Читать книгу Абонент вне сети - Денис Терентьев - Страница 4

Из крепкого похмельного сна меня вырвали руки Кати. Просыпаться не хотелось: в кои веки снился полет на параплане над ласково рычащим морем. Но цепкие руки трясли мое тело как плодоносящую грушу: “Ну просыпайся же ты, просыпайся”. В остатках моего сна самолет с отказавшими двигателями врезался в набежавшую волну, окатив солнечный мир солеными брызгами. Море вдребезги рассыпалось, словно хрустальный бокал, явив взамен перепуганную моську моей бывшей однокурсницы. Она была не красавица, но и не из рядовых. Из нее потоком лились какие-то слова.

– У тебя труп в туалете, – это единственное, что я понял.

– Чей труп? – машинально спросил я.

– Откуда я знаю?! – сорвалась на крик подруга.

Я подскочил и вышел в прихожую, нащупывая в темноте выключатель. Вспышка вольфрамовой нити пронзила сонный мозг. Дверь в туалет была распахнута, а на пороге действительно лежало мужское тело, облаченное в синюю джинсовую рубашку. Брюки субъекта были спущены до щиколоток, открывая взору худые бледные ноги. Крови вокруг я не заметил, зато туловище сокращалось в такт дыханию, иногда переходящему в храп.

В “покойном” угадывался мой коллега Анатолий Калинкин, начальник отдела культуры еженедельника “Петербург-песец”. В мою квартиру он попал в составе журналистской тусовки, стихийно возникшей на пресс-конференции Элиса Купера в «Прибалтийской». Решено было отложить дела, отключить трубки, купить коньяк и сесть за стол. Ближе к концу рабочего дня я застал Калинкина в прихожей тщетно пытавшимся завязать шнурки. “Я в сопли, я пойду”, – выдавил из себя он. Я убедил его, что через полчаса мы закругляемся, потому что многим еще нужно отписывать в номер. Калинкин сбросил обувь и куда-то исчез.

Через часок-другой я действительно выпроводил всю ватагу на улицу и позвонил Кате. Я любил ее приступами со второго курса, который мы вместе прогуливали в Летнем саду. Она сразу откликнулась на зов – видимо, было на кого оставить пятилетнюю дочь. Около часа мы соблюдали приличия в кафе на Наличной, после чего быстрым шагом отправились ко мне. Страсть сразила нас в прихожей, перенесла в комнату, достигла апогея и улеглась, после чего я постыдно заснул, – сказались и прогулки с Дэном, и прощание с Масиком, которая сегодня утром вывезла от меня свои вещи. Когда от моего храпа уже вешались тараканы, Катя отправилась в туалет, где уже несколько часов дрых начальник отдела культуры. И в темноте села ему на колени.

Сейчас журналист по-прежнему находился очень далеко от сортира, на пороге которого обреченно валялась его плоть.

– Позволь, милая, познакомить тебя с Анатолием Калинкиным, – отрекомендовал я коллегу. – Именно его колонки о выставках и премьерах не дают угаснуть очагам культуры в нашем городе, а людям – окончательно превратиться в свиней. Очень уважаемый в кругу своих друзей человек, и в прошлом году получил “Золотое перо”.

– А что ты с этим эстетом собираешься делать сейчас? – поинтересовалась пришедшая в себя Катя.

– Вернуть его в исходное положение и временно не пользоваться туалетом. Или ты предлагаешь взять его к нам третьим?

– Нет уж, пусть спит сидя! Я надеюсь, в ванной у тебя никого нет?

– Я тоже надеюсь, – неуверенно начал я, но тут вспомнил о гостеприимстве. – Может, ты чаю хочешь? У меня и печенье шоколадное есть.

– Хорошо бы, но после душа.

В ванной действительно никого не оказалось. Водрузив Толика на унитаз, я включил телевизор на кухне и поставил чайник на плиту. Передавали вечерние новости.

«Мир находится в шаге от войны между США и Ираном», – эксперт на центральном телеканале улыбался так, словно у него обнаружились родственные корни с Биллом Гейтсом. Он замер, наслаждаясь красотой риторической фигуры, и продолжил заумные рассуждения о том, как это выгодно России, как прыгнет цена на нефть и как мы все будем расклеивать доллары на заборах. Его оппонент был настроен менее оптимистично: мол, экономика США на грани истощения, доллар может рухнуть, и все мы станем меньше кушать. При этом никто не высказал опасений, что война между двумя ядерными державами может аукнуться миру такими последствиями, что деньги вообще потеряют смысл.

