Читать книгу Падение Гипериона - Дэн Симмонс - Страница 14

– Ну как, удалось поспать? – спрашивает Ли Хент, когда мы выходим на терминекс «Макушки».

– Да.

– Надеюсь, сны были приятные? – Хент не скрывает сарказма по отношению к тем, кто смеет отсыпаться, пока живые шестерни и рычаги государства честно трудятся.

– Не особенно, – машинально отвечаю я, оглядываясь по сторонам.

Мы подымаемся по широкой лестнице к банкетным площадкам.

В Сети, где любой город любой провинции любой страны на любом континенте мог похвастаться четырехзвездочным рестораном, где насчитывались миллионы настоящих, а не самозваных гурманов, а желудки были избалованы экзотическими яствами двухсот планет, даже в пресыщенной шедеврами гениальных кулинаров и выдающихся ресторанов Сети «Макушка» не имела себе равных.

Устроенная на вершине одного из дюжины наивысочайших деревьев Рощи Богов – планеты древесных великанов, «Макушка» занимала несколько акров на ветвях, висящих в полумиле над поверхностью земли. Четырехметровой ширины лестница, по которой сейчас поднимались мы с Хентом, казалась совсем узенькой на фоне циклопических ветвей шириной в проспект, листьев величиной с парус и самого ствола, виднеющегося сквозь густую листву, – отвесной морщинистой громадины, рядом с которой иные горы показались бы песочными куличиками. На верхних террасах «Макушки» было два десятка обеденных площадок, и чем выше располагалась площадка, тем большим богатством, связями и властью обладали ее посетители. Главное – властью. В обществе, где миллиардным состоянием никого не удивишь, где ленч в «Макушке» стоил тысячу марок и все-таки был по карману миллионам граждан, решающим мерилом положения в обществе была власть – валюта, никогда не выходящая из моды.

Сегодняшнее сборище оккупировало верхнюю палубу – широкую, закругленную площадку из плотинника (по мюиру ходить нельзя), откуда открывался великолепный вид: бледнеющее лимонное небо, бескрайнее море деревьев внизу, простирающееся до горизонта, и теплые оранжевые огни хижин и молельных домов тамплиеров, просвечивающие сквозь зеленые и янтарные стены колышущейся листвы. На обеде присутствовало человек шестьдесят; я узнал сенатора Колчева, чья седая грива блеснула в свете японских фонариков, советника Альбедо, генерала Морпурго, адмирала Сингха, временного председателя Денцель-Хайят-Амина, спикера Альтинга Гиббонса, еще десять – двенадцать сенаторов из таких могущественных миров, как Седьмая Дракона, Денеб-III, Нордхольм, Фудзи, оба Возрождения, Метакса, Мауи-Обетованная, Хеврон, Новая Земля и Иксион, а также кое-каких политиков рангом пониже. Мелькнул перформист Спенсер Рейнольдс, неотразимый красавец во фраке рыжего бархата. Других художников я что-то не заметил, но Тирену Вингрен-Фейф увидел издалека. Эта меценатка с издательским прошлым по-прежнему выделялась в толпе. Ее платье было сшито из тысяч тончайших кожаных лепестков, иссиня-черные волосы вздымались к небесам высокой лепной волной, но ни наряд от Тедекая, ни ультрамодный макияж не вызывали былого сердцебиения; каких-нибудь полвека назад ее внешний вид производил куда более сильное впечатление. Я двинулся к ней сквозь концентрические толпы гостей, бродивших от бара к бару в ожидании сигнала «Кушать подано!».

– Джозеф, бесценный! – вскричала госпожа Вингрен-Фейф, когда я преодолел последние несколько ярдов. – Каким ветром тебя занесло на эту нудятину?

Я улыбнулся и предложил ей бокал шампанского. Престарелая королева литературного бомонда познакомилась со мной во время прошлогодней Недели Искусств на Эсперансе, а удостоился я этой чести лишь благодаря дружбе с такими суперзвездами Сети, как Салмад Брюи III, Миллон Де-Га-Фре и Рифмер Корбе. Тирена была упрямым динозавром, ни в какую не желавшим вымирать. Если бы не косметика, ее запястья, ладони и шея светились бы голубым от многократных курсов поульсенизации. Проводя десятки лет в межзведных круизах на субсветовых кораблях или в безумно дорогих криогенных усыпальницах на безымянных элитарных курортах, Тирена Вингрен-Фейф тем не менее крепко держала вожжи светской жизни и не собиралась ослаблять своей железной хватки. После каждого двадцатилетнего сна состояние ее многократно возрастало, а ореол вокруг ее имени сиял еще ослепительней.

