Читать книгу Сказки из кошмарного сундучка - Денис Александрович Игумнов - Страница 3

Я дьяволопоклонник. Мне двадцать один год, зовут меня Роман Рогов. Состою в Семье, в народе, почему-то обзываемой сектой. Среди зрячих меня все знают как Сепсиса. Понимаете, надоело мне под общую дуду плясать, плутократам богатеть помогать, и я выбрал путь власти. Лучше самому стоять на вершине с кнутом в руках, чем спину под чужую плеть подставлять. Признанный всеми бог, он же старый маразматик и садист, сам не знает чего хочет: у него всё запутано, замешано на лжи первородного греха, на чувстве вины и стыда. Не вмешивается в дела людей, а наблюдает – выплывет или не выплывет этот слепой котёнок из цистерны полной жидкого дерьма и пальчиком грозит, когда он до лесенки добирается, – нельзя. Нельзя прибегать к помощи ограничительной опоры. Нет, он должен как-то сам собой воспарить и вылететь в жерло железной трубы на волю, а на самом деле – на новую потеху для седобородого всесильного дитяти.

Жизнь по божьим заветам – это же какой-то бесконечный квест без начала и конца с приманкой в виде давно сгнившей морковки, на которой написано кривыми буковками – «Рай». Не лучше ли жить полноценной жизнью здесь и сейчас, чем из себя овец послушного стада изображать у него под боком. На мой взгляд, ад лучше, он выступает как стимул для движения вперёд, будит ум и двигает к созиданию, строительству своего "Я". Заметьте, мой хозяин не запрещает быть тем, кем не должен, а хочешь! Почувствовали разницу? То-то.

Полная свобода воли с единственным условием – полным признанием и принятием безапелляционного лидерства Дьявола. Так жить легче, когда в сердце его тёмный лик отпечатан. В Семье моё рвение ценили: я, как и все, хотел всё и сразу, но в отличие от многих предпринимал для этого усилия сверх обыкновенного трёпа. Всё сводилось к одному. Конечно, следовать его заветам, нарушая правила, здорово и само по себе помогает подняться, но это долгий путь, а, как я уже говорил, мне хотелось всё получить сразу. Значит, надо было вызвать хозяина в мир, и он бы всё устроил. Разбил бы наши кандалы копытом запретных знаний. Пришлось бы заплатить. Ну и что? Разве все мы не платим? Не расплачиваемся за любые наши желания, а тем более поступки, каждый день? То-то и оно, оно самое. Можно спорить о величине платы и всё же всегда результаты будут несоизмеримы с потерями. Пожизненная каторга за еду или ты рядом с ним – рядом с хозяином. Возможности и их реализация.

Приведу пример, чтобы было понятно, как всё должно быть устроено в мире. Бизнес. Пока ты на коне и продаёшь – ты диктуешь условия. Но стоит тебе оплошать, и начальство выбрасывает тебя на помойку. Несправедливо? Хрен вам! Всё честно. Пока даёт корова молоко, её усиленно кормят, чистят, лелеют, а когда молоко кончается, пускают под нож. Не стоит расслабляться друзья, не стоит. Не давай себе поблажек и тебя закопают в твоём персональном Бентли. Разве не это нас учат хотеть? Просто хорошенько подумайте и сами всё поймёте. Но это всё меркнет по сравнению с теми возможностями, которые открывают нам его дары. Нет лицемерию, говорите о своих желаниях прямо! За эту крамолу его и посадили в ад под замок. Он хочет и может дать его людям счастье. Сегрегация, геноцид, конец прежней истории и тёмное пришествие. То самое, что сейчас нужно людям. Я знаю, что говорю, поэтому-то меня и называют Сепсис. Не поняли? Любой воспалительный процесс – это очищение организма от инородной скверны, ведущее к исцелению. Трудный путь, не для всех, а только для сильных. Слабые вымирают, сильные живут и дают потомство. Справедливо. Так оно и должно работать. Зрячему позволено всё, а остальные сосут, извините за мой французский.

Хозяин учит выигрывать по-крупному и сам выдаёт выигрыш. Наша Семья считалась в Москве самой большой и имела влияние на других. Правда, и она, как и другие, не имела успеха в деле вызова Дьявола. Сам обряд был всем известен, досконально изучен и сотни раз воплощён в жизнь. Но какие бы жертвы нами ни приносились, как бы строго ни следовали Семьи регламенту или, наоборот, усиленно импровизировали, ничего не выходило – хозяин не появлялся. Секрет неудачи крылся, – и это тоже все посвящённые зрячие знали, – в отсутствии у нас Книги Мёртвых, написанной тысячу лет назад под диктовку хозяина (некоторые утверждали, что им самим). Ходили слухи, что она три года назад стала снова, после семисотлетнего забвения, доступной людям. Кому-то, видимо, удалось найти вход в лабиринт и вернуться назад с Книгой. Я сам в эти сплетни не верил: не приучен, знаете ли, на чудеса уповать, как многие из наших, но шансы были, что тоже, согласитесь, игнорировать нельзя.

