Читать книгу Лето ночи - Дэн Симмонс, Dan Simmons - Страница 10

Бесплатный сеанс обычно начинался после заката, но зрители собирались в парке Бандстенд значительно раньше, когда блики солнечного света еще озаряли Мейн-стрит и, подобно рыжей кошке, медленно уползали с прогретого тротуара. Экран натягивали на стене паркового кафе. Фермеры приезжали целыми семьями и спешили занять лучшие места на стоянке вдоль Броуд-авеню, на той стороне, что прилегала к парку. Пристроив свои пикапы и фургоны, они располагались на травке или присаживались на эстраду, чтобы поболтать с горожанами и узнать все городские новости. Большинство же местных жителей подтягивались уже в сумерках, когда на фоне быстро темнеющего неба в воздухе бесшумно скользили летучие мыши. Броуд-авеню под аркой высоких вязов превращалась в темный туннель, открывающийся в светлую широту Мейн-стрит и заканчивающийся ярко освещенным островком парка, где не смолкали шум и смех.

Традиция бесплатных сеансов уходила корнями во времена Второй мировой войны, когда ближайший кинотеатр – «Эвалтс Палас» в Оук-Хилле – был закрыт в связи с тем, что сын Эвалтса Уолт, единственный в городе киномеханик, поступил на службу в морской корпус. Фильмы еще демонстрировали в Пеории, но из-за нормированного отпуска бензина большинство горожан не могли позволить себе такую роскошь, как путешествие длиной в сорок миль.

Решение проблемы взял на себя старший мистер Эшли-Монтегю: летом 1942 года он каждую субботу привозил из Пеории проектор, вешал на стену кафе белое полотнище высотой двадцать футов и показывал всем желающим журналы новостей, хронику войны, мультфильмы и художественные ленты.

Сами Эшли-Монтегю не жили в Элм-Хейвене с того дня в 1919 году, когда их особняк сгорел, а дедушка нынешнего мистера Эшли покончил жизнь самоубийством. Но представители мужской половины семейства довольно часто посещали городок, делали пожертвования на общественные нужды и вообще опекали маленький городок, подобно тому как в старину английские сквайры заботились о маленьких деревушках, выросших на их землях. И теперь, по прошествии восемнадцати лет с того дня, когда сын последнего элм-хейвенского Эшли-Монтегю в июне 1942-го провел в городском парке первый бесплатный сеанс, традицию продолжал уже его сын.

Вот и сегодня, с наступлением четвертого вечера июня 1960 года, длинный «линкольн» мистера Эшли-Монтегю припарковался на специально приготовленном для него месте у западной стенки эстрады. Увидев, как мистер Тейлор, мистер Сперлинг и другие члены городского совета помогают выгрузить и установить на деревянную платформу массивный проектор, зрители торопливо расселись на скамьях и разостланных прямо на траве одеялах. Детей шуганули из-под эстрады и с нижних ветвей ближайших деревьев. Родители усадили их на складные стулья, поставленные в кузовах грузовичков и пикапов, вручили мешочки с попкорном, и парк погрузился в напряженную тишину ожидания. Небо над верхушками вязов становилось все темнее и темнее, и полотно экрана на стене кафе наконец засветилось и ожило.

Дейл и Лоренс вышли из дому довольно поздно, потому что ожидали возвращения отца, чтобы вместе с ним отправиться на бесплатный сеанс. Но он не успел приехать вовремя. Около половины девятого отец позвонил с границы штата и сказал, что задерживается в пути, но скоро будет дома, и велел идти без него. Мама вручила каждому из мальчиков по коричневому бумажному пакету с приготовленным попкорном и по пятьдесят центов на лимонад в парке и велела нигде не задерживаться после окончания фильма, а идти прямо домой.

Брать велосипеды они не стали. Обычно ни один мальчик не шел пешком туда, куда можно было доехать на велосипеде, но для двух братьев прогулка до парка была своего рода освященной временем традицией, идущей с той поры, когда Лоренс был слишком мал, чтобы самостоятельно ездить на велосипеде, и Дейл вынужден был отводить его в кино, крепко держа за руку на перекрестках притихших улиц.

Сейчас улицы тоже погрузились в тишину. Вечерний свет угас, но звезды еще не засияли, и в промежутках между вязами виднелись несущиеся по черному небу облака. Воздух благоухал ароматом свежескошенных трав и распустившихся цветов. В садах и густых зарослях живых изгородей звучала ночная симфония сверчков, а в ветвях засохшего тополя возле дома миссис Мун уже пробовала свой голос сова. Мрачный массив Старой школы вздымался над пустынными спортивными площадками, и мальчики торопливо миновали его по Второй авеню и свернули на запад, на Черч-стрит.

На каждом углу горели уличные фонари, но расстояние между ними было довольно большим, и на всем его протяжении под огромными деревьями царила непроглядная тьма. Дейл предложил брату пробежаться, чтобы не пропустить мультфильм, но Лоренс боялся споткнуться в темноте на неровных камнях тротуара и просыпать попкорн. Пришлось ограничиться тем, чтобы ускорить шаг. Над головами мальчиков шелестела невидимая листва. Окна больших старых домов на Черч-стрит были либо совсем темными, либо слабо освещались мерцанием черно-белых экранов телевизоров. Кое-где на верандах краснели огоньки сигарет, но силуэты самих курильщиков утопали в черноте ночи. На углу Третьей авеню и Черч-стрит, там, где доктор Рун снимал комнату на втором этаже старого пансиона миссис Сэмсон, Дейл и Лоренс перешли на другую сторону, миновали кирпичное строение, возле которого располагался каток, летом, конечно, не работающий, и свернули налево, на Броуд-стрит.

– Похоже на Хеллоуин, – тонким голоском проговорил Лоренс. – Будто все попрятались в темноте, чтобы мы их не видели. А мешок с попкорном – это моя сумка для выкупов. Но никого нет дома…

– Помолчи, пожалуйста, – приказал старший брат.

Из парка доносилась веселая музыка: показывали мультфильм киностудии «Уорнер бразерс». Темный туннель Броуд-стрит, где в больших, стоящих далеко от проезжей части викторианских особняках светились лишь несколько окон, остался позади. На углу, как раз напротив почты, высилось здание Первой пресвитерианской церкви, которую исправно посещало семейство Стюарт. Сейчас там не было ни души.

– Что это? – вдруг прошептал Лоренс, останавливаясь и крепко сжимая в руках кулек с попкорном.

– Ничего. Ты о чем? – Дейл тоже остановился.