Чайник огласил кухню пронзительным свистком. Странно получалось: я постоянно называл телевизор жвачкой для глаз, уродующей внутренний мир, и, один черт, как и все, смотрел его почти каждый вечер.

Я переключил программу и увидел на экране 23-летнего депутата Госдумы. Избранного по партийным спискам чьего-то сына. Он морщил лоб и выражал озабоченность нашей нравственностью. По его мнению, полуодетые девицы не должны смотреть на нас с обложек журналов, которые продаются в киосках, – это может нас развратить. Поэтому он предлагает ввести в нашей стране, где семьдесят процентов клерков смотрят порно в рабочее время, «слепые» обложки для журналов. То есть продавать «Плейбой» в черном конверте.

На местном канале сообщалось о не менее важных вещах. «Вчера в петербургском Доме актера состоялась презентация нового сорта пива пивоваренной компании «Бухарев», – гундосил диктор. – Как заявил генеральный директор предприятия Константин Бухарев, новое пиво призвано удовлетворить специфические вкусы российского потребителя. Этот сорт будет называться «Развозное», потому что в нем содержится двенадцать процентов алкоголя вместо обычных пяти. С сегодняшнего дня пиво поступит в розничную продажу. Ну а первыми попробовать чудо-напиток выпало приглашенным журналистам, для которых руководство компании «Бухарев» организовало фуршет…»

На экране промелькнул Толик Калинкин, пытавшийся вырваться из окружившего стол жадного кольца коллег с четырьмя бутылками «развозного». И когда он все успел? Бедная Катя!

На первом курсе у Кати был муж, с которым мы в детстве играли в футбол. Он читал экономические журналы, знал все о проблемах ОПЕК и приносил в семью 100 долларов в месяц, преподавая на полставки в Горном институте. Она ушла от него через две недели после нашего знакомства, и мы продержались в одной квартире более полугода. Мы решили расстаться, сидя в шезлонгах на балконе, попивая вино за куртуазной беседой о фильмах Вима Вендерса. Хотя ни финансовых, ни личных проблем, ни подлостей, ни третьих лиц между нами не стояло, это стало облегчением для нас обоих. Друзья потом говорили, что мы оба не доросли до семьи, хотя нам и было по 23 года. Нам еще хотелось найти в жизни легкость, навеянную волшебством киношных монтажеров, легкость, более весомую, чем наша любовь. И любовь ушла из нас незаметно как песок, как будто ей стало с нами неинтересно.

Жизнь отомстила нам обоим. Через год Катя вышла замуж за другого моего футбольного знакомого, от которого и родила хохочущего младенчика. Еще через год парень сбежал от них в Москву, иногда появляясь на пороге с плюшевой нечистью в руках и хрустящей зеленью в кармане. Однажды Катя неожиданно позвала меня в гости, и, когда ребенок уснул, мы сломали стол у нее на кухне. От следующего свидания я отпирался, как бык перед скотобойней. Ей был нужен надежный тыл, а мне нравилось утром не знать, где я заночую вечером. И она приняла это. Отныне каждому из нас было кому принести свои слезы, которые мы оба честно заслужили.

В комнате зазвонил телефон, хотя до полуночи оставалось всего три минуты.

– Алло.

– Егор, привет, это Лика.

– Какая Лика?

– Сестра Дани Ретунского.

– Привет.

– Слушай, мне нужна твоя помощь с похоронами.

– С какими похоронами?

– С Данькиными похоронами.

– Какого Даньки?

– Нашего Даньки. Ты чего, не в курсе? – В ее голосе было больше удивления, нежели неподъемного женского горя. – Его утром зарезали у него дома. Нашли только к вечеру. Тебе Сержик с Темой не звонили, что ли? Блин, обещали же. Ты же понимаешь, я одна не потяну похороны, поминки. Только закопать не меньше семидесяти тысяч стоит. Поэтому я думаю, что лучше кремировать и к родителям подхоронить…

Если бы она рыдала в трубку, я бы поверил, что это не сон. Но она рассказывала что-то про маленькую квартирку, в которую не влезет больше двадцати гостей. Она говорила «гостей», словно собиралась справлять помолвку. Потом она пояснила, что тело Дэна могли не найти еще очень долго, но крови было столько, что она протекла к соседям – в блочных домах ведь плохо с изоляцией. В квартире все перевернуто, разве что пол не вскрывали.