Мало найти артефакт, его надо суметь прочитать. Здесь пришлись бы кстати мои знания иностранных языков. Забыл сказать: я до недавнего времени учился на лингвиста в институте иностранных языков. В обязательную программу моего обучения входило изучение двух профильных языков – португальского и английского. Кроме хорошего знания основных языков, я неплохо разбирался в испанском, лишь немного не дотягивая до звания заслуженного полиглота. Мои способности стали пропуском в мир чёрного знания. Сатанистам совсем недавно удалось получить новые данные о том, что Книга написана не на зашифрованном арабском, а на старом португальском – одним, можно сказать, из двух вторых моих родных языков.

В Семье меня встретили с распростёртыми объятиями. Я, как и следовало прилежному ученику, воспользовался расположением членов Семьи и быстро получил высший допуск к знаниям, а затем и к участию в отправлении ритуалов. Тогда я учился на первом курсе, сейчас был бы на четвёртом, если бы не одно "но". С четвёртого курса меня отчислили по вымышленной причине формальной академической неуспеваемости. Настоящим поводом послужила моя смелость в противостоянии с институтскими авторитетами. На семинаре по португальскому языку я сцепился с преподавателем, оспаривая его произношение, называя его деревенским, отсталым и пошлым. Он меня не любил, знал каких взглядов я придерживался, и, как старый, коммуняка считал, что я исповедую идеи неонацизма. Разубеждать невежду мне было не с руки, но вот посмеиваться над ним, доводить провокационными телегами до белого каления, нравилось. В тот раз наша перепалка зашла чуть дальше нашего обычного спора, переросла в перебранку и окончилась рукоприкладством. Я с ним сцепился и навалял шестидесятилетнему старикашке по кумполу. Он затаил обиду, отследил мою единственную неудачу на экзаменах, подстроил повторный апсет на пересдаче и меня отчислили. Старый сучок, но не беззубый. Я его понимаю и обязательно с ним рассчитаюсь – любезность за любезность. Фигурально выражаясь, он мне выколол глаз, я ему выколю оба.

Москва, город золотого тельца, как нельзя лучше подходила на звание столицы царственного Козла. Город Тьмы со дня своего основания притягивал авантюристов со всего света, и в начале двадцать первого века окончательно превратился в источник нашей силы. Многие простые москвичи очень бы удивились, узнай, насколько нас стало много и какое влияние мы приобрели. Бизнес, политика, культура – везде читалось присутствие его слуг – зрячих. Щупальца Левиафана проникли в элиту общества; для общего прорыва не хватало решительного рывка и, соответственно, Книги Мёртвых, чтобы изношенные одежды Христианства вместе с морщинистой, престарелой кожей теории самопожертвования личности для общего блага пали, а обновлённый человек, не стесняясь своего обнажённого естества, выбрался бы за границы безнадёжно отставших от прогресса норм морали.

Одной из приятных составляющих моей жизни были частные вечеринки – только для избранных. Их часто устраивали наши адепты из богатеньких. Некоторые начинались как черные мессы, когда хотели совместить приятное с полезным, а чаще просто происходили плотские встречи удовлетворения. Надеюсь, вы понимаете, о чём я говорю.

В тот раз собирал компанию зрячих в своём загородном особняке племяша одного скандально известного художника, ушедшего из жизни жутчайшим способом (из него сделали мясной «шиворот на выворот») и оставившего единственному родственнику все имущество, плюс круглый счёт в банке в придачу. Круг общения зрячих широк и не ограничивался только Семьями, в него входили многие, как из самых привилегированных слоёв общества, так и откровенные маргиналы. Главным критерием отбора адептов, с пришедшей из веков мудростью, стала приверженность его-нашему-своему курсу. Вот где настоящие равноправие, граждане скептики. Племяша считался сочувствующим (он прожигал жизнь), ни в каких Семьях не состоял, но охотно предоставлял помещения под наши сборища, а иногда участвовал в черных мессах в качестве привилегированного действующего лица – гостя – полового активиста.

Лично я с племяшей знаком не был, и поэтому приглашения от него на прямую не получил, зато его получили мои знакомые – правильные музыканты из группы "Потерянный Ад", для которых я написал пару текстов их забойных песен.

