Читать книгу Дело табак - Денис Евгеньевич Рябцев - Страница 3

Будто граф Толстой брел редактор среди грязной ночи.

Оттепель пришла, наконец, моментально сделав мягкими отшлифованные плиты льда вдоль тротуаров. Манная крупа сыпала из черной пустоты, демонстрируя хаотичный звездопад под крышками редких плафонов дорожного освещения. Было около двух часов ночи. Редактор шел неспеша вдоль последнего ряда многоэтажек, заканчивающих город Бельгоград, и пространно рассматривал причудливые узоры грязного снега, образовавшиеся на еще недавно бодрых сугробах. Миновав жилой микрорайон, светившийся только вертикальными лентами подъездов, филолог вышел к недостроенному аквапарку. Аттракцион удивлял пространство изгибами цветных виадуков, вокруг которых еще не успели построить стены. Дорожное кольцо с моргающими желтыми блинами светофоров через несколько часов будет заполнено пробкой из грязных машин, которые в одночасье повезут детей в школы. Теперь же, во втором часу ночи, развязка была пустынна. Чуть поодаль, в темноте, читался едва различимый металлический монумент, изображавший колос. Филолог направлялся к нему, периодически поправляя ворот своего короткого пальто, чтобы влажный ветер не так полоскал неукутанную шарфом шею. Около полутора часов назад он еще спал на разложенном диване своей квартиры, не предполагая менять состояния до утра. Теперь же, придерживая сползающую с плеч сумку, он проходил мимо указателя Ленинского района, созданного еще в Советскую эпоху. Монументальный обжинок возвышался над сугробом, из которого торчали сухие верхушки прошлогоднего татарника, будто колючие пальцы спрятавшегося под саваном кощея. Словоплет прошлепал мимо постамента, стараясь не сильно пачкать туфли в наплывах тротуарной жижи. Еще час назад, ненароком разбуженный, он в который раз вынужден был выяснять отношения с женой. Тупая сцена молниеносно сорвала с кроватей дочерей и сына. Они вчетвером, каждый по своему эмоционально, обменялись с отцом целым рядом критических замечаний, которые ни одну из сторон не сделали лучше. Теперь же, терзая голову печальными мыслями, рифмоплет брел, куда глядели его «бесстыжие» глаза, надеясь, что на объездной дороге Бельгограда его все-таки собьет насмерть какой-нибудь слегка потерявший бдительность дальнобойщик. Сорок минут назад, уже собираясь прочь, знаток словесности вытащил из ящика со своими нехитрыми дрелями и отвертками двухметровую парашютную стропу, но, мгновенно испугавшись тяжкого наследия для сына, погасил свой безрассудный порыв. Стропа была убрана обратно до худших времен, а брюки, рубашка, жилет и часы – заняли свои привычные места на туловище и конечностях героя. И вот около половины второго ночи отец дружного семейства вышел на объездную, раскинувшую широкую мокрую бесконечность под гирляндами фонарей, уходивших к горизонту. Здесь было заметно свежее, потому что ветер в свободном пространстве мог шире расправлять свои сырые крылья. В голове словоблуда крутились воспоминания о конфликтах с женой, которые он, несомненно, старался выдерживать с достоинством. Ночи, проведенные в три погибели на кухонном уголке дома или составленных стульях в редакции, дрожжи былых обид подбирались к писательскому горлу, наворачивали приливами влагу на глаза. Вязкая обочина объездной Бельгоградане позволяла уходить с асфальта проезжей части. Памфлетист наматывал шаги по кромке проезжей части, судорожно перебирая небогатый список вариантов продолжения ночи.

Изредка одинокую фигуру обгоняли ночные бомбилы с шашечками и без, залетные перегонщики на предельных скоростях, так и норовившие потерять сцепление с мокрой дорогой. Еще реже – большегрузные страдальцы по Платонову оброку, которые поднимали с поверхности трассы неимоверное количество леденящих лицо капель. Будто граф Толстой, так и не нашедший компромиссов со своей половиной, брел редактор среди грязной ночи. Вдруг показалось, что ремень брюк завибрировал. Впустив к животу изрядную порцию холода, скиталец сунул руку за пазуху и достал телефон из поясного чехла. Сын, видимо, еще не спал:

– Пап, ты не слабый. Просто ты плохой психолог и у тебя слабая интуиция… Я вижу мамины ошибки, но ты должен фильтровать провокации и делать выводы, но ни в коем случае не повышать голос. У нашей семьи все будет хорошо…

Отец сунул трубку обратно, вспоминая, как на прошлой неделе впервые учил сына бриться. Шестнадцатилетний подросток неловко мылил едва заметный пух под носом, с торжественным интересом разглядывая себя в ванное зеркало. Предок, устроившийся за спиной мальчишки, показывал на своем лице, в каком направлении должен двигаться станок, скрябая себя по свободным от стриженой и почти седой бороды сухим щекам. Ребенок, справившись с пеной, распечатал новый «Жиллет» и под мерное урчание горячей воды сделал первое движение. И было в этой картине нечто торжественно вечное, отчего у отца тогда перехватило дыхание.

