Читать книгу Убить время - Денис Порохов - Страница 4

«И у этой девицы тоже тату. Гадость какая… Чувство, что руки у нее грязные».

Она выудила из сумочки одноразовую влажную салфетку и тщательно вытерла холеные ладони. Небрежно бросила смятую салфетку на стол. «Интересно, а умом им не хочется выделяться? Или они и правда, как дикари или зеки, друг друга по наколкам различают?»

Вытянула обе руки вдоль стола, не кладя кисти на поверхность. Вдохнула тонкий запах кофе. Вспомнила свой приезд в Париж.

Под изящные переливы аккордеона Анна прошла в зал прибытия знаменитого аэропорта Шарля де Голля. Вдоль лент для выдачи багажа стояли и сидели пассажиры: молодые и пожилые, стройные и очень стройные, элегантные в своей простоте и скромные в повседневной элегантности, – зал наполняли французы. Подтянутые ухоженные женщины, спортивные насмешливые мужчины, их свободолюбивые отпрыски шумно переговаривались, поглядывая на сонные черные полоски с забытыми чемоданами. Витал аромат духов, чистоты и кофе. Мягко мурлыкал в динамики кафе в соседнем зале Азнавур.

– О, pardon, mademoiselle! – Худой черноглазый парень в черной рубашке с закатанными рукавами и бежевых брюках шутовски приподнял красную кепку. Тут же нахлобучил ее на черные вихры слегка набок и прищурился.

Анна готова была поклясться, что в его образе все продумано до мелочей. Даже волосы казались тщательно уложенными, но, разумеется, так, чтобы это не бросалось в глаза. Дескать, просто проснулся, расчесался и отправился по делам, насвистывая песенку Ива Монтана.

Парень сложил трубочкой губы и округлил глаза.

– Adieu! – Лениво растворился в толпе пассажиров.

Анна успела послать ему застенчивую улыбку и направилась к экспрессу, который повезет ее в центр Парижа. В поезде она устроилась у окошка и, подперев голову ладонью, разглядывала мелькающие за стеклом пригороды. Мелодичный приятный женский голос напомнил: «Вы прибыли в самый красивый и веселый город мира – Париж».

На деле прибытие в «самый красивый и веселый город мира» оказалось куда более прозаическим и вовсе не таким романтичным, как нарисовало воображение. Ни аккордеона, ни черноглазого красавчика, ни Монтана с Азнавуром. Ошалело продравшись сквозь толпу арабов в бурнусах, Анна обрадовалась, что не надо ждать, пока неторопливая лента примет выплюнутый из недр аэропорта багаж. Едва сориентировавшись по указателям, девушка пошла к выходу из терминала, поминутно задевая серым чемоданчиком чужие ноги. Казалось, здесь собрались путешественники со всей Европы. Пахло маслами, парфюмом и жареной едой. Шумели и кричали на всех языках мира. От дикой какофонии звуков и запахов у Анны закружилась голова, и она налетела на толстяка в бесформенной гавайской рубахе и не очень чистых брюках. Неуклюже извинившись, девушка попыталась обойти его, но толстяк двумя пальцами придержал ее за плечо и закартавил с немыслимой скоростью. Когда он перевел дух, Анна робко улыбнулась. Это вызвало лишь раздражение. Узкий лоб толстяка покрылся испариной, а маленькие глазки налились гневом. Он опять затараторил, периодически вставляя «Vous comprenez?» и брызгая слюной.

Наконец он махнул рукой и отвернулся. Сгорбившись, Анна поплелась в сторону надписи «Exit». Вытащив из кармана сумки заветный листок с адресом, она озадаченно оглянулась. Тут же подлетел невысокий пухлый чернокожий в джинсовом костюме и выхватил бумажку.

– Avenue Gambetta, mais oui, venez, venez, mademoiselle!

Он подвел ничего не понимающую девушку к серому маленькому Renault и в услужливом поклоне распахнул дверцу багажника.

– Mais… Merci… Mais… Combien? – Осторожность вернулась к Анне. Она не спешила усаживаться в теплую, булькающую музыкой машину.

Чернокожий одновременно повыкидывал пальцы на обеих руках и быстро нацарапал на стекле автомобиля белым маркером: «30€».

Анна с облегчением кивнула и положила чемоданчик в пустой, не очень чистый багажник. Усевшись наискосок от таксиста, она порадовалась, что все так легко решилось с такси. Водитель быстро стер нацарапанное на стекле рукавом куртки, сплюнул мимо урны и плюхнулся за руль.

Стало накрапывать. Сначала импрессионистскими мелкими мазками, а потом широкими плакатными движениями дождь заливал обзор. Анна огорчилась, что не видит даже очертаний волшебного города. Страх, погоня в Пулково, перелет в конце концов утомили измученную путницу – она уснула.

Трясясь от холода под ливнем, она непонимающе смотрела на разъяренного чернокожего. Таксист требовал заплатить тысячу евро – или он вызовет полицию, это единственное, что девушка четко осознала из скороговорки. Периодически водитель угрожающе махал руками у нее перед носом, отчего в вечернем тусклом свете фонарей становилось совсем не по себе. От холода и негодования у Анны тряслись руки. Однако она прекрасно понимала, что абсолютно одна в чужой стране, встретившей слишком неприветливо и сразу же указавшей ее место. Иностранка. Она испуганно огляделась. Справа теснились высокие и наверняка красивые при дневном свете дома. Слева чернели густо посаженные деревья. Вроде леса. Меж деревьев виднелись высокие будки, точно вертикальные гробы.

