Читать книгу История городов будущего - Дэниэл Брук - Страница 4

Введение
XXI век. Ориентация

Оглавление

Актовый зал Университета Мумбая. © Дэниэл Брук


Где это мы?

Прогулка по Петербургу, Шанхаю, Мумбаю и Дубаю вызывает один и тот же вопрос. Эти мегаполисы выглядят так, будто построили их не в России, Китае, Индии или арабском мире соответственно, а где-то в другом месте, и каждый вызывает ощущение дезориентации, которое одновременно очаровывает и приводит в замешательство. В императорском дворце в сердце Петербурга есть пышная зала, панели на сводах и стенах которой точно повторяют ватиканские фрески, и только снегопад за окном мешает полностью отдаться иллюзии. Шанхайские гостиницы 1920-х годов в стиле ар-деко смотрятся как манхэттенские небоскребы эпохи джаза, чудесным образом перенесенные в город, настолько далекий от Нью-Йорка, что здесь даже не приходится переводить часы – просто два часа дня становятся двумя часами ночи. В Мумбае полуторавековое готическое здание университета напоминает странный, засаженный пальмами Оксфорд, а два одинаковых Крайслер-билдинга в Дубае заставляют задуматься: кому, интересно, пришло в голову, что если один поддельный небоскреб – хорошо, то два и того лучше?

Четыре таких разных города объединяет ощущение дезориентации. И ощущение это не случайно, поскольку дез-ориентация тут – часть замысла.

Ориент (orient) в английском языке – одновременно и существительное, и глагол. Существительное означает «восток»; глагол означает «осознать свое положение в пространстве», но здесь оба этих значения переплетаются. Человек, потерявшись в лесу, может определить свое местонахождение (сориентироваться) по солнцу, зная, что оно встает на востоке (ориент). Ощущение дезориентации, которое оставляют Петербург, Шанхай, Мумбай и Дубай, возникает оттого, что, находясь на востоке, они намерено строились по западному образцу.

Зачастую отношение западных путешественников к этим городам балансирует на грани любви и ненависти. Многие туристы с удовольствием отдыхают в Мумбае, самом космополитичном и развитом городе Индии, от чуждых и непонятных им реалий субконтинента. В центре, выстроенном во времена Британской империи, запрещены авторикши: грохочущие трехколесные повозки, выполняющие роль такси по всей Индии. Даже разгуливающие по улицам коровы, непременная примета индийского городского пейзажа, и те попадаются тут нечасто. Каждое утро, когда с вокзала, напоминающего Сент-Панкрас в британской столице, потоки живущих в пригородах брокеров и секретарей растекаются по неоготическим офисным зданиям, этот поддельный тропический Лондон практически сходит за настоящий. И тем не менее из этой эрзац-столицы с ее величественными банками и красными двухэтажными автобусами западные туристы нередко стремятся сбежать в провинцию, чтобы увидеть «настоящую» Индию.

Дубай, как правило, вызывает куда более суровые суждения. Местные обычаи стерты, арабскую речь вытесняет английский, вместо базаров – торговые центры, в супермаркетах продается свинина, в гостиницах наливают алкоголь; это город, где традиции арабского мира намеренно размываются, уступая место безликому, безвкусному глобальному будущему. В отсутствие очарования старины, которое превратило в памятники архитектуры подделки вроде мумбайского Оксфорда, этот «Лас-Вегас Среднего Востока» легко заклеймить как насквозь фальшивый мегаполис, полностью лишенный культуры.

Но как бы к ним ни относиться, с этими дезориентированными мегаполисами приходится считаться. Дело в том, что это города-идеи; это выраженные в камне и стали метафоры ясно сформулированной цели, имя которой – вестернизация. Вот почему тема телевизионных дебатов, устроенных на британском телевидении в 2009 году, могла звучать так: «Считаете ли вы, что Дубай – это плохая идея?»[1] Ничего подобного про, скажем, Сент-Луис на Би-би-си снимать бы не стали, потому что Сент-Луис – это не идея, это просто место на карте.

