Читать книгу Без права на ошибку - Денис Шабалов - Страница 5

Паук был страшен. Тощий, грязный, с колтуном спутанных седых волос до плеч, с клыками, достающими до подбородка, и горящими лютой ненавистью глазами. Он, ощерившись злобной ухмылкой, толкнул Добрынина в грудь – и Данил, опрокинувшись навзничь, так и остался лежать на земле, будто прикованный к ней какой-то неведомой силой. А сержант Паутиков, не особо и торопясь, уселся рядом – и, вцепившись зубищами в правую ногу своей жертвы, принялся неторопливо поедать ее, вырывая сочащиеся кровью куски мяса, с хрустом работая челюстями и надменно поглядывая на беспомощного сталкера.

Добрынин заорал от боли и ужаса, дернулся, что было сил, пытаясь освободиться, вырвать ногу из его лап… и выпал из беспамятства в реальность.

Нога болела. Болела жуткой пульсирующей болью, словно какой-то садист медленно и с наслаждением прокручивал ее через мясорубку. Это первое, что он ощутил. А второе – мерзкий, казалось, заполняющий все помещение, запах гнили и мочи. Гниль – понятно. Дух из пасти Хранителя мог убить наповал любого мало-мальски чувствительного к запахам человека. А вот моча?.. Он ощупал себя… Понятно. Ладно. Еще и не такое в беспамятстве бывает. Не страшно. Посторонних нет, корона не упадет.

Сколько он так валяется? Добрынин поднял левую руку, на которой красовались подаренные Фунтиковым перед самым штурмом Убежища блатные противоударные японские CASIO. Шестой час, вечер. А Клякс объявился утром. Неслабо полежал…

Он огляделся. Вокруг пусто, если не считать использованного патрона фальшфейера рядом, источающего слабый пороховой запашок. Помог все-таки факел. Если б не он – пожалуй, что и конец. Хранитель появился неожиданно – просто выдвинулся своей черной громадой из окна – и атаковал. И если бы не сигнальный факел, который Добрынин здесь носил с собой постоянно, земной путь его был бы точно закончен. Одной из самых жутких концовок, какие только можно себе представить.

Однако – почему он ушел? Теряя сознание, Данил видел, как потух торчащий в теле Клякса факел… Наверняка он знать не мог, но догадка была. Хранитель напал со спины, ухватил за ногу, пытаясь втянуть в себя жертву… Добрынин успел среагировать – отскочив назад, дернул с пояса фальшфейер и ткнул огненным шаром в тело чудовища. И лишь в последнее мгновение понял, что оно больше не нападает, а отступает назад. Что стало причиной? Огонь ли?.. Или это Сережа Родионов увидел, с кем имеет дело? Признал своего воспитанника?.. Больше догадок у него не было, и даже эта слишком уж притянута за уши. Как бы то ни было, он жив. Жив, а не гниет в желудке Клякса…

Впрочем, сейчас лишь немногим легче. Данил помнил тощую, высохшую фигуру Хребта и то, что с ним сделал Хранитель. Черный гной из раны и черви, которые жрут человека изнутри. Его передернуло. Жуткая участь…

Он приподнялся – движение тотчас же отдалось в правой ступне толчком боли – и начал осматривать ногу издали, осторожно поворачивая то вправо, то влево. Весь ботинок покрывала липкая коричневая жижа, но он был цел. Похоже, Клякс просто сдавил ступню щупальцами, пытаясь втянуть человека в свою бездонную пасть, перекрутил ее, кроша мелкие косточки плюсны и пальцев, – но и только. Данил с облегчением выдохнул: что ж, уже легче. Куковать ему тут еще ой как долго. Срастется. Теперь только бы до своей лежки на первом этаже добраться, а там и медицина, и вода, и пайки с тушёнкой. Ничего, отлежится. Заживет, как на собаке.

С чердака до первого этажа вроде бы и рукой подать – но это если ты здоров. А когда каждое движение отдается в ступне острой колющей болью, да такой, что в глазах темнеет; когда отрезок пожарной лестницы с чердака на второй этаж – как пропасть; когда идти и тем более прыгать на одной ноге не получается, а можешь лишь ползти на четвереньках, бережно держа правую ступню на весу и останавливаясь время от времени, чтобы передохнуть, и унять колотящееся сердце, – даже короткая дорога превращается в настоящее испытание.

Добравшись до комнаты, где он оборудовал свое жилище, Данил, наконец, смог осмотреть ногу в подробностях. Вспорол ботинок, едва не теряя сознание, подтянул ступню поближе – и, отдуваясь, и временами скрежеща зубами от толчков крови, молотом бьющих в венах, принялся рассматривать поврежденную конечность.

Ничего хорошего он не увидел. От самых пальцев до лодыжки ступня казалась налитым кровью куском колбасы, этаким сплошным сине-фиолетовым синяком с тонкими красными прожилками. И она снова начала пухнуть, будто ботинок до поры до времени хоть как-то сдерживал этот процесс. Данил полил ее водой из фонтанчика, выломал из паркетного пола пару дощечек, наложил шину с обеих сторон, осторожно перебинтовал, всадил шприц с обезболивающим и противошоковым и, бережно держа ногу на весу, дополз до своего матраса в углу.

Настроение было мрачнее самой тьмы.

К ночи стало хуже. Несмотря на укол, боль не унималась, а наоборот, начала понемногу усиливаться. Ступня горела, словно к ней приложили накаленный на огне камень, временами простреливая ногу аж до самого колена. Теперь она была иной. Острая боль ушла, уступив место тупой и ноющей, но эта боль была во сто крат хуже. Она накатывала волнами, временами усиливаясь, временами – утихая, но не отпуская совсем, не давая отвлечься. Она притаилась здесь, в ноге, все время напоминая о своем присутствии. Данил отдал бы все, чтобы она ушла хотя бы на пару минут – но боль продолжала грызть тупыми ноющими спазмами. Он уже не раз и не два открывал аптечку и долго-долго смотрел на бережно замотанную в тряпку баночку с желудочным соком заглота… Всего один укол избавил бы его от страданий на несколько часов, но запас этого необычайно редкого и ценного продукта был невелик, и использовать его для обезболивания перелома было бы фантастическим расточительством. Закрыв аптечку в последний раз, Данил запретил себе даже и думать об этом.

Ночь прошла без сна – уколы новокаина помогали лишь на короткое время. К утру, измучившись до крайности, Данил все же смог немного облегчить свое состояние, приподняв ногу выше и умостив ее на свернутый за ненадобностью уник. Боль стихла, и он тут же забылся в коротком душном бреду. Ему снова снился Паук, добравшийся до его правой ноги и пирующий теперь в свое удовольствие, а он, беспомощный, лежал на земле и снова ничего не мог поделать. Это был все тот же сон – или его вариация, – преследовавший его с самого детства! И вот теперь этот сон воплотился в реальность…

Весь следующий день он провалялся на матрасе, погруженный в мрачные размышления. Ситуация была отвратительной донельзя: помощи ждать неоткуда, рассчитывать можно только на себя. Но что он может, обладая лишь поверхностными знаниями по медицине? Он еще сумел бы худо-бедно оказать себе первую помощь: вытащить пулю, зашить рану, наложить шину на перелом… Но это и все. Диагностировать и лечить – уже выше его знаний, это уже квалифицированная медицинская помощь, без которой дело может обернуться совсем нехорошо…

Он то и дело рассматривал ногу. Он осторожно касался распухшей синюшней ступни, из которой толстыми безобразными сосисками враскоряку торчали пальцы, и все пытался убедить себя, что опухоль пошла на спад, что вот и боль, вроде как, меньше, и уже не так сильно дергает и пульсирует в распухшей ступне кровь… однако ночь показала, что он лишь пытался обмануть себя, и дело далеко не так хорошо, как ему хотелось бы.

В эту ночь ему все же пришлось открыть заветную бутылочку. Боль, казалось, достигла своего предела. Она уже не накатывала волнами и не колола острыми иглами – она ломила тупым изматывающим давлением, постоянно, монотонно, каждое последующее мгновение, секунда за секундой, минута за минутой, час за часом. Она была с ним постоянно, не давая расслабиться, присутствовала не только в ступне, но и во всем организме, давила каждую мышцу, косточку и жилку, пробиралась в голову и сжимала мозг своими горячими безжалостными ладонями. Это было выше его сил и сильнее его воли.

Сок заглота помог. Всего один укол принес мгновенное облегчение, словно кто-то щелкнул невидимым выключателем, и Данил отрубился. Потерял сознание, не успев даже выпустить из руки шприц с остатками препарата.

Утром, едва очнувшись и чувствуя, как боль вновь выходит на свои позиции, он в который уже раз размотал повязку и осмотрел ступню. Она изменилась – и далеко не в лучшую сторону. На подъеме, ближе к пальцам, под кожей появилось несколько пузырей разного размера, наполненных темной жидкостью. Сами пальцы у кончиков и под ногтями начали чернеть, да и по всей ступне тоже проступили темные грязно-серые пятна поврежденной ткани. Синюшность подползла уже вплотную к суставу – а дальше, на лодыжке, ногу опоясывал краснеющий участок начинающегося воспаления. Не нужно было иметь медицинского образования, чтобы понимать – дело плохо.