Из темноты над вязами и даже будто из их ветвей послышалось какое-то странное шуршание и поскрипывание.

– Там ничего нет, – поспешил успокоить брата Дейл и, делая шаг вперед, потянул Лоренса за руку. – Наверное, птицы…

Но Лоренс не двигался, и Дейл добавил:

– Или летучие мыши…

Дейл отлично видел этих ночных тварей: их темные тени мелькали в просветах между ветвями, крылья трепетали в воздухе.

– Это просто летучие мыши, – повторил Дейл и снова потянул брата за руку.

Но Лоренс стоял не двигаясь.

– Ты послушай… – прошептал он.

Дейл хотел было силой заставить брата идти вперед и на секунду задумался, что лучше: треснуть его по затылку, поддать слегка сзади или ухватить за ухо и протащить оставшийся отрезок пути – от парка их отделял всего один квартал, – но вместо этого замер и тоже прислушался.

Шуршали листья. Что-то визгливо кричали персонажи мультфильма – расстояние и влага, рассеянная в воздухе, не позволяли разобрать слова. В кронах деревьев хлопали кожаные крылья. Издалека доносились едва различимые обрывки разговоров…

Над головами мальчиков, в наполненной суетливым движением темноте, вместо почти ультразвукового писка летучих мышей раздавался тихий гомон тонких злых голосов. Вопли. Визг. Ругань. Проклятия. Бо́льшая часть звуков была за гранью понимания – сводящий с ума, лишенный смысла звукоряд походил на крикливую беседу, плохо слышную из соседней комнаты.

Но два слова мальчики расслышали совершенно явственно.

Дейл и Лоренс застыли на тротуаре, задрав головы и продолжая крепко сжимать в руках пакеты с попкорном, а летучие мыши голосами, которые походили скорее на скрежет зубов, вгрызающихся в классную доску, выкрикивали их имена. Далеко-далеко голос Поросенка Порки произнес: «В-в-в-вот и все, ребятки!»

– Бежим! – шепотом скомандовал Дейл.

Джиму Харлену не разрешили пойти на бесплатный сеанс в парк. Уезжая в Пеорию на очередное свидание, мать заявила, что он уже достаточно взрослый, чтобы оставаться дома без няньки, но не настолько, чтобы одному разгуливать по городу. Пришлось сооружать в постели чучело, которое должно было изображать его, Харлена, лежащего лицом к стене. Джинсы он скомкал так, чтобы было похоже на торчащие из-под одеяла ноги. Все это предназначалось для матери – на случай, если она вдруг вернется и захочет проверить, чем он занят. Но это вряд ли. Мать никогда не возвращалась домой раньше часа, а то и двух ночи.

В качестве киношной закуски Харлен прихватил с буфета пару бутербродов, вывел из-под навеса велосипед и рванул по Депо-стрит. Он задержался дольше, чем рассчитывал, потому что досматривал по телевизору очередную серию «Дымящегося ружья»[46], и на улице уже стемнело. И теперь, если он не хочет пропустить мультик, следует поторопиться.

Улицы были пусты. Джим знал, что все, кто был в состоянии водить машину и не желал смотреть бесплатный сеанс, уже несколько часов назад уехали в Пеорию или Гейлсберг. Уж он-то точно не станет торчать субботним вечером в Элм-Хейвене, когда вырастет.

Он, Джим Харлен, вообще не собирается оставаться в Элм-Хейвене и непременно уедет. Быть может, мать наконец выйдет за кого-нибудь из своих ухажеров – ну, например, за того механика из гаража, который просадил все свои деньги, пока с ней встречался, и тогда они все переберутся в Пеорию. А если нет, найдется другой способ. Как бы то ни было, он все равно сбежит через год или два. Харлен завидовал Табби Куку. Толстяк, у которого мозгов не больше, чем у той двадцатипятиваттной лампочки, что горит на крыльце дома, и то понял, что пора рвать когти из Элм-Хейвена. Конечно, Харлен был в совершенно другом положении, чем Табби, если судить по беспробудному пьянству Кука-старшего и глупому виду его жены, но и у него были свои проблемы.

Он ненавидел свою мать за то, что она после развода вернула себе девичью фамилию, а ему оставила фамилию отца, о котором в ее присутствии даже упоминать не разрешалось. Он ненавидел мать за то, что она по пятницам и субботам надевала декольтированные блузки и сексуальные черные платья и надолго исчезала из дому. Иногда, при мысли о том, что мать похожа на женщин, изображенных в журналах, которые он прятал в самой глубине шкафа, Харлену даже становилось смешно. Он ненавидел ее, когда она курила, оставляя на окурках полукруглые следы губной помады, а ему вдруг представлялись такие же следы на щеках всех этих подонков, которых он даже не знал… или на их телах. Он ненавидел ее за пристрастие к алкоголю, которое она старалась скрыть, притворяясь скромницей, но всегда выдавала себя подчеркнуто тщательным выговором, замедленными движениями и сентиментальной слезливостью. Стоило матери перебрать, она настойчиво лезла к Харлену с глупыми поцелуями.

Словом, он ненавидел свою мать. Если бы она не была… мозг Харлена испуганно шарахнулся от плохого слова… если бы она не была такой плохой женой, то отец не стал бы встречаться со своей секретаршей, с которой он потом и убежал.

Харлен сердито вытер глаза рукавом рубашки и припустил по Броуд-авеню, с силой нажимая на педали.

Что-то белое мелькнуло за деревьями слева от дороги и заставило Джима взглянуть в ту сторону… потом еще раз и… Он резко затормозил.

Кто-то шел по аллее между широкими газонами. Харлен сумел рассмотреть короткое, широкое туловище, бледные руки и светлое платье – и видение тут же поглотила темнота.

«Черт, да это же Двойная Задница!» Он едва не присвистнул.

Аллея тянулась как раз между ее большим старым домом и заколоченным досками розовым викторианским особнячком, принадлежавшим миссис Дагган.

«Какого дьявола Двойная Задница шляется по аллее?» – подумал Харлен. Он уже совсем было решил выбросить это из головы и поспешить в кино, но тут вспомнил, что именно ему поручили следить за учительницей.

«Все это, конечно, ерунда. О’Рурк идиот, если думает, что я стану следить за этим старым динозавром. Вот еще! Что-то я не видел, чтобы он или еще кто-нибудь следил сегодня за своим объектом. У Майка просто мания отдавать приказы… А все остальные придурки его слушаются… Но я-то не стану забивать себе голову этой детской чепухой.

