Читать книгу Общак - Деннис Лихэйн - Страница 1

Боб нашел собаку на третий день после Рождества, когда весь квартал притих от мороза, похмелья и несварения желудка. Он возвращался домой со своей смены в «Баре Кузена Марва» в квартале Флэтс – почти двадцать лет он стоял за стойкой с четырех дня до двух ночи. В тот вечер в баре было тихо. Милли, как обычно, устроилась на табурете с бокалом «Тома Коллинза»[1], посасывала коктейль и время от времени что-то шептала себе под нос или делала вид, будто смотрит телевизор, – все что угодно, лишь бы не возвращаться в дом престарелых на Эдисон-Грин. Явился и сам Кузен Марв. Сказал, что займется счетами, но почти все время проторчал за столиком в кабинке в глубине бара, изучал программу скачек и строчил эсэмэски своей сестре Дотти.

Они, наверное, закрылись бы раньше, если бы не друзья Риччи Велана, которые оккупировали барную стойку на другом конце от Милли и всю ночь поминали своего пропавшего без вести и официально считавшегося покойным друга.

Ровно десять лет назад Риччи Велан вышел из дверей «Бара Кузена Марва» раздобыть то ли травки, то ли колес (на этот счет мнения его друзей разделились) и пропал с концами. У него осталась по-дружка и дочка, которую он никогда не видел, она жила теперь с матерью в Нью-Хэмпшире, а еще машина, ожидавшая в мастерской замены спойлера. Так все и поняли, что он мертв: Риччи ни за что не бросил бы машину, он любил эту паршивую машину.

Мало кто называл Риччи Велана по имени. Всё больше по прозвищу – Времечко, потому что он без конца вспоминал тот год, когда играл в футбол за школу Ист-Бакингем. Да, было времечко! Благодаря Риччи они тогда выиграли с рекордным счетом 7:6 – не особенно впечатляющий результат для тех, кто не в курсе их достижений до и после.

В общем, в тот вечер в «Баре Кузена Марва» гуляли друзья Риччи-Времечко, пропавшего без вести, – Салли, Донни, Пол, Стиви, Шон и Джимми – и заодно смотрели, как «Майами» гоняет по баскетбольной площадке «Селтикс». Боб в пятый раз принес им выпить – не спрашивая, за счет заведения, – и тут в игре что-то произошло, отчего все они замахали руками, застонали и завопили.

–  Старые пердуны! – заорал Шон в телевизор.

–  Не такие уж они и старые, – сказал Пол.

–  Рондо, урод колченогий, растопырился, из-за него Леброн мяч потерял! – не унимался Шон. – Да и этот тоже хорош – как его? Боганс? Который подгузники от недержания рекламирует.

Боб поставил выпивку перед Джимми, водителем школьного автобуса.

–  А ты что скажешь? – спросил его Джимми.

Боб почувствовал, как заливается краской: с ним такое случалось, когда кто-нибудь смотрел ему прямо в лицо и он тоже вроде как должен был ответить таким же прямым взглядом.

–  Я не увлекаюсь баскетболом.

Салли, работавший кассиром на платной дороге, сказал:

–  А ты, Боб, вообще чем-нибудь увлекаешься? Может, книжки читаешь? Смотришь «Найди себе пару»? Гоняешь бездомных?

Парни загыкали, Боб виновато улыбнулся:

–  Это вам за счет заведения.

Он отошел, делая вид, что разговор у него за спиной его не касается.

–  Я сколько раз видел, как девчонки, ничего себе телочки, пытались его склеить – ни фига! – сказал Пол.

–  Может, ему нравятся парни, – предположил Салли.

–  Да никто ему не нравится.

Шон, вспомнив о хороших манерах, отсалютовал бокалом Бобу, потом Кузену Марву и сказал:

–  Спасибо, ребята!

Марв, который теперь стоял за стойкой, развернув перед собой газету, улыбнулся и поднял бокал в ответ, после чего снова сосредоточился на газете.

Остальные тоже подняли свои бокалы.

–  Никто не хочет сказать пару слов о нашем друге? – спросил Шон.

