Читать книгу Разговоры с мёртвыми - Денис Ядров - Страница 3

Полуувядших лилий аромат

Мои мечтанья лёгкие туманит.

Мне лилии о смерти говорят,

О времени, когда меня не станет.

Зинаида Гиппиус

Больше у меня никого нет. Только обязательные дни поминовения: третий, девятый, сороковой и каждый год – на родительский день.

Бездомные любят их. Всегда можно вкусно покушать, напиться вдоволь. Люди приходят и оставляют на могилах рюмки с водкой, тарелки с конфетами и блинами и кисель. Бездомные берут с могил водку и запивают её киселём или закусывают конфетами.

В древности считали, что покойник меняется в своём тлении ровно три раза. На третий день изменяется его образ, на девятый – распадается тело, на сороковой – истлевает сердце.

Я много знаю о последних обрядах и могу не хуже старой бабки объяснять, что делать на похоронах. Заносить в дом гроб следует головой вперёд, а при выносе тела впереди должны быть ноги. Цветы должны нести женщины, мужчинам их дают в крайнем случае. Сначала гроб несут на руках, а затем на лентах или длинных плотных полотенцах. Никто толком всех обрядов не знает, и каждый советует своё, и потому вокруг покойника всегда много споров.

Один раз на кладбище мне всучили горсть монет, и я не знал, что с ними делать. Стоял и хлопал глазами, как сова из мультфильма про Винни Пуха. Потом мне сказали, что если перед закапыванием могилы раздают одежду покойника, это значит, людям дарят его болезни. До сих пор не знаю, что было в тех злополучных монетах, но ничего хорошего от них ждать не приходится. В итоге, не представляя, что мне с этой мелочью делать, я сунул её в карман и на следующий день потратил в магазине. Наверное, монеты стоило бросить в могильную яму, чтобы покойному было чем расплачиваться на том свете. Например, с Хароном.

– Я всегда боялась темноты, – шепчет молодая школьная учительница. – В детстве я панически боялась ложиться спать, потому что перед сном приходилось выключать свет. Во тьме, мне казалось, тени, что прятались по углам, выходят из укрытий и начинают рыскать по комнате. Беззвучно зовут меня, широко открывая свои чёрные рты, тянут ко мне тонкие острые пальцы, натыкаются друг на друга и, как сомнамбулы, медленно расходятся. Эти карлики кружат вокруг моей кровати, задевают одеяло и стаскивают его с меня. Я тяну его на себя и читаю самодельные молитвы: «Боже, огради меня от тьмы, дай мне пережить эту ночь, помоги дождаться утра и света». Я никогда не боялась смерти, но тьма – самый страшный мой кошмар. И вот я в темноте. Навечно. Меня положили в гроб и закопали в землю, где вечная, невыносимая тьма.

Я баюкаю девушку на руках. Земля мокрая и холодная. Она прилипает к моим джинсам. Но мне всё равно. С некоторых пор я сплю дома на полу даже зимой, а порой и на снегу. И ни разу не заболел. Мечтаю о том, чтобы заболеть, долго мучиться и бредить, а потом умереть. Но старуха решила, что я и так часто с ней вижусь. Она думает, мы не сойдёмся характерами, будем ругаться, бить посуду и кричать друг на друга. Нет, мы ещё не готовы к браку. А я не могу больше. Меня раздражают глупые люди с их пустыми проблемами, с их бестолковой вереницей дней, которой они к тому же недовольны.

– Из вечера в вечер я думала о том, что наступит ночь и темнота окутает город, поползёт по улицам, пролезет в дома через подъездные двери и открытые форточки, просочится через замочные скважины в квартиры, заскользит по полу, стенам, потолкам и ледяным ужасом войдёт в мою спальню. Каждый день для меня был кошмаром ожидания ночи.

В воздухе пахнет сыростью. Я сижу на голой земле. На руках у меня прекрасная девушка. Её совсем недавно похоронили, и разложение ещё не коснулось её тела. Все покойники, которых я извлёк из смертного ложа, – свежепохороненные. Только те, кто умер недавно, зовут к себе.

Первый раз, когда я услышал голос из-под земли, был осенью того же года, в котором умерла мама. Зимой и летом я редко приходил к ней, но осень напомнила о маме. В тот раз со мной пришли две мамины подруги и какие-то её знакомые с работы.