Но что все-таки делает миссис Даббет на темной аллее?

Выносит мусор, дурак».

Но труповоза не будет до вторника. И к тому же в руках у Двойной Задницы ничего не было. На самом деле она, похоже, нарядилась как на праздник. Наверное, в то потешное розовое платье, что было на ней в последний день перед рождественскими каникулами. Нельзя сказать, чтобы старая ведьма устроила им тогда хорошую вечеринку: всего каких-то полчаса суеты вокруг подарков «от Санта-Клауса», на которых были заранее написаны имена одноклассников.

Какого же черта она там делает?

То-то О’Рурк удивится, если Джим Харлен будет единственным в их несчастном Велосипедном патруле, кто действительно сумеет что-нибудь разузнать о своей подопечной. Ну, например, что Двойная Задница занимается «этим» с доктором Руном или с говнюком Ван Сайком, пока остальные наслаждаются бесплатным сеансом.

От одной только мысли о такой возможности Харлена едва не стошнило.

Он переехал на другую сторону улицы, спрятал велосипед в зарослях со стороны дома миссис Дагган и выглянул из-за кустов. Едва различимый в темноте силуэт маячил почти у пересечения аллеи с Третьей авеню.

Харлен помедлил еще секунду и помчался следом, оставив велосипед: колеса будут слишком громко скрипеть по гравию и шлаку. Он передвигался короткими перебежками, держась в тени, поближе к высоким оградам, старательно огибая мусорные баки, чтобы не наделать шуму. Он подумал было о собаках, но вспомнил, что в ближайших домах их нет. Только в доме Гибсонов жил старый кобель по кличке Декстер. Хозяева обращались с ним как с ребенком, так что сейчас он, наверное, смотрит вместе с хозяевами телевизор.

Тем временем училка пересекла Третью авеню, прошла мимо пансиона, в котором снимал квартиру доктор Рун, и через южную спортивную площадку направилась к зданию Старой центральной школы.

«Вот черт! – подумал Харлен. – Да она идет прямиком в школу! Интересно, что ей там понадобилось?»

Однако он тут же сообразил, что Двойная Задница не сможет попасть внутрь. Когда они с Дейлом и остальными вернулись после дурацкой поездки в пещеру, то заметили, что кто-то забил досками окна нижнего этажа. Вполне возможно, это было сделано для того, чтобы мальчишки, вроде самого Харлена и его друзей, не шастали почем зря по пустым коридорам и классам Старой школы. Обе двери, южная и северная, были заперты на засовы и цепочки.

Миссис Даббет – теперь, в свете фонаря на углу, Харлен видел ее совершенно ясно – исчезла в сумраке около пожарного входа. Харлен спрятался за тополем на другой стороне улицы. Даже в двух кварталах от парка он отчетливо слышал музыку: на бесплатном сеансе уже демонстрировали художественный фильм.

До Харлена донесся стук каблуков по железным перекладинам, и он увидел, как бледный силуэт карабкается по пожарной лестнице. Еще через минуту дверь на втором этаже со скрипом открылась.

«Да у нее, оказывается, есть свой ключ!»

Харлен усиленно гадал, зачем это Двойной Заднице тащиться в Старую школу ночью, да еще в субботу, да еще летом и ко всему прочему – когда школу собираются закрыть навсегда.

«Вот дьявол! Неужели она и впрямь занимается „этим“ с доктором Руном?»

Харлен попытался представить, как миссис Даббет лежит поперек своего дубового стола, а над ней склоняется директор… Но эта задача оказалась не под силу даже его богатому воображению. По правде говоря, он никогда в жизни не видел, как занимаются сексом. Даже в журналах, спрятанных в его шкафу, были изображены только девушки, правда в таких позах, которые не оставляли сомнений в их намерениях, – но не более того.

Харлен чувствовал, как бешено бьется сердце, и, затаив дыхание, ждал, когда же на втором этаже вспыхнет свет. Окна оставались темными.

Почти прижимаясь к стене, чтобы училка не увидела его, если вдруг ей придет в голову выглянуть на улицу, Джим двинулся в обход школы.

Свет не зажигался.

Он подождал еще немного. Наконец в одном из высоких окон угловой комнаты на северо-восточной стороне, бывшего класса миссис Даббет, мелькнул слабый, будто фосфоресцирующий огонек. Именно в этом классе Харлен провел последний учебный год.

Как бы ему увидеть, что она там делает? Двери внизу заперты, окна подвала закрыты металлическими щитами. Можно, конечно, последовать примеру миссис Даббет и подняться по пожарной лестнице… Но стоило Харлену представить, что он столкнется с училкой у входа или – еще хуже – на темной лестнице, как он сразу отбросил эту идею.

Джим постоял еще минуту, наблюдая, как слабый огонек передвигается от окна к окну, будто старая перечница ходит по комнате, держа в руках банку со светлячками.

Издалека, со стороны парка, донесся взрыв смеха, – похоже, сегодня показывали комедию.

Харлен заглянул за угол школы. Там стоял мусорный контейнер, взобравшись на который он мог бы попасть на узкий карниз, проходивший в шести футах над землей. Водосточная труба с металлическими скобами привела бы его к карнизу над окнами второго этажа, к каменному орнаменту, украшавшему угол здания. Тогда ему останется только, цепляясь носками кед за каждую неровность в камне, вскарабкаться дальше по водосточной трубе, проходившей между каменными обрамлениями окон, до карниза, тянувшегося несколькими футами ниже подоконников третьего этажа.

Ширина карниза составляла около шести дюймов. Харлена не раз запирали в классе на переменах, так что времени на изучение всего, что удавалось увидеть за окном, было предостаточно. Он успевал даже покормить голубей, бросая им крошки, завалявшиеся в карманах. Конечно, на таком карнизе не постоишь просто так… и уж тем более по нему не погуляешь вдоль стены, но удержаться на нем некоторое время, балансируя и держась рукой за водосточную трубу, вполне можно. Харлену придется только осторожно продвинуться фута на два в сторону, а потом приподнять голову и заглянуть в окно.

Слабый свет, струившийся из окна, погас и тут же появился снова.

Харлен начал взбираться на мусорный контейнер.

Оказавшись на высоте второго этажа, он наконец остановился, чтобы передохнуть, и опасливо глянул вниз. Футах в двадцати под ним темнели каменные плиты дорожки и гравий.

– Ого! Вот это да! – едва слышно прошептал Харлен. – Хотел бы я посмотреть, что делал бы на моем месте ты, О’Рурк.