– Месье, – робко начала она.

Таксист на секунду остановился. Поняв, что продолжения не последует, грубо схватил Анну за руку и зашипел ей в лицо. «Сейчас убьет!»

Девушка опасливо глянула по сторонам. Уж что-что, а убегать она научилась лучше всего. Но на этот раз вариантов не было. «Господи, убьет и тут же закопает. Под дубом». Она инстинктивно зажмурилась.

– Eh toi!

Резкий, каркающий окрик остановил мужчину. Выхватив из кармана какой-то предмет, он, угрожающе рыча, двинулся на объект раздражения. Путь ему преградило маленькое темное существо. Вновь замаячила возможность побега. «Отвлечется на эту бомжиху! Слава богу!»

Таксист замер, выставив вперед руку. В ночной мгле на него двигалась неясно очерченная фигура в надвинутом капюшоне. Анна приросла к месту, не в силах шевельнуться. В голове метались мысли: «Не двигаться… Может, не заметит».

Она не дышала.

«Господи… Чего он молчит-то?.. Убьют сейчас обоих…»

Официантки в недоумении обернулись. Парижанка заливалась мелодичным смехом, приложив руку к глазам и смахивая слезы. Остановилась, отпила кофе и отщипнула кусочек от круассана.

Отсмеявшись, Анна промокнула салфеткой уголки глаз.

«Как и не было этих эмигрантских лет, честное слово… До сих пор вижу эту сцену! Как он тогда удирал! Взял мои купюры даже не глядя. Будь я сволочью, я бы ему только пять евро дала. Как она его отделала! Все же в женских устах французский звучит куда лучше. Мужчины, говоря на французском, словно жалуются или капризничают. А женщины…»

Положив в рот кусок круассана, Анна довольно улыбнулась.

Маленькая женщина молча кивнула, пригласив следовать за ней. До смерти перепуганного таксиста давно и след простыл, а в сыром воздухе по-прежнему висело его неловкое бормотание и обрывки, как показалось Анне, мата. Женщина поджидала у входной двери. Молчала, не подгоняла. Не предлагала помочь с чемоданом. Открыв дверь, вошла первой и придержала ее на секунду для гостьи. Так же молча поднялись на второй этаж по изящной винтовой лестнице, тускло освещенной одной-единственной лампочкой в торшере на площадке между этажами. Торшер изображал Купидона, сидящего на изогнутой ветке дерева, свесив толстенькие ножки. Чугунная решетка перил гулко отозвалась, когда девушка задела ее чемоданом.

– Ш-ш-ш, – раздалось спереди. Послышалась тихая возня.

Женщина неторопливо открыла высокую черную дверь ключом и щелкнула выключателем. Обернувшись, она поманила Анну. Девушка робко зашла в квадратную прихожую, освещенную настольной лампой на маленьком белом бюро. На бюро стоял старинный телефонный аппарат с диском для набора цифр. «Как в бабушкиной квартире».

Женщина подвела Анну к высокому зеркалу в белой раме. Они стояли рядом. Оттуда, из зазеркалья, смотрели родные старческие глаза. Не то из рая, не то из преисподней. Бабушкины глаза…

– Кто вы?.. – повисло в прохладном воздухе квартиры.

Лик исчез.

Анна вглядывалась в бездну стекла. «Что происходит? Эти глаза. Бабушка – здесь и сейчас? Нереально. Эта женщина? Здесь и сейчас, реально».

Анна протянула карту к терминалу и, отвернувшись от официантки, процедила:

– Merci, – и, спохватившись, на чистом русском: – Спасибо.

Бросила взгляд на часы. Затем неспешно застегнула тренч, повязала шарф, открыла приложение такси в модном черном телефоне и ввела адрес. Через мгновение ее прямая спина скрылась из виду под шорох колесиков чемодана.

Не изменяя себе, Петербург встретил Анну весенней моросью. По стеклам змеились струи воды. Пробка на Московском проспекте соответствовала сонно-слезливому настроению погоды: машины ползли медленно, то и дело пережидая у светофоров, словно престарелые лошади. «Отлично. Успею поздороваться с городом». Она откинулась на спинку и прикрыла глаза.

Рассеявшийся туман открыл вид на вчерашние таинственные деревья и странного облика будки. Будками оказались красивые кладбищенские склепы. Тут и там виднелись скульптуры, петляли брусчатые дорожки, на которых деловито суетились воробьишки. Анна улыбнулась: «Забавно. Такие же, как наши».

Она вгляделась в строгие усыпальницы, теснившиеся вплотную пестрой мозаикой коричневого, серого и черного мрамора. Гробницы блестели после вчерашнего ливня. Прилипшие к камню желтые и оранжевые листья смотрелись незатейливым узором на спокойно-печальном наряде.

«Интересно, кто там захоронен?»