–  За Риччи-Времечко Велана, выпускника девяносто второго года школы Ист-Бакингем и просто крутого перца! Покойся с миром! – произнес Салли.

Остальные одобрительно загудели и выпили. Марв подошел к Бобу, когда тот сгружал в раковину грязные бокалы. Марв сложил газету и поглядел на компанию в конце бара.

–  Ты поставил им выпивку? – спросил он Боба.

–  Они же пьют за покойного друга.

–  Сколько он уже покойник, лет десять? – Марв пожал плечами, натягивая кожаную шоферскую куртку, с которой не расставался: такие были в моде, когда самолеты протаранили башни-близнецы, и вышли из моды, едва башни рухнули. – Пора бы им уже угомониться и не рассчитывать на выпивку за счет мертвеца.

Боб сполоснул стакан, прежде чем поставить его в посудомоечную машину, и ничего не ответил.

Кузен Марв надел перчатки и шарф, затем метнул недовольный взгляд на другой конец стойки, где устроилась Милли.

–  Кстати, о дармовой выпивке. Может, хватит ей уже сидеть тут часами за здорово живешь?

Боб поставил следующий стакан на верхнюю решетку машины.

–  Да сколько она пьет…

Марв придвинулся к нему:

–  Когда ты в последний раз спрашивал с нее плату? А после полуночи ты еще и курить ей разрешаешь, не думай, что я ничего не знаю. Это не столовка для бездомных, а бар. Пусть расплатится за все, сегодня же. А если не может – чтобы духу ее тут больше не было!

Боб поглядел на него и негромко сказал:

–  Она должна около сотни баксов.

–  Сто сорок, если точно. – Марв вышел из-за стойки и остановился в дверях. Он указал на мишуру на окнах и над барной стойкой. – И вот еще что, Боб. Сними ты всю эту рождественскую дрянь. Сегодня уже двадцать седьмое.

–  А как же Малое Рождество? – спросил Боб.

Марв секунду пристально глядел на него.

–  Не знаю, что и сказать, – произнес он и ушел.

После того как «Селтикс», кое-как дотянув до конца игры, отмучился наконец, друзья Риччи Велана выкатились из бара, и остались только старая Милли и Боб.

Милли зашлась нескончаемым мокрым кашлем курильщика со стажем. Боб тем временем работал шваброй. Милли все кашляла и кашляла. Остановилась она в тот миг, когда уже стало казаться, что она вот-вот задохнется насмерть.

Дойдя до ее стула, Боб оторвал швабру от пола.

–  Ты как?

Милли отмахнулась от него:

–  Лучше не бывает. Я бы пропустила еще стаканчик.

Боб зашел за стойку бара. Он был не в силах смотреть ей в глаза и уставился на черное прорезиненное напольное покрытие.

–  Мне велено взять с тебя деньги. Извини. И еще, Милли… – Бобу хотелось отстрелить себе башку от стыда за то, что он принадлежит к роду человеческому. – Велено закрыть кредит.

–  Ох ты…

Боб не смотрел на нее.

–  Такие дела.

Милли покопалась в спортивной сумке, с которой приходила каждый вечер.

–  Да-да, конечно. У вас же бизнес. Конечно.

Сумка была старая, эмблема на боку выцвела. Милли долго в ней рылась. Она выложила на барную стойку долларовую банкноту и шестьдесят два цента. Пошарила еще и вынула антикварную рамку для фотографий, пустую. Положила ее на стойку.

–  Это чистое серебро из ювелирного магазина на Уотер-стрит, – сказала Милли. – Сам Роберт Кеннеди покупал у них часы для Этель. Ценная вещь.

–  И там нет фотографии? – спросил Боб.

Милли бросила взгляд на часы над баром:

–  Выцвела.

–  Твоя фотография? – спросил Боб.

Милли закивала:

–  С детьми.

Она снова заглянула в сумку, еще немного в ней покопалась. Боб поставил перед ней пепельницу. Милли подняла на него глаза. Ему хотелось погладить ее по руке – утешить, дескать, ты не одна в мире, – однако подобные жесты лучше оставить другим, ну там киногероям например. Каждый раз, когда Боб отваживался на что-нибудь настолько личное, получалось неловко.

