Читать книгу Век серебра и стали - Денис Лукьянов - Страница 3

мудрость благостного Тота

Месяц прищурился на небе, разрезал черноту, словно серп, смазанный золотисто-желтой, сияющей кровью только скошенных колосьев пшеницы, созревших, августовских. Сплошная иллюзия лета – до августа еще далеко, еще успеют вернуться резкие заморозки, и ночь станет звенеть колокольчиками инея. Пока она – нежно-синяя.

Месяц заливал Санкт-Петербург призрачно-желтым. Блестели серебряные шпили зданий, мерцали купола Собора Вечного Осириса, и вода в каналах, колыхаясь, бредила воображение отражениями: искаженными, впитавшими черноту и желтизну. Центр города не смолкал, не до того было – ночью, когда ладья Солнечного Бога проходила через двенадцать часов тьмы врат Дуата, жизнь не замирала. Просто поворачивалась к миру другой стороной, показывала второе, чуть изуродованное, но с горящими глазами лицо: шумели кабаки, притоны, бордели, совершались выгодные сделки.

И только вокруг большого особняка – невесть кому принадлежавшего – жизнь замирала будто застывшим, терпким воском. Даже вода, и та, будто переставала отражать не только особняк, но и небо.

Здесь не водилось призраков – зато водились влиятельные люди. Особенно в такие, словно замирающие специально для них ночи.

Гранд-губернатор уже минуты три внимательно рассматривал кольца на пальцах Саргона. Велимира бижутерия никогда не интересовала, перстни он считал пережитком прошлого, пусть даже те и были фамильной ценностью или амулетом, но кольца Срагона… Напоминали сферы с отверстиями с обеих сторон, и сферы эти были исполосованы кольцами с клинописными символами – золотисто-лазуритовыми, будто крутящимися вокруг одной из тех далёких планет, название которой Велимир постоянно забывал. Целых четыре таких кольца – по два на каждой руке – больше всего напоминали гранд-губернатору древние астрономические приспособления, модели небесных сфер, астролябии, вдруг ставшие объемными. Велимир знал, что золотистые колечки на них поворачиваются, меняя узор и открывая новые символы – много раз видел, как Саргон проделывает этот фокус.

При свете ламп – хоть тут, радовался Велимир, они общались не в темноте! – одеяние Саргона приобретало божеский вид: балахон оказывался не бездонно-черным, а отдающим глубинным фиолетовым, с тонкими золотистыми узорами созвездий.

Маска, конечно, никуда не пропадала.

Из шести кресел за столом пустовало только одно. Велимир взглянул на большие часы с маятником, давно отбившие полночь – демонстративно вздохнул и нервно побарабанил пальцами по овальному столу.

– Ну и долго мы еще будем ждать? С опоздавшими никакой каши не сваришь…

– Терпение, Велимир, – протянул Саргон. – Терпение.

– Слушайте, на правах гранд-губернатора я могу всех опоздавших отстранять от своих должностей…

– Тебе придется придумать очень вескую причину для этого! Чтобы не повредить всему… мероприятию, – раздался голос с одного из кресел.

– О! Придумывать причины, можно сказать, мой конек.

Дверь в зал неожиданно хлопнула. Запыхавшийся человек дошел до кресла, громко плюхнулся.

– Ну наконец-то, – хмыкнул гранд-губернатор. – За сим, объявляю наше собрание открытым и бла-бла-бла. Боги, как хорошо, что мы не держим секретаря и не устраиваем прочий цирк…

– Через два дня, – раздался голос из одного кресла.

– Да, – подтвердил Саргон, выпрямившись. – Через два.

Лица собравшихся вовсе не были важны – куда важнее то, что висело у них на шеях, поигрывая металлическим блеском в свете ламп.

– Велимир, у тебя все готово? – осведомился тот же голос, покрутив в руках серебряный амулет в форме мощного молота на серебряной же цепочке.

– Насколько это может быть готово сейчас, – гранд-губернатор потянулся за хрустальным бокалом. Сегодня он потрудился принести пряное красное вино – как оказалось, очень кстати, иначе с ума можно было бы сойти, дожидаясь опоздавшего. – Давайте лучше послушаем Саргона. По-моему, у него есть, что сказать, да?

