он читал ежедневные сводки своей посредственности. Принц превратился в жабу. И это лишь подстегивало в нем стремление любыми средствами быть первым. Кто страдает подобным неврозом, находит иллюзорное облегчение в ненависти к людям. В лихие времена он был бы отличным солдатом или пособником палачей. И служил бы нацистам из одного-единственного побуждения: из зависти к евреям. Но это другая история. Притом, что я много от него натерпелся, мне не давали покоя капли пота у него на лбу. Подчас меня тянуло утереть их. Одолевало нелепое желание уступить ему, сделать все, что угодно, лишь бы он так не мучился ненавистью. Возможно, я такой же извращенец, как и он? Иначе чем же объяснить такую глупую наивность? Он есть не что иное, как детище моей бесхребетности.

Я сидел и ждал, пока он принесет мне новое дело. А на столе по-прежнему лежали документы, относящиеся к японскому проекту, я медленно, страницу за страницей, их перебирал. Несколько месяцев труда – и все псу под хвост. Пришла моя секретарша – или уже не моя? Осведомилась о моем здоровье. Все хорошо, буркнул я.

– Это ужасно, – сказала она. – Вы такого не заслужили.

– Спасибо.

– Вы порядочный человек, – прибавила она и вышла.

Может, конечно, она говорила это из жалости, но я был тронут.

И даже чуть не прослезился. Несколько дней подряд я крепился, старался стерпеть неприятности и боль, и вот вдруг простые слова Матильды пробили брешь в моей броне. Все правильно: я порядочный человек и не заслужил такой несправедливости. Однако же я безропотно смирюсь с новым положением вещей – слишком я малодушен, чтобы бороться. Что ж, видно, такова моя натура: я отдаюсь на волю обстоятельств и не способен плыть против течения. Рыба она рыба и есть[9].

Мой кабинет практически опустел. Я снял трубку позвонить родителям. Мама в этот час наверняка возится на кухне – готовит обед. А отец смотрит телевизор и ругает все, что продается в “Телемаркете”: “Какая чушь! Кому это нужно!” Я словно видел эту сцену своими глазами, а чего никак не мог себе представить, так это молодых и влюбленных отца с матерью, идущих, взявшись за руки, и решивших завести ребенка – меня. Мы все родились в каком-то фантастическом романе, где наши родители были молодыми, беспечными и любили друг друга. Что касается моих, то у меня было такое впечатление, что они всю жизнь жили так, как теперь, будто актеры, обреченные до бесконечности играть одну и ту же сцену, в которой не имеют права изменить ни слова. Поэтому мой неурочный звонок должен был их озадачить.

– Здравствуй, мама. Я хотел пригласить вас вечером на ужин к нам домой.

– …

– Мама?

– Вечером? Прямо сегодня?

– Да. Сегодня вечером.

– У тебя важные новости?

– Нет, ничего особенного. Просто мне будет приятно, если вы придете.

– Послушай, если что-нибудь случилось, лучше скажи прямо сейчас.

– Да ничего не случилось.

– Ты что, разводишься?

– Да нет же, мама, я зову вас просто так… если вы не хотите, не надо.

– Ну почему же… я приду… с удовольствием. Надо только спросить у отца, нет ли у него других планов на вечер.

– Давай.

Я сделал вид, что верю, будто у отца могут быть какие-то планы, о которых она не знает. У таких, как они, не принято делать что-либо порознь. В их поколении “жить вдвоем” буквально означало “жить вдвоем”. Воплощение зарока “быть навеки вместе в радости и в горе”. Пожизненный сентиментальный маскарад. Сейчас родители пошепчутся, идти к нам или нет, быстренько взвесят все за и против. Что касается отца, то все зависит от телепрограммы. Тут, если я не ошибаюсь, все складывалось удачно: в среду вечером никакого матча высшей лиги не предвиделось. Ожидание затянулось – видимо, приглашение сбило родителей с толку.

У мамы давно вошло в привычку упрекать меня – я, дескать, слишком скрытный, ничего про себя не рассказываю. При этом она не замечала, что если я делал шаг в ее сторону, то не встречал ни радости, ни нежности. Все эти упреки делались машинально, скорее для того, чтобы переложить свою вину на меня. Вот и теперь – я приглашал родителей на ужин, а в ответ вместо радости или хотя бы удивления приятному сюрпризу – только скопившееся за долгие годы бремя взаимного непонимания. Я чуть не пожалел о своем предложении и совсем забыл, что причиной его был страх смерти. Я чего-то ждал от родителей и толком не знал, чего именно. Недолюбленные дети всегда надеются получить то, чего им не хватало, это известно. И, сколько бы раз я ни наталкивался на родительскую черствость, все равно подступался к ним вновь, питая бессмысленную надежду, точно у меня отшибало память.

Наконец мама сообщила результат затянувшихся на несколько минут переговоров:

– Придем с удовольствием.

Но таким тоном, что в это удовольствие плохо верилось.

– Прекрасно. Ждем вас в восемь часов.

– Принести что-нибудь с собой?

– Нет, ничего не надо. Я уйду с работы пораньше, чтобы все приготовить.

– Уйдешь пораньше? У тебя неприятности на работе?

– Мама!..

– Я просто спрашиваю, что такого! Первый раз слышу, что ты уходишь пораньше.

– Я много работал в последнее время, закончил кое-что до срока.

– Ну-ну… – сказала мама, но в голосе ее послышалось сомнение.

Оно и понятно: слишком неправдоподобно это звучало: чтобы я рано уходил с работы. Я много лет преувеличивал важность своей работы, чтобы пореже с ними встречаться. Бывало, выдумывал даже ночные совещания – предлог не приходить на дни рождения. Так или иначе, но все происходящее нарушало сложившуюся логику наших отношений. Моя жизнь менялась самым неожиданным и радикальным образом, и я увлекал за собой всю семью.

Гайар, как и обещал, явился снова, чтобы ознакомить меня с новым проектом[10]. Речь шла об устройстве парковки на месте недавно снесенного здания. Поскольку площадка представлялась ненадежной, муниципалитет из предосторожности решил ничего на ней не строить и отдать под парковку. В скором времени намечалась встреча с основными подрядчиками. Гайар посоветовал мне съездить и осмотреться на местности. Именно так он и выразился, а потом прибавил:

– Добираться несложно. На электричке от Северного вокзала, а там автобусом.

– …

– Надо только узнать расписание. По-моему, автобус ходит каждый час. В общем, держи меня в курсе.

Гайар ушел, а я стал просматривать документы. Стоило работать двадцать лет, чтобы тебе поручили дело, с которым справился бы любой стажер. Это был самый легкий из всех, какие ни на есть, проектов. Я мог бы отказаться и уйти. Ведь ясно же – меня подталкивали к этому. Чистое издевательство, но сломаться нельзя. У меня не было выбора. Я должен платить за дом, обеспечивать детям учебу, зарабатывать на пенсию. А если у меня обнаружится серьезная болезнь, лучше умереть служащим, чем безработным.