Данил дрожащими от страшного предчувствия руками прокалил на огоньке сухого горючего иглу из ремонтного набора – и проткнул самый крупный из пузырей. И по виду выступившей наружу жидкости, темной и тягучей, а еще более по мерзкому гнилостному запаху, шибанувшему от нее, сразу стало понятно – гной. Кровь застаивалась в поврежденных тканях, не циркулировала по организму, не обогащалась кислородом, не фильтровалась от продуктов распада – и это напрямую вело к некрозу.

Это открытие оглушило его и на весь день выбило из колеи. До этого момента он гнал прочь страшные мысли, убеждал себя, что все будет хорошо, что нога заживет и он поправится. Это был блок, защитная реакция перед лицом смертельной опасности, – но любые, даже самые прочные блоки рушатся, если поставить человека перед фактом.

А факт был налицо. Гангрена.

Он не знал, как лечить гангрену, да и вряд ли в его аптечке были необходимые для этого средства. Боевая медицина, обезболивающее, противошоковое, адреналин… противомикробные, лоперамид, витамины, перекись, спирт и йод… средства обеззараживания воды, противорадиационные, антибиотики широкого спектра действия… но что из этого может помочь?! Данил не знал. Словно по какому-то наитию он начал принимать антибиотики, но очередной день, пришедший на смену бессонной ночи, показал, что пользы от них нет: пальцы почернели еще больше, нога начала сереть, а краснота поднялась уже на сантиметр выше лодыжки. Он тыкал пальцы кончиком ножа – но боли не было. Он вообще не чувствовал их, словно это были инородные предметы, торчащие из его организма, чужие и никак с ним не связанные.

Теперь у него было только два выхода: оставить все как есть и вскоре умереть от заражения крови, или удалить вышедший из строя кусок своего тела и попробовать выжить, жить дальше.

Но кем?! Кем жить?!!

Данил всегда был на сто процентов уверен в своем организме. Он не допускал даже и мысли, что в нем может что-то нарушится, сломаться, разладиться… Многолетние тренировки сделали его тело идеальным боевым организмом, которому доступно то, что недоступно подавляющему большинству обычных людей. До пределов – и за пределами! Он всегда был на две, на три головы выше! Но теперь… Потеря ноги бросит его с вершин физических кондиций в самый низ, в пропасть, поставит даже ниже обычного человека! Потеря ноги – это его смерть как бойца, как воина. Он никогда уже не будет прежним! Пути назад нет! Теперь он – инвалид, как Димка Слепой, ковыляющий по Убежищу вдоль стеночки. И для него осознание этого факта, пожалуй, было еще страшнее, чем сама смерть.

Весь этот день он провел в какой-то прострации, временами погружаясь в зыбкое подобие сна, временами выныривая и вновь, в который уже раз, заставляя себя подниматься и осматривать ногу. Все остальное время он лежал и тупо глядел в потолок. Он словно завис во времени – и ждал, надеясь, что организм справится сам. Это было самое настоящее бегство от реальности. Как в детстве – спрятаться, замереть, укрыться «в домике» под одеялом, авось страшное чудовище, бродящее снаружи, уйдет и все опять будет хорошо. Вдруг он проснется – а организм переборол заразу, опухоль пошла на спад и чернеющие участки ткани исчезли, рассосались сами собой?..

К вечеру состояние ухудшилось. К жутким болям прибавилась общая слабость, головная боль и озноб. Его трясло, попеременно бросая то в жар, то в холод, лоб, щеки и шея горели огнем, болели глаза, словно кто-то нажимал снаружи на закрытые веки пальцами. Комната плыла и покачивалась, время от времени исчезая в мутной кровавой пелене. Это уже были симптомы заражения крови. Организм боролся, пытаясь нейтрализовать действие продуктов разложения, но справиться с ними не мог. Интоксикация принимала необратимый характер – с каждой минутой в кровоток поступало все больше и больше яда, а иммунные силы организма были не безграничны.

Медлить дальше было нельзя.

Проглотив горсть таблеток, чтобы хоть немого взбодриться, сбить жар и прийти в себя, Данил, приостанавливаясь время от времени чтобы отдохнуть и восстановить хотя бы те остатки сил, что у него еще остались, принялся за работу. Достал и сложил горкой бинты. Рядом примостил жгут, набор игл с нитками и несколько пакетов с гемостатиком3. Достал четыре шприца, два из которых наполнил соком заглота, один – противошоковым, и еще один – боевым стимулятором. Налил водой из фонтанчика несколько бутылок и поставил их тут же. Вытащил ножи, вату, бутылочку со спиртом. Достал из рюкзака аптечный подсумок и положил у изголовья – он мог понадобиться в любой момент.

Он был готов… но все же медлил. Снова и снова он перекладывал бинты, жгут, спирт и шприцы, меняя их местами, крутил то так, то этак, оправдываясь тем, что пытается выложить предметы наиболее оптимально, чтобы они в каждый момент времени были под рукой. Однако он прекрасно понимал, что обманывает сам себя. Он боялся. Боялся до жути. И боялся он не самой операции, не физической боли, а того, что последует за ней. Ампутация словно перечеркивала всю его жизнь красной чертой: до – и после. До – полноценный, здоровый, полный сил и возможностей человек. После – инвалид с обрубком. Пусть и не абсолютно беспомощный, но бесконечно далекий не только от своих прежних кондиций, но и от физического совершенства обычного человека.

Наконец, сделав над собой усилие, Добрынин подтянул ногу поближе и уложил ее на жесткий валик, скрученный из попавшихся под руку тряпок. Дальше он действовал чисто механически – ему предстояло страшное, но он уже решился, отстранился, абстрагировался от происходящего, отбросив в сторону все лишние мысли и сожаления.

Он спасал свою жизнь.

Один за другим он вколол оба шприца с желудочным соком – один прямо в покрасневшую, но еще вполне чувствительную область, а второй повыше, в середину икры. Нога от стопы и до колена тут же задубела, совершенно потеряв чувствительность. Для пробы уколов ее несколько раз кончиком ножа и ничего не почувствовав, Добрынин удовлетворенно кивнул. Перед ним лежало полено, и это давало ему возможность сделать все без спешки, максимально аккуратно и с минимальными потерями. Стянув жгутом ногу чуть выше покрасневшей области, он сделал петлю, продел в нее дощечку из паркета и несколько раз крутанул вокруг своей оси, затягивая жгут. Отметил время – двадцать один-десять. Это время он написал на куске белой тряпки и крепко-накрепко привязал к жгуту. Поставил на таймере полтора часа на обратный отсчет. Откупорив бутылочку со спиртом, тщательно обтер оба ножа, обработал руки и место около жгута. Закрыл и аккуратно отставил в сторону.

Все было готово.

Он взял в руки нож. Этот нож был с ним с самого детства, с того самого времени, как он добыл его в дедовой квартире и никогда уже с ним не расставался. Нож видел и испытал многое. Он прошел с ним жесточайшие тренировки полковника Родионова. Он сопровождал его в каждой вылазке по смертельно опасной, отравленной радиацией местности. Он был с ним на севере. Он с одинаковой легкостью резал монстров, людей и хлеб. Он не раз выручал его из беды – и сейчас, в который уже раз, ему вновь предстояло спасти своего хозяина.

Данил коснулся клинком кожи чуть ниже жгута, одной рукой удерживая нож за рукоять, а другой, замотанной бинтом, за лезвие – и, навалившись всем телом, вдавил его, словно гильотиной отсекая больное от здорового. С хрустом врезая мясо, клинок погрузился в плоть. В лицо брызнула тонкая длинная струйка, на предусмотрено подстеленное тряпье потекло как-то сразу и много. Темная, вязкая, тягучая кровь, гной, лимфа, другие неизвестные ему жидкости… Мгновенно и мощно, на всю комнату, шибануло смрадом гнили и разложения. Добрынин поморщился, но сосредоточенно продолжал работать. Он повел нож влево примерно до середины ноги, мерзко скрежеща лезвием о берцовую кость, затем вправо, так же до середины. Вытащил, перехватил – и, воткнув в икроножную мышцу с внутренней стороны, снова задев кость, подал клинок вниз, до лодыжки. Так же глубоко прорезал и с наружной стороны. Снова сменил хват и, рассекая сухожилие сзади, под икроножной, погрузил клинок до самой кости, соединяя разрез, делая его ступенькой – сверху повыше, а снизу – пониже, почти у самой лодыжки. Это было необходимо, чтобы задним лоскутом кожи и мяса прикрыть обрубок для образования культи. Теперь мышца была рассечена полностью и предстояло самое трудное – пилить кость.

Если бы в этот момент хоть кто-то смог заглянуть в эту полутемную комнату, он увидел бы зрелище, от которого жуть пробирала до самых костей: на матрасе в углу сидел человек и сосредоточенно резал здоровенным ножом собственную ногу. И то, как он это делал – четкими и точными движениями, целенаправленно, сосредоточенно – лишь повышало градус жути.

Будь у него обычный нож с простым гладким лезвием, задача усложнилась бы в несколько раз. Однако обоюдоострый клинок «Преторианца» имел с обеих сторон по два угловатых выступа, которые Данил и использовал как зубья пилы. С усилием нажав на мышцу, чтобы выпростать из мяса как можно больше длинны кости – она не должна торчать наружу после операции – он навалился всем весом на клинок и сделал несколько мощных движений вперед и назад. Нога и впрямь была как полено – ни боли, ни неприятных ощущений, ничего. Лишь только вибрация от клинка, передающаяся выше по ноге и доходящая до колена.