– Спасибо, Велимир, – по голосу, словно одеревеневшему, и не догадаться было – издевается он или действительно благодарит. – Должен сразу предупредить, что к нам присоединяется… еще один участник.

– Еще один?! – пропищал человек с подвеской в форме ни то лица, ни то черепа с высунутым языком.

– Мы, стало быть, о ком-то забыли? – повел бровью другой, методично покручивающий в руках свою подвеску – с солнцем, в которое вписан странный угловатый символ.

– О нет, позабыть мы ни о ком не могли, – усмехнулся Саргон. – Просто оказалось, что есть тот, кто частично разделяет наши интересы – и упрощает нашу жизнь.

– И почему же его нет с нами, хм-х-м? – наконец-то проговорил, еле-шевеля губами, последний человек. Его подвеска с мордой усатого дракона мерцала тускло, словно поглощая свет.

– Ему и не нужно быть здесь – достаточно знать и выполнять свою часть… плана, если позволите мне назвать это так. Поверьте, я вижу людей насквозь – и этот кажется полезным, нет в нем нюансов особо тонких. Почему бы не воспользоваться подарком судьбы, чтобы побыстрее покончить с ужасной несправедливостью? Как там говорят: дают – бери, бьют – беги? В случае с судьбой это не просто правило, а мантра – второго шанса не будет. Она не любит щедрые подарки.

– Короче говоря, это анубисат-террорист, за последний день подорвавший целых два здания и заставивший мою голову изрядно потрещать, – ворвался Велимир. Поймав непонимающий взгляд Саргона, гранд-губернатор пожал плечами. – Нет, ну а что? Ты слишком не любишь быть конкретным. А я вот счит…

– Сэр? – Парсонс, худой, смуглый, лысый, в длиннющем зеленом фраке, казалось, материализовался не то, что из воздуха – из пустоты.

– О боги! – вздрогнул Велимир. – Парсонс, ты что, не видишь, сейчас не…

– Простите, сэр. Но лекарство, сэр. Надо готовиться к операции, сэр.

– Боги… давай сюда, – не поворачиваясь, он схватил с подноса стакан, выпил залпом и тут же потянулся за вином, но даже спиной поймал непонимающий взгляд врача. И почему эти оба – что Саргон, что Парсонс, – так любят слишком настойчиво, до мурашек, смотреть?

– Ты правда думаешь, что у тебя выйдет провернуть эту авантюру? – удивился человек с подвеской-черепом с высунутым языком.

– Боги, в городе будет Сердце Анубиса! Сердце настоящего бога! – Велимир закинул ногу на ногу. – Если мы все тут верим, что наши планы срастутся благодаря ему, то чего говорить об этом? Главное – успеть. Потому что…

Гранд-губернатор замолчал, потом перешел на шепот.

– Кости его – серебро, плоть – золото, волосы – подлинный лазурит…

– Не думал, что когда-нибудь скажу это, но Велимир прав, – Саргон хмыкнул. – Сердце Анубиса и… еще несколько нюансов. С некоторыми из которых нам поможет этот анубисат. Останется решить одну проблему – госпожа Грушницкая слишком проворно скупала древности. И приобрела одну, нужную мне…

– Эта старая дура? – фыркнула, вероятно, женщина.

– Она моложе тебя, – поспешил уколоть гранд-губернатор.

– Так или иначе, – Саргон словно не обращал внимания на посторонние разговоры, – завтра я научу анубисата Алистера Пламеня паре тайных слов, что знаю сам, чтобы обращаться… с зеркалами.

– С зеркалами?

– О да, – Саргон хмыкнул – все, как обычно, увидели это даже сквозь маску. Потом он скользнул глазами по зеркалам в зале: красивым, ажурным, в резных дубовых рамах. Никто не подметил, как Саргон нахмурился, блеснул зеленоватыми глазами – опять же, совершенно не пряча эмоций за маской.

– Итак, – продолжил он, – еще день – и все решится. Надеюсь, все готовы сделать, что должно? Все готовы ко встрече с настоящими богами?

Все присутствующие – кроме Велимира – схватились за подвески.