Он отвел взгляд и смешал Милли еще один коктейль.

Поставил перед ней стакан. Взял со стойки доллар и отвернулся к кассе.

–  Погоди, возьми это, – сказала Милли.

Боб обернулся на нее через плечо:

–  Этого хватит, чтобы покрыть долг.

Боб покупал одежду в «Таргете» – новые футболки, джинсы, спортивные костюмы; у него была «шевроле-импала», отец отдал ему ключи от машины в 1983 году, и на спидометре было еще далеко до ста тысяч, поскольку Боб никуда особенно не ездил; за дом было выплачено, налог на недвижимость смехотворный, потому что кому, на хрен, охота жить в такой дыре? В общем, если у Боба что и было, о чем догадывались лишь единицы, так это приличный доход. Он положил долларовую банкноту в кассу. Сунул руку в карман, выудил свернутые в рулон деньги, отсчитал семь двадцаток и добавил в кассу.

Когда он снова повернулся к Милли, та уже сгребла мелочь и рамку для фотографий обратно в сумку.

Пока Милли пила коктейль, Боб закончил с уборкой и вернулся за стойку. Милли сидела, гремя кубиками льда в стакане.

–  Ты когда-нибудь слышала о Малом Рождестве? – спросил он.

–  Конечно, – ответила Милли. – Шестое января.

–  Теперь никто уже не помнит.

–  В мое время это кое-что значило, – сказала она.

–  Во времена моего отца тоже.

–  Но для тебя уже ничего, – произнесла она печально, словно жалея его.

–  Ничего, – согласился Боб, чувствуя, как в груди словно бьется пойманная птица и не находит выхода.

Милли глубоко затянулась сигаретой, с наслаждением выдохнула. Снова закашлялась и потушила сигарету. Она надела поношенное зимнее пальто и засеменила к выходу. Боб распахнул перед ней дверь – на улице шел легкий снежок.

–  Спокойной ночи, Боб.

–  Иди осторожнее, – сказал Боб. – Не поскользнись.

В этом году вывоз мусора в той части Флэтс, где жил Боб, пришелся на двадцать восьмое число, и народ с вечера выставил свои баки к краю дороги, чтобы утром их забрал мусоровоз. Пока Боб шел к дому, он с любопытством и огорчением разглядывал, чту люди выбрасывают на свалку. Просто диву даешься. Столько почти новых и уже поломанных игрушек. Столько разной техники, которая еще прекрасно работает, однако ей вынесли приговор. Тостеры, телевизоры, микроволновки, стереосистемы, одежда, машинки, самолетики и чудовищные грузовики с дистанционным управлением, которым всего-то и нужно каплю клея здесь и кусочек изоленты там. И не сказать, чтобы его соседи были особенно зажиточными. Сколько раз Боб просыпался по ночам из-за семейных ссор из-за денег, не мог упомнить всех, кто по утрам впихивался в метро с осунувшимся от тревоги лицом, сжимая в потном кулаке газету, раскрытую на странице объявлений о найме. Он стоял за этими людьми в очереди в супермаркете и видел, как они перебирают свои льготные продуктовые талоны, и в банке, когда они обналичивают социальные чеки. Кто-то из них работает на двух работах, у кого-то есть крыша над головой только благодаря доплатам для малоимущих, кто-то мрачно заливает убожество своей жизни в «Баре Кузена Марва», глядя в пустоту и стискивая ручки пивных кружек.

И все равно они покупают и покупают. Строят себе виселицу из долгов и, когда, кажется, что помост вот-вот рухнет, берут в кредит гарнитур для гостиной и взгромождают его поверх всего остального. И если они одержимы желанием покупать, то в той же мере, если не в большей, одержимы и желанием выбрасывать. В горах мусора Бобу виделась едва ли не болезненная зависимость, его не оставляло ощущение, что в унитаз спустили добротную пищу, которую, по уму, не надо было бы в себя пихать.

