Читать книгу Маленькие милости - Деннис Лихэйн, Dennis Lehane - Страница 3

Ночью вырубилось электричество, и рассвет жители района встречают в духоте. В квартире семейства Феннесси перестал крутиться оконный вентилятор, а холодильник покрылся испариной. Проснувшись, Мэри Пэт заглядывает в спальню к дочке: Джулз лежит поверх одеяла и, приоткрыв рот, тихонько сопит в мокрую от пота подушку. Мэри Пэт идет на кухню и закуривает сигарету – первую за сегодня. Выдыхая дым в окно над раковиной, она чувствует, как уже пышет жаром кирпичная кладка.

Что кофеварка не работает, Мэри Пэт понимает, только попытавшись ее включить. Можно было бы приготовить кофе на плите, но газовая компания, устав от вечных «завтраков», на прошлой неделе перекрыла газ за неуплату. Мэри Пэт взяла подработку на обувной фабрике, и там ей нужно отпахать еще три дополнительные смены, а потом дойти до офиса поставщика, закрыть долг и написать заявление. Только тогда можно будет снова жарить курицу в духовке и кипятить воду.

Оттащив в гостиную мусорное ведро, она сгребает туда пивные банки и вытряхивает пепельницы с журнального столика, с тумбочки возле дивана и еще одну – с телевизора. В темном экране она видит свое отражение: спутанные немытые волосы, дряблый подбородок, майка и шорты – ничего общего с образом, застывшим в голове. А еще – даже в сером стекле – видны венозные узоры на икрах. Как? Откуда? Ей ведь всего сорок два!.. Ну да, в двенадцать кажется, что быть сорокалетним – это стоять одной ногой у Бога в приемной, но на самом деле нет никакой разницы, двенадцать тебе, двадцать один или тридцать три. Мэри Пэт чувствует себя на все эти возрасты сразу, но не стареет, нет. Только не сердцем. Только не душой.

Уставясь на двойника в кинескопе, она убирает со лба прилипшие волоски, и тут раздается звонок в дверь.

После серии грабежей и нападений на людей в их собственных квартирах два года назад, летом семьдесят второго, Жилищное управление Бостона наконец раскошелилось на дверные глазки. Выглянув в мятно-зеленый коридор, Мэри Пэт видит Брайана Ши с охапкой каких-то палок в руках. Как почти все парни Марти Батлера, Брайан выглядит строже священника. В их шайке не допускается никаких длинных волос и бандитских усов, никаких бакенбард, брюк клеш и туфель на каблуках. И уж тем более никаких веселеньких узоров вроде «огурцов» или тай-дай[3]. Брайан Ши одет по моде прошлого десятилетия: белая футболка под темно-синим «харрингтоном»[4]. (Вообще, «харрингтоны» – темно-синие, бежевые, иногда коричневые – фирменная черта парней Батлера. Эти куртки они носят даже в такую жару, как сегодня, когда столбик термометра уже с утра в районе восьмидесяти по Фаренгейту, и только зимой меняют на пальто или укороченные кожанки на меховой подкладке. А с наступлением весны члены шайки, все в один день, вновь достают из шкафов непременные «харрингтоны».) Щеки у Брайана гладко выбриты, светлые волосы подстрижены под бокс, на ногах – сероватые чиносы и все в царапинах черные полусапоги с «молниями» по бокам. Глаза цвета средства для мытья окон смотрят слегка надменно, будто Брайану известны потаенные секреты собеседника и он находит их забавными.

– Как дела, Мэри Пэт? – здоровается Ши.

Она мысленно представляет, как выглядит со стороны: волосы похожи на слипшиеся макароны, лицо покрывают грязные разводы…

– Привет, Брайан. Света нет.

– Марти уже сделал пару звонков, так что все решается.

– Помочь? – Она кивает на палки.

– Было бы неплохо. – Он поправляет охапку и ставит ее на пол у двери. – Это для табличек.