– Менты спрашивают, что пропало? – продолжала Лика. – А я и не знаю. Я его два раза в год видела, дома у него не была лет пять, как мать умерла. Спрашивали еще про круг его знакомых, кого домой водил. Господи, да он дверь на замок не всегда закрывал – заходи кто хочешь. Я им дала твои координаты и парней. А они, значит, и не звонили. А сами рубахи рвали, что «по горячим следам»!

Я не успевал осознавать информацию, только реагировал на слова Лики. Моя реакция получилась в тон ей.

– Какое у вас кладбище? – спросил я.

– Смоленское.

– Свидетельство о смерти получила?

– Завтра поеду.

– Получи, потом с местом решать будем. Ты сама на квартире его была?

– Да. Я тебя прошу, приберитесь там с парнями. Я не смогу – кровищи столько… А у тебя нет юристов грамотных? Мне же нужно доказать, что эта квартира теперь моя. Ну, в смысле по наследству. У нас же с ним и фамилии разные, и отчества. Вдруг проблемы возникнут.

– Не возникнут. Заявляешь права и через полгода, если не оспорят, регистрируешь хату на себя. И все.

– А эти полгода я что – не могу квартирой пользоваться?

– Можешь, но продавать и разменивать – только через полгода.

– А сдавать?

– Слушай, давай похоронами сначала займемся, – я почувствовал, что вся моя горечь сейчас полетит в Лику.

– Тогда встретимся завтра, как проснемся. Я тебе ключ от квартиры отдам.

– Все, давай.

Едва я положил трубку, в комнату зашла завернутая в полотенце Катя.

– Пойдем на кухню, чай остывает, – сказала она, всматриваясь в мое лицо. – С кем ты говорил?

– Даню Ретунского убили, – я слышал свои слова, как будто мне на голову надели водолазный шлем.

– С которым мы в Семиозерье ездили? – Она по-настоящему расстроилась. – Ужас! Такой классный парень. А кто его?

– Ищут.

Потом мы пили чай. Я хотел помянуть, но ни грамма коньяка не осталось. Катя засыпала меня вопросами, на которые я старался отвечать как можно короче. Была ли у него девушка? В последнее время, кажется, нет. Дэн говорил, что девушка – эта та, с кем хочешь жить и размножаться, а остальных он называл боевыми подругами. Был ли он мне близким другом? Вероятно, да. Они играл с миром по своим правилам, и я часто не понимал, где кончается Дэн и начинается экспериментальный выход из себя. Как мы обычно дружим? Пьем пиво, смотрим футбол, тираним девчонок. Сбиваемся в стаи, чтобы не сойти с ума в пустыне собственного мира. Но рискнем ли мы одолжить другу больше тысячи долларов? Наверное, это цена. Говорят же в бизнесе, что дружба это то, что проверено деньгами. Дэн ни в ком не нуждался, но рядом с ним было тепло и надежно, как со взводом «краповых беретов». Обычно так говорят о своих избранниках женщины, но на самом деле тепло и надежность ищут все. Свои правила? У меня когда-то тоже был кодекс чести из десяти пунктов. Сейчас я вспомню не больше шести, не говоря уже о том, чтобы что-то из этого блюсти.

– Я домой – завтра вставать рано, – сказала Катя. – Но если хочешь, я останусь.

– Спасибо. Лучше не сегодня. Я тебя провожу…

– Я сама дойду. Охраняй своего борзописца. – В дверях она посмотрела мне в глаза. – А я для тебя тоже – боевая подруга?

Я поцеловал ее, как ребенка, в лоб и легонько подтолкнул на лестницу.

Потом я долго рассматривал с дивана узор на обоях. Если бы я обитал в Госфорд-парке, то облазал бы с лупой окровавленную квартиру, проанализировал бы вранье общих знакомых и стальной клешней взял бы убийцу за гениталии. Но я жил в реальной жизни, из которой давно ушел справедливый Бог. Воспоминания о Дэне не проносились перед глазами, словно кадры посеченной временем кинопленки. Сбой изображения наступал через несколько секунд, мысль уносила обратно в суету. В какой-то момент я с отвращением осознал себя высчитывающим дедлайн сдачи новой статьи, которая гарантировала бы мне попадание в майский номер.