– Со своими богами, – повторил Саргон, хмыкнув.

– А как ты думаешь, Саргон? – раздался низкий, но очевидно женский голос. – Мы были там двадцать лет назад. Мы пытались докричаться, доказать свое мнение – и что они с нами сделали? Мы – ошметки того сопротивления. Мы единственные – дождались.

Велимир вздрогнул. Он прекрасно помнил, как двадцать лет назад, в те прекрасные лучезарные дни после явления богов старого Египта, творилось… страшное. Бунты, митинги, протесты, да и вещи… куда хуже. Он помнил, как шел по улице в то страшное воскресенье, когда словом его императорского величества – тогда правил еще Николай – было приказано открыть огонь на поражение. Велимир был там – не в самой толпе, рядом – и помнил, как споткнулся и упал, чуть не задавленный напуганной толпой. Помнил, как проклинал весь мир. Помнил, как улицы города становились красными, под стать парадным одеяниям древних аристократов; только в этот раз город одевался не в пурпур, а в кровавое месиво. И самое страшное, что гранд-губернатор не мог винить императора.

Страшнее последствий были только их причины.

Несогласные с новыми богами выходили на улицы; сначала просто кричали, затем в ход шли кулаки, потом – зажигательные смеси и самодельные бомбы. В те страшные дни Велимир понял, что история – один замкнутый и заколдованный круг. Так ведь уже было, думал он, и будет всегда – после каждой радикальной перемены, очередной встряски мира, меняющий ориентиры: разве только стороны света остаются на своих местах, все остальное – шиворот-навыворот. Несогласные будут всегда – даже когда им пообещают и продемонстрируют неподдельное вечное блаженство.

Такое творилось не только Санкт-Петербурге – по всему миру. Везде с проблемами справлялись по-своему, и везде, в основном – силой. Но это было двадцать лет назад, а потом… все стихло. Не без чуткого взгляда жандармерии – тогда еще только политической, – которая следила за любым проявлением агрессии от иноверцев. Никаких преследований за простое непринятие новых богов – век, все же, просвещенный. Но не дай боги оправдается один из многочисленных доносов в третье отделение, тогда еще не распущенное, и не дай боги задумать и предпринять нечто радикальное. Как покушение на предыдущего петербургского епископа. Разбираться будут – но недолго.

Правительство говорило: если вы так глупы, чтобы не верить в богов, доказывающих свое существование и дающих так многое за просто так, живите с этим – молитесь мертвым истлевшим идолам, немым болванкам.

Но только попробуйте сделать более радикальный шаг.

Сам Велимир оказался очарован богами старого Египта сразу, как те явили себя миру. Лучезарные и великолепные… Гранд-губернатор увидел то же, что мальчишка в приключенческих книжках – пример для подражания. Но только воспринял его не так.

А теперь он, в той или иной мере верный богам старого Египта, сидел за одним столом с теми, кто участвовал в событиях двадцатилетней давности. Кто бойкотировал, доказывал точку зрения огнем, порохом и сталью.

С другой стороны, гранд-губернатор понимал: а что им оставалось делать? Прошло долгих двадцать лет, и они ждали – надежда тлела, как постепенно остывали раскаленные угли в камине этого особняка каждую холодную ночь. Но они, убежденные, продолжали верить – уже давно приняли новый порядок, но только для вида. Все они, каждый из собравшихся, знали – рано или поздно, боги, что не подавали знаков существования уже двадцать лет, проявят себя. Возможно, думали некоторые из них, они затаились, теперь неспеша набираются сил… и любая минута может стать роковой.

Поэтому, когда они узнали о плане Саргона – а он постарался, чтобы они узнали, поднял через Велимира справки старой жандармерии об участниках кровавых событий, – сразу согласились. Убежденные, несломленные фанатики, давно уже ставшие домашними собачками, тихими, спокойными, просто раздраженно рычащими… но все еще верящими.

Наконец они оказались в шаге от того, чего так долго жали.

Думали, что все организуют боги. Оказалось – человек. Саргон.