Три этажа роскоши скрывались за высоким кирпичным забором. Приличествующих дому размеров, вылизанный ландшафтными дизайнерами участок, огромный бассейн, гостевой домик, баня – всё входило в обязательный набор для тех, кто имеет деньги и умеет их тратить. Изобилие дорогих сортов алкоголя, сшибающих с ног мягко и ненавязчиво, препараты, растормаживающая желания, снимающая условности и соответствующая обстановке музыка. На вечеринку в стиле торжества личности над посредственностью повседневности пригласили две музыкальных группы, одна – это мои знакомые, и другая – выступающая под названием "Гвоздь в твой Гроб". «Гвозди» выступали первыми.

Тусовались мы в основном на первом этаже, там стояли несколько диванов и столиков с напитками и дурью, на полу лежали подушки, волчьи шкуры, пледы. Музыканты пристроились у камина, протянули провода, подключили аппаратуру и пока все разогревались стимуляторами, рубанули свой хит – "Чёрные розы":

Я подарил тебе четыре розы

Четыре символа любви

Без стиля готики счастливой прозы

Ты не поймёшь моей души

Ты холодна, полна угрозы

Ты молчаливая моя

И я люблю твои занозы

Которые гноят меня

Тебя все бросили. Уроды!

Один лишь я тебе служу

Оплодотворю, приму и роды

Я сильно так тебя хочу

Отколупаю крышку с гроба

Сниму трусы и на тебя

Ты умерла моя зазноба

Но для меня всегда жива

Мои четыре чёрных розы

Подарок мой, за анус твой

При жизни ты меняла позы

Но не туда и не со мной

Из вони выйдет наш ребёнок

От семени моих забот

Воспитанный и без пелёнок

Засасывать реальность в рот

Я подарил тебе четыре розы

Четыре символа любви

И нет намёка на угрозы

Моё признанье Сатаны!

Пели ребята громко: трэш вокал то и дело срывался циркуляционной пилой в пропасть пьяной истерии. Собственно, накачиваться сегодня я не хотел, а хотел послушать концерт. Пристроился в уголке, взял пивка и наслаждался. Вообще-то я люблю разные направления в музыки. Самое любимое для меня блюдо, приготавливаемое композиторами из семи нот, – это произведения классического направления – Моцарта, Вагнера, Чайковского и других, но современная мелодика меня тоже отлично вставляла. Потом, после чёрных роз, группа хором спела их самую известную песню "Бафомет" и закончила выступление "Рыгаловкой из Южного Бутова". Мне последние две композиции понравились несколько меньше, чем первая, а большинству больше по той причине, что на всех накатило – первые приступы опьянения всегда самые лучшие – по себе знаю.

"Потерянный Ад" сменил на творческом посту "Гвоздей". Они сильное что-то приняли: исполнение первых трёх песен оставалось на уровне панк-утренника. Когда же их чуть отпустило, дело пошло на лад. Так совпало, что с потерей невосприимчивости зрачков к свету, группа заиграла песню, текст для которой написал я. Из моего стихотворения "Жизнь" они сделали песню, состоящую из двух частей: первой – быстрой, злой, по-бесовски танцевальной, уходящей в металлический отрыв и второй – мрачной, тягучей, наматывающий нервы на кардан фантазии. Части менялись местами, повторялись с новым акцентом изменяемой мелодии, подчёркиваемой скачущим от баса до фальцета вокалом. Не знаю, может меня впечатляло чисто из эгоистичных соображений, но я испытывал оргазмический драйв и, не удержавшись, пустился в пляс.

Первая быстрая часть:

Жизнь слепая штука, подлая гадюка

Заплетает кольца на моей душе

Не кричи так громко, и не плачь так звонко

Всё равно не слышно в этой темноте

Ничего не будет, жизнь всё позабудет

Оставляя лишь морщины на лице

Вторая медленная часть:

Жужжание хирургической пилы

Оценишь только я и ты

Из потрохов мы свяжем гроздь

И в крышку вдалбливаем гвоздь

Будь моей жертвой, собакой, свиньёй

Тогда перестанешь ты быть пустой

Это я был в той кожаной маске

Я серый волк, ты в моей сказке

И всё повторялось заново, по кругу. Первая часть за ней вторая и опять первая. Очень и очень. Молодцы ребята, постарались.