– Да все, – пожала плечами неслышно подошедшая к окну старуха. Анна резко повернулась. – Пиаф, Пруст, Уайльд, Шопен, Дункан, Бальзак, Мольер… Даже сволочь Махно. Это же Пер-Лашез.

Она закурила длинную сигарету, вставленную в мундштук, и прищурилась.

– Я понимаю, что ты не куришь. Но это мой дом и мои привычки. – Снова пожала худыми плечами и искоса глянула на Анну. Хрипло рассмеялась. – В том числе и не докуривать до конца.

Мундштук занял место в вытянутой пепельнице-ладье. Девушка изумленно смотрела на изящный серебряный предмет.

– Точно такая же была в квартире у бабушки, – тихо сказала она. – Только курила не она. Дедушка.

Старуха забормотала, словно про себя:

– Стало быть, ты внучка Лилии. Отец купил две ладьи во время путешествия по старинным волжским городам. В тысяча девятьсот тринадцатом. Отмечали трехсотлетие Романовых, – она произнесла «Романóфф», – поездки по Волге были в моде. Хотел подарить ладьи будущим мужьям дочери и племянницы. Моему супругу преподнес он.

Она повернулась к Анне и всмотрелась в ее глаза.

– А сестра вручила твоему деду сама. – Пожимать плечами, видимо, было ее любимым жестом.

Девушка ошеломленно смотрела на нее. Помолчав, пожилая женщина протянула руку.

– Только никаких «grand-mere» или, упаси бог, «bon maman». Я Маргарита. Хочешь – Марго, хочешь – Маргарита. Твоя бабушка была моей двоюродной сестрой.

Ответно пожимая руку, Анна оказалась в коротких, но крепких объятиях родственницы.

– Простите! – окликнула она водителя. Миндалевидные черные глаза на секунду ответили ей, потом парень снова впился в дорогу. – Я передумала, сначала по другому адресу, пожалуйста…

Водитель пожал плечами и включил поворотник. Через пятнадцать минут Анна вышла из машины и вздохнула. Таксист развалился на сиденье и включил радио. Полилась бодрая песня, молодой тенорок выводил простенькие трели о смертельной красоте черноглазой красавицы.

Анна будто не слышала льющейся из окошка машины навязчивой восточной мелодии. Она рассматривала отчий дом. Отсюда начался ее путь к новой жизни. С панического бегства, с наполненного ужасом и одурью сознания. Девушка закрыла глаза, у рта резкой чертой щеку взрезала складка. Спина ее сгорбилась, плечи опустились. На плечи мелко сыпал прохладный дождик. «Господи… А если бы я тогда не опоздала?» Память показывала картины одну за другой, словно кадры презентации…

Первыми вспомнились открытые глаза Веры, Коли и их маленькой дочки – любимой племянницы Анны. Почему-то они погибли, а глаза остались спокойными и не закрылись. Так и лежали – втроем с открытыми глазами. Она тогда едва успела выскользнуть из квартиры – вернулись Погромщики. Их убийцы. Принесли с собой какую-то машину, наподобие шлифовальной – для паркета. Анна видела все это с площадки этажа выше. Подойдя к двери квартиры, один Погромщик остановился и повел носом. Анна вжалась в стену и молилась только об одном – чтобы никто не вышел ни из какой квартиры. Ни с собакой, ни с коляской. Погромщики зашли внутрь. Не дыша, девушка прокралась наверх и протиснулась на чердак. Она зажала уши руками – машинка для зачистки квартиры визжала противно, как смесь дрели и стиральной машины. Там зачищали жилище ее родственников. Сравнивали с полом мебель, вещи и тела. В одну массу превращались книги, одежда, посуда и человеческие останки. Как исчезала потом сама эта масса, Анна не знала. Вещи они не брали. То ли брезговали, то ли инструкция не позволяла. Взглядом она зацепилась за распахнутые окна дома напротив. Через маленький двор. Третий этаж. По квартире ходят люди. Вот под равнодушный жернов машинки попало мамино фортепиано, вот туда кинули папину скрипку. Зачищали ее квартиру. На глазах уничтожали ее детство, ее юность и всё ее прошлое. «Всё. Больше у меня никого нет. Они убили всех». Отупевший от увиденного мозг подсказал решение. Чтобы не сойти с ума и не закричать, не выдать себя, Анна сосредоточилась на ненависти к Погромщикам. Черной глухой ненависти, которая начала тлеть в глубине сердца.

«Господи, как я их ненавижу…» Отсюда и силы бежать. Если бы не ненависть, полегла бы на полу квартиры вместе с родными. Все просто: они не верили в себя. Отчаялись и не могли бороться. Умерли спокойными, даже не удивились.

«Бабушка не успела рассказать о Погромщиках… Опасность, смерть – все, что я знаю про них…»

Она понимала, что пока ненависти нельзя разгореться до жаркого пламени. Слишком мало сил, слишком рано… Какая же она сладкая – ненависть. Воспоминания об этих холодных сытых глазах, которые равнодушно обшаривали квартиру, ища выживших после погрома, снова залили сердце Анны ненавистью. Особенно она запомнила одного – с седыми усами, поджарого, на вид очень опытного Погромщика. Он высунулся в окно и внимательно осматривал двор. Что-то почуяв, протер усы и принюхался. Анна вжалась в грязную, облепленную паутиной стенку чердака, ожидая, что он найдет ее.