Сталь вгрызлась в кость, углубляясь все больше и больше – и, внезапно подавшись вперед, нож ткнулся в тряпки, а по дереву пола мягко шлепнуло. Стараясь не смотреть на этот отвратительный синюшный кусок, неестественный своей отдельностью, Данил вскрыл пакеты с гемостатиком, один за другим высыпал их на культю, наблюдая, как шипит и пенится белый порошок, превращаясь в плотное вещество, заполняющее обрубок и разбухающее, словно монтажная пена. Минута – и кровотечение, и без того слабое благодаря жгуту, остановилось совсем. Подождав двадцать минут и внимательно изучая все это время обрубок на предмет кровотечения, Добрынин осторожно, виток за витком, раскрутил узел и ослабил жгут, ожидая что кровь, нагнетаемая сердцем, хлынет наружу потоком. Однако опасения его оказались напрасны: избавившись от очага инфекции, организм уже принялся латать сам себя, заращивая и мелкие капилляры и более крупные артерии – и по краям обрубка выступило лишь несколько капель крови. Счистив с обрубка гемостатик, Добрынин засыпал его стрептоцидом, накинул лоскут кожи и мяса с икры, полностью закрывая культю, и прошил частыми стежками, притягивая к ране. Замотал обрубок бинтами, потратив целых пять штук, и, откинувшись спиной к стенке, длинно-длинно выдохнул.

Ампутация закончилась.

И лишь теперь он почувствовал, насколько сильно было то нервное напряжение, что держало его все это время. Тело, словно освободившись от цепей воли, удерживающих его в бодрствующем и рабочем состоянии, разом сделалось вялым, потянуло в сон… Но только пронаблюдав еще час и убедившись, что истечь кровью ему не грозит, Данил позволил себе расслабиться и, завалившись боком на матрас, мгновенно отключился.

Последующие сутки показали, что с ампутацией он все-таки успел. Проснувшись рано утром от боли в обрубке, Добрынин вколол обезболивающее и, прислушавшись к организму, убедился, что состояние его гораздо лучше, чем накануне. Жар почти прошел, озноб тоже. Да, он по-прежнему испытывал слабость и снова болела нога, однако боль стала совершенно иной. Теперь болело где-то выше, и не прежней, горячечной и не отпускающей ни на мгновенье болью – а как-то тепло и вяло. Это была здоровая боль, боль выздоравливающего организма.

Но лишь сейчас, глядя на свою правую ногу, которая заканчивалась не ступней, а замотанным бинтами обрубком, Добрынин в полной мере осознал то, что с ним произошло. Он никогда больше не будет полноценным человеком. Он никогда больше не будет бойцом. Ему никогда больше не тащить на себе снарягу и автомат, никогда не надеть уник, не вступить в бой, не испытать этого восхитительного упоения сражением, не ощутить кружащего голову чувства победы. Теперь он калека, инвалид, вызывающий жалость окружающих, лишенный того, в чем он был настоящим профессионалом, того, что любил он больше всего в жизни. Теперь он обуза. Отработанный материал. И это не отмотать назад, не исправить до самой смерти.

После ампутации случилось самое страшное, что может произойти с человеком в подобной ситуации. Он замкнулся. Полностью погрузился в себя. Часами Данил лежал на матрасе и просто глядел вверх, на пятна облупившейся штукатурки, свисающие с потолка, на тещины в плитах, на арматуру, на дыры и ямы в стенах, оставшиеся после выпавших кирпичей… Это старое здание напоминало его самого – больное, никому не нужное, но для чего-то продолжающее упрямо цепляться за жизнь. Нет, он не плюнул на себя, не опустился – он мылся и чистил зубы, регулярно ухаживал за ногой, очищая рану и меняя повязки, стирал и кипятил бинты, заботясь о том, чтоб их всегда было в необходимом количестве, содержал в порядке одежду, снаряжение и оружие, питался вовремя, согласно составленному им ранее рациону… Но все это – бездумно, на автомате, по инерции. А выполнив все необходимые хозяйственные дела, он снова ложился на свое место, утыкался взглядом в потолок и слушал тишину.

Тишина детского сада была всепоглощающа. Она заполняла не только весь этот большой двухэтажный дом – но и его самого, и, казалось, весь мир, всю Вселенную. Он словно плавал в ней, висел, как тело висит в слоях воды тихого лесного озеро в безветренную погоду. И – она была разная. Иногда она давила на уши – жестко, подавляюще, как многотонный заводской пресс или туша здоровенного куропата; иногда – звенела, словно напряженная в ожидании чего-то жуткого; иногда же, наоборот, успокаивала, баюкая, растворяя в своей безмятежности, уюте и спокойствии. Однако так было не всегда. Временами дом жил собственной жизнью. Резко и протяжно поскрипывали половицы, словно по ним перемещалось какое-то невидимое, но тяжелое создание; позвякивали окошки, будто что-то снаружи, за ними, настойчиво просилось внутрь, рвалось – но не находило прохода; в стенах время от времени что-то скреблось и шебуршало, по комнатам начинал гулять невесть откуда взявшийся сквозняк, а иногда – очень редко – Данилу слышались какие-то странные звуки за той самой белой дверью в холле, которая стояла запертой и тогда, когда они с Сашкой в первый раз влезли сюда – и сейчас. Все это напрягало его, но и встряхивало, вырывало из оцепенения, заставляя подтягивать к себе верный винторез или дробовик и сидеть, держа палец на спуске до тех пор, пока шумы не утихали и комнаты детского сада вновь заполняла всеобъемлющая тишина. Добрынин не знал откуда это бралось, не понимал этих всплесков активности – но за все то время что он жил здесь, эти явления не причинили ему ни капли вреда. И он постепенно привык к ним, перестав обращать внимание.

Так продолжалось час за часом, день за днем, неделя за неделей.

А организм, между тем, восстанавливался. Полностью ушла температура, исчезли озноб и вялость, постепенно перестал болеть, кровить и гноиться обрубок, медленно покрываясь плотной рубцующейся тканью. Здесь давал знать о себе и строгий распорядок в лечении, которому Добрынин следовал неукоснительно, и питание, и, в гораздо большей степени, железобетонное здоровье его организма, жизненные резервы которого были достаточно велики, чтобы восстановиться даже после такого поражения. Но это было лишь верхний слой. Тело, благополучно преодолев кризис, продолжало жить. А вот дух… С ним обстояло гораздо хуже.

До этого момента Данил жил только одной целью. С этой целью он прошел путь в две тысячи километров, с этой целью он работал в Пензе, с этой целью пошел в детский сад, жил и ждал здесь назначенного срока. Эту цель он обдумывал и обсасывал с разных сторон, от нее отталкивался, строя дальнейшие планы… Но что делать теперь, когда цель недостижима? Что делать теперь, когда исчезла даже сама возможность движения к ней?.. Для того чтобы работать в нужном направлении, необходимо то, чего у него теперь нет – здоровое и сильное тело, тело со всеми конечностями, что изначально дала человеку природа! Как сможет он двигаться вперед, если даже по своей комнате передвигается либо ползком, либо на четвереньках, либо прыжками от стены к стене?!.. Это был тупик. И все чаще и чаше он смотрел на стоящий в углу у окна винторез. Всего один патрон – и его проблемы закончатся.

Однако другая часть его натуры – из самой глубины, с таких задворок сознания, о которых он даже и не подозревал – строго-настрого запрещала ему даже и думать о самоубийстве. Взять в руки винтовку и направить ствол на себя – это слабость. Слабость – и предательство. Это предательство не только самого себя – но и всех тех, кто зависел от него, кто, возможно, ждал его помощи. А значит – он во что бы то ни стало должен был подняться на ноги. Но как? Как сможет он теперь воевать, не будучи полноценным человеком? На костыле? С палочкой? На деревянной ходуле? Как?!!

Ответа на этот вопрос у него не было.

И все же… постепенно он отходил. Оживал. Оттаивал. Три месяца тоски, три месяца бездумного существования, три месяца жизни на грани отчаяния. Однако – всему есть предел. И если натура человека не предрасположена к меланхолии, то рано или поздно мозг устает копаться и искать ответы на теряющие первичную остроту вопросы – и начинает постепенно открываться навстречу жизни.

Такой момент наступил и у Добрынина.

Ему до черта надоело валяться на матрасе. За это время он до миллиметра изучил потолок комнаты и ее стены; он привел в порядок все свое хозяйство, упорядочил быт, распаковал баулы и разложил содержимое по комнате, каждой вещи определив свое место; он до блеска вычистил оружие, отремонтировал всю снарягу, вымыл и вычистил боевой скафандр. Но нельзя же заниматься хозяйством вечно. Изголодавшийся мозг искал новых дел и впечатлений – и такими впечатлениями для него стали окна.