Окончания концерта публика не дождалась, раскрепостившись до любовного всеядия, замутила оргию. Молоденькие пьяные давалки, угар и групповой блуд. Мне не терпелось к ним присоединиться, я даже выбрал себе одну крашенную в цвет пламени ночного костра миниатюрную красотку, но сначала мне требовалось отлить. Пиво может подпортить впечатления от плотских утех. Я встал и отправился на поиски туалета. На первом этаже места отправления естественных потребностей не обнаружил. С сожалением посматривая на постанывающую братию, миновал зал первого этажа, скорее вбежал по лестнице наверх. Мочевой пузырь давал о себе знать, его будильник надрывался, прося отпереть крантик запора, выпустить из него лишнюю жёлтую жидкость. Сунулся в одну комнату, в другую: нет белого друга и всё. Как назло, когда нужен унитаз, его днём с огнём не сыщешь. Коридор завернул в левый аппендикс и упёрся в чёрную дверь. Ну, может, хоть здесь отолью. Нет.

Небольшая комната-кабинет – личное убежище хозяина дачи. С самого начала вечеринки я не видел племяша: так был увлечён концертом, что совсем о нём забыл: да никого из его гостей вообще не волновало его отсутствие. А зря. Я его нашёл и сначала пожалел, что не обхезался прямо во время секса, наплевав на позывы к мочеиспусканию, там – внизу. Племянник убитого художника сидел в чёрном деревянном кресле с высокой спинкой, обтянутом тёмно-коричневой позолоченной кожей. У него было перерезано горло от уха до уха. На коленях трупа лежала книга. Я с первого взгляда определил, что та самая, так долго нами разыскиваемая Книга. Вот тебе и прожигатель жизни, ай да племяш. Кто же тебя убил? Подойдя ближе, я обнаружил у правой ножки кресла нож с белой костяной ручкой, заляпанный кровью. Вдруг я спугнул убийцу? Или это племяш сам так строго себя наказал…

Крови натекло на ковёр и его одежду достаточно, но ни одна её капля не попала на обложку Книги. Меня к ней тянуло, так и подмывало взять её в руке и открыть. Книгу я взял. Тяжёлая. Открыть? И начать читать прямо здесь, рядом с трупом?! Правильно!.. Нет, надо быть выдержаннее. Могут застукать. Что я тогда скажу? Спрятав под свитер книгу, я уж было совсем собрался уходить, но что-то меня останавливало. Ах да: нож с красивой резной рукоятью. Что она там из себя изображала? Присев на корточки, склонил голову, чтобы лучше рассмотреть. Волк разевал пасть, а из неё врозь торчали ступни человеческих ног образуя упор у начала обоюдоострого лезвия; хвост зверя, свернувшись в кольцо, неизвестный резчик превратил в круг ограничителя на другом конце рукоятки. Вещь. Жалко такую оставлять ментам. Обтерев с ножа кровь о джинсы племяша, забрал его с собой.

Моего ухода озабоченные участники оргии, к которым присоединились и мои знакомые музыканты, не заметили. Труп хозяина дачи гости нашли только следующим утром. К тому времени я уже начал обучение.

Вернувшись поздно ночью домой, я первым делом, защищая себя от внезапного любопытства родителей, забаррикадировался у себя в комнате. О сне не могло быть и речи. Книга требовала моего к ней внимания. Положил её на письменный стол, сел, пристроил по бокам от Книги ладони. Руки слушались меня плохо, пальцы дрожали. Я подышал, приказал себе успокоиться. Не помогло. Прикоснулся к обложке: еще когда Книга лежала за пазухой, прижимаясь к животу, она мне показалась очень холодной, теперь же мои пальцы словно прикоснулись к куску сухого льда. Открыл. Получилось так, что Книга распахнулась не на первой странице, а ближе к середине. В маленьком окошке иллюстрации на правой странице разворота, в правом углу была нарисована дорога, уходящая в чёрно-красное пятно, светящееся вдалеке. Значки незнакомых мне букв складывались в слова неизвестного мне языка и смысла. Ничего и близко похожего на португальский язык. Ещё один миф растаял утренним туманом под напором света фар неопровержимых фактов. Тем не менее, я пытался читать. Не знаю как, но до меня стал доходить смысл описываемых явлений, ритуалов, мыслей, идей, способов и методов. Единственное объяснение – Книга читала сама себя моими глазами.

Потом произошло что-то очень важное, но что именно я не помню. Моя память угодила в провал чёрного шума. Когда на рассвете я пришёл в себя, Книги у меня уже не было. Потеря, не подлежащая компенсации. Возведённая мной баррикада у двери цела, окна и даже форточка закрыты, а Книги нет. Плохо. Зато я точно узнал, как мне действовать дальше, чтобы получить от хозяина вознаграждение – индульгенцию на греховодить.