Вокруг объездной дороги Бельгограда затянулись дремучие заросли лесополос, среди которых по правую сторону бежала небольшая речка Елшанка, преодолевая сваленные там в изобилии старые автомобильные покрышки и другой бытовой мусор. Этого невозможно было увидеть с дороги, но памфлетист ноздрями услышал едва уловимый запах тлена. Мимо одиноко путешествующей фигуры промчался серебристый седан и резко затормозил метрах в двадцати, отчего его даже слегка развернуло носом к обочине. Путешественник не спеша дошел до автомобиля и открыл пассажирскую дверь. За рулем восседал азиат лет шестидесяти:

– Брат, – сказал журналист, – Спасибо, но я просто решил прогуляться. Поезжай с миром.

Дед за рулем кивнул, так и не обозначив, носила ли его забота коммерческий формат и, дождавшись, когда пешеход закроет дверь, надавил на педаль газа. Машина поехала дальше, а путник, нащупав в кармане сигаретную пачку, обнаружил внутри последнюю «бациллу».

Дым ударил в самый центр грудной клетки и заставил закашляться, отчего внутри стало еще больнее, как будто кто-то воткнул в пищевод несколько тончайших иголок. Головой редактор ощущал, что тридцатилетний стаж привязанности к тлеющим листьям нужно закруглять. Это понимание было во всех смыслах внутричерепным. Бывали дни, недели, когда давление мучило глаза, не поддаваясь никакому лечению. А любой поворот головы вызывал новые приливы тупой тошноты. Однако теперь, справившись с неловкостью первых затяжек, словоплет ощутил наличие свежей идеи. Благо вдалеке, там, где заканчивался лес, сверкала рекламная свеча автомобильной заправки. Вот где всегда можно пополнить запас табака. Путник незаметно для себя прибавил шагу, продолжая кутать легкие глубокими, до впалостей на щеках, вдохами.

На ум пришло воспоминание о последней борьбе за здоровье и сохранение финансов, когда почти сутки глава семейства проявлял жесткость и не выходил из дома за свежей пачкой. Был как раз выходной, редкий ленивый момент безделья, без задачи написать какой-либо материал к понедельнику или расшифровать очередную диктофонную запись. В результате непреодолимой борьбы, сопряженной с приливом жалости к своей печальной доле, редактор закончил вечер раскуренной веткой высохшей полыни, которая случайно была забыта кем-то из детей в дачном ведре на балконе. Итальянская трубка красной вишни, прошедшая кругосветку, поначалу сопротивлялась варварскому сырью и не раскуривалась. Затем, осознав неизбежное, она выдала в легкие экспериментатора убойный состав горько приторной гари. У щелкопера внутри закровоточило и закружило. Через несколько минут, подавляя одышку, редактор уже снова стоял на балконе. Перед ним, сверкая желтыми песками, лежал только что купленный французский «самец».

Часы показывали три. Леди с автозаправки, получив последнюю сотню из кошелька пешехода, безразлично потребовала добавить двадцать рублей мелочью, чтобы она могла дать на сдачу полтинник. Поковырявшись по карманам, редактор набрал пятаков и получил взамен синюю купюру банка России и такого же цвета новую пачку отравы.

Отдавая пятаки, герой вспомнил, как много лет назад, может быть спустя полугодие после свадьбы, они с женой с трудом перебивались между зарплатами. Деньги по стране задерживали всем, народ непостижимым образом сохранял себя. Те, у кого получалось не оказаться на коленях в лесах за какие-либо долги соседям и родственникам. Последыши поколения победителей в который раз всей нацией выживали вопреки, вошкаясь на грядках, делая по случаям продуктовые запасы, решая спорные вопросы у бандитов, которые тогда в Бельгограде представляли реальную власть. Молодая семья, ожидавшая уже свою первую девочку, снимала у прижимистой бабки часть засыпного дома без удобств, полного мышей и сквозняков. Мыли посуду и друг друга в тазах заранее подогретой на печи приносной водой. Мучились со снегом, которого было безобразно много и сугробы вокруг узкой дорожки к туалету вырастали в два человеческих роста. В один из дней, исчерпав остатки рачительно сберегаемых финансов, пузатая половинка нашла за подкладкой своей дамской сумки пятак. Редактор собрался за хлебом, который в ту пору еще умещался ценой в обозначенный грош. Яркий свет морозного дня, добытчик несет пятачок в магазин, стараясь не растянуться во весь рост на скользких арыках замороженной колеи и промоин от нечистот, которые весь околоток плескал на дорогу. Переулок Тракторный тупым клином примыкал к проспекту Ленина, оканчиваясь ветхим забором брошенного Завода сверл, на котором местная фанатка Джулия давным-давно сделала размашистую надпись «Джон Леннон стрит». Здесь, у начала Комсомольской площади, стоял одноногий красный капюшон таксофона с трубкой, прикрепленной к убойной скобе дополнительной цепью. Антивандальный механизм, видимо, приспособили сами жители, для которых в ту эпоху сотовая связь была еще недоступной мечтой. Молодой борзописец доскакал до распроданного Дома культуры – сталинского строения с колоннами, где у входа висела бордовая табличка, исполненная в стилистике популярных в девяностые сигарет «Магна». «Волна», – сообщала вывеска, – двадцать четыре часа». У входа восседала на деревянном ящике старуха, торговавшая пятью сортами сигарет поштучно и жареными семечками в газетных кульках. Она была завернута в дырявый пуховый платок по самый нос, где от мороза образовался снежный нарост.