Год закончился. Начался новый. Данил не мог следить за течением времени по окнам, в которых лето могло смениться зимой, а зима – осенью, но у него были подаренные Фунтиковым часы, которые и стали мерилом времени тут, в затерянной меж временных потоков аномалии. За стенами детского сада теперь была ранняя весна. Он не мог видеть весну своего времени – а если даже и видел, то не мог знать этого, не мог опознать тридцать третий год по картинке за окном, – но окна часто показывали другую весну, весну до Начала и весну после. Разница была лишь в одном: наличие разрухи и люди на улицах. Природа же… природа была прежней. Светило солнце. Таял снег, обнажая разбитый асфальт, землю и обглоданные костяки – следы зимней жизнедеятельности обитателей города. Набухали на деревьях почки. С каждым днем появлялось все больше и больше птиц. И это обновление, этот очередной расцвет новой жизни за окном после стылой морозной зимы, бодрил его, задевая какие-то струнки в самой глубине души, наполняло его надеждой и какими-то смутными и неясными предчувствиями…

Данил всегда был оптимистом, для него вопрос о стакане с водой всегда был однозначен. И – он не умел смиряться. Он никогда не плыл по течению, не желал проявлять покорность, не умел и не желал сдаваться. Даже сама мысль перестать бороться, грызть зубами проклятую жизнь была ему противна. В это жуткое беспросветное время, мыслями не раз возвращаясь в детство, он вспоминал о здоровяке Пиве – и каждый раз его фатализм, его политика смирения, заставляли натуру Добрынина беситься и бунтовать. Как можно удовлетвориться тем, что у тебя есть, и не желать большего? Как можно смириться со своим положением, перестать карабкаться вверх? Этого он не понимал. И теперь и Пиво, воспоминания о нем, и эта весна за стенами детского сада, пусть и постепенно, потихоньку, исподволь, но все же потянули его из болота тоски и отчаяния.

Самое страшное осталось позади. Оглядываясь назад, Данил с содроганием вспоминал эти мрачные месяцы, когда дальнейшая жизнь представлялась ему бессмысленной и ненужной. Но – взгляды меняются. Пройдя сквозь тьму, он по-другому стал смотреть на многие вещи. Да, прежним ему не быть. Однако… не он первый, и не он последний. На войне не только убивают. Война – щедрый поставщик калек и инвалидов. Люди возвращаются без рук и ног, а то и вовсе без половины черепа. И если смотреть именно под таким углом – может быть ему еще и повезло, ведь Клякс не успел сделать ничего больше. К тому же каждый человек рано или поздно все равно обречен состариться. И он сам – не исключение. И в процессе старения он так или иначе растеряет весь тот багаж, что есть у него – был у него! – как у воина. Что ж… Десятью годами раньше, десятью позже. Другое дело, что помочь Даньке-младшему, как он привык называть своё младшее «Я», он теперь вряд ли сможет… однако и это не факт, далеко не факт! Он пройдет в окно, однозначно. А уж там… десять лет впереди! Не может такого быть, чтобы не было способа!

Было и еще одно, что понемногу возвращало его к жизни. Уходя в детский сад и зная, что ему предстоит ждать – ждать в тишине и безмолвии аномалии, где время застыло словно густой кисель в кастрюле умелой хозяйки – Данил запасся не только едой и медикаментами, но и развлечением. В одном из четырех баулов, что громоздились рядом с постелью, лежало собрание сочинений Джека Лондона. Десять толстых томов любимых книг, прочитанных в детстве от корки до корки, но с тех пор подзабытых во взрослых делах и заботах. И эти произведения – о выживании, о жизни в жесточайших условиях севера, о борьбе с вечным холодом и голодом, о дружбе, о каждодневных подвигах – снова вдохнули в него волю к жизни. Он вновь перечитал весь цикл северных рассказов, перечитал «Кусок мяса» и «Мексиканца», «Любовь к жизни», «Тысячу дюжин» и «Тропою ложных солнц». Это были любимые рассказы, насквозь пронизанные зовом к жизни и борьбой, произведения, которые во главу угла ставили такие качества человеческого характера, как сила воли, упорство, жажда победы. И они снова, как и в детстве, заразили его тем, что прославляли каждой своей строкой, каждым абзацем, каждым предложением. Волей к жизни.

А вскоре случилось то, что окончательно поставило его на путь полного восстановления.

Через три месяца он ковылял уже довольно сносно. Устав бегать на четвереньках или прыгать на одной ноге, Данил приспособил под костыль швабру, которую нашел в одном из подсобных помещений. Замотал рабочую часть тряпкой, чтоб не сильно давило подмышку, присобачил на конец ручки резиновую набойку, привинтил посредине некое подобие рукояти из выструганной деревяшки – и костыль получился ничего себе, не хуже фабричного.

Как-то, копаясь в одной из комнат на первом этаже, Добрынин наткнулся на небольшую библиотечку, вероятно составленную кем-то из воспитателей для себя. Книги тут были по большей части женские – про любовь, страсть и принца на белом коне – но попалось и несколько стремноватых бульварных детективчиков. И была еще одна книга, на которую он сразу обратил внимание – слишком уж затерта и засалена она была. Да и год выхода из печати – шестидесятые годы прошлого века – тоже впечатлял. Названия книги Данил так и не узнал – обложка и первая страница были оторваны, – но этот дефект никак не помешал прочитать ее всю. Добрынин открыл ее – и пропал для окружающего мира на два дня. Это была Книга о Настоящем Человеке.

Сбитый в воздушном бою летчик, старший лейтенант Алексей Маресьев, оказавшись далеко за линией фронта, один, без средств к существованию, без еды и вменяемого оружия, зимой, в тайге, с перебитыми ногами восемнадцать дней выползал к своим. Донельзя истощенный, он выполз, добрался до землянок живущих в лесу крестьян, но не смог сохранить ноги. С развивающимся заражением крови и гангреной его на самолете перебросили в госпиталь, – и здесь, признав невозможность сохранения ног, провели операцию по ампутации обеих ступней. Но он не смирился. Он поставил себе задачу снова подняться на ноги, встать в строй и вернуться в боевую авиацию. И он смог это сделать.

Данил перелистнул последнюю страницу и, как громом пораженный, уставился прямо перед собой. В душе бушевал ураган. Человек без обеих ног вернулся в строй! Встал на протезы, научился не только ходить, но и бегать и даже танцевать! Вернулся на войну! И не просто в службы тыла или инженерное обеспечение, а полноценным пилотом, воином, в боевую авиацию, с ее скоростями, молниеносной реакцией и тончайшим взаимодействием между человеком и машиной! В тот род войск, где даже малейшая травма, малейший недокомплект в организме приводил к отстранению от полетов и перевод в наземные службы обеспечения! И что самое главное – это было не просто выдуманное художественное произведение. Это был настоящий, реальный случай! Маресьев был практически земляком, он родился и жил в Камышине неподалеку от Саратова, действительно участвовал в Великой Отечественной войне, после возвращения в строй сбил еще семь самолетов противника, всю жизнь занимал ответственные посты, вел активный образ жизни, занимался спортом, ставил рекорды и умер аж в две тысячи первом году, буквально за десять лет до Начала!

И все это – без обеих ног! Да, это был беспрецедентный случай, один на десятки на сотни миллионов – но он был!

Данил опустил взгляд и в который уже раз за эти месяцы – в стотысячный, если не в миллионный – посмотрел на обрубок своей правой ноги. На него – и на левую, здоровую, крепкую ногу с мощной икроножной мышцей и буграми вен, оплетающих ступню. У Маресьева не было обеих ног. Но у него-то, у него самого – нет всего одной! Так неужели он не сможет так же?!..

И с этого дня началось полное возвращение его к жизни.

Будучи человеком, прошедшим от и до школу полковника Родионова, он как само собой разумеющееся знал, что перед началом любой операции необходимо составить план. А ведь то, что ему предстояло, было не просто операцией. Это, пожалуй, можно было смело назвать самым его главным сражением. Битвой не с внешним врагом, а с внутренним, с самим собой, со своим организмом. Если судить по часам, Хранитель пришел к нему примерно через месяц после того, как он струсил – и тем самым упустил возможность уйти на станцию. С пришествия Хранителя прошло еще три. Значит до окошка к телу Нибумова – еще столько же. И – год до последнего, третьего окна в Сердобск две тысячи двадцать третьего года. И вот за эти пятнадцать месяцев он должен был вновь стать полноценным человеком.

Нога зажила вполне сносно. За три месяца она из кровавого обрубка превратилась в закрытую зарубцевавшейся тканью культю – однако время от времени пробуя опереться на нее, Добрынин чувствовал в искалеченной конечности такую острую простреливающую боль, что вскоре отказался от этой затеи. Что ж… В экспериментах над своим организмом Данил не знал себе равных среди сверстников Убежища. Стоило вспомнить одну только жесткую набивку, практиковавшуюся Родионычем, и становилось понятно, что воспитанник полковника может еще и не такое. Отныне организм должен заткнуться и научиться не только опираться на эту ногу, не только стоять на ней, навалившись всем весом, но и прыгать, не испытывая при этом никакого дискомфорта. Это был первый пункт плана, и Данил с необычайным рвением взялся за его выполнение.

Первым делом он разломал к чертовой матери свой костыль. Словно сжег мосты. Ни шагу назад! Он больше не будет ковылять по комнатам детского сада, словно скрипучее привидение по древнему особняку. Из обломков костыля, кожаных ремней, резины и деревяшек из подсобки он соорудил себе протез, причем, протез, не лишенный некоторого злобного юмора и стёба. Протез он изобразил в форме деревянного копыта – этакая помесь человека и животного. Зоолог, одним словом. А может быть намек на дьявольские испытания, что сумел он пройти и выйти победителем?.. Впрочем, испытания еще только предстояли, но Добрынин смотрел на них так, будто уже сумел их преодолеть.