– Ты по-прежнему сидишь на той планетке, где мы встретились? – спросила она.

– На Эсперансе? – Я знал, что ей известен адрес любого стоящего художника этого ни гроша не стоящего мира. – Нет, сейчас я, похоже, перебрался на ТКЦ.

Госпожа Вингрен-Фейф поморщилась. Я чувствовал на себе пристальные взгляды десятка зевак из ее свиты, пытающихся определить, что за юный нахал просочился на внутреннюю орбиту их повелительницы.

– Ужасно, – протянула Тирена, – что тебе приходится жить на планете дельцов и бюрократов. Хоть бы они отвязались от тебя поскорее!

Я провозгласил тост в ее честь.

– Да, кстати, давно хотел спросить: правда ли, что вы были редактором у Мартина Силена?

Престарелая королева отняла от губ бокал и устремила на меня ледяной взгляд. На секунду я вообразил себе противостояние Мейны Гладстон и этой дамы. Внутренне содрогнувшись, я ждал ответа.

– Мой дорогой мальчик, – она чуть понизила голос, – это такая старая история. Зачем забивать твою очаровательную голову какими-то давно забытыми пустяками?

– Я интересуюсь Силеном, – сказал я. – Его поэзией. И мне просто любопытно, поддерживаете ли вы с ним связь.

– Джозеф, Джозеф, Джозеф! – воскликнула госпожа Вингрен-Фейф. – О бедном Мартине давным-давно ничего не слышно. Увы, бедняга, вероятно, давно превратился в окаменелость!

Я не стал напоминать Тирене, что в бытность ее редактором Силена поэт был намного моложе ее.

– Странно, что ты вспомнил о нем, – продолжала она. – Моя старая фирма, «Транслайн», недавно заявила, что собирается издать кое-какие вещи Мартина. Не знаю только, связывалась ли она с его наследниками.

– Книги из цикла «Умирающая Земля»? – Я вспомнил о ностальгических романах из жизни Старой Земли, которые так хорошо продавались.

– Как ни странно, нет. По-моему, они собирались опубликовать «Песни», – усмехнулась Тирена. В руках у нее оказалась сигарета с марихуаной в длинном мундштуке черного дерева. Какой-то юнец из ее свиты поспешил поднести ей зажигалку. – Сверхстранный выбор, – произнесла она, затягиваясь, – если вспомнить, что, пока бедный Мартин был жив, никто не удосужился даже прочесть «Песни». Да уж, я всегда говорила: ничто так не способствует карьере творца, как немножко смерти и безвестности. – Она засмеялась: смех ее напоминал скрежет металла о камень. Свита засмеялась вместе с ней.

– Вам не мешало бы выяснить, жив Силен или нет, – заметил я. – «Песни» читались бы лучше, будь они закончены.

Тирена Вингрен-Фейф посмотрела на меня как-то странно. Раздался звон гонга, призывающий к обеду. Спенсер Рейнольдс взял гранд-даму под руку, и гости начали подниматься по последней лестнице к звездам. Я молча допил свой бокал, оставил его на перилах и пошел догонять стадо.

Секретарь Сената и ее ближайшие помощники прибыли вскоре после того, как все расселись. Гладстон произнесла краткую речь, – возможно, двадцатую за сегодня, если не считать утреннего обращения к Сенату и гражданам Сети. Первоначальным поводом для нашего обеда было чествование участников создания Фонда Помощи Армагасту, но Гладстон вскоре перевела разговор на войну и необходимость действовать энергично и эффективно, в обстановке всеобщего единения, которому должны способствовать руководители всех миров Сети.