Той ночью они говорили долго. Обсуждали, прикидывали, пили вино и постоянно теребили медальоны в руках: худых и толстых, грубых и нежных, морщинистых и молодых, с короткими и проворными, или длинными и неспешными, будто проржавевшими, пальцами. Потом, незадолго до рассвета, до того, как небо вдалеке стало наливаться цветом, словно за горизонтом наконец-то созрел бесстыже-синий, отливающий голубым перламутром виноград, разошлись в прохладе ночи, кутаясь в плащи, куртки, пальто, слегка раскрасневшиеся от вина, но сохранившие трезвость и уверенность в завтрашнем – или уже сегодняшнем? – дне.

Только Сарогн, уходя, недобро посмотрел на зеркала. Заметил нечто, обеспокоившее его, нечто смутно знакомое. Остановился, замер, вгляделся в свое отражение, потом покрутил кольцо-астролябию на пальце – узор колечек изменился, уступая место иным клинописным символам. Саргон собирался прошептать что-то, но остановился. Только улыбнулся, снова сквозь маску, и неслышно, как легкий, по утру поднимающийся в березовой роще ветер, протянул «ну-ну». Неосязаемым, тонким дыханием, растворившемся в просторном зале с исполинским сервантом, стройными канделябрами, пышной люстрой; в зале, будто созданном для того, чтобы хранить секреты – и несказанные слова.

Утро Аны началось с комка в горле – ей срочно нужно было поговорить с Алексасом, но появляться у старой графини не стоило ради его же блага. Разъяренная тетушка, Ана знала наверняка, будет громче и опасней любой Иерихонской Трубы. Вчера жрица так замоталась на службе, что решила отложить разговор до утра – теперь жалела, проклиная себя самыми страшными словами.

Ану с детских лет учили молится. Сначала – одному богу, потом, когда мир изменился – совсем другим богам. А она хотела заниматься совершенно иными вещами: не теми, что сулило недалекое будущее, словно нитями судьбы сплетаемое не устами греческих сестер-Мойр, а гувернантками и учителями, воспитывающими курсисток: эту нитку сюда, этот корсет затянуть потуже, этот поклон пониже… Чем старше Ана становилось, чем больше вникала в тонкости окружающего мира и общества, тем больше понимала – тогда, двадцать лет назад, шанса не было никакого. Абсолютная безнадега. Сейчас же он появился – маленький, незаметный, как свет далекого маяка в туманную ночь. И Ана устремилась к нему, да только ничего не менялось. Молитвы, чернилами въевшиеся в сознание в детстве, словно записанные на податливом папирусе, дали о себе знать – Ана посчитала, что для начала можно побыть жрицей… Дальше – посмотрим. Пусть прекрасно знала, что это, во-первых, дело это не женское – освистают, – а во-вторых – стремление ее априори невозможное. Женщин не берут в храмы. И вообще берут мало куда…

Ана опустила было руки, но потом встретила Алексаса. Такого же непреклонного, бьющегося за свои решения и идеи до последней крови, и от этой же крови падающего в обморок – и как можно было не полюбить его? Что это, если не божественный огонь, подаренный судьбой, чтобы тот далекий невозможный маяк за семью морями на краю света запылал ярче? Мир Аны заиграл новыми красками – все показалось возможным.

Увы – такая метаморфоза была лишь оптической иллюзией.

А потом Ана умерла – и все случилось само. Против богов не смогли пойти даже самые консервативные скептики.

На самом-то деле, когда Ана вернулась – сама так и не поняла, откуда, то ли из небытия, то ли из воспоминаний, то ли из Дуата, – думала, что все теперь будет иначе: все-таки, она уже не совсем человек. Но, если не брать в расчет мелочи, жизнь оставалась такой же. Узор линий судьбы, как любили говорить оракулы, остался идентичным, только пара закорючек – прибавилась, пара – убавилась.

Распорядок дня остался штатным. Так что сперва, девушка позавтракала – на удивление, есть ей хотелось и в своем новом состоянии. Сначала кусок не лез в горло от переживаний, но потом тарелка опустела практически моментально. Так же быстро кончился крепкий, чуть вяжущий чай с медом – улетел настолько незаметно, что пришлось наливать вторую кружку.