Он не стал впрыгивать в протез с первого же дня. Неделю – пока он строгал и пилил свою, во всех смыслах этого слова, опору – он занимался одним только массажем конечности. Три раза в день, утром в обед и вечером. Прикосновения к культе были болезненны, но Добрынин упорно, по часу за сеанс, растирал, массировал, мял зарубцевавшуюся ткань с торца, кожу и мышцы у края обрубка. Первые двадцать минут давались с большим трудом, сквозь боль и туман, застилающий глаза, но потом к месту непрерывного давления приливала кровь, разогревая мышцу, и дальнейший массаж проходил уже легче.

Кроме ноги, Добрынин начал тренировать и все тело, которое от лежачего образа жизни за эти месяцы изрядно ослабло, заплыло жирком и потеряло некоторую часть мышечной массы. Тренировки пока были лежачие, не затрагивающие ногу, но и в таких тренировках Данил, благодаря своему огромному опыту, мог намудрить столько упражнений и так себя измотать, что к вечеру чувствовал тупую тяжесть во всем теле и гудящие натруженные мышцы. Этого пока было достаточно. А дальше… он уже составил несколько графиков и, предвидя будущие затруднения, уже скакал по комнатам детского сада, подыскивая и стаскивая в холл все мало-мальски тяжелые предметы, которые можно будет использовать в дальнейших тренировках.

Через неделю протез был готов. Не сказать, чтоб это было высокохудожественное изделие, но основные черты его все же были узнаваемы. Вряд ли грамотный зверовод мог идентифицировать это, как скульптуру конечности, принадлежавшую определенному животному, но Добрынину и такого протеза было вполне достаточно. В конце-то концов… Если и не звериное копыто – так хоть дьявольское! Лишь бы функции свои выполнял.

Утро дня, назначенного им для первой тренировки с протезом, было солнечным. То ли совпало, то ли аномалия подстраивалась под своего обитателя, но в окно комнаты било яркое летнее солнце. Добрынин, совершив утренний моцион и позавтракав, долго-долго сидел на матрасе и смотрел на стоящее перед ним чертово копыто. Настроение было прекрасное. Все у него теперь будет хорошо. Он все преодолеет и всех победит. И начнет прямо сейчас, со своей обновки.

Он взял протез, сунул обрубок в его мягкое гнездо и надежно охватил ногу ремнями. Подвигал, сгибая-разгибая в колене, вращая в бедренном суставе, подрыгал, пытаясь стряхнуть протез, – но тот сидел крепко, слитно с ногой, словно всегда тут и был. Добрынин поднялся, постоял немного у стены, чуть касаясь протезом пола, но неприятных ощущений не почувствовал. И вдруг, словно в омут головой, резко выдохнул – и широко шагнул вперед, в центр комнаты. Нога подломилась, и Данил, неловко взмахнув руками в попытках поймать равновесие, боком повалился на пол.

Он знал, предчувствовал, что будет больно, но не представлял, до какой степени! В обрубок будто разом вогнали сотню острейших раскаленных гвоздей! Нога горела огнем, что-то там подергивалось, в чашечке протеза, словно ходила сведенная судорогой мышца, хотелось сейчас же снять его, освободить обрубок и сунуть его целиком в прохладную воду фонтанчика! Однако Добрынин уже обещал себе, что сегодня обязательно опробует свою новую ногу. Будет тяжело, кто спорит. Может быть, даже невозможно. Но деваться ему было некуда.

Он дополз до окна, оперся о подоконник, поднялся, постоял немного, решаясь, и медленно-медленно, опираясь о стеночку, сделал коротенький шажок, осторожно перенося на протез всю массу тела. Чуть скрипнула резина набойки, упираясь в деревянные доски пола, нога тяжело заныла, ее пекло, будто на раскаленной сковородке, но все же он сумел сделать свой первый, самый трудный, шаг.

Следующие два месяца он потратил на то, чтобы приучить свой обрубок к боли и нагрузкам. Нежная ткань культи должна была огрубеть, закалиться, превратиться в сплошную непрожимаемую и нечувствительную мозоль – только тогда он сможет использовать правую ногу, и только тогда можно будет начать второй этап тренировок.

Эти месяцы слились для него в один мучительно длинный период, полный тяжелого труда и жуткой боли. Три раза в день, строго, так же как и тогда, когда он занимался массажем, Добрынин ходил. Сначала – по стеночке, еле сдерживая стоны и помогая себе отборными трехэтажными словопостроениями, затем – оторвавшись от нее и ковыляя по самому центру комнаты, чтобы, не дай бог, не появился соблазн опереться о подоконник и отдохнуть. Три часа в день он изводил себя ходьбой, час – тренировками, и еще час, вечером, перед самым сном, – массажем, который раз от разу становился все жестче и жестче. Нога, отвечая на нагрузки, горела адским пламенем. Словно тысяча отборных чертей, выбравшись из пламени ада, терзала ее раскаленными крючьями, ввинчивала в кость шурупы и пилила тупыми пилами. Особенно усиливалась боль по вечерам, когда он валился на постель, без сил после дневных мучений. Он попробовал колоть обезболивающее и даже сок заглота, но быстро понял, что смысла в этом нет. Нога становилась деревянной, бесчувственной, а ему наоборот нужно было ощущать ее, чувствовать работающие мышцы, контролировать свои движения.

Раз в неделю он устраивал полный выходной – тело должно было восстановиться, компенсировать свои потери и выйти на новый уровень тренированности. В этот день он не делал вообще ничего. Валялся, глазея в потолок и внутренне радуясь тому, что сегодня не будет тренировки, не будет проклятой ходьбы и массажа, а значит, не будет и его мучений; пил чай, читал книги, занимался оружием и снарягой… Несколько дней он потратил на то, чтобы подстроить под себя свой рыцарский доспех: натолкал в правый ботинок тряпья, умял его, подготавливая гнездышко для обрубка, примерил – и остался вполне доволен полученным результатом. Он подозревал, что в скафандре ему будет гораздо легче, ведь ткань его стягивала тело корсетом, поддерживала, давала разгрузку суставам и мышцам, а значит, и обрубку – и впоследствии, когда снова надел уник, понял, что был абсолютно прав. Однако – нельзя было идти путем наименьшего сопротивления. Тренировки без комбинезона, на живую, были необходимы, так как именно они возвращали Добрынина на тот функциональный уровень, на котором он находился прежде.

Скафандр вообще не пострадал во время схватки с Кляксом. И прежде всего потому, что он в ней не участвовал – лежал себе, полеживал, свернутый в большой черный ком, у изголовья хозяйской постели. Добрынин, первое время не решавшийся снимать костюм и напрягавшийся от каждого шороха, вскоре понял, что таскать его здесь смысла нет. Снял… и поплатился за это. Что ж… как говориться: знал бы где упал – подстелил бы соломки. С другой стороны – кто знает, смог бы противостоять скафандр тискам щупалец Хранителя?.. Если б смог – хорошо. А если нет? Тогда Добрынин в придачу к сломанной ноге получил бы и испорченный скафандр без возможности его восстановления. А ведь именно теперь функционал костюма будет нужен ему, как никогда!

Пожалуй, только сейчас он впервые по-настоящему пожалел о том, что не допросил Хасана на предмет его возможностей. С другой стороны – был ли в этом смысл?.. Профессор говорил про чип, вживленный в голову. Но каким образом? Одно дело, если он вживлен в мозг, и совсем другое если просто зашит под кожу. В первый вариант Добрынин верил слабо, ибо это уже попахивало сложнейшей операцией, проделать которую в нынешних условиях было нереально. Второй вариант нравился ему гораздо больше, ведь получалось, что этот чип можно было вытащить и вогнать под кожу себе. И тогда – да здравствует беспредельная мощь боевого скафандра и запредельные человеческие возможности! Но лишь до первой посадки батарей. Тот же Профессор рассказывал, что для зарядки их на базе Братства стояли специальные устройства. А где заряжать их ему? Вот так и получалось, что в добывании из майора этой информации особого смысла не было. И тем более – не те его вопросы тогда занимали, совсем не те. Башка была забита созданием собственной армии, планами компании по освобождению Убежища, тренировками личного состава, техникой, провизией, доставкой… да чертовой уймой вещей! И тут еще уник до кучи. Комбез ведь даже в неактивированном состоянии – словно рыцарский доспех, настоящий боевой скафандр. Хватало его Добрынину выше крыши, потому, наверно, и не думалось о полном его функционале… Тогда хватало. А теперь – хватит ли? Проклятая нога…

Нога занимала все его мысли. Иногда, задумавшись о чем-то, он вдруг испытывал какое-то неприятное ощущение в ступне… менял позу или тянулся почесать, помять ее – и только тут до него доходило, что ступни у него теперь нет. Мозг еще не смирился с потерей конечности и словно продолжал принимать нервные импульсы, отрезанная ступня продолжала жить вместе с организмом, давая знать о себе фантомными ощущениями. Он так отчетливо чувствовал ее порой, что во снах нередко видел себя полностью здоровым и на обеих ногах. Просыпаясь утром и снова осматривая обрубок, он ловил себя на мысли, что все это зря, у него ничего не получится, нужно бросить свои ежедневные мучения и не насиловать организм. Тогда он снова брал Книгу и читал понравившиеся ему отрывки, которые, кажется, мог цитировать теперь до буковки.