Пока она выступала, я смотрел вдаль, на мир за перилами. Лимонная позолота уже осыпалась, небеса окрасились в приглушенный шафрановый цвет и вскоре померкли; надвинулась почти тропическая тьма, такая густая, что, казалось, на небо набросили плотную синюю завесу. В этих широтах из шести небольших лун Рощи Богов видны только пять, и все они, кроме одной, неслись сейчас по небу. Высыпали звезды. Насыщенный кислородом воздух опьянял, как вино. Густой аромат влажных листьев напомнил мне об утренней поездке на Гиперион. Но, в отличие от Гипериона, на Роще Богов были запрещены ТМП, скиммеры и какие бы то ни было летательные аппараты, так что нефтехимические выделения или отработанные газы из термоядерных батарей никогда не загрязняли эти небеса, а из-за отсутствия городов, автострад и электрического освещения звезды казались такими ясными и яркими, что могли соперничать с японскими фонариками и люм-шарами на ветвях и перилах «Макушки».

После заката снова подул слабый ветер, и все дерево пришло в движение. Широкая платформа плавно покачивалась, как корабль на легкой волне, и стойки и опоры из плотинника и мюира тихо поскрипывали. Я смотрел на огни, мерцающие в кронах дальних деревьев: многие из них горели в «комнатах», которые тамплиеры сдавали в аренду. Такую комнату можно было присоединить к своему мультимировому нуль-дворцу… если, конечно, найдется лишний миллион марок – начальный взнос за этот восхитительный каприз.

Тамплиеры, не утруждая себя повседневной рутиной, просто предъявляли арендным фирмам (в том числе и той, что управляла «Макушкой») строгие, не подлежащие обсуждению экологические требования и исправно клали в карман миллиарды марок. Я вспомнил об их межзвездном пассажирском лайнере «Иггдрасиль», дереве километровой высоты из священного леса планеты, приводимом в движение генераторами Хоукинга и защищенном самыми сложными силовыми экранами, какие только мог унести на себе корабль. По каким-то непонятным причинам тамплиеры согласились предоставить «Иггдрасиль» для эвакуации, хотя та была не более чем предлогом для ввода в систему Гипериона кораблей ВКС.

И как всегда бывает, когда бесценные вещи зачем-то подвергают опасности, «Иггдрасиль» погиб. Случилось ли это в результате нападения Бродяг или вмешалась какая-то иная сила? Никто не знал, как реагировали на это тамплиеры, что заставило их подставить под удар одно из четырех имевшихся у них Древ и почему капитан корабля – Хет Мастин – был избран одним из семи паломников к Шрайку, а затем умудрился исчезнуть из ветровоза посреди Травяного моря.

Чертовски много вопросов, а война только началась.

Закончив свои наставления, Мейна Гладстон предложила всем насладиться обедом. Я немного поаплодировал для приличия и сделал стюарду знак наполнить мой бокал. На первое подали классический салат а-ля империя, и я с энтузиазмом принялся за него, только сейчас вспомнив, что ничего не ел с самого утра. Вспомнил я и то, как генерал-губернатор Тео Лейн смаковал яичницу с беконом и лососину под аккомпанемент лазурного гиперионовского дождя. А может, я видел все это во сне?

– Что вы думаете о войне, господин Северн? – внезапно обратился ко мне Рейнольдс. Он сидел довольно далеко от меня, на противоположной стороне стола, но дикция у него была великолепная. Я заметил, что Тирена вопросительно подняла бровь.

– А что можно думать о войне? – сказал я, отпив из бокала. Вино было хорошее, хотя ничто в Сети не может заменить настоящего французского бордо. – О войне не рассуждают – от нее спасаются.

– Отнюдь нет, – энергично возразил Рейнольдс. – Подобно многим другим вещам, которые были переосмыслены человечеством после Хиджры, война сейчас стоит на пороге превращения в один из видов искусства.

– Вид искусства, – восхищенно выдохнула коротко стриженная шатенка. Инфосфера подсказала, что это госпожа Сюдетта Шер, жена сенатора Габриэля-Федора Колчева и самостоятельная политическая фигура первого ранга. Шер была в вечернем платье из синей парчи. Ее лицо выражало живой интерес к беседе. – Война как вид искусства, господин Рейнольдс? Очаровательная концепция!

Спенсер Рейнольдс был чуть ниже среднего жителя Сети, но намного импозантнее. Ласковое солнце и патентованная краска для тела придали коже бронзовый оттенок с неуловимым золотым отливом. Его одежда и паректированная фигура были в меру роскошными, но без тени экстравагантности, кудрявые волосы – коротко подстрижены. В любом его слове и движении сквозила та спокойная уверенность в себе, о которой мечтают все, но добиваются лишь избранные. Его ум был очевиден, внимание к другим – неподдельным, остроумие вошло в поговорки.