Мой школьный дружок Серёжа жил в соседнем доме. Из школы он ушёл в колледж, и в отличие от меня к двадцати одному году уже имел стабильный заработок, трудясь технологом на каком-то там заводе за городом. Вставал он каждый день в шесть утра, прогревал свой Рено Логан и ехал вкалывать, а к девяти вечера возвращался. И так каждый будний день! Повеситься можно. Раньше мне с ним было весело: вместе ходили на концерты люцифер-групп, слушали музыку, бесились, а начиная с шестнадцати лет Серёжа мне наскучил своей однобокой законопослушной преснятиной. Для него наша атрибутика была просто атрибутикой и ничем больше. Повзрослев, он поменял мировоззрение и стал посещать РПЦ. Во Христа он, естественно, не верил, но так ведь принято в нашей стране. И, проезжая мимо церкви, всегда крестился. На таких "верующих" товарищей можно лишь улыбнуться. Мне кажется, для бога лютая ненависть врага важнее такой веры. Ладно, он выбор так и не сумел сделать, тем самым, всё-таки, его совершив. Контакта с ним я не терял, заходил в гости полюбоваться, получить порцию мотивации, чтобы никогда не становиться таким как он.

Сегодня суббота, а значит, Серёжа дома. Экспроприировав у отца в холодильнике четыре бутылочки пива (родители проспят, как минимум, ещё пару часов), забрав из тайника, сделанного мной в подоконнике, все мои сбережения (двадцать пять с половиной тысяч рублей), пошёл проведать друга. Да и не забыл прихватить несколько дисков с моей любимой классикой. Дорога обещала быть длинной, долгой, ветвистой, изворотливой. Семь часов утра даже летом не самое лучшее время для посещений друзей. Но мне было надо. Серёжа либо дрых один в квартире (родители на даче), либо, что более вероятно, лежал в обнимку со своей девушкой Ирой.

Открыли мне не сразу. Пришлось помучить звонок. Через три минуты беспрестанного трезвона, разозлившийся из-за насильственного вмешательства в его дела с Морфеем Серёжа резко распахнул дверь и в глазок не взглянул, молодец какой. Растрёпанный, красный, как помидор, Серёжа раззявил пасть, чтобы что есть мочи рявкнуть, когда увидел, кто к нему пришёл. Немного поостыв, он спросил:

– Ты чего так рано-то? Случилось чё?

Я показал ему упаковку пива и сказал:

– Извини, друг, очень надо.

– Давай через часика три приходи.

– Не могу, уезжаю. Надолго. Пришёл с тобой попрощаться.

– Понимаешь, я не один, – замялся Серёжа.

– Ира?

– Ну да. Я…

– Ладно, мы тихо на кухне посидим, пускай спит, – говоря, я вошёл в прихожую и разулся. Не слушая его дальнейшего нытья, я прямиком отправился на кухню.

Расположившись за столом, скрутил пробки на бутылках. Увидев, что от меня не избавиться, Серёжа достал бокалы. Ему я налил, а сам по-босяцки пил из горлышка.

– Куда отправляешься?

– Далеко, отсюда не видать. Решил мир повидать, поеду автостопом.

– С чего это такая идея у тебя?

– Из института меня выперли, пора на работу устраиваться. Летом начинать горбатить для меня не вариант. Прокачусь дорогой длинной в два месяца в сторону моря, а в сентябре выйду трудиться.

– Давно пора, Рома. Хватит в чёртиков играть, – закачал головой, со значением, дрессированный Серёжа.

Про свои дела в семье я ему не рассказывал: он вообще про мои дела вне стен института ничего не знал, по-прежнему воспринимая меня как уличного поклонника музыки определённого толка, известного, как Сепсис. Отлично, такой глупой доверчивостью грех не воспользоваться.

– Хочешь, поговорю о тебе с нашим директором? – Серёжа проявлял заботу. Как это мило. Трогательно, твою мать.

– Спасибо, бро. Вот вернусь и тогда можно. Слушай, а ты мне взаймы тысчонок тридцать не дашь?

Серёжа сделал вдумчивую физию, выпятил со значением губы, опять утвердительно покачал головой:

– Чё не дать-то? Я щас.

Мой гостеприимный дружочек, оставив меня одного, отправился в спальню. Послышались голоса, Ира, конечно же, не спала и сейчас она его о чём-то спрашивала или отчитывала. Вот ведь столичная деревенщина. Это я своего дружка имею в виду. Мне это было только на руку. Потихонечку, на цыпочках, я прошёл в прихожую. Там на тумбочке лежали разные ключи: меня интересовали ключи от машины. Позаимствовав нужный мне брелок, я потихоньку вернулся обратно на кухню. Серёжа пришёл от Иры слегка смущённым: вместо обещанных тридцати принёс десять. Ира постаралась – это точно. Ничего удивительного, я ведь с ней в одной школе не учился. Скоро они у меня пожалеют, что вообще меня впустили, да и ещё что-то дали на дорожку. Серёже достанется от его благоверной на орехи, под бубенчики.