Эта книга стала для него настоящей Библией. В ней он черпал теперь уверенность и силы для тренировок. Этот человек – Маресьев – стал для Добрынина настоящим кумиром. То, что испытывал сейчас Данил – не шло ни в какое сравнение с тем подвигом, который совершил летчик! И все же он смог. И эта мысль постоянно поддерживала Добрынина, толкала вперед, заставляя и его самого работать над собой, отбросив все сомнения. Морально – ему было даже легче, чем летчику. Алексей Маресьев был первопроходец – хотя и он отталкивался от вырезки из газеты о пилоте Карповиче, который сел за штурвал самолета без одной ноги. И Добрынин, видя перед собой эти примеры, не имел права сомневаться. Он шел проторенным путем, и хотя путь этот был не широким проспектом, а лишь мелкой извилистой тропкой, все же эта тропка уверенно вела его к конечной цели.

Спустя два месяца он уже двигался довольно проворно. Боли утихли, обрубок уже не был той мягонькой культей с нежной кожей. Она стала грубой, словно шкура куропата, в местах соприкосновения с протезом наросла толстая мозоль, которая, кажется, уходила и под кожу, до самой кости. Теперь Добрынин мог свободно стоять и даже подпрыгивать на своей деревяшке, держась руками за опору для равновесия – и почти не испытывал при этом дискомфорта. И именно обретению равновесия, баланса, чувства своей новой ноги как родной, которую дали ему отец и мать, – этому и был посвящен третий этап восстановления.

Этот третий – и последний – этап ознаменовался сразу двумя знаковыми событиями.

Во-первых, окном к Нибумову. А во-вторых…

Как и предупреждал Зоолог, окно оставалось открытым трое суток, и этого времени хватило с избытком. Еще пару месяцев назад, пребывая в жуткой депрессии, Добрынин не знал бы, что сказать своему младшему «Я». Но теперь… теперь он был воодушевлен успехами, находился на подъеме. Дела обстояли если уж не совсем замечательно, то, как минимум, неплохо – и потому запись, как он надеялся, получилась бодрящей и обнадеживающей. Да и какой еще она должна быть, чтобы подбодрить человека, потерявшего все? Однако – на самом деле не все обстояло так, как он говорил на записи. Добрынин врал – но иначе он просто не мог.

Первое, в чем он обманул Данила-младшего – Паук. Он не сумел убить Верховного. Он не раздавил ему кадык. Паук не сипел и не дергался, вымаливая каждый глоток воздуха… Ему досталась лишь фотография, с которой на него смотрел человек с обезображенным радиацией лицом. Тарантул сумел уйти, уйти в единственную приоткрывшуюся брешь через промзону завода. Добрынин узнал это от бойцов его личной охраны, настоящих фанатиков, оставшихся прикрывать отход своего командира. Было условлено, что остатки личного состава группировки продержатся максимально долгое время, с тем чтоб Тарантул смог добраться до ближайшей перевалочной базы и организовать подкрепление. Смогли бы они выдержать осаду две-три недели? Вполне возможно. Ресурсов в избытке, оружия, боезапаса – тоже. Неплохие шансы. Однако Паук недооценил ненависть того, кто добирался до него долгие десять лет. Убежище взяли за четверо суток, пусть и ценой серьезных потерь. Люди Братства стояли не на жизнь, а на смерть, ведь у них была надежда. Верховный обещал – а кто, как не Верховный, должен заботиться о своих людях? Но Паук не успел. Может быть, он и вернулся – потом, когда Добрынин ушел в аномалию, – но было уже поздно.

Зачем он обманул свое младшее «я»?.. Добрынин надеялся, что мысли о том, что он сам, его семья, Убежище отомщены, заставят Данила послушаться Зоолога и отказаться от мести. И тем самым – сохранить ребят, которые должны помочь основать новую колонию-поселение. Новое Убежище в Пензе. А уж он, Зоолог, приложит все усилия, чтобы им было куда идти…

Второе же… это был даже не обман, а догадка, которую он облек в форму утверждения. В тишине детского сада Добрынин не раз думал, почему же Клякс не убил его. Факел погас в его теле, огнь не помог отогнать чудовище, но тем не менее, Добрынин был жив. Единственная гипотеза – Хранитель узнал его и потому оставил в живых, других у него не было. Так почему бы младшему не попробовать и такой вариант прохода?..

Он сказал все что хотел и как хотел, пытаясь настроить Данила-младшего на окно, в которое он должен пройти! И лишь Сашка не давал ему покоя. Добрынин, сидя у тела Хребта, очень долго боролся с собой, пылая желанием хоть словом, хоть намеком предупредить о его судьбе – но, в конце концов, разум победил чувства. Да и не смог бы он этого сделать. Как предупредить, если вот они, Профессор с Кубовичем, будущие убийцы, рядом стоят. Любой намек – и будет так же, как со стариком Шаманом. Так ничего и не сказав, Добрынин с тяжелым сердцем закончил запись и отключил диктофон. Словно попрощался – второй раз и навсегда. И Ивашуров, и Зоолог, да и вообще вся история с аномалией дали ему твердое понимание того, что со временем шутки плохи. «Время – река…» Пытаться оживить погибшего – это все равно что огромный валун в реку закатить. Перегородит он русло или нет?.. Совсем заткнет исток или только поток воды ослабит?.. И какие вообще возможны последствия?.. Поди знай…

Обращаясь к своему младшему «я», Добрынин сказал, что назвался Сергеем Зоологом в честь Полковника. Но наедине с собой он продолжал обращаться к себе как обычно: Данил Добрынин. Да и кем еще он должен был себя сознавать? Человек всегда думает о себе именно так, как называли его родители. Сергеем он стал теперь для остальных – для самого же себя он оставался тем самым Данькой, Данилом, Добрыней, каким осознавал себя с детства.

Записав отличный от речи своего Зоолога файл, он положил диктофон под высохшую мумию Хребта и ушел назад в детский сад. А вечером, сидя на матрасе, массируя ногу и в который уже раз размышляя, правильно ли он поступил, решив переписать речь Зоолога вопреки его строжайшему предупреждению, Добрынин внезапно понял, что же мешало ему последние несколько месяцев, зудя над ухом, как мелкий надоедливый комар.

Идиот! Господи… да какой же он идиот! Почти год сидеть в аномалии, и только сейчас додуматься до элементарного! Все его планы, все думки так или иначе были предопределены Зоологом! Именно он своей речью исподволь направил мысли Добрынина в строго определенное русло, именно в соответствии со словами Зоолога Добрынин и строил свои планы! А ведь стоило отвлечься и копнуть чуть в сторону…

Ему предстояло не только подготовить дорогу Данилу-младшему. Как раз-таки это, пожалуй, проще всего! Но ведь есть и другой вариант. Можно попробовать устранить саму возможность появления в Сердобске Первой Ударной и того узла, что завяжется с ее приходом! Сделать так, чтобы сам поход на север просто не состоялся – и тем самым вывести Убежище из-под удара!

Замерев на своем матрасе, чтобы, не дай бог, не спугнуть эту мысль, одним ударом вогнавшую его в ступор, Данил продолжал лихорадочно соображать. Ведь это почти то самое, что он собирался сделать, едва только вернувшись в город! Ведь это тот самый, старый, его план! План, который не состоялся по той простой причине, что он встретил пацанов и повел их в Пензу – а там закрутилось-завертелось, объявился Хасан и замаячил на горизонте сам Верховный! Но теперь-то… У него будет десять лет! Все, как планировалось: добраться до базы Братства, устроить партизанщину и тотальный геноцид, атаковать караваны, вести подрывную деятельность! Найти группировки, которым Братство перешло дорогу, и заручиться их помощью и поддержкой! В конце-то концов – убить Паука до того, как он отдаст приказ об уничтожении Убежища!

Как-то вдруг разом ослабев от страшного волнения, он привалился спиной к стене и вытер испарину, выступившую на лбу. То, что пришло ему в голову, могло полностью изменить будущее Убежища и его обитателей. Изменить – и дать им дальнейшую жизнь.

От этой мысли и открывшейся перед ним перспективы Добрынина залихорадило. Получается, в его силах сделать так, чтобы Убежище вообще не почувствовало на себе влияния Братства. Только и всего – исключить появление каравана в городе. Но как? И не ошибается ли он? Ведь последствия могут быть катастрофическими! Все то же проклятое утверждение: время – река…

Так. Спокойно. Спокойно! Данил медленно задышал, понемногу успокаиваясь. Здесь спешка не нужна. Время есть. Нужно все тщательнейшим образом обдумать и взвесить. Но уже сейчас ему было понятно, что эта мысль, пришедшая в голову, просто так его не отпустит.

Он еще раз, уже тщательнее, принялся вертеть ее со всех сторон. До лета тридцать третьего года никаких контактов с Братством у обитателей Убежища не было. Что-то там мутил с ними Овчаренков, командир войсковых, но что именно – неизвестно. Убежище с группировкой не общалось, и получается вроде бы, что любые воздействия, любые изменения, которые будут происходить с Братством, никак на Убежище и не отразятся… Опять же не будем забывать самое главное – Убежище в итоге так и так уничтожено. То есть хуже, чем есть – чем будет! – уже не станет. И если есть шанс изменить все в корне, кардинально – он не имеет права им не воспользоваться.