Я даже обрадовался, когда в третьем часу ночи туалет пришел в движение. После первых всполохов прошло несколько секунд, прежде чем бледный и взъерошенный Калинкин заглянул в комнату.

– Не спрашивай, что я здесь делаю, – предупредил я его вопрос. – Я здесь живу. Убери в сортире, прими душ. Халат на вешалке в прихожей. Потом поговорим.

– Осталось что-нибудь? – У Толика было лицо висельника в ожидании царского гонца.

– Нет.

– А идти далеко?

– Далеко.

Калинкин издал душой звук, словно только что узнал о кончине родного брата. За коньяком он все-таки сходил. В последующие два часа мы обсуждали, что будет, если мадридский «Реал» купит Шевченко, Месси, Руни и Зырянова. Я плохо помню, как лег спать.

На следующее утро меня разбудил звонок Лики, которая интересовалась, сколько я собираюсь дать на похороны. Я пояснил, что долларов двести, и почувствовал, как заливаюсь стыдом.

Анжелика была на четыре года младше Дэна, но жить со взрослым выражением лица начала первой. После школы она поступила на журфак и уже к концу первого курса вышла замуж за молодого диктора с радио, который, на свою балду, читал лекции в ее группе. Думая, что растет в глазах Лики, супруг протащил ее по всем кругам нарождавшейся богемы. Но в какое сравнение мог идти он, говорящая кукла, с деятелями кинематографа, в которых Лика была с детства влюблена цепкой любовью зрительницы? В то время режиссеры, клипмейкеры и продюсеры пачками дрыхли на барных стойках найт-клабов, а на «Ленфильме» снималось два-три фильма в год. Мэтрами считались те, кто поучаствовал в создании двух и более рекламных роликов. Но за стаканом польского «Абсолюта» каждый проклинал мелочовку и мечтал снять настоящий полнометражный экшн с мордобоем, изнасилованиями и туалетными гэгами, по которому соскучился зритель. Именитые актеры и режиссеры советской поры, впитавшие брежневскую широту застолий, придавали этой тусовке наплыв элитарности. Бандиты, которым нравилось именоваться продюсерами, подбрасывали деньжат. И всем им была нужна пресса в лице Лики, потому что иначе никто бы не узнал, что эти разбитные пропойцы формируют мировоззрение нового российского общества. Иначе их лысые головы и волосатые уши не привлекали бы такого количества восторженных девушек, многие из которых в рекордно короткие сроки превращались в шлюх и наркоманок. Матерые сценаристы, вернувшись домой под утро, пафосно объясняли женам: «Да, я работал с Товстоноговым, а сейчас вынужден пить с этим быдлом, потому что иначе мне придется торговать в ларьке». Им вторили продюсеры, у которых тоже были семьи: «Если я не буду поить эту камарилью, кто будет митинговать, когда меня, не дай бог, посадят». Музыканты, художники, писатели, монтажеры, директора, журналисты – все что-то врали, гуляли наповал, подлечивались и снова гуляли.

Дэн рассказывал, что однажды заходил вместе с сестрой на презентацию какой-то мелодрамы про оборотней. Были все. За час у фуршетного стола Дэна раз сорок толкнули, не дрогнув ни единым лицевым мускулом. Один лохматый духоборец, по-свойски стиснув Лике ягодицу, громко поведал, что ему дали тридцать тысяч долларов на новогоднюю комедию. Через две стопки он предложил Лике эпизодическую роль: перебежать через Невский с фальшфейером в заднице, и выразил готовность немедленно приступить к пробам. Девушка вначале благосклонно хохотала, а потом задумчиво покусывала губы. Дэн легко подружился с веселым режиссером. Он напоил дядьку в кашицу, привез бормочущее тело на вокзал и, под предлогом встречи с Милошем Форманом, отправил его в ночь «скорым» на Воркуту без денег и документов. Взамен карман кинематографиста пополнился пластмассовой фигуркой «Оскара», купленной в сувенирной лавке. Снял ли он впоследствии новогоднюю комедию, неизвестно.