Получив то, что мне было надо, я быстренько допил пиво и распрощался. Уходя, я оставлял Серёжу почти такого же красного, каким он меня сорок минут назад встречал, да ещё и с бегающими глазками. Переживал, что я его – лучшего моего «друга», конченым жмотом посчитаю, в трудную минуту так меня некрасиво кинувшим меня с баблишком. О наивная молодость!.. И непроходимая тупость! Да мне по фигу, дурачок. Я тебя не разочарую, научу Родину любить. Доверять в этом мире можно только себе и помогать, соответственно, тоже только СЕБЕ.

Права у меня были, и водить я умел сносно. Логан невесть какое чудо, но агрегат надёжный, как советский вездеход, а мне такой и требовался. Угон прошёл без сучка и задоринки. К тому времени, когда Серёжа чухнулся, я уже гонял за городом. Следующие полтора месяца я провёл в разъездах. Далеко от Москвы не уезжал, колесил по третьему бетонному кольцу и по второстепенным трассам. Ночевал всё больше в салоне автомобиля, иногда позволяя себе понежиться в настоящей кровати номера гостиницы для дальнобойщиков: там же, в придорожных кафе, и питался. Угнанную табуретку, если и искали, то первые три дня, не дольше. Эти горячие денёчки я переждал в посёлке, отстоящим от федеральных трасс на десяток километров. Выдавая себя за туриста, снял у подслеповатой бабки комнату и ходил в лес нагуливать аппетит к дальнейшим моим чудесным похождениям.

Серёже я не соврал, когда упомянул про автостоп. Ну не останавливал машины сам, а тормозили меня. И что? Суть дела не менялась. И там, и здесь – попутчик. Различие в месте размещения в салоне – или за рулём, или на пассажирском сиденье.

Вот ставил я музыкальным фоном Бетховена или Баха, и ехал себе собирать попутчиков. Сколько их было за шесть недель и не упомнишь, но тех, которые не доезжали со мной до пункта их назначения, я помню отчётливо. Одним из первых (не самым первым, а третьим) таким пассажиров оказался парень, мой ровесник. Потертые джинсы, ветровка, майка, кроссовки не первой свежести, рюкзачок. Типичный автостопщик. И откуда они берутся на дорогах в таком количестве? Оставалось только удивляться. Я подобрал его, когда уже вечерело. Позолота ранних сумерек облупилась густеющими на глазах лиловыми тенями, небо потемнело и включённые фары стали действительно нужны.

Заметил я его издалека, а рассмотреть хорошенько смог, когда по требованию его вытянутого вверх большого пальца затормозил с ним рядом. Кудрявый брюнет, крепкий, лицо широкое, плоское, глаза прищуренные, но не злые, рот широкий с нормальными, не пухлыми, но и не тощими губами, улыбчивый. У меня из динамиков доносились прекрасные звуки органных фуг Баха. Парень попросил его подвезти до ближайшего городка и, как и все до него, и все после, удивился моему выбору музыки для путешествия. Классическая музыка нынче не в чести.

Устроившись на переднем сиденье, пассажир представился:

– Лёха.

– Роман. Путешествуешь?

– Да. Еду к своей девушке. Познакомились с ней в прошлом году на сплаве. Она приехала из Подмосковья, а я из Сибири. Урал нас обручил, – Лёха улыбнулся. – Это у вас радио играет?

– Можно на ты. Мы же с тобой примерно одного возраста, надобности выкать нет.

– Угу. Договорились.

– Отвечая на твой вопрос, скажу: нет, это не радио. Что, не нравится?

– Да нет, просто непривычно. Мне больше хип-хоп по душе.

– Дело вкуса, Лёха. Классика – это навсегда. Не умрёт никогда. – "В отличие от тебя". – Вот послушай.

Я сделал чуть погромче. Орган заполнил закрытое пространство салона звуками вечности. Во мне всё переворачивалось, рвалось вдаль, а мой попутчик явно скучал. Его мой Бах просто грузил, а не мотивировал, и уж тем более не прочищал его неповоротливые мозги. Надо же, хип-хоп ему нравился, нашёл, чем удивить. Одна композиция отзвучала, уступив место ещё более масштабной, мрачного величия нематериальной вещи. Уважаю, но пора приступать.

Мотор закашлял, машина дёрнулась, и мне пришлось её остановить. К этому моменту совсем стемнело.

– Что случилось? – Лёха заёрзал.

– Сейчас посмотрим. – Я старался выглядеть озадаченным.

Нажал на кнопку открытия капота, вылез из салона, взглянул на мотор.

– Да… – я с сожалением покачал головой.