На майке пятно – кажется, от пролитого вчера «Миллера». Интересно, чувствует ли Брайан Ши запах?

– Каких табличек?

– На митинг. Тим скоро за ними забежит.

Мэри Пэт убирает палки в подставку, где скучает одинокий зонт со сломанной спицей.

– Все будет, значит?

– В пятницу. Пойдем прямо на площадь перед мэрией. Пошумим, как и обещали. Только нужно собрать весь район.

– Обязательно. Я буду.

Брайан вручает ей стопку листовок.

– Вот эти нужно раздать сегодня до полудня. Ну, пока совсем пекло не началось. – Ребром ладони он утирает пот, струящийся по гладкой щеке. – Хотя оно, наверное, уже.

Мэри Пэт смотрит на верхнюю бумажку:

!!!!!!!! БОСТОН АТАКОВАН СУДОМ!!!!!!!!

В ПЯТНИЦУ 30 АВГУСТА ВЫХОДИ ВМЕСТЕ С ОБЕСПОКОЕННЫМИ РОДИТЕЛЯМИ И ГОРДЫМИ ГРАЖДАНАМИ ЮЖНОГО БОСТОНА НА МИТИНГ ПЕРЕД МЭРИЕЙ! ПОЛОЖИМ КОНЕЦ СУДЕБНОМУ ПРОИЗВОЛУ!

РОВНО В ПОЛДЕНЬ!

НИКАКОГО БАСИНГА!

НИКОГДА!

МЫ НЕ ДОПУСТИМ!

– У каждого свой участок. Тебе нужно охватить… Так, ща. – Брайан сует руку под куртку и достает список. – Мерсер от Восьмой до Дорчестер-стрит плюс Телеграф-стрит до парка. Ну и всё, что вокруг парка.

– Нехило так адресков.

– Это ради Большого Дела, Мэри Пэт.

Обычно, когда парни Батлера чего-то просят, подразумевается, что взамен ты получаешь их «крышу». В лоб, конечно, этого никогда не говорят, придумывая тот или иной благородный повод: помощь ирландским повстанцам, голодающим детям у черта на рогах, семьям ветеранов… Наверное, какие-то деньги и правда идут на эти нужды. Однако борьба с басингом – по крайней мере, пока – выглядит вполне искренней. Как будто и правда Большое Дело. Хотя бы потому, что до сих пор с жильцов Коммонуэлса никто не взял и цента. Знай выполняй поручения, и всё.

– Тогда, конечно, с радостью, – говорит Мэри Пэт. – Ладно, шучу.

Брайан устало вздыхает:

– Шутников развелось – каждый первый. Живот надорвешь… Рад был видеть, Мэри Пэт. Надеюсь, свет скоро дадут.

Козырнув на прощанье в воздухе, он уходит по зеленому коридору.

– Эй, Брайан, погоди!

Он останавливается и оглядывается.

– А что будет после протеста?.. Ну, не знаю, если не поможет?

Он пожимает плечами:

– Поглядим.

«Почему бы просто не взять и не пристрелить судью? – думает Мэри Пэт. – Вы, мать вашу, парни Батлера. Мы платим вам за “крышу”, вот и прикройте нас! Защитите наших детей. Прекратите это».

А вслух говорит:

– Спасибо, Брайан. Передавай привет Донне.

– И ты от меня Кенни. – Он снова козыряет, но вдруг спохватывается, видимо, вспомнив последние сплетни, и виновато бормочет: – Ну то есть в смысле…

– Передам, – коротко бросает Мэри Пэт, прекращая его мучения и разговор.

Брайан неловко улыбается и уходит.

Она закрывает дверь и, обернувшись, видит за кухонным столом Джулз. Дочь курит из ее пачки.

– Свет, блин, что ли, вырубили? – спрашивает она.

– Ага, и тебе доброе утро, – отвечает Мэри Пэт. – «Доброе утро, мам». Или язык отсохнет?

– Доброе утро, мам. – Улыбка у Джулз одновременно теплая, как солнце, и холодная, как луна. – Мне нужно в душ.