Я невзлюбил этого сукина сына с первого взгляда.

– Госпожа Шер, господин Северн – искусством является все, – улыбнулся Рейнольдс. – Либо вот-вот станет им. Миновали времена, когда война считалась актом навязывания своей политики другими средствами.

– Дипломатии, – произнес генерал Морпурго, сосед Рейнольдса слева.

– Простите, генерал?..

– Дипломатии, – повторил тот. – И не «навязывания», а «продолжения».

Спенсер Рейнольдс учтиво поклонился. Сюдетта Шер и Тирена негромко рассмеялись. Лик советника Альбедо выглянул из-за моего левого плеча и произнес:

– Фон Клаузевиц, по-моему?

Я взглянул на советника. Портативный проектор, легко сошедший бы за лучистую паутину – их много летало между ветвями, – парил в двух метрах над нами. Иллюзия была не такой совершенной, как в Доме Правительства, но гораздо лучше, чем от любого из виденных мною ранее голопроекторов.

Генерал Морпурго слегка поклонился представителю Техно-Центра.

– Как бы то ни было, – заметила Шер, – сам взгляд на войну как на вид искусства, блестящая находка.

Я покончил с салатом, и официант проворно подал незнакомый мне темно-серый суп. От него поднимался пар с легким ароматом корицы и моря. Восхитительное блюдо.

– Война – благодатный материал для самовыражения творческой личности. – Рейнольдс взмахнул вилкой для салата, как дирижер палочкой. – Я не имею в виду… гм… ремесленников, вызубривших так называемую военную науку. – Он с улыбкой покосился на Морпурго и офицера ВКС – его соседа, разом вычеркнув обоих из списка творцов. – Только тот, кто готов заглянуть за бюрократические барьеры тактики, стратегии и замшелой воли к победе, может использовать столь сложный материал, как война, с должным изяществом.

– Как вы сказали? Замшелая воля к победе? – переспросил сосед Морпурго.

Инфосфера шепнула, что это капитан 3-го ранга Вильям Аджунта Ли, герой Островной войны на Мауи-Обетованной. Он выглядел молодо – лет на пятьдесят пять, – а его звание наводило на мысль, что своей моложавостью он обязан долгим межзвездным перелетам, а никак не Поульсену.

– Конечно, замшелая! – рассмеялся Рейнольдс. – Уж не думаете ли вы, что скульптор хочет победить глину? Разве художник атакует холст? И если уж на то пошло, разве орел или царь-ястреб сражаются с небом?

– Орлы вымерли, – проворчал Морпурго. – Может, и зря они не сражались с небом. Оно их предало.

Рейнольдс снова повернулся ко мне. Официант уже убрал его недоеденный салат и поставил перед ним тарелку с таким же, как у меня, темно-серым супом.

– Господин Северн, вы художник… во всяком случае, иллюстратор, – сказал он. – Помогите мне объяснить этим людям, что я имею в виду.

– Я не знаю, что вы имеете в виду. – Ожидая следующего блюда, я постучал по своему бокалу. Его немедленно наполнили. С другого конца стола, где сидели Гладстон, Хент и руководители благотворительного фонда, донесся взрыв смеха.

Спенсер Рейнольдс ничуть не удивился моему невежеству.

– Для того чтобы наш вид смог достичь подлинного сатори и мы поднялись на следующую ступень духовной эволюции, которую предвещают наши философы, – для этого все грани человеческой деятельности должны быть пронизаны волей к эстетическому совершенству, – самозабвенно вещал художник.

Генерал Морпурго, осушив залпом бокал, проворчал:

– Это что же, касается и таких плотских потребностей, как еда, размножение и избавление от экскрементов? Я правильно понял?

– Именно! Таких потребностей – прежде всего! – воскликнул Рейнольдс. Он развел руки, как бы поднося собравшимся длинный стол со всеми его яствами и чудесами. – То, что вы здесь видите – животная потребность превращения мертвых органических соединений в энергию, низменный акт поглощения чужой жизни, но «Макушка» преобразила это в искусство! Размножение тоже превратилось из разнузданного животного процесса в танцевальные па. Разумеется, для цивилизованных людей. И экскрекция должна стать поэзией!