Между тем Лика купалась в улыбках экранных знаменитостей. Однажды ей посчастливилось быть обласканной кумиром ее мамы – актером Румянцевским, изображавшим при старом режиме буржуев и белогвардейцев. Породистый старец угощал ее абсентом, высматривая в глазах градус возможного отпора, почитал Блока и под конец молча потащил в такси. В общем, муж Лики скоро объелся груш. Он был страшно далек от высшей лиги со своей мещанской чистоплотностью и семейными трусами «Олимпиада-80». Возвращаясь с ночного эфира, он находил дома очевидные следы мужского пребывания, что подтверждалось показаниями соседей. Заявлять протест он не решился, но приехавшая из Сарапула мама в шесть секунд выставила салонную моль на лестницу.

Лика оказалась перед гримасой жилищной проблемы. За год до этого неожиданно умерла их с Дэном мать, и оказалось, что в муниципальной квартире никто, кроме нее, не прописан. В итоге «двушка» на Петроградке ушла в закрома государства. Лика долго била себя кулачками по темечку, что за суетой светской жизни забыла подстраховаться. Единственная ее надежда была теперь на брата, оседлавшего тогда очередного золотого конька. Дэн пообещал купить сестре квартиру, только если она проведет один месяц в покаянии в Николо-Вяжищском женском монастыре, и остался глух к ее четырехэтажным протестам.

Но холодная келья и постная пища Лику не сломали. Вернувшись, она начала с удвоенной энергией крутиться между модных журналов и женатых спонсоров. Тогда в Питере начался кинобум: одновременно снималось с десяток сериалов, и Лика шла нарасхват. Очередной экзамен на живучесть ей задал Будапешт: вместо отъезда домой она осталась на перроне с пятью форинтами в кармане, потому что забыла получить чешскую транзитную визу. Как она выкручивалась, история умалчивает, но в Питер Лика вернулась еще более повзрослевшей. Тогда она заявила, что переросла журналистику и хотела бы сама снимать кино. Желательно про себя и с собой в главной роли. Женатые спонсоры в шоке меняли номера мобильников. В результате ей пришлось пойти пиар-менеджером в табачную компанию. Дэн упомянул как-то, что после трудоустройства она бросила курить и у нее появился, как она выразилась, «мужчинка для жизни».

На нашу встречу в кафе Лика опоздала всего на 15 минут. На ней был только траурный цвет: туфли, банлон, рискованно короткая юбка и сверкающий атласный жакет. Вероятно, в чем-то подобном Оззи Осборн на сцене пил кровь летучих мышей. Ее волосы были цвета воронова крыла, и я гадал, покрасила она их до или после смерти. В целом она выглядела отменно, как посетительница фитнес-центра, тоскующая по домашнему дивану. За ней вошел худой длинный парень моих лет, вертевший в руках древнюю автомагнитолу на салазках.

– Коля, – протянул он руку и посмотрел мне в диафрагму.

– Он больше меня переживает, – произнесла Лика вместо приветствия. В подтверждение Коля упал на стул, покусывая губы, побежал глазами по заведению, словно опасался встретить здесь незаметного человека с пистолетом за пазухой.

Я церемонно обнял безутешную сестру друга и пробубнил ей несколько слов соболезнований.

– Классно выглядишь, – продолжил я официальную часть. Хотя отметил, что она сильно пополнела.

– Это подарок Волынина-Братковского, – Лика с гордостью поправила лацканы жакета.

– Он вор в законе?

– Ты что! Он известный русский шансонье, бывший лидер «Цугундера», у него недавно вышел сольный альбом «Урановый хлеб»…

– Чем я еще могу тебе помочь? – Я не дал ей войти в раж и положил на стол обещанные деньги.

– Я вчера просмотрела фотографии, – Лика изящно достала изо рта жвчаку, но так же ловко положить ее в пепельницу не получилось – пластик прилипал к ногтям. – Оказывается, мне нечего выставить на могилу. Не в 16 же лет лицо.

– Понял, – кивнул я. – Найдем.

– Кремация завтра, – продолжала Лика. – Автобус с гробом пойдет в 12 часов от морга Покровки. Едем в крематорий. Урну отдадут через три дня, но все равно заедем на Смоленское кладбище, посмотрим место. Потом идем ко мне пить. В смысле поминать. Специально обзванивать полгорода я не буду – кто придет, тот придет. Много еды тоже не обещаю – не свадьба все-таки.