Я провёл три часа у могилы, почти не двигаясь с места. Сидел на лавочке и смотрел на камень из мраморной крошки и мамину фотографию. Деревья надели жёлтые платья, и я думал о том, что осенью люди впадают в меланхолию и часто принимают решение, стоит ли дальше тянуть лямку или пришла пора оборвать нить Ариадны. Возрастает процент самоубийств, и природа засыпает покончивших собой бледными листьями.

В четырнадцатом веке, следуя заповеди «не убий», Триединский собор официально признал самоубийство убийством. Трупы суицидентов подвергали различным пыткам. Тела их вешали за ноги на центральных улицах, закапывали на перекрёстках с вбитым в сердце колом, точно вампиров, с позором хоронили с падалью и дошли до того, что стали выкапывать из могил трупы людей, только лишь подозреваемых в «преступлении». По уголовному положению Людовика XIV, тела самоубийц таскали на плетёнках по улицам лицом вниз, затем вешали, после чего бросали на живодёрню.

Самоубийцы вызывают уважение и одновременно непонимание. Мало кто решится добровольно прервать свою жизнь, какой бы невыносимой она ни была. Вряд ли самоубийство – это слабость. Может быть, и не проявление стойкой силы воли, конечно. Но кто из вас решится наложить на себя руки? Впрочем, вы уже покойники. Те, кто со мной ведут беседы, – настоящие, живые, а большинство тех, кого я встречаю на улице, удивительно мертвы. Вы, кому интересен только телевизионный экран, и вы, работающие в поте лица, и вы, обворовывающие тех, кто работает, – все вы покойники. Ходите по людным улицам, задевая друг друга плечами, теснитесь в автобусах, толкаетесь в метро, дети больших городов и пасынки маленьких. Квадрат экрана даёт иллюзию общения. А кто неудачно покончил с собой, того казнить. В девятнадцатом веке англичанин, неудачно перерезавший себе горло, был показательно повешен. Его тело, болтавшееся на верёвке, напоминало людям о том, что и после смерти не наступит свобода.

Холод осени отрезвляет. Мысли становятся чистыми и прозрачными, мир умирает и хорошеет. Красится жёлтыми погребальными красками, размазывает воронье карканье под глазами вместо теней, подводит губы мутными лужами, одевается в туман, натягивает на руки с длинными ногтями перчатки из бело-серых облаков, ложится в усыпальницу неба и разговаривает с тобой.

Деревья осенью просятся на руки и ластятся к небесам.

На нашем кладбище полно деревьев. Они окружают могилы со всех сторон, подпирают ограды, пускают корни в давно зарытые гробы, высасывают мёртвую плоть из земли и тянутся ввысь. Огромные, высокие деревья с лапами-ветками. Их нельзя срубать, потому что даже если упадёт одно дерево, оно разрушит сразу пару десятков захоронений. Страшно подумать о том, что будет, начни деревья падать одно за другим.

Листья опускались на могилу мамы и лавку, на которой ютился я. Моросило. В ушах гудело.

Мамины подруги давно покинули меня, оставив наедине с пеплом бумаги воспоминаний: о том, как с братом и отцом мы ездили на рыбалку, как дурачились, парились в бане. Как подолгу с мамой сидели на кухне, оставшись одни после смерти обоих, и размышляли о них. Как ездили отдыхать летом на юг. Тогда я был совсем маленький – о юге у меня сохранились только размытые годами картинки. Холодное мороженое и горячий кофе на втором этаже гостиницы, Чёрное море и свет, отовсюду яркий свет.

И я бы долго ещё упивался ностальгией, но утром будильник разбудит меня и отправит на работу, а перед ней надо выспаться, чтобы не клевать носом на ходу.

Интересно, как быстро бы меня уволили, узнав, что я мечтаю о смерти. Или пожалели бы? Вряд ли бы кому-то понравился рассказ о том, как я выл на луну и спал на снегу в огороде.

Я не стал дожидаться особого приглашения, сам написал заявление и устроился сторожем в детский сад, где и работал до прошлого года. Воспитатели и директор не знали, почему молодой парень с высшим образованием ночует в саду, получая копейки. Они были уверены, что кроме сторожа, у меня есть постоянная работа. Они даже думали, что у меня есть семья, и спрашивали: «Ну что, когда своего приведёшь?» Я пожимал плечами.