– Серьёзная поломка?

– Нет, но придётся повозиться. Поможешь, тогда быстрее получится.

Лёха присоединился ко мне. Хороший мальчик. Я, типа, пошёл за инструментами, хранящимися в багажнике. По пути остановился у заднего колеса, пнул его и пожаловался:

– Чёрт, ещё и это!

Два раза любопытному, добровольному помощнику повторять не пришлось – Лёха подошёл ко мне.

– Прокол?

– Может и нет, но на таком спущенном колесе мы можем легко в кювет заехать. Придётся менять.

– Ладно. Домкрат есть?

– Да, и запаска, я сейчас.

Колесо было в порядке, но в темноте хрен разглядишь: света, падающего из салона, не доставало для точной диагностики. Открыв багажник, я достал походный домкрат, передал его Лёхе и, пока он его пристраивал, делал вид, что достаю запасное колесо.

– Слушай, а ты уверен, что оно сдулось? – Лёха, прекратив манипуляции с домкратом, постукивал по скату костяшками пальцев. – На вид всё нормуль. – Парнишка оказался внимательным и не лишённым смекалки. Моё предположение, сделанное на основание его простоватой внешности, оказалось не верным.

– Да? Не может быть. Вон там справа гвоздик торчит. Разве нет?

– Где?

Лёха наклонился максимально низко, приблизив лицо к рисунку протектора и показав затылок. Уличить меня во лжи он не успел. За что можно уважать моего дружка Серёжу, так это за предусмотрительность. Чего он только с собой не возил. В том числе в его арсенале имелась и самая настоящая лопата с укороченной ручкой, как у сапёрной. Моя ненаглядная. Ей-то я и угостил Лёху по беззащитному, подбритому светлому и такому беззащитному затылку. Бил плашмя, стараясь оглушить, а не залить всё вокруг кровью. Получился смешной глухой звук с отголоском перезвона на конце, что-то вроде короткого – "Пшдынь", и в конце задрожавшего. Лёха ткнулся носом в асфальт, застыв в позе молящихся корточек. И всё это время продолжала звучать гениальная музыка великого глухого композитора, единственного в своём роде.

Места остановок я выбирал заранее, где малопосещаемая людьми глушь наколдовывала лес погуще. Лёху я оттащил за ноги метров на пятьдесят от дороги вглубь леса, помогая себе выбирать дорогу поровнее с помощью автомобильного фонарика. Остановившись, посветил ему в лицо. Веко левого глаза подёргивалось, он мог очнуться в любую секунду. Крепкий оказался череп у Лёхи. В память о моём коротком романе с Книгой у меня, кроме знания о будущем, оставался волчий нож. Я его всегда, денно и нощно, носил с собой. Им я заканчивал начатое лопатой. Залог успеха – правильно выбранный момент.

Ножом я перерезал Лёхе горло от уха до уха, как это привыкла делать остро отточенная сталь, как этому меня научила смерть бывшего владельца Книги. Забулькало. Запузырилась кровь. Лёха сжал пальцы в когти кунг-фу орла, погрузив их в настил хвойной подстилки, застыл, расслабился, умер. Последний толчок сердца выплеснул ему на манишку футболки родничок чёрной крови. Наученный предыдущими случаями, я использовал нож, подпирая мысами моих ботинок его темечко и вся кровь, её брызги летели на тело жертвы и в стороны, а мне ничего не доставалось. Может мне и хотелось ощутить её солёную теплоту у себя на руках, лице, языке, но меры предосторожности я соблюдал свято, иначе не пройти пути: не псих же я, чтобы в заскорузлых от крови вещах по дорогам разъезжать.

Убийство – это важная часть жертвоприношения, но не главная. Самое значимое действие – это похороны. Копая яму, я начинал произносить слова на неизвестном ни мне и никому из живущих сейчас на земле языке. Ритмичное бормотание, белиберда для непосвящённых, для меня же имело сакральный, воспринимаемый ни умом, а сердцем, смысл. Меня словам научила Книга Мёртвых. И они вылетают из моего рта помимо моего желания, но с согласия.

Стаскиваю труп в могилу, нараспев повторяя одни и те же слова: "Обзирайа Озирайа, Обзирайа Озирайа, Обзирайа Озирайа". Когда труп на дне, начинаю набрасывать на тело землю. Здесь к словам прибавляется мимика и жесты. Лицевые мышцы моего лица корчит в непредсказуемый диссонанс исходной анатомии. Больно, но мне искренне жаль, что я не могу сейчас посмотреться в зеркало. Я приседаю, подпрыгиваю, встаю на колени, мои пальцы подражают языку глухонемых – мёртвых глухонемых, и быстренько закапываю бывшего автостопщика Лёху. Глубинного смысла происходящего ритуала я не понимаю, но знаю – так надо, и мне этого вполне достаточно. Меня удостоили чести прокладывать нечто вроде пути к вратам, стать чем-то вроде каменщика, кирпичик за кирпичиком выстраивающего здание храма исполнения всех моих желаний. Мне надо доказать, что я достоин, занять место рядом с Сатаной и я это сделаю – будьте уверены, чего бы это мне не стоило. Платить я умею: моя другая жизнь стоит дорого.