– Разумно, – вступил в разговор Коля. – Конфуций, например, никогда не наедался досыта рядом с человеком в трауре.

– Ладно, люди в трауре, – усмехнулся я. – Давайте помянем.

– Я бы ему так помянула дверью одно место, – в Ликиных глазах закипел возмущенный разум. – Ты прикинь, он, оказывается, составил завещание месяц назад. Я сегодня утром приезжаю к нотариусу, мы вскрываем этот документ, и оказывается, что все свое имущество он завещал какому-то Когану Борису Павловичу…

– Кому?!

– Вот и я тут же позвонила Юрке, спрашиваю: кто это? Оказывается, алконавт, который его музыке учил. Шестьдесят с гаком лет, прописан в коммунальной квартире на Петроградке. Мне теперь с этим пархатым придется судиться за квартиру и машину, что ли? Что смешного?

– Ничего, это я так…

Когда-то я тоже брал у Палыча уроки игры на гитаре и умения от души прожигать жизнь. Дэн говорил, что Коган – это раритет ручной работы, созданный из иссякнувшего в природе материала, а его мировоззрение и внешний облик абсолютно не вязались с фамилией. За плечами Палыча были 20 лет гастролей по всему необъятному и столько же – в питерских кабаках. Он играл как Сеговия, пел как Шаляпин и пил как булочник Мартин. А выпив, регулярно терял вместе с памятью бумажник и материл при нас падлу-щипача, для которого он будто бы стал постоянным клиентом. Но все знали, что, спустившись по эскалатору в метро, он забрасывает кошелек в будку, из которой безнадежно смотрит вверх самая несчастная женщина в мире.

В молодости он любил всех без исключения женщин, а с годами – жалел. В четвертый раз он женился на официантке с ребенком, которая наутро молча пустила слезу, когда он навострил было лыжи назад к свободе. Из этой упряжки он бежал всю жизнь. На седьмом десятке здоровье не покидало: он с толком развращал 18-летних учениц и дозу водки меньше полулитра считал для себя оскорбительной. Конечно, болел, стонал, врачи запрещали, но дух был непоколебим: старик хотел смерти в экстазе и веселых похорон. Иногда пугался, садился на морковные салаты, от скуки пел сам себе цыганские романсы, ронял слезу и шел в «Метрополь». В ресторан его пробовали не пускать, принимая за бродягу в поисках приличного сортира, поскольку Борис Палыч, мягко говоря, не был щеголем и ленился мыться. Его 130 килограммов живого веса возмущались, в халдеев летели деньги, и ему помогали снять пальто. Если в зале играл ансамбль, то после очередного опуса Палыч отчетливо восклицал: «Это полная хрень», – и показывал, как надо. «Белый негр», – восторгались слушатели, приглашали, угощали, и из кабака Палыч уезжал пьяным и в наваре. Многие называли его идейным вдохновителем русского панка. А Дэн, похоже, разглядел за его веселым алкоголизмом родную душу, в детстве упавшую с мещанской телеги и не стремившуюся забраться обратно.

– Ты сначала просто поговори с ним, – советовал я Лике. – Может, он скажет, что ему это наследство как козе баян.

– Щас, – резанула Лика.

– Не нужно ни с кем разговаривать, – добавил Коля. – Я уже привлек юриста, который решит этот вопрос, а дальше…

– Секундочку, – перебил я. – Мне кажется, что воля покойного в нашей стране охраняется государством, в особенности от посторонних людей.

Коля вскинулся, вопросительно взглянул на Лику и, не найдя поддержки, снова уткнулся глазами в стол. Лика изучающе смотрела на меня.

– Два по сто рома «баккарди». Черного, – не поворачивая головы, процедила она подошедшей официантке.

– И безалкогольное пиво, – добавил Коля.

– А это первый шаг к резиновой женщине, – я не стал скрывать своих взглядов на его личность.

За столом воцарилось полуминутное молчание, которое многие называют неловким. А я увидел в Лике усталость, которая не лечится отсыпанием в выходные. Возможно, быть счастливой ей мешали избыток энергии и слепая тяга к блестящему.