Поджарый Погромщик насытился. Лениво и бесшумно ушел. Словно в беспамятстве, Анна сползла по стенке, цепляя паутину и дохлых мух. Сидела в забытьи, пока не раздались шаги и голоса снизу. Они-то и вывели из транса. Погромщики покидали зачищенную квартиру. Девушка зажала рот рукой и с усилием глотала крупные слезы, чтобы они не бились о ладонь. «Если бы я не опоздала…» Сегодня привычка всюду приходить не вовремя спасла ей жизнь. Сколько Анна провела там – часов или минут, – она не знала. Очнувшись, тяжело поднялась и поплелась вниз…

С последним кадром, увидев себя с бьющим по ногам маленьким бабушкиным чемоданчиком, Анна выпрямилась и оглянулась. Как изменился двор родительского дома! Новые скамейки, свежий асфальт, ровный, без трещин. Дверь в парадную тоже выглядела незнакомой – на ней красовался новенький домофон с системой «Умный дом». На третьем этаже открыли пластиковую створку. Из окна высунулась детская голова и с любопытством поглядела вниз. Затем быстро спряталась.

«И что теперь? Я не узнаю мой дом. Я здесь выросла. И одновременно не здесь». Она поискала взглядом хотя бы малое напоминание о том, что существовало тогда, ну хотя бы лет десять назад. У парадной всегда рос куст сирени, наводнявший весенний двор кокетливым ароматом. Теперь там клумба с цветами.

«Ну хоть что-нибудь… Хоть та зазубринка!» Она медленно подошла к арке. Когда ей было тринадцать, она нашла на стене арки трещинку. Неглубокую, но все же подходящую, чтобы вкладывать туда волшебные записки по пути в школу. Если записку не вложишь, можно было не надеяться на успешный школьный день.

Стена была девственно гладкой. И пустой. Даже без привычного питерского граффити. Анна провела рукой и стерла с пальцев следы недавно высохшей побелки.

«Ну, вот и все. Я даже заплакать не могу. Теперь это мой дом только формально. Кто ж плачет от формальностей?»

Лицо разгладилось, Анна убрала упавшие на лицо намокшие волосы. Глаза блеснули жестким холодным светом, когда она усаживалась обратно в машину. Водитель равнодушно завел мотор и оглянулся, давая задний ход. Девушка неотрывно смотрела вперед. Лишь бросила беглый взгляд на циферблат. «Через двадцать минут я на Фонтанке». Сквозь пелену мороси расплывчато мерцали фары автомобилей и огни светофоров.

Первое впечатление от двоюродной бабушки… Седая, подтянутая и очень загорелая худощавая женщина. Пронзительные зеленые глаза, аккуратная стрижка пикси. Прямой нос, тонкие губы, морщинистое лицо. Маргарита делала зарядку, чередуя простые упражнения с весьма сложными, часто закуривала и откладывала мундштук после пары затяжек. Редко пила кофе, предпочитая воду, а иногда по вечерам – бокал белого вина и крекеры или сыр. Часто Анна ловила ее взгляд – внимательный, вдумчивый, размышляющий.

– Чем ты собираешься заниматься? – спросила пожилая родственница на вторые сутки пребывания Анны в ее небольшой квартире с высоченными потолками и белой мебелью. – Что умеешь делать? Про образование не спрашиваю – придется переучиваться, а это стоит немалых денег. Что умеешь делать руками?

Анна задумалась. Шить? Вязать? Делать стрижки или маникюр? Ничего из этого она не умеет. Чем еще может заработать на жизнь вынужденная эмигрантка?

– Хотя бы машину водить умеешь? – вчиталась Маргарита в ее мысли.

Работать чьим-нибудь водителем? Почему бы нет? «Много свободного времени, да и город изучу как следует…» Она кивнула.

– Значит, пойдешь к Эмманюэлю. Он тебя научит водить, ну и всем нюансам работы в такси, – распорядилась дальнейшей судьбой Маргарита.

– Какая ж из меня таксистка? – Анна заикалась на каждом слове. – Меня ж ограбят в первые полчаса.

Новоиспеченная бабушка опять бросила пронзительный, оценивающий взгляд.

– Об этом сейчас не думай. Это поправимо.

Она что-то продолжала бубнить, направившись в противоположную часть комнаты.

– Россия! Россия! Россия!

Из люка «Тойоты» развевался российский флаг, а из окон торчали счастливые лица. Остальные водители возбужденно откликались, ритмично давя на клаксон.

Таксист мгновенно переключил радио. Из приемника затараторили:

– И Россия выигрывает, друзья мои! И никакой Мохаммед Салах не смог остановить наших парней! Это праздник!

Машина наконец тронулась с места. Из второго ряда дернулся новичок. Таксист резко затормозил и выругался. Быстро глянул в зеркало на пассажирку, нахмурился. Она даже не шелохнулась, будто не заметила ни опасного маневра другого авто, ни нервозности водителя.

Анна, конечно, заметила все. Однако для нее не существовало опасных маневров на дороге. «Покатались бы вы с Эмманюэлем…» – улыбнулась она про себя. Вспомнила свою первую поездку с «месье инструктором».

