Читать книгу Элджернон, Чарли и я - Дэниел Киз - Страница 6

Еще подростком я понял: родителям не по карману учить меня в колледже, не говоря уже о медицинском университете. Хочу получить высшее образование – должен работать и экономить.

Мне было лет восемь, когда за одни только летние каникулы я сделал гигантский скачок по карьерной лестнице – из мальчика, обслуживающего уличный лимонадный автомат, превратился во владельца собственного бутербродно-содового бизнеса. В магазине деликатесов я покупал ржаной хлеб и салями на бутерброды, а в ближайшем оптовике затаривался бутилированной содовой с газом. У меня имелась красная тележка-вагончик, где я держал лед. Во льду пребывали бутылки. С этой тележкой я появлялся на швейной фабрике, что на Ван-Синдерен-авеню, на границе между Браунсвиллем и Восточным Нью-Йорком.

Бизнес мой процветал, покуда меня не выдавил владелец магазина деликатесов. Уяснив по объемам закупок, насколько хороши мои дела, он выпустил конкурента – собственного племянника. Племянник начал демпинговать, и я был вынужден уйти.

В последующие годы я работал в фирме, которая давала напрокат смокинги, – разносил эти самые смокинги по заказчикам; а также собирал гайковерты на фабрике и управлял первым в Браунсвилле автоматом по выдаче замороженного заварного крема. Сверхприбылей ни одна работа не приносила, зато помогала копить на колледж.

Еще два занятия, воспоминания о которых я запрятал в ментальный погребок, – это должность помощника пекаря и, позднее, официанта в забегаловке. Нужда извлечь эти воспоминания возникла, лишь когда я стал писать «Цветы для Элджернона».

В четырнадцать я поступил помощником разносчика в «Бейгл бейкери», что в Восточном Нью-Йорке. Пекарня находилась как раз под железнодорожным мостом, а жили мы в двух шагах оттуда – только за угол завернуть. Я поднимался в три часа ночи (в пекарне меня ждали к четырем) и работал до семи утра, когда водитель хлебного фургона подбрасывал меня прямо к Джуниор-Хай-скул № 149. Занятия заканчивались в три, я спешил домой, делал уроки, ел и белым днем ложился спать.

Сначала мне поручали грузить в фургон корзины с горячими бейглами. Бейглы были разные – простые, с маком, с кунжутом и с крупной солью. Управившись, я садился рядом с водителем в кабину, и мы объезжали булочные и рестораны – еще закрытые с вечера. Подрулив в предрассветной мгле к очередному пункту назначения, водитель сверялся с путевым листом и объявлял требуемое количество бейглов.

– Две дюжины. Одна простая, другая с маком.

Спинка у пассажирского сиденья отсутствовала, так что мне требовалось только разворачиваться, хватать в каждую руку по три еще горячих бейгла и выкрикивать:

– Шесть! Дюжина! Шесть! Две дюжины!

Пекарскую дюжину[8] к тому времени упразднили.

Бейглы с маком и кунжутом царапали пальцы. Но хуже всего были бейглы с солью, от которой саднили крошечные ранки. Я раскладывал бейглы по пакетам, водитель пятил машину к бровке тротуара, я выпрыгивал и оставлял пакеты у дверей.

Помню, однажды водитель изменил маршрут, чтобы доставить бейглы новому клиенту. Мы проезжали перекресток двух авеню – Ливония и Саратога. Я заметил светящиеся окна кондитерской.

– Странно, – сказал я. – Наверное, там воры.

Водитель рассмеялся.

– «Полуночная роза» открыта круглосуточно. Никто в здравом уме не рискнет грабить этот магазин.

На мое «почему?» он качнул головой и объяснил: глупо расспрашивать о парнях, которые зависают в «Полуночной розе».

Примерно в тот же период я познакомился с мальчиком старше меня. Его семья переехала в наш район и обосновалась по соседству с нами, на Снедикер-авеню. Мальчик тот учился боксировать, но, будучи слишком юн для профессионального бокса, открыл мне тайну: он использует прозвище своего старшего брата – «Малыш Заломай». Мой новый приятель хотел драться под прозвищем «Просто Малыш».

Я поделился своей печалью: мне бы денег, чтобы заплатить за методику динамичной нагрузки, вот бы я тогда мускулы накачал – не хуже, чем у создателя методики, у Чарльза Атласа, каким его рисуют в журналах и комиксах. Уж я бы выучился защищаться от всяких забияк!

Просто Малыш занимался в клубе «Адонис» на Ливония-авеню – тягал штангу. Однажды он взял меня с собой, познакомил с товарищами. Некоторые из качков беззлобно посмеялись надо мной, худосочным; впрочем, к Малышу они относились с пиететом, а мне дали кучу советов, как сделать мышцы стальными. До сих пор будто вижу их всех перед зеркалами: в руках гири и гантели, мышцы блестят от масла; до сих пор чувствую запах свежего пота.