– Непременно вспомню об этом, когда в следующий раз пойду посрать, – в полный голос заявил Морпурго.

Тирена Вингрен-Фейф с приглушенным смешком обернулась к своему соседу справа – мужчине в красном и черном.

– Монсеньор, ваша церковь… католическая, раннехристианская, не так ли? Нет ли у вас какой-нибудь очаровательной древней доктрины о том, чего достигнет человечество в процессе эволюции?

Мы все повернулись и посмотрели на небольшого мужчину в черной сутане и странной маленькой шапочке. Монсеньор Эдуард, представитель почти забытой раннехристианской секты, прозябающей нынче на Пасеме и нескольких колониальных планетах, попал в число гостей благодаря своему участию в программе помощи Армагасту и до сих пор тихо работал ложкой.

– О да, – сказал он, и на его морщинистом лице появилось слегка удивленное выражение. – В учении Святого Тейяра рассматривается эволюция к точке Омега.

– Аналогична ли точка Омега идее практического сатори наших дзен-гностиков? – спросила Сюдетта Шер.

Монсеньор Эдуард тоскливо взглянул на свой суп.

– Нет, не совсем, – терпеливо ответил он. – Святой Тейяр считал, что все живые создания, все уровни органического разума есть звенья предопределенной свыше эволюции к окончательному слиянию с Божеством. – Тут он слегка нахмурился. – За прошедшие восемь веков идеи Тейяра подвергались переосмыслению, но основополагающая мысль – что мы рассматриваем Иисуса Христа как пример воплощения искомого высшего сознания в человеческой плоскости… – осталась прежней.

Я кашлянул:

– Гипотеза Тейяра получила дальнейшее развитие в трудах иезуита Поля Дюре, не так ли?

Монсеньор Эдуард окинул меня внимательным взглядом. На его печальном лице появилось недоумение.

– Конечно же, да, – ответил он. – Но я, признаюсь, никак не ожидал встретить здесь кого-то знакомого с трудами отца Дюре.

Я смотрел в глаза человека, который оставался другом Дюре, даже когда сослал его на Гиперион за отступничество. Я вспомнил о другом беженце из Нового Ватикана, молодом Ленаре Хойте, который лежит сейчас мертвый в ледяной Гробнице Времени, пока паразиты-крестоформы, несущие в себе искалеченные ДНК отца Дюре и самого Хойта, продолжают свой кощунственный труд по их воскрешению. Как вписываются эти исчадия ада в идеи Тейяра и Дюре о неизбежном светлом движении к Божеству?

Тут Спенсер Рейнольдс, вероятно, решил, что не стоит выпускать нить разговора из своих красивых рук.

– Дело в том, – сказал он, и его звучный, хорошо поставленный голос перекрыл оживленную беседу в средней части стола, – что война, подобно религии или любой другой всеохватывающей человеческой деятельности, должна оставить свою инфантильную озабоченность буквалистским соответствием предмету, который выражается в рабской одержимости так называемой целью, и наслаждаться всецело эстетической стороной явления. Теперь о моем собственном, самом последнем проекте…

– А какова цель вашего культа, монсеньор Эдуард? – вырвала нить разговора из рук Рейнольдса Тирена Вингрен-Фейф. Она проделала это играючи, не повышая голоса и не отводя взгляда от лица священника.

– Помочь человечеству познать Бога и служить ему, – тихо ответил тот и принялся шумно доедать свой суп. Покончив с ним, старичок посмотрел на советника Альбедо, ища у него поддержки.

– Я слышал, советник, что Техно-Центр преследует до странного аналогичную цель. Правда ли, что вы пытаетесь создать своего собственного Бога?

Улыбка Альбедо была рассчитана идеально: она выглядела дружеской без малейших признаков фамильярности или снисходительности.

– Не секрет, что Центр давно работает над созданием хотя бы теоретической модели так называемого искусственного интеллекта, намного превосходящего наши скромные способности. – Он взмахнул рукой. – Но вряд ли это можно рассматривать как попытку создания Бога, монсеньор. Вернее видеть в этом экспериментальный проект, развивающий гипотезы ваших Святого Тейяра и отца Дюре.

– Но вы все же надеетесь, что сумеете довести вашу собственную эволюцию до уровня этого сверхсознания? – спросил капитан Ли, герой морских сражений, внимательно вслушивавшийся в разговор. – Можно ли сконструировать высший разум, как мы когда-то сконструировали ваших примитивных предков из кремния и микрочипов?