– Знаешь, – сказала она наконец, – а я, может быть, вообще забью на эту квартиру. Тем более он мне одну уже подарил. Господи, как мне надоело постоянно что-то у кого-то выгрызать, как меня это задрало! Я вчера прочитала Данькино письмо…

– Какое письмо? – Я чуть не выронил стакан.

– К завещанию было приложено письмо, – она сказала об этом вскользь, словно о результате матча «Андерлехт» – «Брюгге». – Он что-то чувствовал, наверное, иначе зачем при его-то раздолбайстве… Я не понимаю, почему мы были такими чужими! Да, он злил меня своими замашками короля в изгнании, я тоже – не колокольчик. Помню, в 11 лет упала с велосипеда, а он три километра вез меня, велосипеды и еще веселил меня всю дорогу. А я рыдала как белуга. Почему я только сейчас об этом вспоминаю, когда уже поздно? Когда мне сообщили, первое, о чем подумалось: у меня будет еще одна квартира. Да пошла она в пень!

На Колю было страшно смотреть. От него навевало общежитием, которое грозило стать крестом, пронесенным через всю жизнь. Я был уверен, что Лика впоследствии не выдержит всей мощи и убедительности его аргументов.

Принесли ром.

– Пусть земля ему будет пухом, – сказала сестра. – Давай ополовиним.

– Давай.

Ром приятно обжег горло. Лика катала жидкость во рту, смакуя вкус.

– А где письмо? – спросил я.

– У меня в сумке.

– Так что же ты молчишь!

Лика достала из сумочки сложенный вдвое розовый конверт. Внутри был единственный лист бумаги, исписанный крупным твердым почерком с одной стороны.

«Привет, пипл!

Если вы читаете весь этот бред, значит, я прогуливаюсь с Заратустрой. Не нужно принимать это всерьез. Если я не был вам совсем уж безразличен, вы будете гадать, что я за человек. Обычный парень, старавшийся дружить с собой и не давать в жопу.

Мерить жизнь надо не деньгами, а радостью. Я никогда не испытывал ничего приятнее, чем писать со скалы в озеро, глядя на закат. Курить в постели после соития. Лететь без шлема в ночи на ста километрах. Слушать блюз в теплой машине, когда на улице дождь и ветер. Этих ощущений – бессчетное количество, и я желаю вам испытать их в жизни как можно больше. Как говорит мой друг Борис Павлович Коган: «Всех женщин не перепробуешь, но стремиться к этому нужно».

Все будет лакшери.

Ваш Даниил Ретунский».

Я отложил письмо и закурил сигарету. Кажется, тогда я понял, что смерть Дэна взорвет и мою плюшевую жизнь. Но я не знал еще, что сам буду нажимать на кнопки.

– Обязательно пригласи этого Когана на похороны, – Лика положила на стол длинный ключ с брелком в виде запаянного в стекло крабика. – Только в квартиру его не пускай.

Она допила ром и улыбнулась мне так же открыто, как, я помню, делала это в 15 лет, и протянула кулачок. Я легонько стукнул по нему своим. Она встала и направилась к выходу. Коля сдержанно кивнул в мою сторону. Письмо они забыли на столике. Я подозвал официантку и заплатил за ром и пиво. «Не такая уж скверная девчонка, – подумал я, – Жалко, что это скоро пройдет».

Я долго уговаривал себя отложить визит в квартиру Дэна на завтрашнее утро, но так и не уговорил. Это меня удивило: аргумент «с понедельника полюбасику начну в универе появляться» всю мою взрослую жизнь действовал безотказно. Я также любил повторять себе, что труд сделал из обезьяны усталую обезьяну. Или почему я должен за кого-то выполнять свою работу? Но применительно к данной ситуации меня передернуло от собственного цинизма. Однако я все же заехал домой переодеться, чтобы не заляпать кровью друга новые джинсы и пиджак.

Дверь я открыл без священного трепета, но уже в прихожей пульс зашкалил, наверное, свыше ста ударов в минуту. В комнате кровь действительно была повсюду: на полу, на стенах, на мебели и даже на шторах. А вот беспорядка я ожидал куда более лютого. На разобранном диване – смятое окровавленное белье. Дэна, скорее всего, убивали утром, когда он еще не успел толком проснуться. Хотя он мог и вовсе не убирать постель весь день. Или у него была женщина. В ящиках комода – ровные ряды чистой одежды, а в шкафу я увидел несколько дорогих курток. Правда, кожаного плаща, в котором он щеголял два дня назад, нигде не было. Может быть, его забрал убийца. А может, оперуполномоченный Иванов.