На первое занятие Анна, как обычно, опоздала. «Месье инструктор» в белоснежной футболке и джинсах небрежно стоял у водительской двери с куском любимого киша и бутылкой Perrier. Не обращая никакого внимания на застенчиво улыбающуюся девушку, он наслаждался каждым кусочком незамысловатой французской трапезы. Глаза прикрывались при жевании, а делая глоток из зеленой бутылки, Эмманюэль поворачивался в профиль и демонстрировал искривленный нос. Внешностью он обладал незаурядной. Яркие голубые глаза, смуглое вытянутое лицо и по-мальчишески выбритая полоска волос на виске делали его отталкивающе привлекательным.

Дожевав и аккуратно попав оберткой в урну, Эмманюэль хлопнул в ладоши:

– Прошу, мадемуазель!

После первого урока у Анны дрожали колени, а мокрая спина еще долго оставалась напряженной. Инструктор невозмутимо протирал запыленное зеркало и искоса поглядывал на ученицу. «Ну-ну… Такая робкая – и водить такси!» Он полагал, что скорость и ловкость вкупе с умением маневрировать составляют основные качества любого водителя такси – хоть парижанина, хоть марсельца. Отсюда и выработал свой уникальный стиль: водить исключительно на большой скорости, преимущественно по окружной, а если уж петлять по старинным закоулкам центрального Парижа, то делать это элегантно – то есть на очень большой скорости, не определяемой чувствительными радарами дорожных патрулей. Его белый Peugeot мелькал во всех округах столицы. Полицейское управление сбилось с ног ловить лихача.

Мало кто из учеников Эмманюэля заканчивал курс «элементарного уровня вождения такси», предпочитая перебраться под крыло более спокойного и законопослушного инструктора. Эмманюэль невозмутимо пожимал плечами и возвращался к извозу.

Однако эта застенчивая ученица занималась, сжав зубы. С упорством и стойкостью учила карту Парижа. Ни разу не взмолилась о том, что навигаторы давно облегчают шоферам жизнь. Нередко инструктор видел, как она украдкой вытирала слезы и отворачивалась, обиженно сопя. Однако ни разу ни одной жалобы. «А у нее стержень…» – все чаще с уважением думал Эмманюэль.

Первые две недели Анна приползала домой и падала без сил. Маргарита не ворчала на девушку. Она угощала Эмманюэля кофе и домашним кишем, а тот подробно пересказывал, как проходят уроки. Старушка хмыкала все одобрительнее. Таксист с упоением жевал свежеиспеченный киш и размышлял о том, какие русские упертые – что Марго, что Аннет.

Опоздание на первый урок не прошло незамеченным. На второй день Анну ждала дома массивная коробка. Внутри обнаружились не менее массивные часы с громадным циферблатом и толстым стальным браслетом из трех цепей. На изумленный взгляд Анны старушка ответила:

– Зато не будешь опаздывать.

Не опаздывать оказалось проще, чем не забывать громоздкий аксессуар дома. Еще труднее Анне давалось экстремальное вождение. Она приходила в ужас от мысли, что может сбить человека или врезаться в дом, и отчаянно соблюдала скоростной режим. «Время, время!» – бубнил Эмманюэль. Он хлопал дверью и выводил ученицу подышать воздухом, а заодно и пояснить, что время клиента и время таксиста должны совпадать.

– Не ты едешь дольше! А он быстрее! Тогда ты отличный парижский таксист!

«Парижский таксист… Боже, как я от этого устала…»

Анна стала все чаще задерживаться после занятий и не спешила домой. Проводя полдня за рулем в растрепанных мыслях, вынужденная постоянно следить за резко меняющейся обстановкой на дороге, выслушивая бесконечные порицания Эмманюэля: «О-ля-ля, мадемуазель! Что я скажу мадам Марго?! Что вы не станете парижским таксистом экстра-класса? Никогда?» – вечером она плелась на Пер-Лашез.

Угрюмо опустив голову, девушка бродила по мощеным аллеям кладбища. Мимо шагали группы восторженных туристов со схемами музея захоронений, ахая и охая, если удавалось обнаружить знаменитую могилу. Скользкие от влаги и листьев брусчатые дорожки спускались уступами. Голоса то приближались, то удалялись. Среди позеленевших статуй и бюстов слышалась разноязычная речь. Грустно висели поздние цветы, стойко державшиеся до самых холодов. Последним напоминанием об ушедшем лете служили стриженые кусты. В воздухе висела морось, в нос ударял запах подгнившей травы.

Анна не замечала ничего вокруг. Сырой вид старинных склепов, мокнущие под дождем распятия и шепчущие на ветру ветки никак не задевали ее душу. Порой она не понимала, в какой части погоста оказалась, садилась на скамейку и тупо глядела перед собой. Иногда сторожа выводили ее после закрытия кладбища, озябшую, с трясущимися от холода и влаги руками. Анна смотрела на свет в окнах примыкающих к Пер-Лашез домов. Там проводили вечера французы. Парижане. Местные уроженцы. Они родились в этих старинных небольших квартирах с высоченными потолками и крохотными ажурными балкончиками. С детства бегали в булочную на углу за багетом к завтраку. Влюблялись в школе и шли работать, еще учась в университете. И они не ходили на экскурсии на Пер-Лашез. А зачем, если могли сделать это в любой момент?