– Зачем же я это услышала, – мельтешила мысль на краю сознания. – Нет, действительно, зачем…

Она еще с ночи не могла взять себя в руки – под утро ворочалась, думала, думала, думала – так сильно, что в конце концов голова разболелось, и как назло – в самом неудачном месте, будто бы глазницы наполнили сжатым воздухом.

Ана решила для себя: очень важно, что я это услышала. Не услышь я – не услышал бы никто. А тогда…

Впрочем, загадывать и спекулировать она никогда не любила. Просто твердо решила – все, что ни делается, к лучшему. И нужно обязательно рассказать Алексасу. Или Виктору. Но жандарм не вызывал особого доверия – в том смысле, что моментально сорвался бы с места, узнав бы. В этом деле, как казалось Ане, нужна была выдержка, нерасторопность… не как в безудержном приключении, а скорее как в хорошей бульварной мелодраме. Тут девушка тихонько рассмеялась, за спиной на мгновение возникли призрачно-зеленые крылья – вспомнила, как учитывалась теми самыми мелодрамами, когда была подростком. И нигде, главное, ни разу не упомянули, даже намека не дали на то, что можно вот так взять и в один прекрасный день превратиться в овеществленное ка.

Ана позавтракала и отправилась в Собор Вечного Осириса.

Выскочила она, конечно, из зеркала. И если бы ее попросили описать, каково оно, измерение меж зеркал, которое кто-то зовет миром духов, кто-то – богов, кто-то – сами Дуатом, Ана… не смогла бы.

Такое не выразить словами. Только неуловимыми ощущениями.

По Собору Осириса – не в подземном помещении – носился Якуб.

– Боги, тут все не так! Это надо переставлять, никакого стиля – у вас тут стены в иероглифах, пару витражей, и все! Самое привлекательное – под землей! Ну как же вы так… Боги, дайте мне сил!

Ана чуть попятилась – надеялась, что имиджианист, как она прозвала его про себя, не успел ее заметить. Тщетно.

– У него что, глаза на затылке? – промелькнуло прежде, чем Якуб скользнул к ней.

– Вот! – вскрикнул он, обводя руками Ану. – Учитесь! Ни кожи, ни рожи, а…

Он осекся, вспоминая события вчерашнего дня.

– Я хотел сказать, ничего такого – но эффектно! Волосы цвета северного сияния, призрачный хвост… ну, был вчера. И, вишенка на торте… а можешь сделать крылышки за спиной? Как вчера?

– Я тут не фокусы показываю, а делом занимаюсь. В отличие, видимо, от некоторых.

– Ну, ну, фокусы – как раз то, что нам нужно, – угловатое лицо Якуба просияло. – Скоро Пасха, людям нужно чудо. А лучший способ устроить чудо – устроить шоу. Волшебство своими руками без волшебства!

Ана заметила епископа, стоявшего в углу и мрачно наблюдавшего за происходящим. Тот будто пытался сам себя убедить, что все это просто один дурной сон, только слишком реалистичный.

Невероятным образом, Якуб и это заметил.

– Ну что же вы так хмуритесь! Я же понимаю, что такое мистерия, и что она не спроста так называется. Но… Это все пусть будет потом. Сначала – хотя бы маленькое шоу. Вспомните, как дело было в древнем Риме – культ для народа, культ на глазах у всех! Публичность превыше всего.

– Мы не в Риме, – словно прочитав мысли Аны, протянул епископ, уставившийся на витраж, где Исида из цветного стекла оплакивала Осириса. – И уж тем более не поклоняемся римским богам.

– Слушайте, – вздохнул Якуб, наконец убрав руки из-за спины. Потер переносицу и снова сомкнул руки, спрятав. Цаплей зашагал по залу. – Хотя бы в этом году, давайте сделаем все иначе. Меня его императорское величие, да будет он жив, здоров, и могуч, попросил. Думаете, просто так? Поймите: Сердце Анубиса, Пасха, гости…

– Интересно, почему именно Анубиса? – вдруг прошептала Ана – достаточно громко, чтобы ее услышали. Попыталась хоть как-то разрядить обстановку – видела, как епископ потихоньку начинал увядать.

– Кто знает, – пожал плечами Якуб. – Людей я вижу насквозь, богов – отнюдь.