И он снова полез наверх.

В этот вечер Майку О’Рурку пришлось остаться дома и вместо бесплатного сеанса ухаживать за бабушкой. Родители оставили Майка с сестрами и Мемо, а сами уехали в клуб «Рыцари Колумба», расположенный в танцевальном центре «Серебряный лист» – стареньком здании, которое стояло в тени серебристых тополей в двадцати милях от Элм-Хейвена, если ехать по Хард-роуд в сторону Пеории. Точнее говоря, ответственной за бабушку была старшая сестра Майка – семнадцатилетняя Мэри, но та умчалась на свидание ровно через десять минут после отъезда старших О’Рурков. Мэри категорически запрещалось гулять с мальчиками по вечерам, тем более если родителей не было дома, и к тому же она была наказана на целый месяц за какие-то недавние проступки. В чем именно провинилась сестра, Майк не знал, да его это и не интересовало. В общем, стоило прыщавому ухажеру Мэри подъехать к их дому на стареньком, выпуска пятьдесят четвертого года, «шевроле», она, взяв с сестер обещание не выдавать ее и пригрозив убить Майка, если он проболтается, выпорхнула из дому. Майк только пожал плечами: что ж, он получил лишний козырь и, когда понадобится, сумеет его использовать с максимальной пользой для себя.

Пятнадцатилетняя Маргарет тоже могла бы присмотреть за бабушкой, но не прошло и десяти минут после побега Мэри, как со стороны заднего двора послышались голоса: за Пег заехали три старшеклассника и две подружки – все слишком молодые для того, чтобы иметь водительские права. Она тотчас же отправилась с ними в кино.

Обе девушки прекрасно знали, что родители вернутся с танцев далеко за полночь.

Строго говоря, в этом случае ответственность за бабушку переходила к тринадцатилетней Бонни, но Бонни и ответственность – понятия несовместимые. Иногда Майк думал, что на свете нет ни одной девочки, чье имя до такой степени не соответствовало бы ее внешности[47]. В то время как все младшие О’Рурки – и даже Майк – унаследовали прекрасные глаза, привлекательную внешность и свойственные ирландцам обходительность и такт, бедняжка Бонни была толстухой с тусклыми карими глазками и еще более тусклыми каштановыми волосами, обрамлявшими землистого цвета лицо, испещренное ранними юношескими угрями. Кроме того, Бонни, к сожалению, умудрилась перенять худшие черты характера матери, когда та была трезва, и злобную агрессивность отца, которую он проявлял лишь в пьяном безобразии. Вот и теперь Бонни шмыгнула в спальню, которую она делила с семилетней Кетлин, выставила младшую сестренку за дверь, заперлась и отказалась открыть, даже когда та ударилась в слезы.

Кетлин была самой хорошенькой из сестер О’Рурк: рыжеволосая, голубоглазая, с розовым, очаровательно веснушчатым личиком и потрясающей улыбкой, которая заставляла отца рассказывать легенды о сельских красавицах Ирландии – той самой Ирландии, в которой он никогда не бывал… Кетлин была неоспоримо прекрасна. Но так же неоспоримо она была умственно отсталой и в возрасте семи лет все еще ходила в детский сад, в то время как ее сверстники прилежно осваивали в школе премудрости чтения и азы арифметики. Иногда ее отчаянное старание понять простейшие вещи заставляло Майка выскакивать во двор и, спрятавшись в туалете, в одиночестве бороться с подступавшими к горлу рыданиями. Каждое утро, помогая отцу Кавано служить мессу, Майк молился, чтобы Господь помог его сестре стать такой, как все. Но Бог что-то не спешил откликаться на просьбы мальчика, а замедленное развитие Кетлин становилось все более и более очевидным.

Майк успокоил Кетлин, приготовил ей на ужин тушенное мясо с луком, картофелем и густой подливкой, а потом уложил малышку в кровать Мэри, стоявшую наверху, под низкими стропилами.

Убедившись, что с сестренкой все в порядке, он спустился вниз, к Мемо.

Майку было девять лет, когда с Мемо – матерью его мамы – случился первый удар. Он помнил, какой переполох начался в доме, когда бабушка вдруг перестала быть привычной для всех властной хозяйкой на кухне и превратилась в умирающую женщину в гостиной. Майк не знал слова «матриархат», но помнил функциональное определение: старая женщина в переднике в горошек, вечно толкущаяся на кухне или что-то шьющая на своем излюбленном месте в гостиной, без труда умевшая решить любую проблему и найти выход из любого положения, единственный человек, которому удавалось несколькими ласковыми словами вывести дочь из нередких приступов депрессии или резким выговором вернуть зятя домой из пивной, куда его затащили друзья, – это Мэри Маргарет Холлиган. Ведь именно Мемо избавила семью от финансового краха, когда отца на год уволили из пивоварни Пабста. Майку в то время было шесть лет, и он до сих пор помнил нескончаемые беседы на кухне, протесты отца: «Это ведь ваши сбережения» – и настойчивость бабушки. И именно Мемо спасла восьмилетнего Майка и Кетлин, которой незадолго до того исполнилось четыре, от самой настоящей гибели, когда на Депо-стрит каким-то непонятным образом оказалась бешеная собака. Майк сразу заметил, что животное ведет себя как-то странно, остановился, медленно отступил назад и велел Кетлин сделать то же самое. Но девочка любила собак и, не осознавая опасности, бесстрашно топала маленькими ножками. Когда Кетлин приблизилась к рычащему, с капающей из пасти слюной чудовищу на расстояние вытянутой руки и собака, уставившись на нее, приготовилась прыгнуть, все, на что был способен Майк, – это закричать тонким, пронзительным голосом, даже не похожим на его собственный.

И тут появилась Мемо: передник в горошек развевается по ветру, в правой руке зажата метла, сбившийся с головы платок болтается на шее. Подхватив Кетлин с земли, она с такой силой огрела метлой собаку, что та взлетела в воздух и приземлилась аж посередине улицы. Мемо передала внучку Майку и спокойным, но непререкаемым тоном велела ему отправляться домой, а сама снова повернулась к собаке, которая уже пришла в себя и готовилась к новой атаке. Мчась к дому с Кетлин на руках, Майк оглянулся через плечо, и зрелище, представшее его глазам, осталось в памяти навсегда: бабушка, широко расставив ноги, застыла в угрожающей позе, платок развевается вокруг шеи… она ждет… ждет… Позже констебль Барни говорил, что даже представить себе не мог, как это собаку, а тем более бешеную собаку, можно убить обыкновенной метлой, и что миссис Холлиган почти размозжила чудовищу голову.