Несколько грязных чашек в мойке могли говорить как о количестве гостей Дэна, так и о численности побывавших здесь сыщиков. Если у него и были записные книжки, то их наверняка изъяли опера. В DVD-центре я нашел диск с фильмом «Заводной апельсин», и это тоже ни хрена мне не сказало. Я облазал все ящики и даже помойку, но нигде не обнаружил коробки из-под печенья «Бабушкины сказки», из которой он так волшебно добывал и сжигал денежные знаки. Я сел на край дивана и легонько завыл от бессилия. Хотя в своей редакции я считался лучшим журналистом-расследователем.

Уже через пять минут я молодым сайгаком скакал по улице. Меня хватило только на то, чтобы начать оттирать мокрой тряпкой громадное бурое пятно на паркете. Но оно даже не думало исчезать и как будто перемещалось с места на место, словно в сказке про Синюю Бороду. Наверное, нужен был какой-нибудь особый растворитель, а я нашел в ванной лишь кусок мыла и шампунь для секущихся волос. Влетев в свою квартиру, я заперся на все три замка, залпом хватанул стакан виски, а потом долго вымывал кровяные сгустки из-под ногтей. Поздно вечером я вспомнил, что надо позвонить Когану, но дома его не застал. Я сообщил все необходимое его пасынку, который нехотя пообещал проинформировать Бориса Павловича о моем звонке, если в течение ближайших часов попутный ветер принесет его домой.

Я проснулся в восемь утра и, перевернувшись пару раз с боку на бок, понял, что уснуть уже не получится. Примерно та же уверенность возникла у меня перед четвертой попыткой сдать экзамен в ГАИ без взятки. Чтобы как-то убить время, я поехал кататься на велосипеде, глядя, как просыпается город утром воскресного дня, как клыкастые псы на кожаных поводках тащат куда-то своих податливых хозяев, а из некоторых окон еще доносятся отголоски вчерашнего хмельного веселья. А пока я смотрел по сторонам, в полуметре от меня просвистела какая-то тонированная нечисть – я даже не успел рассмотреть ее марку. Возможно, смерть, прежде чем заговорить с нами, сначала посылает такие вот воздушные поцелуи. Но мы их не замечаем, поэтому, когда доходит до разговора, не знаем, что ответить.

Около полудня я приехал к моргу Покровской больницы. Еще на практике в школе я трудился в Покровке санитаром и знал, что отсюда до неба немало кругов. Прямо в морге можно было заказать отпевание. Для таинства освободили комнату пять на шесть метров, стены обили вагонкой и бессистемно увешали пречистыми ликами кисти одного из сотрудников морга. Обычно в помещении выставляли сразу два гроба, поэтому, если скорбящих набиралось свыше двух десятков, некоторые слушали батюшку из коридора. У батюшки, бывшего милиционера, был зычный баритон и опухшее лицо, которое он напрасно пытался скрыть за бородой. Он часто путал имена Божьих рабов, даже если пользовался шпаргалкой. Когда он бывал совсем не в форме, за дело брался его молодой сменщик, пришедший к Богу на зоне. Правда, случалось, они вместе уходили в астрал на недельку. «Кто дал им такое право?» – зло вопрошали к небесам родственники покойных.

Двор морга был круглым каменным мешком, где каждый нормальный человек задумывается о том, чтобы немедленно бросить пить и курить. Первым под его своды вошел Серж Невзоров, в прошлом звезда нашего класса, а ныне лысеющий перец с потертым плотоядным лицом. Это лицо притягивало к себе чужие кулаки мистическим образом: казалось, кто-то свыше расставляет на его пути нетрезвых гопников, ищущих разрядки. Зато многим девушкам нравились его озорные глаза и здоровенный а-ля Мик Джаггер рот. После школы Серж увлекся растафарианством, что быстро привело его к внутривенным наркотикам. Парни, с которыми он почитал Джа, вскоре испугались и переломались, а Сержику так и не хватило воли. И хотя он решительно отрицал свою несвободу, диагноз бы написан на его лице не оставляющим сомнений образом. Он был должен половине района, и ходили слухи, что после него из квартир пропадают деньги и ценности.