Да и в конце-то концов!.. Ведь он не собирается действовать непосредственно в городе! Он будет работать осторожно, далеко от родного дома, и очень сомнительно, что изменения, происходящие в другой части континента, повлияют на течение жизни Сердобска. Как может измениться жизнь маленького городка в центре России, живущего замкнутой, изолированной жизнью, от событий, происходящих далеко-далеко, в Казахстане?! Да никак! Единственное – и самое главное! – изменение должно произойти в лето две тысячи тридцать третьего года!

В это лето Первая Ударная не должна прийти в город.

До последнего окна остался год, и Данил, получив столь мощный импульс, взялся за себя резко и круто. Загнать лошадей он не боялся – и не такое еще проходили. Задачу поставил непростую: не только восстановиться от увечья, но и вывести себя на новый уровень тренированности и боеспособности. Теперь он точно знал, что это возможно.

И снова все как в детстве: тяжелая атлетика, рукопашка, бег, по возможности – тренировки с оружием, хотя из-за ограниченности боезапаса и отсутствия вменяемых дистанция для стрельбы дело с этим обстояло не ахти. Но все же – стрелковые стойки, перемещение, перевод огня с цели на цель, работа с углами и препятствиями, смена плеча… и прочее, и прочее, и прочее. Все те азы, основы, которые, отточенные до уровня рефлексов, и отличают грамотного профессионала от бойца средней руки и уж тем более от новобранца.

Проще всего обстояло с бегом. Здание большое, двухэтажное, коридоры и переходы длинные, комнаты просторные – а ведь есть еще и чердак с подвалом. Пробежки получались именно такие, как надо, – в рваном ритме, с изменением траектории движения на ходу, принятием на бегу решений относительно оптимального маршрута… Как раз то, что нужно бойцу для достижения максимального тренировочного эффекта. Он и бегал. С первого этажа – по лестнице на второй, там по коридору вдоль всего здания – и по лестнице на чердак; на чердаке, длинном пыльном помещении, заваленном хламом, – полоса препятствий: тут тебе и поползать, и через «козла» прыгнуть, и под крышей по трубе, перебирая руками, пройтись; далее – снова второй этаж, длинный коридор, по которому можно намотать челночным бегом хоть километр, хоть пять; и снова – вниз, на первый этаж по лестнице, прыгая иногда через две-три ступеньки. И так по десять, двадцать, тридцать кругов, пока сердце, казалось, не начинало биться где-то в верхней части груди, грозя выскочить наружу через горло. Понедельник-среда-пятница, утром и вечером, с каждой тренировкой наращивая нагрузку и пробегая на один круг больше. До предела, за пределы, и только после этого – блаженный отдых. Отдых не столько для всего организма, сколько для ноги, к концу каждой пробежки горящей так, будто ее черти на сковороде поджаривают.

С тяжелой атлетикой тоже все обстояло достойно. Едва только начав ковылять без палки, Добрынин принялся шарить по всем комнатам детского сада в поисках импровизированных снарядов, и таки нашел много всего интересного, что при наличии некоторой фантазии и прямых рук можно было приспособить для тренировок. И особенно ему повезло в кухне. Здесь он раскопал целую батарею канистр разной емкости, которые, наполнив водой, с легкостью превратил в импровизированные гири, гантели или блины для штанги, нагрузив ее в итоге приличным весом. В качестве грифа служила стальная труба, в которую Данил для предотвращения искривления под весом канистр забил три металлических прутка, найденных в подвале. Кроме того, в том же подвале нашлось и несколько железнодорожных рельсов длинной от метра до двух – в самый раз для становой тяги. И результаты пошли.

Во все времена для набора мышечной массы, повышения силовых характеристик организма и его функционала, атлеты использовали только базовые упражнения – те, в которых задействуется не одна мышца, а целая группа. Не бесполезное и бестолковое однообразное онанирование в блоке на тренажере, а работа преимущественно со свободными весами. Становая тяга, присед, жим штанги, подтягивания с грузом, тяга штанги или гантели в наклоне к поясу – и прочее подобное. Только они дают максимальную отдачу, сказочно повышая мощностные характеристики организма! И Добрынин работал, пахал до седьмого пота. За месяц он повысил результат в становой тяге со ста килограммов до полутора сотен, за следующий месяц – еще на пятьдесят. Присед колебался где-то в районе ста семидесяти, жим штанги лежа – сто пятьдесят, тяга гантели в наклоне – ближе к сотне. Для него это были не рекорды, этими весами он когда-то уже работал в залах Убежища – но в его ситуации нужно было сначала вспомнить пройденное. Тело, благодаря феномену мышечной памяти, восстанавливалось очень быстро, наращивая те объемы и функционал, которые уже были у него когда-то. И что особенно радовало – травмированная конечность тоже реагировала на нагрузку.

Нога отзывалась хоть и медленной, но неуклонной потерей чувствительности. И именно в тех зонах, которые соприкасались с деревяшкой протеза или обхватывались ремнями. Это было вполне закономерно – и именно этого и добивался Добрынин. Теперь он не чувствовал боли – ее просто не было, как не бывает боли в здоровой ноге во время шага, когда пятка касается земли. Теперь Данил мог сколь угодно долго стоять на деревяшке, прыгать на ней всем весом, либо, опираясь, вытягивать свои два центнера на становой тяге. Отныне боль ушла полностью.

Конечно, это не могло не радовать. Постепенно, но неуклонно и неотвратимо, он восстанавливал свои физические кондиции и уже начинал штурмовать прошлые рекорды. Физическая немощь, которой он так панически боялся, была теперь позади – и только лишь с равновесием и балансом обстояло не очень. А значит – и с рукопашкой.

Центр тяжести, баланс, равновесие, чувство своего тела – все это приходит в самом раннем детстве, когда маленький человечек под присмотром и с поддержкой родителей начинает делать свои первые шаги на мягких неуклюжих ножках. Эти рефлексы входят в человека на всю жизнь, становятся естественными навыками тела. И случись беда, подобная той, что произошла с Добрыниным, большинство людей, не имея достаточной силы воли поставить себя на ноги, так до самой смерти и обречены ползать на четвереньках, ковылять на костыле или ездить в инвалидной каталке. Именно так было и у него. Рефлексы, приобретенные в самом начале жизни и учитывающие наличие обеих конечностей, работали именно с учетом их наличия. Организм моторикой тела не понимал, что ступни больше нет, и навыки, приобретенные в детстве, теперь не помогали, а только мешали вырабатывать новые. И если стоять на обеих ногах, ходить и даже бегать он научился, то лишь за счет того, что цела была вторая нога, левая, которая и взяла на себя опорную функцию. Но стоило оперевшись о деревяшку, оторвать ее от земли…

Алексей Маресьев боролся с этим посредством танца. Данил Добрынин, в котором с самого детства воспитывали лишь навыки, необходимые для выживания, танцевать не умел, не желал и вполне справедливо считал это глупым и бесполезным занятием. И танец ему заменила рукопашка.

Рукопашный бой теперь занимал большую часть тренировок. Сейчас ему не нужно было нарабатывать чувство ритма и такта, не нужно было разучивать связки и комбинации, загоняя их в память до уровня рефлексов. Все это у него уже было. Задача была теперь другой – переучить себя. И он заставлял организм заново привыкать к отсутствию конечности, приспосабливаться к изменившемуся балансу тела. Все это достигалось бессчетным количеством повторений, и Добрынин тренировал рукопашку до черной пелены перед глазами, проделывая до тысячи повторов за тренировку, меняя свои старые рефлексы на новые и доводя их до автоматизма.

Он работал не только с твердокаменным упрямством, как тогда, когда, преодолевая адскую боль, заново учился ходить. Чувство того, что он снова пошел круто вверх и восстанавливает свои боевые навыки, окрыляло – и он работал с полной отдачей, с вдохновением! Он старался анализировать технику любого движения, анализировать новую биомеханику своего тела, обдумать все детали и составные движения удара, разложить на мельчайшие составляющие – и разучить каждое отдельно. А затем, сложив вместе, получить этот же удар, но на новый лад, приспособленный, улучшенный и доработанный под себя, перенеся все рабочие реакции и ощущения со ступни на голень и бедро. Старая китайская пословица гласит: «Боец начинается после тридцати». Человек работает гораздо результативнее, если уже имеет понимание и представление о биомеханике удара. Добрынин, благодаря богатейшему опыту, такое представление имел. И теперь он головой изучал и понимал то, что в детстве под руководством полковника постигал не разумом головы, а разумом тела, моторикой.