Барни произнес тогда именно это слово: «чудовище». И с тех пор Майк пребывал в твердой уверенности, что, какие бы чудовища ни являлись по ночам, его Мемо сумеет дать им достойный отпор.

Но меньше чем через год после этого события Мемо слегла. Первый удар был тяжелейшим: бабушку парализовало, ее лицо, всегда удивительно живое, отражавшее массу эмоций, сделалось совершенно безжизненным. Доктор Вискес сказал, что смерть Мемо – вопрос всего лишь нескольких дней, ну, может быть, недель.

И все же доктор ошибся.

Майк помнил, как странно было видеть гостиную – обычно центр неустанных хлопот Мемо – превращенной в комнату тяжелобольного человека. Вместе с остальными членами семьи он ждал конца.

Но в то лето бабушка победила смерть. К осени она научилась выражать желания с помощью целой системы кодовых морганий, а к Рождеству уже могла говорить, правда разбирать слова удавалось только домашним. К Пасхе Мемо, выиграв битву со своим собственным телом, заставила действовать правую руку и даже иногда садилась в кресле.

Через три дня после Пасхи случился второй удар. А месяцем позже – третий.

Последние полтора года Мемо походила на труп, только этот труп все еще дышал. Лицо пожелтело и сморщилось, кисти рук скрючились, как лапы мертвой птицы. Она не могла двигаться, не могла контролировать физиологические отправления. Единственным средством ее общения с миром по-прежнему оставалось мигание. Но как бы то ни было, Мемо продолжала жить.

Когда Майк вошел в гостиную, за окном уже сгустились сумерки. Он зажег керосиновую лампу – в дом уже давно провели электричество, но в своей комнате наверху Мемо предпочитала пользоваться старинными светильниками, а потому семья решила не лишать старушку этого удовольствия здесь, в гостиной, – и сразу подошел к высокой кровати, в которой лежала бабушка.

Мемо лежала на правом боку, устремив взгляд прямо на внука. Впрочем, такая картина повторялась изо дня в день, за исключением тех, когда больную переворачивали лицом к стене, чтобы по возможности избежать появления болезненных и опасных пролежней. Желтое лицо Мемо, покрытое сетью морщин, казалось восковым и, откровенно говоря, уже мало походило на человеческое. Глаза – чуть навыкате, будто их выталкивала изнутри какая-то неведомая сила или они распухали от обилия таившихся в черной глубине невысказанных мыслей, – казались пустыми и безжизненными, изо рта вытекала тонкая струйка слюны.

Майк взял одно из чистых полотенец, лежавших в изножье кровати, и промокнул бабушке рот, затем проверил, не нужно ли ее переодеть. Предполагалось, что последняя процедура – забота девочек и брат не должен принимать в ней участие, но Майк ухаживал за Мемо чаще и лучше, чем они все, вместе взятые, так что все отправления бабушкиных почек или кишечника не были для него тайной. Постель была чистой и сухой. Майк сел на низенький стульчик и взял Мемо за руку.

– Сегодня такая чудесная погода. Настоящее лето, – прошептал он.

Майк сам не знал, почему шепчет в ее присутствии, но так было всегда, причем остальные тоже разговаривали при бабушке шепотом. Даже мать.

Он оглядел комнату. На окнах тяжелые занавески. Столик заставлен склянками с лекарствами в окружении старинных ферротипий и фотографий, запечатлевших самые разные моменты жизни Мемо – времени, когда она была полна сил и энергии. Как давно бабушка не рассматривала свои реликвии!

В углу пылилась старая виктрола, и Майк поставил одну из любимых пластинок старушки: арию из «Севильского цирюльника» в исполнении Карузо. Прекрасный голос знаменитого тенора, иногда заглушаемый визгливым скрежетом иглы по поверхности диска, заполнил комнату. Однако Мемо не отреагировала на звуки ни одним движением, даже не моргнула, хотя Майк почему-то был уверен, что она слышит музыку. Он снова отер слюну с подбородка бабушки, промокнул уголок рта, поудобнее устроил ее на подушках, потом снова сел на скамеечку и взял Мемо за руку – совершенно сухую и словно неживую. Именно Мемо когда-то в День всех святых рассказала маленькому Майку страшную историю «Обезьянья лапа», напугав его так сильно, что мальчик потом полгода не мог спать без света.

«А что, если бы я поклялся на руке Мемо?» – подумал Майк, но тут же прогнал недобрую мысль и во искупление греха поспешил прочесть про себя молитву Богородице.

– Мама с отцом уехали потанцевать… – зашептал он.

Скрежет иглы и шипение пластинки почти заглушали голос великого тенора.

– Мэри и Пег ушли в кино. – Майк старался произносить слова негромко, но как можно разборчивее. – Дейл сказал, что сегодня на бесплатном сеансе показывают фильм «Машина времени». Он говорит, что это про парня, который отправился в будущее… ну, или что-то в этом роде…

Тут Майк замолчал и пристально посмотрел на бабушку: ему почудилось легкое движение под одеялом, слабое подрагивание. Услышав тихий звук испускаемых газов, он смешался и, чтобы скрыть смущение, заговорил быстрее:

– Довольно дикая идея – отправиться в будущее, правда, Мемо? Дейл верит, что когда-нибудь люди научатся путешествовать во времени, но Кевин считает, что это невозможно. Он говорит, что это совсем не то, что отправиться в космос, куда русские запустили свой спутник… Помнишь, как мы с тобой следили за теми событиями пару лет назад? Я сказал, что в следующий раз они, может быть, пошлют в космос человека, а ты сказала, что хотела бы туда полететь. Но Кев говорит, что путешествовать во времени, особенно назад, невозможно, потому что это может породить множество пара… – Майк попытался выговорить трудное слово. Он не хотел выглядеть тупицей перед Мемо: она единственная в семье не считала его глупым, когда он остался на второй год в четвертом классе. – Пара… парадоксов, вот. Ну, например, что будет, если ты отправишься в прошлое и случайно убьешь там своего дедушку?

Майк сразу заткнулся, сообразив, что ляпнул лишнее. Его дедушка – муж Мемо – погиб тридцать два года назад, когда чистил главный бункер зернового элеватора, а металлическая заслонка случайно открылась, и оттуда изверглось одиннадцать тонн зерна. Майк однажды слышал, как отец рассказывал кому-то, что старый Девин Холлиган боролся с растущей зерновой кучей, как собака, попавшая в бурную реку, но в конце концов все же задохнулся. Вскрытие показало, что его легкие были битком забиты зерном и пылью.