Время от времени в клуб заглядывали бродяги; помоются в душе, переночуют, иногда останутся и на вторую ночь. Я слушал их рассказы – о путешествиях через всю Америку в товарняках, о встречах со старыми товарищами в лагерях сезонников. У товарищей этих почему-то были странные имена. Я подумывал, не бросить ли школу, не запрыгнуть ли в товарняк и не поглядеть ли, какова моя страна. Тогда у меня будет материал для романов.

Позднее я узнал и о «Малыше Заломае», брате моего приятеля. До сих пор у меня хранится вырезка из газеты от 13 ноября 1941 года.

«ЭЙБ РИЛЕЗ УБИТ ПРИ ПОПЫТКЕ ПОБЕГА

Эйб Рилез, известный как „Малыш Заломай“, главарь банды наемных убийц, дал показания против своих подельников – и тут-то в игру вступила мафия. Ранее… в среду, 12 ноября 1941 года, несмотря на постоянный надзор пяти следователей, Эйб Рилез либо выпрыгнул, либо выпал, либо был выброшен из окна шестого этажа отеля „Полумесяц“ на кониайлендскую мостовую. Репортеры назвали Рилеза „канарейкой, которая хорошо пела, но не умела летать“».

Тогда-то я и понял, о чем толковал водитель хлебного фургона и что за парни посиживают в «Полуночной розе». Парни эти составляли карательный отряд Мафии, репортеры называли их «Мердер инкорпорейтед».

Получалось, что убийцы орудуют прямо рядом с моим домом и здесь же получают заказы – мафиозные боссы звонят им прямо в кондитерский магазин! Эйб Рилез был одним из самых опасных киллеров. Вскоре после выхода статьи его семья уехала, никого не предупредив. Больше я с приятелем-боксером не виделся.

На работе меня повысили – я стал помощником пекаря. Позднее я описал свои впечатления. Вот неотредактированный набросок:

«Пекарня – запах сырого теста, выбеленные мукой полы и стены… процесс замешивания… круговые движения. Тесто раскатывают в длинные колбасы, затем, молниеносным поворотом запястья, колбаса превращается в кольцо… другой пекарь укладывает кольца на огромный деревянный поднос… ставит повыше… скоро кольца отправятся в кипяток, а потом и в печное нутро. Мальчик-подросток берет их по три за раз и бросает в бак с кипящей водой… вылавливает металлической сеткой. Вот они на пекарском столе. Пекарь выкладывает их на лопасть длинной деревянной лопаты и ловко отправляет в печь. Пока он заполняет новую лопату, лопаты с сырыми бейглами дожидаются – будто даже терпеливо… Пекарь достает из печи партию румяных бейглов, нитью отделяет их от противня. Наконец бейглы отправляются в плетеные корзины, которые сейчас заберет водитель фургона, чтобы еще до зари развезти клиентам. Один пекарь – хромой, второй – с хриплым голосом…»

Много лет спустя я использовал эту зарисовку в романе «Цветы для Элджернона».

Ночные смены в пекарне плохо сказывались на моем сне и, соответственно, на учебе. Я сменил работу – стал мойщиком посуды в кафе-мороженом на Саттер-авеню. Хозяин почти сразу меня повысил – определил к автомату с содовой. Дальше карьера пошла как по маслу: мне доверили готовить бутерброды, стоять за стойкой, наконец, стряпать «быструю еду». В шестнадцать я нашел работу получше – на Питкин-авеню. Само местоположение заведения было куда как выгодным – рядом с театром «Лоус Питкин». Я теперь обслуживал столики в «Лавочке Мейера».

Никакой Мейер в «Лавочке» уже не числился. Закусочную и по совместительству кафе-мороженое содержали мистер Гольдштейн и мистер Сон; от обоих нам, официантам, житья не было.

Мистер Гольдштейн «мягко стелил» – не уставал повторять, сколь сильно в нем желание помочь малоимущим юношам, кои жаждут учиться в колледже. У входа, за кассовым аппаратом, он развесил фотографии бывших официантов, которые, по его словам, «далеко пошли». Некоторые были в военной форме – в том числе в кителях военного и торгового флота. Другие красовались в мантиях университетских выпускников. Гольдштейн называл их «мои ребятки» и только что слезу не пускал при этом. Помню, на собеседовании я открыл ему, что родители хотят видеть меня врачом. Гольдштейн погладил меня по голове и похвалил: славный, дескать, мальчик, так и надо – родителей почитать.

В вечера своего дежурства, если посетителей не было, Гольдштейн сидел себе спокойно за прилавком, обсуждал дневные происшествия с поварами, тоже праздными. Но стоило появиться посетителю, Гольдштейн совершенно преображался. Начинал психовать, заказы выкрикивал, чуть не оглушая бедного клиента.

Мистер Сон был из другой категории. Когда дело шло – держался поближе к кассе. Мы могли обслуживать клиентов без шума и суеты. Зато, если случалось затишье с клиентами – например, перед часом пик или между двумя наплывами – обеденным и посткиношным, – мистер Сон проскальзывал в зал, под предлогом проверки забирал сахарницы, солонки и бутылки с кетчупом и прятал на полочке под кассовым аппаратом.