«Потому что это их дом. Им мил и близок любой камень у меня под ногами. Все эти склепы вокруг – это их склепы. Они сами сделаны из этого светло-серого парижского камня. Парижане… Невозможно стать парижанкой, если ты не родилась в Париже!»

Прогулки случались все чаще, девушка засиживалась в некрополе до самого закрытия. Потом устало поднималась и каким-то чудом находила выход.

Маргарита наблюдала за ее возвращениями в окно. Но не пыталась поговорить с подопечной, уговаривая себя, что усталость и перемены в жизни постепенно сменятся ровным и спокойным настроением. Она надеялась, что молодой организм возьмет свое, и давала девушке изрядно высыпаться по воскресеньям.

Октябрьским вечером Анна снова забрела на Пер-Лашез. На сей раз не повезло с погодой. Дул ветер, на серо-дымчатом куске неба сквозь деревья несмело засияли первые звезды. Угрожающе раскачивались дубы, по аллее летали листочки бумаги. Склепы прятались за собственными силуэтами на фоне серости небосвода. Кладбище опустело. Туристы разошлись по бистро и ресторанам. Девушка поплотнее закуталась в куртку и подняла воротник.

В темнеющем прозрачном осеннем воздухе она видела мрачные взгляды. Бронзовые и мраморные глаза недовольно разглядывали ее. Бюсты и памятники, казалось, повернулись к сгорбившейся фигурке с надменным вопросом: «Да вы иностранка… Что же вам здесь нужно?»

«Что я тут делаю?.. – наконец возник сокровенный вопрос. – Сколько будет длиться одиночество?.. Я здесь среди каких-то чужих могил. Кто мне все эти мертвецы? Молчаливые слушатели, чужие, бесчувственные. Они не приобнимут меня и не скажут: держись, девочка, держись. Им все равно. Всем все равно…»

Звезды сменились сизыми тучами, тяжело нависшими сквозь ветки. На аллею шлепнулись первые крупные капли.

«Да не стану я здесь своей… Жить как Марго? Прикуривать и бросать, называя это привычками и стилем? Стирать пыль с белой мебели в ее квартире? Вдыхать утренние ароматы мусорных баков? Видеть, как умывается у водосточной трубы крыса, и делать вид, что это Париж и он таков, какой он есть?»

Капли застучали по листьям, полились на камни дорожки. Анна подставила горящее лицо тяжелым струям воды.

«Пусть меня смоет в сточную канаву. Инородное тело. Чужая. Навсегда чужая».

Мутная серая жижа заволокла виды старого кладбища. Рассеиваясь, она оседала плотным сизым туманом у самой земли, так что Анна не видела своих ног. Она не понимала, где небо превращается в землю и почему вокруг так много дымных очертаний. Очертания сменяли друг друга, медленно преображаясь в знакомые фигуры и лица. Зажав сигарету кроваво-алыми губами, усмехнулась Эдит Пиаф… Мелькнул голой грудью и нахальным взглядом Джим Моррисон… Неодобрительно поджал тонкие губы Фредерик Шопен… Усмехнулся Оскар Уайльд, пересчитывая тонким пальцем отпечатки помады на собственном надгробии. Недобро усмехнулся…

Один за другим знаменитые и безвестные мертвецы занимали пространство вокруг. Мир наполнялся шелестом голосов погребенных. Они гуляли среди крестов и пирамидок, раскланивались друг с другом и улыбались. Порой их обгоняли туристы с картами в руках и озабоченными минами на лицах. Узнавая ту или иную знаменитость, они радостно тыкали пальцем. Мимо незнакомых пробегали не заметив.

Небо и земля разделились, и серые камни гробниц обозначили границу между мирами.

– Я здесь никто! – захлебываясь от рыданий и вытирая бесконечные потоки не то слез, не то ливня, закричала она.

Девушка не могла, да и не пыталась, остановиться в плаче. Вся горечь положения, утрат и разбитой жизни вырвалась наружу и утекала вместе с дождевой водой. Насквозь промокшая, Анна медленно плелась куда глаза глядят, сотрясаясь от слез. Внезапно стало жарко. Она сбросила куртку и осталась в одной футболке. Ливень сразу же накрыл девушку с головой, не оставляя сухого места на худенькой фигурке. Добредя до ограды кладбища, Анна шагнула за калитку и в забытьи повалилась на траву.

По стеклу петляли речки питерского дождика. Сквозь прозрачные струйки зеленел Большой драматический театр. Справа от него высилось офисное здание. По Фонтанке тянулись экскурсионные и прогулочные суденышки, с которых наперебой звучали поставленные голоса гидов.

– Хоть и центр города, но шума не слышно, поверьте, – переминался с ноги на ногу щуплый невысокий агент по недвижимости – тридцатилетний молодой человек в узких брюках и сером пиджаке. – Последний этаж, ночью мало транспорта.

Анна не слушала его. Она закрыла глаза и медленно вдыхала запах старых обоев. От них тянуло пылью и легкой петербургской сыростью. Со стороны окна доносился так любимый девушкой с детства аромат речной воды. «Да. Хоть и центр города. Это вам не дом напротив кладбища в Париже».