Боб – выпавший из этого дурного круга из-за лежавшей на нем печати одиночества, из-за своей неспособности удержать возле себя человека, вроде бы заинтересовавшегося им дольше чем на пять минут дежурного разговора, – по временам предавался на этих тротуарах греху гордыни: гордился тем, что не потребляет бездумно, не ощущает необходимости покупать то, что его настойчиво призывает купить телевидение, радио, рекламные плакаты, журналы и газеты. Не покупая, он, впрочем, не становился ближе к своей мечте, поскольку мечтал лишь о том, чтобы не быть одному, но он сознавал, что его мечта недостижима.

Боб жил один, в том самом доме, где прошло его детство, и, когда казалось, что еще немного – и он задохнется от этих запахов, воспоминаний и потемневших от времени диванов, он пытался бежать – участвовал в благотворительной работе для церкви, профсоюзных пикниках и даже в одной кошмарной тусовке, устроенной службой знакомств, – но рана становилась только глубже, и ему приходилось неделями зализывать ее, проклиная себя за надежду. «Пустая надежда», – шептал он, обращаясь к стенам гостиной. Нелепая, пустая надежда.

И все-таки она жила в нем. Притихшая, почти безнадежная. «Безнадежная надежда», – думал он иногда и улыбался своей невеселой шутке, а люди в метро недоумевали, какого черта Боб улыбается. Странноватый, одинокий Боб-бармен. Неплохой парень, на него можно положиться, всегда поможет расчистить от снега дорожку и проставится без вопросов, короче – хороший парень, но до того застенчивый, что слова членораздельного от него не добьешься, ну и в конце концов махнешь на него рукой, кивнешь из вежливости и отойдешь в сторону. Что с него взять!

Боб знал, как его воспринимают, и никого не винил. Он был в состоянии посмотреть на себя со стороны и увидеть то, что видят другие: вечного неудачника, болезненно застенчивого в любой компании, на которого ни с того ни с сего нападает нервный тик: то начинает часто-часто моргать, то вдруг головой дернет, забывшись, – в общем, тот еще тип, рядом с ним другие лузеры просто бравые ребята.

–  В твоем сердце столько любви, – сказал Бобу отец Риган, когда Боб разрыдался на исповеди. Отец Риган завел его в ризницу, и они пропустили по паре стаканчиков односолодового виски, который святой отец держал в шкафу, над вешалкой с рясами. – Да-да, Боб. Это сразу видно. И я твердо верю, что какая-нибудь хорошая женщина, женщина с верой в Господа, увидит свет твоей любви и поспешит на него.

Ну как рассказать божьему человеку о мире простых смертных? Боб знал, что священник желает ему добра, что теоретически тот прав. Однако по собственному опыту Боб знал, что женщины хоть и видят свет любви в его сердце, еще как видят, только им хотелось бы, чтобы это любвеобильное сердце было заключено в более привлекательную оправу. И дело не только в женщинах, дело в нем самом. Боб не доверял себе, если речь шла о хрупких материях. Не доверял уже много лет.

В ту ночь он замедлил шаг на тротуаре, вдруг ощутив чернильное небо над головой и свои замерзшие пальцы, – он даже закрыл глаза, чтобы не видеть ночь.

Он привык к этому. Привык.

Ничего страшного.

Со всем этим можно жить, только не нужно бороться.

Стоя с закрытыми глазами, он услышал звук – усталый скулеж, приглушенное царапанье и резкое металлическое громыхание. Он открыл глаза. Большой железный бак, надежно закрытый тяжелой крышкой. Справа от него, на тротуаре, футах в пятнадцати. Бак слегка подрагивал в желтом свете фонарей, и дно скребло по асфальту. Боб остановился перед баком и снова услышал слабый скулеж – словно мучительный выдох какой-то живой твари, которая еще того и гляди испустит дух, и Боб сдернул крышку.

Чтобы добраться до цели, ему пришлось выкинуть разный хлам: микроволновку без дверцы и пять толстых томов «Желтых страниц» (самый старый был за 2005 год), брошенных поверх засаленного, пропахшего плесенью матраса и подушек. Собака – очень маленькая, может, щенок – была на самом дне, от внезапного света она вжала голову. Жалобно заскулила, тельце ее напряглось, плотно закрытые глаза превратились в щелки. Кожа да кости. Боб видел все ребра под кожей. Еще он видел запекшийся сгусток крови возле уха. Ошейника не было. Коричневая, с белой мордой и лапами, слишком крупными для такого тщедушного тела.