Их, таких как Лёха, было, повторюсь, много. Ещё мне особенно запомнилось то жирное трусло, которое обладало звериной интуицией. Свинья почувствовала, что её ведут на убой и сбежала. Парень страдал ожирением не знаю какой степени, но явно не первой. Неряшливый вид, мешки под глазами, пузо, выползающее из-под клетчатой, байковой рубахи, – черты жировой дегенерации не позволяли точно оценить его возраст. Мне казалось, что он ненамного старше меня, а так, чем не шутка человеческого естества, может, он себя запустил так рано, что теперь каждый прожитый им год шёл за два. Как он в мой Логан-то залез? Загадка. Одно это достойно удивления. Для своих полутора центнеров он двигался прилично, ловко справляясь с узкими местами в дверях и салонах.

Этот бегемот мне даже не представился. Хрюкнул, куда ему надо, получил разрешение на погрузку, а дальше не вымолвил и слова, пока я не остановил машину, привычно мотивируя остановку поломкой. На мою экстренную парковку на обочине он, казалось, никак не среагировал. Я ошибся. Как только я открыл дверь, чтобы выйти, он, опережая меня, выскочил из автомобиля и бросился в лес. Мне пришлось задержаться, чтобы вооружиться лопатой и фонарём.

В лесу было темно – хоть глаз выколи, и мой толстяк не придерживался раз выбранного им маршрута, он петлял, как заяц, убегающий от лиса или волка. Ха Ха Ха! Да, волка! Серая шкура безжалостного хищника мне нравилась больше, чем рыжий кафтан лукавого обманщика. На беду жирного говнюка, его перемещения было легко отследить по издаваемому им трескучему шуму. Вскоре мне удалось его догнать. Он удирал и дрожал. Весь этот его жир колыхался на нём рябью озёрных волн и при этом он вонял кошачьим дерьмом. Первый раз я ударил его в поясницу лопатой, как штыком. Он упал на подушку своего живота и даже немного подскочил на нём, как на мячике. Самое странное, что хрюндель не кричал. И когда я рубанул по его ягодице, он не издал ни звука, а предпринял попытку перевернуться через здоровую половину жопы набок. Мне пришлось обрубить ему пальцы на обеих кистях. Не то чтобы мне не хотелось, просто – не планировалось, а я не люблю неосознанный хаос. Понимаете? Хаос хаосу – рознь.

Бью его наотмашь наточенным ребром лопаты. Выходит не очень. Кожу железо рассекает, сковыривает мясо, а кость просто царапает, чего, очевидно, не хватает, чтобы успокоить моего прибывающего в шоковом состоянии приятеля пузана. Он, используя локти, упрямо продолжает подниматься. Куда, дурашка? Следующий удар лопаты перерубает ему шейные позвонки, рассекает столб спинного мозга. Обезглавливание до конца не довожу, лопата не совсем приспособленный для этой цели инструмент, превратив её в плющелку, сминаю его нестандартный угловатый череп в лепёшку. Дальше по стандартной схеме.

Предпоследним моим пассажиром на пути стала девушка. Не старше шестнадцати лет, смазливая и кем-то уже безвозвратно испорченная, ни во что, кроме денег, не верящая, зелёная, глупенькая шлюшка. Подобрал её на автозаправке. Она, громко чавкая, и, то и дело, надувая розовые пузыри, жевала жвачку, а заодно ловила попутку – всё равно в какую сторону, лишь бы куда-нибудь ехать. Плюхнулась она ко мне на сиденье без тени сомнений. Вся в мишуре дешёвой бижутерии, кислотного цвета топике, юбке, полосатых чулках-гольфиках, туфлях со стразами, джинсовой куртке в бисере с изображением лица поп знаменитости на спине. Ляжки у неё пестрели царапинами, а под накладными зелёными ногтями, даже под теми которые оставались целы, угадывались залежи чернозёмной грязюки. Милое личико сердечком с мелкими трогательными чертами недавно созревшего из детства в юность ребёнка и крупными синими миндалевидными глазами портило обилие неумело нанесённой-наляпанной на него косметики. Звали это недоразумение – Валя.