Что бы туристы или гости телестудии ни думали о дезориентированных городах развивающихся стран, куда важнее, что о них думают их жители. Вопрос, беспокоящий туристов, – где мы находимся? – имеет куда меньшее значение, нежели вопрос, который ставят перед собой обитатели этих городов: кто мы такие? Эти открытые всему миру города заставляют задуматься, что значит быть современным арабом, русским, китайцем или индийцем и могут ли модернизация и глобализация быть чем-то большим, чем эвфемизмами вестернизации. За столетия существования Петербурга, Шанхая и Мумбая в их городском укладе находили выражение разные ответы на эти вопросы. Каждый их квартал отражает свойственное определенному периоду видение будущего России, Китая и Индии. Но какой бы богатой ни была их история, наибольший интерес там представляет не то, что уже существует, а то, что еще может быть создано. Значение этих городов именно в том, что начинались они с обещания построить будущее – и обещание это по-прежнему в силе.

Мир узнал о существовании Дубая всего несколько лет назад. Об этом городе написаны тысячи журнальных статей, где он преподносится Западу с совершенно разных сторон: он и богатый, и безвкусный, и странный, и угрожающий. Но чаще всего Дубай представляли как нечто новое. Построенный в считанные годы глобальный мегаполис с его «галлюцинаторными панорамами»[2] привлек внимание всего мира небоскребами рекордной высоты, крытыми горнолыжными спусками и небывалым разнообразием населения. 96% жителей Дубая – иностранцы[3], и по сравнению с этой цифрой меркнут даже 37 % иммигрантского населения Нью-Йорка[4]. По словам двух американских обозревателей, «все и всё, что здесь есть, – роскошь, рабочие, архитекторы, акценты, даже мечты – доставлены сюда на самолете откуда-нибудь еще»[5]. Но, несмотря на восхищенные рассказы о беспрецедентном взлете Дубая, по-настоящему новой в этом проекте является лишь роль авиации. Он подавался как не имеющее аналогов явление, но в действительности это лишь самое недавнее воплощение довольно старой концепции. Три последних столетия города, построенные по западному образцу, вырастали в развивающихся странах по всему миру в дерзких попытках подтянуть отсталые регионы до уровня современного им мира. Если когда-то быстрота возведения этих городов определялась скоростью океанских лайнеров и поездов, то сегодня их рост обеспечивается межконтинентальной авиацией, способной доставить человека из одного крупного города мира в любой другой в течение одного дня. Так что, хотя город Дубай сам по себе и новый, идея такого города не нова – просто в эпоху работающей на авиационном керосине глобализации такая идея может быть реализована в невообразимые ранее сроки.

Эта книга про идею Дубая – идею, которая зародилась там, где одуряющей жаре Дубая дадут фору нечеловеческие морозы приарктических широт, там, где Нева впадает в Балтийское море. Там в 1703 году на бесплодных, зловонных болотах русский царь Петр Великий заложил город, который должен был во всем походить на города Западной Европы, – образцовый город с колоннами и классическими куполами, но без единой луковичной главки. Копируя свой любимый Амстердам, царь дал своей новой столице не русское, но голландское имя – Sankt Pieter Burkh – и согнал крепостных рыть каналы, чтобы она еще больше походила на великий голландский порт. Он выписал придворных архитекторов со всей Европы и позволил им строить на девственной земле самые современные, самые фантастические здания, какие они только могли спроектировать. Со временем Петербург заполнился иностранными специалистами, и русской знати пришлось научиться говорить на французском, международном языке того времени, подобно тому, как влиятельные подданные арабских эмиратов сегодня говорят по-английски.