Боб нагнулся, протянул руки, схватил собаку за шкирку и вытащил из лужи ее собственных экскрементов. Животина заскулила громче. Боб не особенно разбирался в собаках, но решил, что это, наверное, боксер. И, совершенно точно, щенок. Когда Боб поднял его повыше, щенок открыл свои громадные карие глаза и неподвижно уставился на него.

Где-то рядом, Боб в этом не сомневался, двое слились в любовном объятии. Мужчина и женщина. Сплелись телами. За одним из этих окон, бесстрастно глядевших на улицу, задернутых шторами, оранжевых от света. Боб просто видел их, нагих счастливцев. А он торчит здесь на холоде с полудохлой собакой, которая испуганно таращится на него. Обледенелый тротуар блестел, словно новенький мрамор, ветер был колючий и злой.

–  Что там у вас?

Боб обернулся и окинул взглядом улицу влево и вправо.

–  Я здесь, наверху. А вы копаетесь в моем мусоре.

На высоком крыльце ближайшего к нему дома стояла девушка. Она зажгла наружный свет и, дрожа от холода, переступала босыми ногами. Сунула руку в карман куртки с капюшоном и вынула пачку сигарет. Достала одну, не спуская глаз с Боба.

–  Тут собака. – Боб поднял щенка повыше.

–  Что?

–  Собака. Щенок. Кажется, боксер.

Девушка кашлянула, вытолкнув из себя немного дыма.

–  Кому придет в голову бросить собаку в мусорный бак?

–  И я про то же. Видите? У него кровь.

Боб сделал шаг к крыльцу, и девушка попятилась:

–  Вы знаете кого-нибудь из моих знакомых?

Девица не промах – с чужаками всегда начеку.

–  Ну, – замялся Боб, – может, с Фрэнси Хеджес?

Девушка помотала головой.

–  Салливанов знаете?

Нашла что спросить. В этом-то районе. Здесь тряхани дерево, и с него наверняка свалится какой-нибудь Салливан. А следом упаковка пива.

–  Я знаю тьму Салливанов.

Они зашли в тупик, щенок смотрел на него, дрожа сильнее, чем девушка на крыльце.

–  Эй! – сказала она. – Вы в этом приходе живете?

–  В соседнем. – Боб мотнул головой влево. – В приходе Святого Доминика.

–  В церковь ходите?

–  Почти каждое воскресенье.

–  Значит, знакомы с отцом Питом?

–  С Питом Риганом, – сказал он. – Само собой.

Девушка вынула сотовый.

–  Как вас зовут?

–  Боб, – сказал он. – Боб Сагиновски.

Она подняла телефон и сфотографировала его. Ничего подобного он не ожидал, иначе хотя бы пригладил волосы.

Боб тупо ждал, а девушка шагнула назад со света, прижав телефон к одному уху и палец – к другому. Он смотрел на щенка. Щенок смотрел на него, будто спрашивая: «Как это меня угораздило?» Боб тронул его нос указательным пальцем. Щенок моргнул. На какой-то миг Боб позабыл все свои грехи.

–  Я только что отправила фотографию, – сказала девушка из темноты, – отцу Питу и еще шестерым знакомым.

Боб глядел в темноту и молчал.

–  Надя, – представилась девушка, выходя обратно на свет. – Неси его сюда, Боб.

Дома у Нади они вымыли щенка в раковине, вытерли и отнесли на кухонный стол.

Надя оказалась совсем маленькой. У основания ее шеи тянулась узловатая ниточка шрама. Шрам был темно-красный, как ухмылка пьяного циркового клоуна. Личико – маленькая луна, испещренная кратерами-оспинами, глазки – кулоны-сердечки. Плеч как будто не было вовсе, и сразу от шеи начинались руки. Локти – словно сплюснутые пивные банки. Лицо обрамляли желтые, аккуратно подстриженные волосы.