– Раз вам и императору, да будет он жив, здоров и могуч, это кажется таким важным, – вздохнул епископ, наконец повернувшись к Якубу лицом и отойдя от витража, – да будет так. Гранд-губернатор, я так понимаю, не против?

– Если вообще в курсе, – добавила Ана и тут же прикусила язык.

К ее удивлению, Якуб рассмеялся.

– Думаю, более чем. Вы же знаете нашего гранд-губернатора, – он поправил пиджачок и повернулся к девушке. Приподнялся на носках, чтобы стать с Аной одного роста. – Ну, тогда может все-таки крылышки, а?

…жаркие пески накрывали его с головой, обжигая щеки, утягивали на самое дно склизкими щупальцами бреда. И когда мир вокруг гас, бешеные песчаные бури – бесчисленные – оборачивались ночными, черными, будто окроплёнными грешной кровью. Среди этого беззвездного неба, он – всего лишь песчинка в безумии развратного хамсина [6]. Он терялся, проваливался и вырывался вновь, успевая сделать лишь один сладкий глубокий вдох, наполнить легкие морозным воздухом, чтобы потом опять кануть туда – к беззвездному небу из черного песка…

Он ждал очередного вдоха – но ничего не случилось.

И чернота словно стала еще чернее, хотя, казалось, цвета и так достигли своего апогея, и это небо из бурь и вихрей вдруг вспыхнуло не звездами, а глазами – еле-различимыми, мрачными грифельными силуэтами на черном фоне.

Тогда, когда все тысячи глаз заморгали и уставились на него, он наконец-то услышал звуки. Сначала отдаленные, как далекий подземный гогот медных барабанов, но потом – все четче, осознанней. Они складывались в слово, одно единственное, но повторяемое бесконечное количество раз. Слово, жужжанием пчелиного роя заполнившее все вокруг, заставив черноту колебаться:

Бэс… Бэс… Бэс… Бэс! Бэс!! Бэс!!!

Алексас очнулся, сделав спасительный вдох. Во рту пересохло так, что даже сглотнуть не получалось. Кое-как придя в себя, Алексас, пошатываясь, добрел до маленькой раковины в углу комнаты – порадовался про себя, что прогресс, храни его боги, не стоит на месте, потому что еще лет десять назад о водопроводе в доходных домах и мечтать не могли.

Прохладная вода отогнала сонный морок и смыла непонятно откуда взявшийся привкус песка на пересохших губах. Цирюльник выглянул в окно – живописных видов он не ожидал, что уж там просить от однокомнатной квартиры с видом во двор с колодцами, отхожими местами, решеточками ледников на соседних стенах и совершенно не вписывающимися сюда кустами сирени. Дворы родного города вообще зачастую напоминали Алексасу осенний лес: когда после летнего солнца и затяжных дождей повылезали грибы, большая часть из которых – поганки и мухоморы.

Зеркала в комнате не было, так что волосы Алексас Оссмий поправил, глядя в отражение оконного стекла. Цирюльник собрался, оделся, вышел из своей однокомнатной квартирки и пошел к черной лестнице. Преодолев комнаты, разделенные перегородками, за каждой из которых похрапывали жильцы – так однокомнатная квартира превращалась в пятикомнатную – Алексас толкнул дубовую дверь и заспешил вниз. Прохладный, сырой воздух будто бы лип к телу.

Спустившись в парадную, Алексас снял специальные калоши с уличной обуви, – их носили, чтобы в квартирах было чисто, – и поставил к остальным, ютившимся в углу. Оставался последний рубеж – преодолеть аптеку. И ладно бы, просто преодолеть – куда тут денешься, когда каждый день приходится проходить через нее, чтобы выйти на улицу.

В этот раз Алексасу нужны были лекарства. С удовольствием приобрел бы их в другом месте, да вот только Лука – невесть как – доставал такие препараты, о которых другие аптекари даже не слышали.

Покрутив в руках медальон в форме солнечного скарабея, цирюльник глубоко вдохнул, отгоняя воспоминания о сне, до сих пор туманом обволакивающие затворки сознания.

Лука Лицедеев встретил его той улыбкой, которой мог только он – сладостно-добродушной и лицемерно-мерзкой одновременно.