Мне противны живые люди из-за их мертвенности друг к другу. Но только взрослые. Дети не знакомы с равнодушием. Они вырастут и станут такими же, как их родители, но пока они дети, они святые. И чем меньше дети, тем они чище. А единственный способ вырваться из взрослого мира – как можно больше времени проводить в окружении детей.

Я почти не вижу их. Когда прихожу на смену, детей забирают домой, а ухожу, когда приводят. Но у меня есть шанс всю ночь напролёт находиться в атмосфере детства.

Я брожу по группам и разглядываю игрушечного размера столики и коврики, горки и велосипеды. Кручу в руках поделки из пластилина и картона, рассматриваю смешные, простодушные рисунки. Хотите настоящее добро? Посмотрите на кривые лучи жёлтого солнца, забавные квадраты-дома с треугольными крышами, прутики-травинки, нарисованные детской рукой.

У детей нет наших правил: где врать, а где молчать.

Но до поры до времени. Дети наблюдают за нами, копируют наше поведение, и однажды в них появляется гниль; она разрастается, ползёт по рукам и ногам, заполняет собой маленькие тела. Дети взрослеют, становятся хитрее и превращаются в монстров. Не гусеница становится бабочкой, а наоборот: бабочка бросает крылья и учится ползать по земле.

Это была десятилетняя девочка. Она звала меня тонким, еле слышным голосом.

Я покинул ограду маминой могилы, закрыл калитку, привязал её тряпкой, чтобы она не открывалась, и побрёл по тропинке из листьев. Мимо деревянных крестов и поднятых на дыбы камней, мимо железных памятников и мраморных, мимо стариков и молодых, недавних и старых захоронений, трагичных и не очень судеб.

Я разглядывал кроссовки. Влажная трава цеплялась за ноги, брюки промокли от неё до колен. Земля, железо и камни, индустриальный мегаполис для мёртвых. Потусторонний город со своими жилищами, дверями и проблемами. Только стучаться ни к кому не надо, заходи к любому. Все будут рады. Заходи, заходи, заходи, заходи. По-мо-ги-те!..

Я остановился. Прислушался. Колыханье листьев и дробь дождя. Дождь не может просить о помощи. Листья тоже.

– По-мо-ги-те! – тонкий детский голос. – По-мо-ги-те мне!..

Оглянулся вокруг.

– Кто здесь? – просипел я. – Кто здесь? – повторил громче и уверенней.

– По-мо-ги-те!..

– Ты кто?

Чуть ниже груди затрепетала паника. Ноги сами собой ускорили шаг. Но я не могу бежать от человека, который просит о помощи. А если это не человек? Чур меня.

Плюнул через левое плечо три раза и постучал по сосне.

– По-мо-ги-те!..

Я остановился, глубоко вдохнул и, стараясь говорить как можно спокойней, спросил:

– Ты где?

– Здесь, – сдавленный детский шёпот.

Ребёнок, это ребёнок, точно.

– Где здесь? – оглянулся по сторонам.

Долгая пауза. Моросящий дождь, вокруг – деревья, они смотрят на меня, хмурят брови-ветки, обступают со всех сторон, о чём-то шепчутся между собой. Обо мне. Слева, справа, спереди, сзади, на десять шагов вперёд и назад, везде, куда бы я ни обратил взор, – могилы. И голос. Тихий детский голос:

– Под землёй.

Под-зем-лёй. Эхо: ой-ой-ой. Из правого уха в левое: ой-ой-ой. Ой – в левое ухо, отскакивает и бьётся о правое.

Как в фильмах ужасов. Под-зем-лёй. Под землёй трупы. Они рвут на части живую плоть и глотают её. Они скалят зубы и тянут к тебе скрюченные пальцы.

Но я слышал о том, как люди впадали в летаргический сон, как их хоронили заживо. Когда вскрывали могилу Гоголя, обнаружили, что он лежит лицом вниз. Покойник вряд ли бы перевернулся со спины на живот. Жуткая смерть.

А что, если здесь такой же случай?

– Где ты?

– Здесь, – справа от меня.

Я обернулся. Ограда с зубьями, свежие цветы, венки, холмик земли, памятник, рамка, в ней – детское лицо. Девочка.

– Я здесь.