Альбедо рассмеялся.

– Боюсь, будет не столь грандиозно. И не столь просто. И когда вы употребляете слово «вы», капитан, не забывайте, пожалуйста, что моя личность – лишь капля в море разнообразных разумов, столь же пестром, как общество людей на этой планете… и тем более во всей Сети. Техно-Центр – не монолит. Как всякая плюралистическая цивилизация, он может похвастаться множеством философий, учений, гипотез, даже религий, если угодно. – Альбедо скрестил руки на груди, будто смакуя пришедшую на ум остроту. – Хотя лично я склонен воспринимать охоту за Высшим Разумом как хобби, а не как религию. Это все равно что собирать кораблик внутри бутылки, капитан, или спорить, сколько ангелов уместится на острие иглы, – и Альбедо взглянул на монсеньора.

Все вежливо рассмеялись – все, кроме Рейнольдса, который непроизвольно хмурился, очевидно, размышляя, как бы снова перехватить нить разговора.

– А что вы скажете о слухах, будто в процессе работы над Высшим Разумом Техно-Центр создал точную копию Старой Земли? – выложил вдруг я, сам себе на удивление.

Улыбка на лице Альбедо не померкла, дружелюбная искра в глазах не погасла, но на какую-то долю наносекунды сквозь призрачный лик советника проглянуло ЧТО-ТО. Что? Удивление? Гнев? Насмешка? Ума не приложу. За эту бесконечную секунду он мог тайно связаться со мной, передать колоссальный объем информации через пуповину, соединяющую меня с Техно-Центром, или по невидимым каналам, зарезервированным нами для собственных нужд в лабиринтах инфосферы, которые люди наивно считают прямыми коридорами. И с той же самой легкостью он мог убить меня, отдав приказ тем членам Техно-пантеона, которые распоряжаются жизнями мне подобных так же просто, как директор института приказывает лаборанту усыпить ненужную для эксперимента мышь.

Разговоры за столом стихли сами собой. Даже Мейна Гладстон и ее высокие гости все как один повернули головы в нашу сторону.

Советник Альбедо еще шире улыбнулся.

– Какая дивная нелепица! Скажите, господин Северн, может ли кто-нибудь, в особенности такой организм, как Техно-Центр, который ваши комментаторы именуют «шайкой бестелесных мозгов и приблудных программ, что дезертировали из своих плат и занимаются выковыриванием интеллектуального мусора из своих несуществующих пупков…» Так вот, может ли кто-нибудь создать точную копию Старой Земли?

Я посмотрел на проекцию – сквозь проекцию, – впервые заметив, что тарелки и еда Альбедо тоже были иллюзией: разговаривая, он не переставал жевать.

– Кроме того, – продолжал он, очевидно, сильно позабавленный моим простодушием, – не приходило ли на ум сочинителям этой басни, что «точной копией Старой Земли» может быть разве что сама Старая Земля во всех ее проявлениях? И как, скажите на милость, можно использовать подобный артефакт в работе над расширением теоретических возможностей матрицы искусственного разума?

Когда стало ясно, что отвечать я не собираюсь, над столом повисло неловкое молчание.

Монсеньор Эдуард прокашлялся.

– Думается, – сказал он, – что… э-э… общество, способное создать точную копию любого мира, в особенности мира, уничтоженного четыре века назад, не нуждается в Боге; оно само было бы Богом.

– Совершенно верно! – рассмеялся советник Альбедо. – Да, глупые слухи, но восхитительные… просто восхитительные!

Все облегченно рассмеялись, возобновился прежний шум. Спенсер Рейнольдс заговорил о своем новейшем замысле – он мечтал уговорить самоубийц организованно прыгать с высоких мостов на двадцати мирах Сети с трансляцией перформанса по Альтингу, – но Тирена Вингрен-Фейф снова привлекла к себе внимание, обняв монсеньора Эдуарда и зазывая его на нудистскую вечеринку в своем плавучем поместье на Безбрежном Море.

Я встретился глазами с советником Альбедо и отвернулся – как раз вовремя, чтобы перехватить вопросительные взгляды Ли Хента и Мейны Гладстон. К счастью, в этот момент официанты внесли на серебряных тарелках очередную смену блюд.

Обед был превосходный.