Когда Петербург только закладывался, посетители салонов Лондона и Парижа посмеивались над молодым царем и его нелепой промерзлой Венецией, покрытой сетью непригодных для судоходства обледеневших каналов. Но смешки вскоре заглохли; за несколько десятилетий Петербург стал самым космополитичным городом Европы. Не прошло и века с его основания, как просвещенным европейцам уже приходилось ездить туда, чтобы посмотреть на шедевры, созданные их собственными соотечественниками, – столько искусства закупала и отправляла в свой петербургский дворец Екатерина Великая. Но вскоре и русским самодержцам пришлось начать считаться с современными людьми, которых породил этот город. Новая столица строилась как декорация современности, как экспериментальный мегаполис, где не стесненные бюджетом и существующей застройкой зодчие могли сооружать все, что позволяло их мастерство и воображение. Но этот современный город, с его свежевозведенными университетами и научными музеями, которые были построены и поначалу укомплектованы одними только иноземными специалистами, изменил своих обитателей. Чем шире становился их кругозор и чем больше распространялось там просвещение, тем меньше их устраивал общественный договор, обещавший им чудеса будущего в обмен на средневековую покорность.

Потрясенные взлетом Петербурга, шутившие над Петром европейцы принялись ему подражать, не вдаваясь в присущие его городу противоречия и конфликты. Сколотив к XIX веку громадные империи, великие державы начали создавать по всему миру поселения в западном духе, где оторванные от родины дельцы чувствовали себя как дома, а местные народы восхищались чужими технологическими достижениями. Самыми крупными из таких городов стали практически европейские мегаполисы Шанхай и Бомбей (ныне Мумбай), служившие воротами в Китай и Индию соответственно. В Шанхае, отхватив себе по куску земли, британцы, французы и американцы основали колонии, похожие на родные им города. Британцы построили оживленный порт без единой пагоды и приберегли луга для занятий спортом, французы засадили деревьями гармоничные бульвары с элегантными кафе, а американцы сварганили архитектурный винегрет в духе Дикого Запада и назвали его главную улицу Бродвеем. Для своих ворот в Индию британцы для начала создали собственно остров Бомбей, с помощью масштабной мелиорации превратив тесный архипелаг в просторный участок суши у побережья субконтинента. Затем на подготовленном таким образом холсте они изобразили в камне свой тропический Лондон, викторианский неоготический мегаполис с ощетинившимися горгульями вокзалами и университетскими корпусами.

Если Шанхай и Бомбей должны были стать для проектировавших их европейцев поселениями, где все удобно и знакомо, то у китайских и индийских обитателей эти непривычные новые здания, да и сами космополитичные города, напротив, вызывали попеременно недоумение, страх и воодушевление. Именно в Бомбее индийцы впервые познакомились с железными дорогами. Именно в Шанхае китайцы увидели первый небоскреб. Как правило, лишенные доступа в устроенные на их земле белые сообщества, китайцы и индийцы вскоре начали создавать собственные версии структур и учреждений, завезенных к ним с запада, но остававшихся им недоступными. Шанхайцы основали собственные торговые корпорации и первый в Китае выборный городской совет, а коренные жители Бомбея – самобытную киноиндустрию и антиколониальную ассамблею. Эти англоговорящие города стали горнилом китайского и индийского прогресса, где местные жители в спорах формулировали, что это значит – быть китайцем или индийцем в современном мире. Эти колониальные города породили мужчин и женщин, которым стало нестерпимым колониальное иго и которые в конце концов его свергли.