– Сейчас, сейчас.

Я полез через ограду. Стоп: перелезу, а копать как буду – руками? Два метра вглубь? Смешно. Хотя могила свежая – получится. Но сколько времени займёт? Бог его знает, сколько девочка находится под землёй и сколько она ещё выдержит находиться. Как она не задохнулась, и почему не умерла от шока? Бог ты мой, проснуться в гробу.

– Сейчас, девочка. Потерпи немного, – сказал настолько тихо, что, услышал меня только мой нос.

Срочно лопату. Где видел? Вроде, рядом с мамой. Там сегодня копали могилу и у ямы остались две штыковые и одна совковая лопаты.

Захоронение с голосом сделали только сегодня. Земля не успела осесть и уплотниться, поэтому я могу разрыть её и совковой лопатой. Ей удобней, и она загребает больше земли.

Бросился к могиле мамы. Остановился, оглянулся назад. Нельзя торопиться. Вдруг забуду обратную дорогу?

Быстрым шагом двинулся вперёд, стараясь запомнить свой путь. Надгробия из мрамора и мраморной крошки, железные, пышные и бедные, и деревья: сосны, берёзы, осины. Кривые исполины тянут ветки вверх.

Капли влаги прикасаются к лицу. Где ограда моей мамы? Чёрные и синие ограждения, большие и не очень, двойные захоронения для супругов.

Считаю шаги. Сорок пять, сорок шесть, семь, восемь… Где? Где? Где я видел эти лопаты?

Вот. Могила мамы, рядом двухметровая яма, накрытая жестью, и земляное возвышение с лопатами.

Схватил их. К лопатам прилипли сырые, неприятные на ощупь комья. Мёртвая вода разъедает землю и дерево.

Вода – граница между «тем» и «этим» светом, путь в загробное царство, место обитания душ и нечистой силы. В древности считали, что она держит связь с другим миром, и отправляли по ней еду и предметы покойным.

С представлениями о том, что душа человека после смерти погружается в воду, связана известная у славян система запретов использовать воду, которая была в доме в момент смерти кого-либо из домочадцев. При агонии умирающего белорусы выносили из дома и выливали всю воду, чтобы душа не задержалась в ней. Болгары называли такую воду «мёртвой», выливали из всех сосудов сразу после выноса покойника, чтобы никто не смог её выпить. Сербы выливали всю воду в том доме, мимо которого прошла похоронная процессия. Человек с ведром воды, встретив похороны на своём пути, выливал всю её на дорогу, чтобы душа покойника не погрузилась в неё.

Мёртвые голоса говорят со мной, и я помню каждое слово из каменных уст. Мёртвым незачем больше лгать. То время, когда ложь имела смысл, позади, а впереди ледяная вечность. Ад – не жаркое пекло, это пробирающий до гнилых костей холод.

Сначала я раскапывал могилу лопатой, погружался всё дальше и дальше, выкидывая землю наружу. Могила была свежей, и копалось легко. Памятник пришлось уронить и убрать в угол ограды. В какой-то момент я понял, что лопатой рыть не получится. Она упёрлась в крышку гроба и с громким стуком елозила по ней.

Отбросив лопату в сторону, стал руками отковыривать чёрную массу и кидать её наружу.

По моей спине хлестал плетью дождь, и холодный ветер пронизывал тело. Стемнело. Руки передо мной стали тенями, гроб тоже вытянулся в длинную тень.

Могильная вода лилась с неба. Кладбище будто погрузилось в океан и жило своей подводной жизнью под тёмной, густой толщей воды.

Мимо меня проплывали мертвецкие города, города-тени с тенями-колоннами, музеями и площадями, церквями и дорогами. Целый подводный мир-тень.

Пальцы карябали землю и распухшее дерево. Я зацепил ногтём камень в коме грязи и под выстрел боли сорвал ноготь. Кровь смешалась с землёй, слёзы хлынули из глаз. Боль сорвалась с цепи, пронеслась галопом от пальца к голове и разбилась вдребезги. Стиснув зубы, я зарычал. Тише, тише. Вдруг кто-нибудь придёт на мой крик? Например, сторож. И отправит меня в милицию, а потом – в психушку.

Кричать нельзя. Освобожу девочку, а потом поставлю всех перед фактом, что спас её от ужасной смерти.