Агент по имени Савва прошелся по комнате, чтобы успокоиться. Намечалась крупная сделка, он страшно боялся, что эта холеная иностранка испугается перспективы делать ремонт и откажется от покупки. «Хотя черт ее знает… По-русски говорит гладко, без ошибок и акцента. Даже „одеть-надеть“ не путает». Он пригладил жидкие волосы.

– Анна, да вы не беспокойтесь. Продавцы, как вы понимаете, не делали ремонт, но это не проблема. Я вам охотно помогу, у меня есть отличные бригады – честные, мастеровитые ребята. Владеют самыми современными технологиями.

Она улыбалась. Совсем не от забавного произношения Саввы, хотя молодой человек по-ленински проглатывал «р». Завораживало иное. От шагов агента скрипел светло-янтарный первозданный паркет. Уют и забытый вкус детства лился вместе с этим потрясающим звуком. Скрип напоминал прокуренный голос Марго, который переходил вместе с ней из комнаты в комнату – у старушки была привычка разговаривать и делать домашние дела.

Анна села на огромный диван у старинной печи. Мягкая коричневая кожа нежно обняла и укутала воспоминаниями о родительской квартире до того, как в нее вошли Погромщики. Девушка нахмурилась. Савва занервничал еще сильнее.

– Я узнавал, – он сжал папки с документами, – поскольку у вас будет последний этаж, – тут молодой человек вспомнил, чему его учили на курсе маркетинга: «Дайте клиенту понять, что квартира уже его», – абсолютно реально подключить печь. Управляющие компании оказывают услуги владельцам таких роскошных квартир.

Погладив коричневый округлый подлокотник, Анна наконец подняла на бедолагу глаза…

После ухода повеселевшего агента она распахнула окно. Комнату освежил речной ветер. Анна подставила ему лицо. Ветер заглянул ей за спину и прошелся по мебели, сдувая пыль. Повеяло родным и знакомым с детства ароматом. Снизу молодой голос прострочил крепкой бранью. Нахлынувшее было возмущение сменилось смехом: «Это мой город».

Она огляделась. «Мой дом…» Провела пальцами по подоконнику и пристально глянула через Фонтанку. Показалось, что время остановилось. В этом мире ничего не поменялось, пока она отсутствовала. «Все-таки странная штука – «время». Она поискала глазами место для больших квадратных часов, которые привезла из Франции. «Повешу так, чтобы из любой точки видеть».

Пробежавшись по комнате, ветер игриво дунул девушке в лицо. Анна закрыла скрипучую раму и отвернулась.

«А ведь я могла остаться там, среди чужих могил. Навсегда…» Перед глазами все стояла эта картина.

Сознание начало проясняться. Цветные круги, искры, точки стали закручиваться в спирали, спирали – в одну большую. Полетело. Там, вдали – черная точка, которая вроде как приближается, но все равно далеко-далеко. Надо скорее выйти из трубы. Я делаю усилие. Калейдоскопическая труба вращается быстрее. Точка приближается. Вот. Сейчас…

Вылетаю. Чувствую: это хорошо знакомое место. Но я не узнаю его. Где зеленый ковер, на котором пасутся лани? Где ручей, возле которого возятся еноты? Где красавцы деревья с зелеными кронами, создающими приятный шелест от волн воздуха? Где голубая твердь с желтым диском, дарящим благостное спокойствие? Почему все иначе? Бедные исполины эвкалипты под нажимом порывов ветра гнутся к земле. Потоки воздуха швыряют холодные иглы воды, обдавая все вокруг. А твердь покрыта огромными серыми и черными сгустками, которые несутся низко над землей. Из них выскакивают исполинские ало-фиолетовые, кривые, омерзительные стрелы, сопровождая появление неизвестным мне доселе оглушающим раскатом: «Ст-р-р-ра-х-х». Да, это совершенно новое для меня – страх. Здесь никогда так не было.

Произошло что-то ужасное. И где эти двое, которыми Он так гордился? Неужели с ними что-то не так? Набравшись решимости, я медленно направила сознание в сторону Главного Древа. Несмотря на порывы, сознание плавно плыло вдоль сада. Странно. Никого. Животные попряталась. Они так всегда поступают. Вот Дерево. Ох ты, Он здесь. Он не один. Они тоже с Ним.

И сказал Он:

– Кто тебе сказал, что ты наг? Не ел ли ты с Дерева, с которого Я запретил тебе есть?

Адам же сказал:

– Жена, которую Ты мне дал, – она дала мне от дерева, и я ел.

И сказал Он жене Адама:

– Что ты это сделала?

Жена отвечала:

– Змей обольстил меня, и я ела.

С тверди небесной вновь выскочила ало-фиолетовая игла, протрубив на весь сад: «Ст-р-р-ра-х-х-х».

Он повернулся к Змею:

– За то, что ты сделал это, проклят ты перед всеми скотами и перед всеми зверями полевыми, и ты будешь ходить на чреве твоем, – наклонился к Змею и прошептал, но я не услышала, что.

Он резко повернулся в мою сторону. Лик. Этот лик. Я его раньше не видела, но узнала. Глаза. Знакомые глаза. Бабушка. Спасибо, ты рядом. Она приподняла мне голову и поднесла что-то ко рту. Ох, как горько… Опять обдало водой. Холодной, колючей водой. Я отпрянула.