Майк снова взглянул на руку Мемо и принялся гладить ее пальцы, вспоминая далекий осенний вечер… Ему тогда было лет шесть-семь, и они с Мемо сидели здесь же, в гостиной, и разговаривали. «Майкл, твой дедушка ушел, когда за ним пришел господин Смерть, – не отрываясь от шитья, рассказывала она. – Человек в черном плаще вошел в зерновой элеватор и взял моего Девина за руку. Но мой муж выдержал целую битву – и какую битву! И я, дорогой мой мальчик, сделаю то же самое, когда он явится за мной. Я не позволю ему войти и схватить меня. Без драки ни за что не сдамся! Нет, Майк, ни за что не сдамся».

Майк вообразил тогда, как Смерть – человек в темном плаще – нападает на Мемо, но она дерется с ним и побеждает, а потом отшвыривает Смерть в сторону, словно бешеную собаку.

Он наклонился и заглянул бабушке в глаза, как будто надеясь, что близкое расстояние поможет установить, так сказать, двустороннюю связь. Но в ее зрачках увидел лишь слегка искаженное отражение собственного лица и мигающей керосиновой лампы. Тонкие светлые волоски на щеках Мемо слегка шевелились от его дыхания.

– Я не впущу его, Мемо, – прошептал он. – Я не впущу его без твоего позволения.

Сквозь щель между занавесками Майк видел лишь подступившую к дому ночную черноту. Откуда-то сверху доносилось поскрипывание дощатых стен. Снаружи что-то скребло по стеклу.

Пластинка кончилась, и игла теперь скользила по пустым бороздкам, скрежеща, как коготь по камню, но Майк продолжал сидеть не шевелясь, склонившись к Мемо и крепко сжимая ее руку в своих.

Теперь летучие мыши казались чем-то смешным и далеким и наполовину забытым. Устроившись поудобнее на лужайке парка Бандстенд, Дейл и Лоренс Стюарты увлеченно смотрели «Машину времени». Поскольку мистер Эшли-Монтегю часто привозил ленты через несколько дней после показа их в своем кинотеатре в Пеории, Дейл уже знал, что на бесплатном сеансе покажут именно этот фильм, и до смерти хотел посмотреть его, так как около года назад прочитал комикс.

Ветерок шуршал в листве деревьев, а на экране Род Тейлор спасал тонущую в реке Иветт Мимье, в то время как медлительный элой безучастно наблюдал за происходящим. Лоренс сидел, поджав под себя ноги, – явное свидетельство того, что он нервничает, – и жевал последние крупинки попкорна, запивая их купленным в парке лимонадом «Доктор Пеппер». Широко распахнутыми глазами малыш следил за тем, как Род Тейлор спускается в подземный мир морлоков, и все теснее прижимался к брату.

– Все в порядке, – шепнул Дейл. – Они боятся света, а у этого парня есть спички.

Глаза морлоков вспыхнули желтым огнем и стали похожими на светляков в кустах южной оконечности парка. Род Тейлор зажег первую спичку, и чудовища подались назад, прикрывая морды синими лапами. Листья над головами мальчиков продолжали шуршать, и Дейл, глянув вверх, заметил, что звездное небо постепенно заволакивают тучи. Оставалось только надеяться, что кино успеет закончиться до того, как пойдет дождь.

Помимо микрофона, встроенного в проектор, мистер Эшли-Монтегю установил около эстрады еще два дополнительных, выносных, но звук все равно был негромким. Крики Рода Тейлора и вопли разгневанных морлоков смешивались с шелестом листьев на ветру и хлопаньем кожаных крыльев летучих мышей, сновавших в кронах деревьев.

Лоренс еще ближе придвинулся к Дейлу. На его джинсах зазеленело пятно от травы, но он ничего не замечал и даже забыл про попкорн, а потом снял кепку и принялся жевать козырек – еще один признак волнения.

– Все нормально. – Дейл ласково потрепал брата по плечу. – Он выведет Виенну из пещеры.

Цветные образы продолжали мелькать на экране.

А ветер тем временем становился все сильнее.

Дуэйн ужинал на кухне, когда до него неожиданно донесся рокот приближающегося грузовика.

Как правило, сидя в своей подвальной комнатке с включенным радио, он не слышал таких звуков, но сейчас входная дверь была открыта, окна распахнуты настежь и кругом царила полная тишина, нарушаемая лишь привычными звуками лета: непрерывным стрекотом сверчков и кваканьем древесных лягушек возле пруда. Время от времени в свинарнике хлопала металлическая дверца, ведущая к корытам.

«Что-то Старик сегодня рано», – подумал Дуэйн, но в ту же секунду понял, что шум исходит от незнакомой машины. Этот грузовик был гораздо больше… или, по крайней мере, его двигатель был мощнее.

Приподняв сетку от насекомых, закрывавшую дверной проем, парень выглянул на улицу. Через несколько недель подросшие посевы полностью скроют подъездную дорогу, но пока ближайшая сотня – или около того – ярдов еще оставалась в поле зрения. Машина не появилась. Не слышно было и шороха колес по гравию.

Дуэйн нахмурился, взял сандвич с ливерной колбасой и вышел на тропку между домом и сараем, откуда была лучше видна подъездная дорога. Случалось, хоть и довольно редко, что люди пользовались ею, чтобы развернуться. Шум определенно производил грузовик. Дядя Арт ни за что не сел бы за руль такой машины. Он говорил, что жизнь в сельской местности тошнотворна и не стоит делать ее еще более отвратительной, таскаясь по дорогам в кабине самого отвратительного из автомобилей, когда-либо созданных в Детройте. Мотор, звук которого слышал Дуэйн, не мог принадлежать и «кадиллаку» дяди Арта.

Вокруг стояла тишина. Дуэйн жевал сандвич и смотрел на дорогу. По совершенно темному небу скользили бесформенные облака, и низкие колосья на полях словно замерли в ожидании бури. В канавах и на стволе раскидистой дикой яблони мерцали голубоватые огоньки светляков.

Примерно в сотне ярдов от Дуэйна, почти у самого въезда на подъездную дорогу, виднелась неподвижная громада грузовика. Детали рассмотреть было невозможно, но там, где должны были светиться фары, виднелась лишь чернота.