Петр Великий и модернизаторы последующих веков, будь то иностранные империалисты, из которых полностью состоял городской совет дореволюционного Шанхая, или местные автократы, как шанхайский мэр эпохи экономических преобразований Чжу Жунцзи, всегда старались перенести на новую почву только избранные элементы западного общества. Такая позиция подразумевает необходимость принимать решения о том, какие из характерных компонентов современности – развитие технологий, всеобщую грамотность, индустриализацию или, может, социальное равенство – стоит добавить в плавильный котел создаваемого общества. Разумеется, власть имущие предпочитают импортировать только то, что, по их мнению, будет укреплять и усиливать их господство, и отказываются от всего, что может поставить его под вопрос. Однако, несмотря на тщательную проработку мизансцен, которой самозваные режиссеры современности уделяют столько внимания, у руководимых ими народов есть удивительная склонность выходить за рамки сценария. В творческих импульсах, которые помимо архитектуры – небоскребов 1920-х годов в Шанхае, кинотеатров в стиле ар-деко в Бомбее – проявились и в петербургской литературе, шанхайской моде и мумбайском кинематографе, эти города-эпигоны породили потрясающие по своей оригинальности явления, ставшие результатами самоопределения, которое их правители так старались подавить. То, что началось как копирование западных городов, – реплика ватиканских лоджий Рафаэля, которую Екатерина Великая заказала для своей резиденции в Санкт-Петербурге, фасад венецианского Дворца дожей, который британские архитекторы прилепили к библиотеке Бомбейского университета, часовая башня Биг-Чинг в Шанхае, недвусмысленный ответ лондонскому Биг-Бену, – стало чем-то совершенно новым. Декларативная, мишурная современность этих городов стала настоящей, когда созданное ими разноликое, образованное, космополитичное население начало подвергать сомнению установленные для них правила.

Вместе с тем каждый из этих трех городов переживал периоды утраты веры в современность. Когда местные жители разочаровывались в возможности равноправного общения между народами, эти города отгораживались от внешнего мира. Не случайно именно Петербург породил большевиков, Шанхай – китайских коммунистов, а Мумбай – Индийский национальный конгресс: силы, которые в той или иной мере оборвали связи своих стран с остальной планетой. И если эти старшие города-побратимы дают хоть какое-то представление о будущем Дубая, то его правителям стоит задуматься об опасной игре во Франкенштейна, которую они затеяли, создавая свой город.

Идея Дубая – та же, что и у Петербурга, Шанхая и Мумбая, – это идея нашего времени: века Азии, века урбанизации. Перемещение из сельской местности в большой город, столь характерное для Петербурга на протяжении трех столетий и для Шанхая и Мумбая последних 150 лет, стало определяющим движением XXI века. Каждый месяц в развивающихся странах 5 миллионов человек переезжают из деревни в город[6], где они сталкиваются с западными потребительскими товарами, культурными нормами и архитектурными особенностями, которые когда-то были исключительной прерогативой этих трех городов. В начале XVIII века лишь русский царь-идеалист массово выписывал западных специалистов в помощь своему правительству; сегодня власти во всем мире прибегают к советам консультантов McKinsey и бюрократов из Всемирного банка. В середине XIX века только в Бомбее разнообразие населения и сопутствующее ему напряжение было так велико, что газетная карикатура на пророка Магомета могла спровоцировать охватившее весь город восстание мусульман против неверных; в последние годы подобные беспорядки вспыхивали в городах по всему миру. Сто лет тому назад Шанхай стал первым городом мира, где открылось отделение Гарвардского университета; сегодня кампусы ведущих американских университетов есть повсюду от Дохи (Корнелл) до Сингапура (Йель).

Когда-то не имевший аналогов дезориентированный вид этих городов, ставших местом встречи Востока и Запада, сегодня уже никого не удивляет. Торговые центры, как в Нью-Джерси, рассыпаны вокруг Бангалора и Ченнаи, а вдоль автомобильных эстакад Пекина и Чэнду выстроились подразделения крупных компаний, как в Калифорнии. Вырастают новые города вроде Шеньчженя, полностью состоящего из современных зданий и заселенного исключительно мигрантами, а старинные поселения, как Абу-Даби, который сравняли с землей и выстроили заново, выглядят немногим старше. Если сто лет назад устроенные по западному образцу Шанхай и Бомбей выделялись на фоне других центров развивающегося мира, то сегодня их значение как раз в том, что они теряются в общей массе. Исторические города-ворота перестали быть чем-то необычным; теперь они – первые примеры воплощения идеи, позднее захватившей весь мир. Из дня сегодняшнего историю этих опередивших время городов можно рассматривать как генеральную репетицию XXI века.