Серёга, мужик с прошлой работы, рассказывал, как его друга по ошибке живого отвезли в морг. У бедняги остановилось сердце, пульс не прощупывался, и врачи решили, что он мёртв.

В морг друга Серёги везли за двести пятьдесят километров от дома. Тогда город только начали строить и своего морга не было.

И вот просыпается «покойник» в темноте, открывает глаза: где я? Снова закрывает, открывает: темно и везде трупы на тележках. Запах разложения лезет в нос, и смерть танцует в карнавальном наряде.

У бедняги нога и отказала. Он до сих пор хромой.

Больше всего я боялся, что разрою могилу и обнаружу девочку мёртвой, а меня застанут при этом. Тогда точно – дурдом.

А девочка была мёртвой с самого начала. Но кто мог знать об этом?

Я выкапывал из могилы мертвеца и не подозревал, что делаю.

– Сейчас, – как заведённый, повторял я. – Только не умирай. Сейчас, маленькая. Подожди немного.

Боль клокотала в голове, пульсировала в висках, растягивала их. Средний палец на правой руке распух и заполнял собой всё узкое пространство могилы. С усилием я оторвал крышку гроба, приколоченную на маленькие гвозди. Лопата валилась из рук, и поддеть ею крышку стоило немалых сил. К тому же, благодаря дождю и мокрой грязи, черенок лопаты скользил и выпрыгивал из пальцев. Ладони горели от заноз, словно я держал раскалённые угли.

Сорвать крышку было вдвойне тяжело из-за того, что я был ограничен в пространстве. Я упёрся спиной в мокрую земляную стену, встал на цыпочки со стороны ног «покойницы», там, где гроб сужается, поддел дерево лопатой, быстро перехватил его и рывком поднял.

Правая рука лопнула от боли. Кровь из пальца полилась мутной струёй. Темнота на две секунды плотно обступила меня и сжала в тисках своих объятий, глаза наполнились влагой, из носа потекло. Хотя девочке было двенадцать лет, она была высокой и гроб тоже не маленький. Пару минут я балансировал с крышкой гроба, изо всех сил пытаясь устоять. Удержав равновесие, присел, подхватил её пониже и резко подкинул вверх и в сторону.

Крышка подлетела надо мной, зависла в воздухе, загородив и так жидкое облако света, и грохнулась обратно на меня. Я упал прямо на девочкины ноги, послышался хруст костей. Тёмные пятна перед глазами налились чернотой, отпихнули в сторону все остальные предметы и поплыли в моём направлении. Из носа текла кровь.

Я смотрел на доски перед собой и видел одну темноту. Сколоченные в форме лодки доски громоздились надо мной, а я комично сидел вверх коленями, на ногах девочки, которой должен был помочь.

Плохо соображая, что делаю, и не обращая внимания, на что наступаю, медленно, очень медленно я поднялся, одновременно поднимая с собой крышку гроба. Упёрся в неё головой и схватился руками по обеим её бокам. Как в замедленном сне, повернулся и стал аккуратно подтягивать крышку вверх по стене земли. Благо, что земля была мокрой, и доски легко скользили по ней, раз от раза поднимаясь всё выше и выше, сантиметр за сантиметром.

Моё дыхание заполняло собой могильное пространство. Кисти распухли и еле удерживали крышку. Приходилось упираться в неё, чтобы она опять не выскользнула из рук. Правую ладонь я уже воспринимал, как нечто чужое. Ледяная мокрая железка, полная заноз.

Крышка была повёрнута внутренней стороной ко мне, и я завалился в неё, уткнувшись лицом в доску. Слава богу, она была строганной. Как жаль, что гроб не обшивают тряпкой изнутри. С каждым моим движением «лодка» поднималась выше. Раз – неуклюжие манёвры – два, три…

Я старался удержать её. Аккуратно, словно выполнял самую главную задачу в мире, подтягивал крышку вверх. Она наполовину скрылась в жидком небе. Я отдышался, отклонился назад и что есть силы толкнул «лодку». На этот раз она подлетела над ямой, затмила свет и исчезла за пределами преисподней.

А я рухнул наземь.

Что с девочкой, я не знал и боялся, что моя помощь опоздала.

Я откапывал покойницу и был уверен, что она жива.

Какую злую шутку сыграла со мной смерть.