Дуэйн помедлил несколько секунд, прикончил сандвич и попытался припомнить, у кого он видел похожий грузовик и кто мог бы приехать к ним в субботний вечер. Нет, таких он не знал.

Возможно, кто-то привез напившегося Старика? Подобное случалось прежде. Но не в такую рань.

Где-то на юге сверкнула молния, но грома Дуэйн не услышал: слишком далеко. Мгновенная вспышка света не позволила получше разглядеть что-либо, лишь подсказала, что машина все еще стоит на месте.

Что-то теплое прижалось к голени мальчика.

– Ш-ш-ш, Виттгенштейн, – прошептал он, опускаясь на одно колено и обнимая пса за шею.

Тот дрожал и как-то странно поскуливал.

– Ш-ш-ш, – снова шепнул Дуэйн и погладил собаку по голове.

Но Виттгенштейн не переставал дрожать.

«Если они вышли из грузовика, то вот-вот будут здесь, – подумал Дуэйн и тут же недоуменно спросил себя: – Кто они?»

– Пошли, Витт, – тихо проговорил он.

Взяв колли за ошейник, Дуэйн вернулся в дом, выключил свет, прошел в соседнюю комнатку, которую Старик важно называл своим кабинетом, взял со стола ключ, вернулся в столовую и отпер сундук, в котором, как он давно знал, лежало отцовское оружие. Секунду поколебавшись, Дуэйн оставил на месте двустволку, охотничий карабин калибра тридцать ноль шесть и ружье двенадцатого калибра и взял в руки помповое пневматическое ружье шестнадцатого калибра.

В кухне завыл Виттгенштейн, скребя лапами по линолеуму.

– Ш-ш-ш, Витт, – негромко успокоил пса Дуэйн. – Все нормально, мальчик.

Он проверил казенную часть ружья, убедился, что она в порядке, подкачал воздух, снова проверил, держа пустой магазин против слабого света, проникавшего сквозь занавески, и открыл нижний ящик стола. Патроны лежали, как обычно, в желтой коробке. Присев на корточки возле стола, Дуэйн быстро вставил пять штук в магазин и еще три положил в карман фланелевой рубашки.

Виттгенштейн залаял, но Дуэйн не стал звать его из кухни. Откинув сетку, закрывавшую окно в столовой, мальчик вылез в темноту двора и медленно двинулся вокруг дома.

Фонарь на столбе освещал площадку для разворота машин и ближайшие десять ярдов подъездной дороги. Дуэйн пригнулся и подождал несколько секунд. Почувствовав, как сильно бьется сердце, он сделал несколько глубоких, медленных вдохов, чтобы успокоиться.

Внезапно наступила тишина. Замолкли даже сверчки. Тысячи колосьев стояли совершенно неподвижно. Ветер стих, и казалось, что сам воздух застыл на месте. Неожиданно на юге снова сверкнула молния, но на этот раз секунд через пятнадцать раскатисто прогремел гром.

Дуэйн продолжал ждать, бесшумно дыша ртом и держа палец на спусковом крючке. Ружье пахло порохом. Лай в кухне прекратился, но мальчик слышал, как колли мечется от одной запертой двери к другой и скребет когтями по полу.

Дуэйн ждал.

Прошло по меньшей мере пять минут, прежде чем двигатель грузовика взревел и под колесами захрустел гравий.

Дуэйн метнулся к краю поля, присел за колосьями и чуть пригнул их, чтобы лучше видеть подъездную дорогу.

Фары так и не вспыхнули. Грузовик дал задний ход, выполз на Шестое окружное шоссе, остановился и буквально через мгновение двинулся на юг – в сторону кладбища, бара «Под черным деревом» и Элм-Хейвена.

Дуэйн поднял голову и проводил его взглядом. Задние фары были погашены. Рокот мотора медленно стихал: грузовик удалялся. Мальчик нырнул обратно и снова присел на корточки, положив ружье на колени. Стараясь дышать медленно и глубоко, он напряженно прислушался.

Спустя минут двадцать с неба упали первые капли дождя. Дуэйн выждал еще три или четыре минуты и только тогда вышел из своего убежища. Держась у самой кромки колосьев, чтобы его силуэт не был виден на фоне неба, он обошел кругом дом и сарай – воробьи под застрехой молчали, свиньи в хлеву, как обычно уткнувшись рылами в землю, тихо похрюкивали – и через кухонную дверь вошел в дом.

Виттгенштейн по-щенячьи завилял хвостом и подслеповатыми глазами уставился на Дуэйна. Увидев в руках у мальчика ружье, он принялся носиться по кухне, попеременно подбегая то к хозяину, то к двери.

– Нет, – покачал головой Дуэйн, вынимая из магазина пули и раскладывая их на клетчатой скатерти кухонного стола, – мы не собираемся на охоту, дурачок. Но ты получишь особенный ужин, а потом… будешь ночевать сегодня со мной, внизу.

Дуэйн направился к буфету, а хвост Витта выбивал по линолеуму радостную дробь.

Припустивший было дождь почти перестал, но ветер шумел в колосьях и раскачивал ветви диких яблонь.

Джим Харлен вскоре обнаружил, что взобраться наверх будет не так легко, как ему казалось, тем более когда сильный ветер норовит запорошить пылью глаза. Пришлось даже остановиться на полпути, чтобы как следует их протереть.

«Что ж, по крайней мере стук и грохот, производимые ветром, заглушат шум от моего подъема по этой дурацкой трубе», – подумал Харлен.

Теперь, когда он был уже между вторым и третьим этажом, примерно в двадцати футах над мусорным контейнером, Джим осознал всю глупость своей затеи. Что будет, если Ван Сайк, или Рун, или кто-нибудь еще пройдет мимо? А если здесь окажется Барни? Харлен попытался представить, что скажет мать, когда вернется домой со свидания и обнаружит, что ее единственный сын сидит в каталажке у Джей-Пи Конгдена и ожидает перевода в тюрьму Оук-Хилла.

При мысли об этом он даже слегка улыбнулся, – по крайней мере, мать хоть тогда, может быть, вспомнит о его существовании.

Он взобрался еще на несколько последних футов, достиг карниза третьего этажа, оперся на него коленом и прижался щекой к кирпичной стене. Теперь можно немного передохнуть. Ветер раздувал тонкую футболку. Сквозь листья вяза внизу виднелись отблески уличного фонаря на углу Скул-стрит и Третьей авеню. Ну и высоко же он забрался!