– И стоит ли мне желать тебе доброго утра? – фармацевт поправил конский хвост.

Алексас терпеть не мог эти мизансцены от Луки – они все равно вели к спектаклю, идущему по одному и тому же сценарию с вполне себе понятной моралью, даже задумываться не приходилось. Он, Алексас, увел у фармацевта Ану, а она, по всем логическим законам и знамениям судьбы, должна быть именно с Лукой.

Спектакль, в лучших традициях, не имел ничего общего с действительностью.

– Не стоит. Добрым оно и не было, – махнул рукой цирюльник. – Я за лекарствами.

Алексас Оссмий вытащил из кармана смятую бумажку с карандашными каракулями и протянул Луке.

Тот нарочито медленно взял ее, прищурился, потом приторно-театрально попросил подождать секундочку и достал маленькие очки – старенькие, из тех, что использовали еще до явления богов старого Египта. Поцокав несколько раз, Лицедеев все так же неспешно убрал очки.

– И что же это с тобой случилось? При таком букете лекарств я только гадать могу, какой у тебя букет болезней! – он потряс бумажкой с рецептом. – А вообще, желаю всего лучшего на том свете. Я бы тебе больше недели не давал, хотя с удовольствием дал бы и меньше.

– Тетушке, – вздохнул Алексас. – Это все тетушке.

– Старой графине совсем поплохело в последнее время? Хотя, как я помню, ей всегда-то было не особо хорошо – особенно когда дело касалось тебя и анекдотов, – Лука сделал паузу, чтобы цирюльник уж наверняка осмыслил его слова. – За лекарством заходи после…

Он зашелестел блокнотом, перелистывая страницы.

– После, после, после… послезавтра!

– Если раньше никак…

– Совсем никак, – Лука спрятал рецепт в карман. – Такая загруженность! Передавай тетушке привет.

Боги, и на что он надеялся? Алексасу все порядком поднадоело – он просто кивнул. Уже собирался уходить, как услышал шепот, брошенный ему вслед:

– И все равно все будет, как должно. И она будет со мной.

Цирюльник остановился и, не поворачиваясь, ответил:

– Боги нас рассудят.

И только выйдя на улицу позволил мысли, давно зудящей в голове, прозвучать отчетливо:

– Если они вообще могут что-нибудь рассудить. Если вообще – могут.

Пьянящая сирень и утренняя прохлада тут же развеяли послевкусие и сна, и разговора с Лукой. Алексас, щурясь от солнца, пока еще не затянутого тучами, дождался омнибуса, в тесноте и тряске отправился к тетушке. В этот раз, после вчерашнего происшествия, сидел, как на иголках. Прогулялся бы пешком, как любил, но не успел бы, не ближний свет. Тетушка жила почти на отшибе города, в небольшом особняке, и до сих пор сокрушалась, что Алексас не может снять себе ну хотя бы пятикомнатную квартиру. Все живет в каком-то паршивом доходном доме, пользуясь черной лестницей!

Тетушка вообще часто сокрушалась – по поводу или без.

Чаще, конечно, без.

Расплатившись с извозчиком и сойдя с омнибуса, цирюльник уставился на особняк. Розовый, как кукольный домик, с лепнинами над окнами, украшенными по старинке, древнегреческими нимфами и сатирами. Тетушка всегда старалась шагать в ногу со временем, так что пару египетских криосфинксов, сделанных на заказ, все же установила, но у входа, по обе стороны от перил. Алексаса они встретили молчаливым, безучастным взглядом.

После цирюльника встретил уже молчаливый лакей, предложил сменить обувь на домашнюю. Алексас не сразу понял, что от него хотят – настолько привык к калошам. Лакей очень доходчиво повторил сказанное и, когда проблема решилась, повел Алексаса на второй этаж, в покои тетушки. В целом, внутри дом оставался все тем же кукольным домиком – не ослепляющим роскошью, но дававшим понять, что хозяева вполне себя смыслят в последних веяниях моды, губа у них не дура. Картины цветными пятнами висели на стенах, золотистые лозы винограда ползли по лестничным перилам, а люстры походили на гроздья горного хрусталя.