На нынешней все еще ранней стадии обратной глобализации после холодной войны быть современным китайцем – означает жить в «Округе Ориндж», созданном по калифорнийским лекалам охраняемом поселке в окрестностях Пекина, а быть современным арабом – значит жить в «Беверли-Хиллз» недалеко от Каира. Подобные декорации Запада стали сегодня концентрированным выражением современного мира, хотя со временем могут возникнуть и более интересные сплавы. Помня о критике, которой профессиональные историки подвергают сейчас примитивное представление о синонимичности «Запада» и современности, да и само противопоставление Востока Западу, придуманное европейцами, чтобы преподнести техническое превосходство как обоснование своей колонизаторской политики, эта книга тем не менее со всей серьезностью рассматривает исторически сложившиеся образы национального самовосприятия, включая и представления о собственной отсталости. Примеры, когда не-западные народы отказывались от привязки модернизации к всеобъемлющей вестернизации, как это случилось в Шанхае и Бомбее в 1920-е годы, будут разбираться тщательно, даже с удовольствием. Но не останутся без внимания и такие моменты, как франкоговорящий Петербург XVIII века или современный китайский «Округ Ориндж», где превалирует прямое копирование.

Причины, по которым после долгих веков отставания от арабского мира, Индии и Китая Западная Европа так резко ускорила развитие, остаются невыясненными; историки до сих пор ведут жаркие споры о том, как это произошло. Поскольку окончательного ответа нет и по сей день, это подстегивает тягу к подражанию. Подражание – это возможность догнать, точно не выяснив почему, как и до какой степени ты отстаешь; даже не поняв толком, что значит это «отставание». Исторический опыт показывает, что подражание – это чаще всего не цель, а лишь первый шаг в деле развития. Через двадцать лет после восстановления связей с внешним миром сегодняшний Шанхай больше походит на подражательный Шанхай 1860-х годов с его британскими, французскими и американскими поселениями, нежели на флагман передовой китайской современности – Шанхай 1920-х. Дело в том, что, несмотря на все нынешние небоскребы и поезда на магнитной подушке, сто лет назад Шанхай был куда больше похож на город будущего. Но к концу XXI века Шанхай вполне может побить все свои прежние исторические рекорды.

По-настоящему наш век уникален тем, что копии стали куда важнее оригиналов. Хотя в отпуск мы скорее съездим посмотреть на Дворец дожей в Венецию, в поддельном дворце дожей Мумбайского университета учатся будущие премьер-министры и главы корпораций идущей на подъем Индии. То, что происходит в элегантном Крайслер-билдинге на Манхэттене, когда-то построенном могущественным американским автопромышленником, а ныне на 90 % принадлежащем суверенному фонду эмирата Абу-Даби[7], куда менее важно, нежели происходящее в крайслеровских башнях-близнецах в Дубае – безвкусной подделке, где медиакомпании ежедневно проверяют на прочность границы свободы прессы в арабском мире. Пускай в Венеции и Нью-Йорке, в уюте благополучных развитых демократий, жить и проще, но судьба мира в XXI веке будет решаться в таких городах, как Мумбай и Дубай.

Чтобы как следует сориентироваться в новом веке и ответить на вопрос «Где это мы?» не только в пространственном, но и во временном контексте, историю петербургов и шанхаев мира нам нужно знать так же хорошо, как историю лондонов и нью-йорков. Каждый шанхайский школьник в курсе, что когда-то здесь была американская колония; то, что большинству американцев этот основополагающий факт китайско-американских отношений остается неведом, означает, что в будущее мы идем с завязанными глазами. Раз уж ключевое для XXI века событие произошло триста лет назад, когда Петр Великий, потрясенный Амстердамом, решил построить столицу, которую Достоевский позднее назвал «самым отвлеченным и умышленным городом на всем земном шаре»[8], то будет правильно отсюда и начать.

История городов будущего

Подняться наверх