Теперь он, пожалуй, был благодарен Кляксу за то, что тот ухватился именно за правую ногу. Потеряй Данил левую, и работа по восстановлению рукопашного функционала усложнилась бы в разы! В рукопашке левая нога для правши, пожалуй, все же важнее, чем правая. Хотя грамотный боец и старается овладеть обеими ногами одинаково, все же есть такое понятие, как ведущая или ведомая, передняя и задняя рука, нога, правосторонняя или левосторонняя стойка. Для правши основная стойка – левым боком вперед. Правая нога – толчковая и ударная, но левая – контактная, опорная. В левосторонней стойке при ударе правой ногой – будь то хоть лоу4, хоть правый в голову, хоть прямой вперед – левая нога работает с полом, она чувствует его, контактирует с ним, поворачивается вокруг своей оси на подушечке ступни, удерживает равновесие. А правая – бьющая конечность – наносит удар. И здесь сложность для Добрынина была только в том, что нужен был начальный импульс, который уводит правую ногу от пола вперед. Нужен был толчок – резкий, взрывной. У здорового полноценного человека толчок начинается с работы носком и мощного короткого сокращения икроножной мышцы – и только потом включается бедро, туловище и все тело. У Добрынина этого начального толчка икроножной мышцей теперь не было. И роль, которую играла икроножная, должно было взять на себя бедро. Именно бедро теперь принимало дополнительную нагрузку, именно ему необходимо было изменить и повысить свой функционал. Все это достигалось бессчетным количеством повторений – и Добрынин упорно работал, меняя свои старые рефлексы на новые и вновь доводя их до автоматизма. И каждый получившийся удар, каждая новая связка, комбинация, отработанная и воспринятая телом заново, вбитая в подкорку, доставляли ему огромную радость и удовлетворение.

Из ученических парт, принесенных из подвала, он соорудил макивары; сделал деревянный манекен Вин-Чун, который, вращаясь вокруг своей оси после каждого удара, лупил его по бедрам и бокам торчащей в сторону ногой, набивая мясо до гематом; повесил вкруг десяток мешков для имитации боя с многочисленным противником; привинтил к потолку бревно, обернутое матрасом и обкрученное суровой веревкой, и регулярно долбил его руками и ногами, укрепляя кости и закаляя надкостницу, вновь делая из своих рук и ног подобия лошадиного копыта. Он нашел круглую металлическую палку и по двадцать минут от каждой тренировки уделял обкатке – вытягивая ноги вперед, ставил палку ближе к колену и отпускал ее, позволяя сначала свободно, а затем, постепенно и под нагрузкой, прокатываться по берцовой кости правой и левой ноги. Он вновь превращал свое тело в непробиваемый для ударов противника доспех, в универсальную боевую машину – и двигался к своей цели семимильными шагами.

В тишине детского сада в работе до седьмого пота, в муках и воплях боли, под железный грохот многопудовой штанги об пол, под скрип макивары и звуки мощных ударов по набивочному мешку заново рождался на свет Данил Добрынин.

Срок его заключения – так он со временем начал называть свою жизнь здесь, в аномалии детского сада – перевалил сначала за год, затем – за полтора. Упорство, с которым Данил работал над собой, давало свои плоды. Он больше не был инвалидом; он больше не был бесполезным человеком; он больше не был лишним.

Когда-то в детстве – давным-давно, казалось, тысячу лет назад – он в первый раз пришел на тренировку к полковнику Родионову. Набивочных мешков и макивар в Убежище тогда не было, и пацаны тренировались, делая удары в воздух и иногда – друг с другом.

Стоя перед строем воспитанников, полковник Родионов демонстрировал удар – и ребята повторяли. Десять раз, двадцать, сто… И так же – на следующей тренировке. Передвигаясь между ними, стоящими в шахматном порядке, он исправлял, наставлял, показывал… И это занятие, и следующее, и потом… До тех пор, пока не начинало хоть что-то получаться.

Когда ударов в багаже набралось достаточно, начались первые, неуверенные пока еще, спарринги. Вариантов было много: только руками, без ног; одной рукой – правой без участия левой, или левой – без участия правой; одними ногами, без рук; либо вовсе без ударов, когда один только атаковал, а другой – только защищался. Все эти многочисленные вариации были призваны помочь только одной цели – отработать до автоматизма удар, поставить его, загнать в подкорку, довести до уровня рефлекса. Воспитанник не должен был думать, как ему сжать кулак и в каком положении при этом должен быть большой палец, не должен был соображать, как и под каким углом пойдет нога, выбрасываемая в лоу-кике. Он должен был просто бить – бить тогда, когда возникнет необходимость. Бить сильно, быстро, умело.

И маленький Данька старался. Он сжимал свои кулачки, лупил воздух, воображая, как дерется с мальчишкой, на голову выше его, и побеждает, как стоит против двух а то и трех противников… Не все получалось с первого раза, а что-то не получалось со второго или даже с третьего. Но всегда неизменно рядом был Родионов – и вновь разъяснял, поучал, подсказывал…

Но вот однажды, проведя в зале уже года четыре, а то и больше, Данил стоял в спарринге – и вдруг осознал, что его тело работает само по себе, без участия сознания, без контроля с его стороны. Оно просто реагировало на соперника, на его удары, финты и уловки – и мозг при этом не обдумывал каждый очередной удар, связку, блок или уход. Оно лишь отвечало – но отвечало четко, своевременно, самым оптимальным образом, чувствуя мельтешащего напротив противника, предвидя его намерения, понимая его движения и опережая их. То, что он как боец незаметно и исподволь копил в себе, тот багаж навыков, наработок, рефлексов, вдруг сложилось в единое умение, называемое рукопашным боем. Слаженное, отточенное до автоматизма, восхитительное.

Так случилось с ним и теперь. Он много и упорно работал, стремясь вновь почувствовать свою ногу, почувствовать ее так, будто она стала живой, настоящей, из мяса, жил и крови, почувствовать баланс, равновесие тела. И вот однажды, в один из дней, когда до третьего и последнего окна осталось всего ничего, Данил, вновь, в который уже раз начав тренировку, вдруг разом ощутил ту восхитительную легкость, которую ощущает боец, полностью уверенный в своем организме. Словно резкой невидимой чертой был подведен итог долгих упорных тренировок – и сейчас он пожинал плоды множества и множества дней тяжелого труд. Бесчувственная деревяшка перестала быть таковой. Он слился с ней, ощутил ее не как искусственный придаток, а как продолжение своего собственного тела. Теперь он был готов. Полностью готов к враждебному миру за стенами детского сада и долгому пути длиной в десять лет, что ожидал его впереди.

* * *

– …Ну что ж, Николай Павлович… Мы вас берем. Для начала – рядовым. А там поглядим как работать будете.

– Так я ж… Вот спасибо, товарищ майор! Не знаю, как и благодарить!..

– Работа на благо группировки – вот какая благодарность от вас теперь требуется.

– Я не подведу, не сомневайтесь! Пристать уже к кому-нибудь, чтоб свой дом был! К сильной, серьезной организации! Четыре года неприкаянный по земле шатаюсь! Год в одной общине жил – не сложилось с местными. Ушел. Потом к другим прибился… опять не в кассу. Последний год здесь живу, загибаюсь! Думал и сдохну тут же, в этой сраной селухе! Чуть не вою уже с тоски! Отвечаю! И вдруг вы…

– Все верно. Перспектив здесь никаких…

– И чо, куда меня?

– Для начала – проверка. Понятно, что баз данных сейчас не осталось, но у нас свои каналы. Поглядим, не замешаны ли в чем, не диверсант ли… Мы к набору относимся очень внимательно, проверяем каждого. Пока идет проверка – вы на испытательном сроке. Пройдете – добро пожаловать в постоянный состав. Ну а нет…

– Ну. А если нет?..

– Там уже зависит от вариантов. Если против Братства когда-то работали – тогда придется вас расстрелять. Если же нет – отпустим с миром.

– Ни в чем таком не замешан. Не ссученый я. И не сявка. Бля буду, товарищ майор.

– Тогда и опасаться вам нечего. Сначала в Первой Ударной послужите, у меня. А там посмотрим.

– А рост? Вверх-то расти получится? Или, бля, в вечных боевиках зависну?

– Будете хорошо работать – будет и рост. У нас с этим просто. Либо ты лезешь вверх, к вершинам – либо падаешь вниз. Третьего не дано. Развивайся. Работай! Если человек Братству не щадя себя служит – по службе быстро продвигается. А если нет… Под лежачий камень вода не течет.

– Под лежачий не течет, товарищ капитан, эт внатуре…

– Сколько вам? Тридцать пять? Многовато, конечно, но никогда не поздно начать. Покажете себя – переведем выше. Пойдете в рост… А там, глядишь, и в штабе место найдется.

– Ништячок…

– И вот еще что. Вы эти свои ментовско-уголовные замашки бросайте. «Ссученый», «сявка», «внатуре», «ништячок»… Отвыкайте. У нас организация военная. Ну хорошо… полувоенная. Старый добрый мат – это понятно. Это обычное армейское общение. Как говорится, мы матом не ругаемся, мы матом разговариваем… Но воровской жаргон – это уже не наше.

– Так ведь с кем поведешься, как говорится. С кем работал от тех и набрался. Да и потом жизнь не баловала…

– И тем не менее…

– Понял вас, товарищ майор.

– Вот и отлично. Еще такой момент… надо бы вам подлечиться. Я понимаю – долго из радиационной местности выходили… потом болели… Мда, лицо у вас, конечно…

– Да я бодряком, товарищ майор! Морду-то, конечно, уже не поправишь, но все остальное в полном ажуре!

– Поглядим. После успешного прохождения испытательного срока направим вас в Центр. Медкомиссия, лечение, все как положено. Ну что… поздравляю вас, рядовой Паутиков, с вступлением в ряды группировки Береговое Братство.

– Спасибо, товарищ майор. Не подведу, бля буду!.. Ой, виноват… как это… Служу Береговому Братству!