Они все еще стоят.

Он сказал жене:

– Умножая, умножу скорбь твою в беременности твоей. В болезни будешь рожать, – наклонился к ней и тоже что-то прошептал.

Рядом раздался мягкий голос:

– Что ты видишь?

Я огляделась. Страх прошел, хотя черные сгустки по-прежнему несутся над землей, воздух хлещет холодной водой. Хочется содрогнуться, но плоти нет.

– Эти двое сделали что-то плохое?

Молчание.

– Верно. Очень плохое.

– Он их наказывает.

– Случилась беда.

Это слово вызвало неописуемое замешательство сознания. Надо что-то предпринять, чтобы отвести беду. Как же так, почему все безучастны?

Грохнуло с тверди: «Страх». И хлестнуло воздухом. Туман рассеялся. Бабушка. Опять рядом, как всегда в тяжелые минуты. Она поможет.

– Бабуля, бабуля, – я пыталась схватить ее, зацепить одежду, – там беда… Им надо помочь.

Лик бабушки оставался суровым, но мягким.

– Что за беда, дитя мое?

Странный запах от бабули, непривычный.

– Там беда. Они сделали что-то ужасное. Запретное. И теперь Он их…

Опять протянула мне горькое, противное…

Он повернулся к Адаму:

– За то, что ты послушал голоса жены твоей и ел от дерева, о котором Я заповедовал тебе, проклята земля за тебя, со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей, и будешь питаться полевой травой, в поте лица будешь есть хлеб.

Он наклонился к Адаму и что-то шептал.

– Свершилось, – прозвучал мягкий голос рядом.

– Что? Что свершилось?

– То, что Он предрекал.

– Так почему Он не предотвратил это? Он не любит их?

– Любит. Потому и дал шанс. Трижды. Но они не воспользовались.

– А что сделал Змей?

– Загляни в свое сознание.

Я отвернулась от них и вновь увидела то же самое место. На этот раз оно было привычным, благостным. И это Дерево, особо ничем не выделяющееся среди остальных, с небольшими, налитыми соком плодами. Пасутся лани, спит ягненок. Лениво бродит тигр вдоль ручья под сенью ивы. Неподалеку от Дерева плетет венок та, которую Он сотворил последней, для Адама. Она легка, стройна, улыбается. Села под крону Дерева, пребывая в неге. Странно, я не заметила, откуда появился Змей. И зачем он принял вид этого длинного безногого существа.

– Подлинно ли сказал Он: не ешьте ни от какого дерева в раю?

Какой сладкий шепот. Под такой шепот хочется уснуть.

– Плоды с дерев мы можем есть, только плодов этого Дерева Он сказал: не ешьте их и не прикасайтесь, а то умрете, – прошептала она.

Странное слово. Что значит – умрете? Как это? Что это значит?

– Нет, не умрете, – сказал Змей Жене, – но знает Он, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и будете вы как боги, знающие добро и зло.

Она взглянула вверх. Плоды были полны прозрачного сока и выглядели такими вкусными.

– Нет. Нет!

Я хотела предупредить ее, но почему-то не могла произнести ничего. Я лихорадочно осматривалась. Никого. Ничего. Адама нет. Его тоже. Их тоже нет.

– Бабушка! Ты-то где?

Очертания комнаты. Пахнет табаком. Колотит. Размытая женская фигура ко мне спиной. Она что-то бубнит. Я кричу:

– Бабушка!

Она не реагирует. Я хочу встать. Нет. Никак. Словно привязана. Руки не шевелятся. Губы сухие. Господи! Там происходит несчастье! Ну хоть как-то можно остановить! Женщина поворачивается и приближается. Нет! Это не бабушка. Я не знаю этого лица. Все вокруг погружается в туман.

– Что? Что ты видишь? – шепчет она.

Я пытаюсь объяснить, но получается только шипение. Стоп. Все черное. Ничего.

Опять калейдоскоп из кругов, искр и точек. Опять я лечу, точнее, мое сознание. Опять я вылетаю из точки. Стало спокойнее. Порывы воздуха утихли. Ало-фиолетовые иглы-раскоряки теперь выскакивают из небесной тверди далеко. Но желтого светила нет. И звезд нет. Серо. Сыро. Дерево. Теперь Адама с женой нет. Но я чувствую, у Дерева Они. Сознание скользит ближе. Да. Они.

И сказал Он:

– Вот, Адам теперь стал как один из нас, зная добро и зло.

Тишина.

– И теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также с дерева Жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно.

Тишина.

– О чем Он говорил? Что это значит?

– Он их изгоняет из рая, – отвечает мягкий голос.

– Это все, конец?

– Нет. Это начало. Начало великой истории с неизвестным концом.

– Нет, нет. Не только. Он сказал нечто более страшное.

– Ты сама знаешь. То, чего ты сама больше всего боишься.

– А чего я боюсь больше всего?

– Загляни в себя.

Все вокруг стало размываться, словно акварельную картинку залили водой. Очертания поплыли, деревья искривились, небо потекло на когда-то зеленый ковер земной тверди. Опять этот калейдоскоп. Но теперь все раскручивается обратно, вовнутрь. Не страшно…