–  Это не боксер. – Ее взгляд скользнул по лицу Боба, и она опустила щенка на кухонный стол. – Это амстафф – американский стаффордширский терьер.

Боб догадывался, что должен что-то понять по ее тону, однако не мог сообразить, что именно, и промолчал.

Когда молчание слишком уж затянулось, Надя снова посмотрела на него:

–  Питбуль.

–  Это питбуль?

Она кивнула и снова промыла рану на голове у щенка. Кто-то его избил, пояснила она Бобу. Возможно, до полусмерти и, решив, что щенок умер, выбросил его в мусорный бак.

–  Зачем? – спросил Боб.

Надя поглядела на него, и ее круглые глаза сделались еще круглее и больше.

–  Да просто так. – Она пожала плечами и снова занялась осмотром собаки. – Я когда-то работала в службе спасения животных. На Шомат-авеню. Ветеринарным фельдшером. Но потом решила, что это не мое. С этой породой одно мучение…

–  В смысле?

–  Трудно пристроить, – сказала она. – Никто не хочет их брать.

–  Я ничего не понимаю в собаках. У меня никогда не было собаки. Я один живу. Просто шел мимо мусорного бака. – Боб поймал себя на том, что ему крайне необходимо объяснить себя, объяснить свою жизнь. – Я просто…

Он слышал, как на улице воет ветер, как что-то грохочет там в темноте. Стучит в окна – то ли дождь, то ли град. Надя взяла щенка за заднюю левую лапу, слегка ее приподняла – остальные три были коричневые, а эта белая с персиковыми крапинками – и поспешно выпустила из пальцев, как будто вдруг испугавшись заразы. Она снова сосредоточилась на ране, внимательно осмотрела правое ухо – самый кончик был оторван, Боб заметил это только сейчас.

–  Ну, – сказала она, – жить будет. Тебе понадобится клетка, собачий корм и все такое.

–  Нет, – сказал Боб. – Ты не понимаешь.

Надя наклонила голову и смерила его взглядом, говорившим, что она прекрасно все понимает.

–  Я не могу. Я просто нашел его. И хочу его вернуть.

–  Тому, кто его избил и бросил умирать?

–  Нет-нет, тем, кто обязан этим заниматься.

–  Значит, в службу спасения животных, – сказала она. – Они дадут владельцу семь дней на то, чтобы забрать собаку, а потом…

–  Тому, кто его избил? Ему дадут второй шанс?

Надя слегка нахмурилась и кивнула.

–  Если он не заберет собаку… – она подняла собачье ухо и внимательно осмотрела, – есть вероятность, что малыш отправится в приемную семью. Но это непросто. Подыскать им дом. Питбулям то есть. – Она поглядела на Боба. – Чаще всего их усыпляют.

Горечь ее слов как волной накрыла Боба, и ему стало мучительно стыдно. Сам того не желая, он причинил боль. И боли в мире стало еще больше. Он не оправдал доверия девушки.

–  Я… – начал он. – Просто…

Надя рассеянно подняла на него взгляд:

–  Что-что?

Боб поглядел на щенка. Глаза у того были сонные, намаялся за день в мусорном баке, это после экзекуции-то! Но дрожать он перестал.

–  Ты могла бы взять его себе, – сказал Боб. – Ты же сама сказала, что работала с собаками. Ты же…

Надя решительно покачала головой:

–  Я и о себе позаботиться не в состоянии. – Она снова помотала головой. – К тому же я все время на работе. График безумный. Непредсказуемый.

–  Может быть, дашь мне время хотя бы до утра воскресенья?

Боб сам не знал, как эти слова сорвались у него с языка, он вроде бы ничего такого и в мыслях не держал.

Девушка испытующе посмотрела на него:

–  Это не пустые слова? Тебе лучше сдержать обещание: если ты не заберешь щенка в воскресенье до полудня, он снова окажется на улице.

–  Значит, до воскресенья. – Боб проговорил эти слова с твердой уверенностью, и он не кривил душой. – В воскресенье – железно.

–  Правда?

–  Правда. – Бобу казалось, он сошел с ума. Он казался себе легким, как облатка. – Правда.