– Семушки, – лениво произнесла торговка в пустоту, – когда памфлетист проходил мимо, – Пятьдесят маленький, рубь большой.

В холле шопа, разделенного на лотки и отделы, было многолюдно. Под барельефами звезд и серпов, потерявших былой лоск, толпились извечные бабки с сумками-тележками, мужички-чекушнички, чьи-то сопливые дети, выпрашивающие у мамаш китайский аляпистый ширпотреб в виде человеков-пауков и ядовитой жвачки. Пахло кислой капустой и сырой штукатуркой, как в лучших деревенских амбарах. У хлебного места под гордой ксерокопией «Бельгоградский каравай», заключенной в прозрачный файл и придавленной скотчем к колонне, стояло человека четыре. Терпеливая публика ожидала, когда столетняя фурия определится, наконец, какую булку ей взять сегодня. Бывалая, решившись на отрубной, столь же долго искала платок с мелочью, шлепая себя по бокам.

– Что ж ты, душенька-душа, мимо Рая прошла, – запел громко в противоположном конце холла местный сумасшедший по кличке Коля, – Мимо рая прошла, почто в Рай не зашла?

– Коля, мать твою, – выкрикнул кто-то из толпы, очевидно радуясь песне.

– Древеса растут купарисовые… – не обращал внимания сдергоумок, продолжая выводить мелодию удивительно пронзительным и многогранным голосом. И читалась за ним без фальши вся Русь Святая, так и стоявшая есть так, как есть – в естестве своем прекрасная.

– Вам чего? – бросила хлебница писателю, до которого меж делом дошел черед.

– Дарницкий, – спохватился филолог, выкладывая пятак на столешницу.

– На них птички сидят – птички райские…

– Четыре пятьдесят, – сообщила продавщица, – Ой! Это фальшивая монета. Я такую не приму.

– Чего? – заморгал рифмоплет.

– Они песенки поют херувимские…

– Фальшивые пять рублей, – нервно повторила сдобница, – Другие давай.

– Нет других, – растерялся молодой муж.

Торгашка схватила чек, чиркнула по нему гуртом монеты. На бумаге остался след, похожий на тот, что делает химический карандаш.

– Фальшивка, не приму – заключила хлебница и бросила монету на столешницу, – Следующий.

Юноша, увидев, что барышница приступила к другому покупателю, с растерянностью забрал пятак с прилавка. Возвращаться домой без покупки было по его разумению невозможным. Он посмотрел на грош с орлом, под которым красовался год выпуска. Тысяча девятьсот девяносто девятый. Что же с этой деньгой могло быть не так?

Памфлетист выскочил из магазина, вопреки обыкновению не придержав калитку:

– Семечек маленький стакан, – под оглушительный хлопок двери, протянул он старухе бедовую монету.

Бабка ожила, засыпала пережженных ядрышек в куль, отсчитала скрупулезно сдачу.

– Дарницкий, блин, – высыпал медь на столешницу журналист, вернувшийся к хлебному лотку – Эта мелочь настоящая?

Торговка, поджав губы, сгребла монеты без счета и подала настойчивому покупателю каравай.

– Как у нас-то в Раю жить-то весело, – заливался калека, – Жить-то весело, жить-то некому…

Теперь памфлетист, добрых двадцать лет спустя, продолжал бесцельный ночной поход, углубляясь по радиальной улице Украинской в сторону центра Бельгограда. Самое забавное, что та паскудная история с монетой, причинявшая душевную боль нежным организмам словоплета, имела свое нравоучение. Пятачок тысяча девятьсот девяносто девятого года, который, терзаясь совестью, разменял у старухи любитель словесности, оказался раритетом. Деньга считалась самой дорогой монетой современной России. Ее стоимость у нумизматов достигала миллиона рублей и достоверно известно только о двух экземплярах этого «пятачка». Понятно, что неграмотная торговка, как и тот еще юный покупатель семечек, по очереди выпустили свое благополучие из рук, воспользовавшись лишь номиналом.

Впрочем, шел четвертый час пешей прогулки. Редактор проходил затянутый грязным снегом пустырь, который еще в дореволюционные времена использовали торговцы. Здесь, в рукотворном пруду они пересчитывали стада, которые перегоняли из Азии к меновому двору Бельгограда. Говорят, что когда-то давно на одном из берегов была установлена шкала для овец, коров и верблюдов. По уровню поднявшийся воды можно было точно определять количество копытных, не утруждая себя арифметикой.

– Я скотина, – почему-то говорил сам с собой памфлетист, закуривая новую сигарету, – Парнокопытная тупая тварь. Так мне и надо, Господи.