Харлен не боялся высоты. Прошлой осенью он победил О’Рурка, Стюарта и всех остальных ребят, когда они взбирались на большой дуб позади сада Конгдена. Джим тогда залез почти на самую верхушку дерева, и друзья стали уговаривать его спуститься, но он упрямо поднимался выше, пока не ступил на последнюю ветвь, такую тонкую, что, казалось, не удержит и голубя. С верхушки дуба видны были только кроны деревьев, словно Элм-Хейвен неожиданно превратился в безбрежный зеленый океан. В сравнении с тем, на что Джим отважился сейчас, та затея была не более чем детской забавой.

Харлен посмотрел вниз и тут же пожалел об этом. Кроме дренажной трубы и лепнины на углу стены, между ним и бетонным тротуаром не было ничего – только двадцать пять футов пустоты.

Джим опустил веки, сосредоточился, восстанавливая баланс, и, снова открыв глаза, взглянул на окно.

До него было вовсе не два фута, а, пожалуй, больше четырех. Чтобы посмотреть, что делается внутри, придется оторваться от проклятой трубы.

Свет исчез. Он был почти уверен, что сейчас Двойная Задница выйдет из-за угла школы и зычно рявкнет: «Джим Харлен! А ну слезай оттуда сейчас же!»

Что тогда? Может ли она оставить его на второй год в шестом классе? Или лишить его каникул?

Харлен улыбнулся, набрал в грудь побольше воздуха, перенес всю тяжесть тела на колени и медленно двинулся вдоль карниза, распластавшись на стене, словно птица. На узком карнизе его удерживала только сила сцепления.

Правой рукой он нащупал край окна и обхватил пальцами выпуклость орнамента под подоконником. Теперь все в порядке. Он молодец.

Опустив голову, Джим прижался щекой к стене и на несколько мгновений замер в таком положении. Все, что ему нужно было сделать, чтобы заглянуть в комнату, – это приподнять голову.

В эту секунду какая-то часть его разума запретила ему делать это: «Уходи! Отправляйся на бесплатный сеанс. Ступай домой, пока мама не вернулась».

Далеко внизу ветер зашуршал листьями деревьев и снова засыпал пылью глаза Джима. Харлен оглянулся на трубу. Вернуться будет совсем нетрудно: спускаться всегда легче, чем взбираться наверх. Ему вдруг вспомнилось, как Джерри Дейзингер и кое-кто еще из ребят дразнили его, называя «маменькиным сыночком».

«Они не должны знать, что я был здесь», – промелькнуло в голове у Джима.

«Тогда зачем же ты сюда взобрался, дурак?» – поинтересовался внутренний голос.

Харлен подумал о том, что и как можно будет рассказать О’Рурку и другим. Если вдруг окажется, что Двойная Задница вернулась в школу всего лишь за своим любимым мелом или еще чем-нибудь в том же духе, придется приукрасить историю и заявить, например, что видел, как училка и Рун делали это в классе, прямо на ее столе… Да эти хлюпики будут в шоке, когда он им в красках опишет такую картину.

Харлен наконец поднял голову и заглянул в окно.

Миссис Даббет сидела не за своим столом, стоявшим в дальнем конце класса, а за маленьким рабочим столиком почти у самого окна, не дальше чем в трех футах от Джима. Свет в помещении не горел, но оно было наполнено слабым фосфоресцирующим сиянием – так светятся в ночном лесу гнилушки.

Училка была не одна. За маленьким столиком, на расстоянии вытянутой руки от прижавшегося носом к стеклу Харлена, сидела еще одна фигура – именно она и фосфоресцировала в темноте. Джим сразу узнал ее.

Миссис Дагган, бывшая коллега и приятельница миссис Даббет, всегда была очень худой, а за те месяцы, что ее глодал рак, истощала настолько, что руки – Харлен это отлично помнил – казались двумя косточками, обернутыми в веснушчатую плоть. Однако она вела уроки в школе до самого Рождества, а после никто из класса не видел ее до самой смерти. Только мать Сэнди Виттакер навестила как-то раз учительницу дома, а в феврале, когда та умерла, пришла на похороны. Она рассказывала Сэнди, что под конец от старой леди остались только кожа да кости.

Харлен узнал ее сразу.

Он на минуту перевел взгляд на Двойную Задницу: всем телом подавшись вперед, она широко улыбалась и, казалось, была полностью поглощена беседой.

Джим вновь уставился на миссис Дагган.

Сэнди говорила, что миссис Дагган похоронили в ее лучшем шелковом платье зеленого цвета – в том самом, которое она надевала на празднование Рождества, в свой последний день в школе. Именно это платье было на ней и сейчас, только почти совсем сгнившее, и сквозь дыры в ткани пробивалось зеленоватое сияние.

Тщательно причесанные волосы удерживались черепаховыми заколками – их Харлен тоже видел еще в классе, – но во многих местах череп совсем облысел, а кое-где в нем даже зияли дыры, совсем как в шелке платья.

С расстояния в три фута Харлен отчетливо видел руку миссис Дагган, лежавшую на столе: длинные пальцы, ставшее слишком большим золотое кольцо, тусклый блеск костей.

Миссис Даббет склонилась еще ближе к трупу своей подруги и что-то сказала, а потом с озадаченным видом перевела взгляд на окно, за которым замер на коленях Харлен.

Только теперь он понял, что фосфоресцирующее сияние освещает его прижавшееся к стеклу лицо, а значит, делает его таким же явственно видимым, как похожие на спагетти сухожилия на кисти миссис Дагган или темные колонии плесени и гнили на ее прозрачной плоти – вернее, на том, что осталось от плоти.

Уголком глаза Харлен заметил, что Двойная Задница повернулась и смотрит прямо на него, но не мог оторвать взгляд от спины миссис Дагган, где под лопнувшей и разъехавшейся пергаментной кожей шевелились позвонки, похожие на белые камешки, перекатывающиеся под истлевшей тканью.

Миссис Дагган тоже повернулась в его сторону. С двух футов он отчетливо видел зеленоватый свет, пробивавшийся сквозь темную жидкую массу в том месте, где когда-то был ее левый глаз.

С оскаленными в безгубой улыбке зубами она наклонилась вперед, будто намереваясь поцеловать Джима через стекло. Но стекло при этом осталось прозрачным, не замутненным дыханием.

Харлен вскочил и бросился бежать, забыв, что под ногами лишь узкая полоса карниза, а ниже – двадцать пять футов пустоты, пропасть, на дне которой камень и бетон. Впрочем, даже вспомнив об этом, он все равно помчался бы без оглядки.

Он упал, даже не вскрикнув.