– Так иди.

– Вода же ледяная.

– На улице уже под девяносто.

Мэри Пэт отбирает у дочери свою пачку тонких. Джулз, закатив глаза, затягивается и долго выдыхает дым в потолок.

– Чего он приходил?

– Кто, Брайан?

– Ага.

– Откуда ты знаешь Брайана Ши? – Мэри Пэт закуривает вторую сигарету за день.

– Ну ма-а, – раздраженно протягивает Джулз. – У нас на районе все «знают» Брайана Ши. Откуда еще мне его знать?.. Так чего он хотел?

– Звал на шествие. На митинг. В пятницу.

– Бесполезняк. – За притворным безразличием Джулз чувствуется страх, от которого в глазах вечно влага, а под ними – темные круги.

Все-таки дочка красавица. Всегда была. А теперь явно стареет – всего-то в семнадцать лет! Причин, конечно, хоть отбавляй: тут тебе и жизнь в Коммонуэлсе (из таких мест редко выходят топ-модели и королевы красоты – неважно, какими прелестными малышками они были), и потеря брата, и уход отчима, причем как раз в тот момент, когда уже верилось, что он с ними навсегда, и, наконец, навязанный государством перевод в новую школу, да притом в районе, куда белым после заката соваться небезопасно. И все это не считая семнадцатилетия – возраста, когда влипаешь хрен пойми во что со своими придурочными дружками.

Мэри Пэт в курсе, что сегодня молодежь поголовно торчит на марихуане и кислоте. Ну и пьянствует, куда без этого. В Южке[5] дети, можно сказать, рождаются на свет с бутылкой «Шлица» в одной руке и пачкой «Лакиз»[6] в другой. А ведь есть еще гребаные шприцы и коричневый порошок, который превращает здоровых ребятишек в трупы или полутрупы меньше чем за год, – вот самая страшная дрянь. Если Джулз ограничится пивом и сигаретами, ну и, может, косячком время от времени, то просто испортит внешность. Все одно в социальном жилье красоту хрен сохранишь. Но упаси Господь она пересядет на наркоту… Еще одной утраты Мэри Пэт просто не вынесет.

Лишь пару лет назад она осознала, что Джулз вообще нельзя было растить здесь. Это тебе не Мэри Пэт, будто сошедшая с конвейера по выпуску суровых ирландских бабищ: широкоплечая, коренастая, крепко сложенная – хоть сейчас на роллер-дерби[7] или в какой другой командный спорт; достаточно взглянуть на ее фотографии в младенчестве и детстве. Многие охотнее сошлись бы один на один с бешеной бродячей собакой, чем связались с девчонкой из Южки, да еще и выросшей в социальном жилье.

Но то Мэри Пэт.

А вот Джулз, наоборот, длинная и жилистая, с копной мягких волос цвета красного яблока. Все ее существо, хрупкое и женственное, будто бы заранее обречено на разбитое сердце, как шахтер на антракоз. Даже не верится, что столь нежное создание – нежные глаза, кожа, душа – родилось из чрева Мэри Пэт. И нежность эту не скрывали ни грубые манеры, ни курево, ни даже умение ругаться, как сапожник, и плеваться, как грузчик. Мать Мэри Пэт, Луиза – или Уиззи – Флэнаган, эталон крепкой ирландской бабищи, взмыленная после очередного ужина по случаю Дня благодарения, не раз говаривала дочери: «Ты либо дерешься, либо бежишь. Только бежать иногда бывает некуда».

Мэри Пэт все чаще задумывается, как бы им свалить из Коммонуэлса, пока дочери не пришлось на себе узнавать, что из слов бабушки про нее.

– Ну и где там будет ваш митинг? – спрашивает Джулз.

– В центре.

– Да ну? Чё, прям через мост пойдете? – Дочка тушит сигарету и с кривой усмешкой меряет мать взглядом. – Ты себя в зеркало-то видела?

– Мы пойдем к самой мэрии. – Мэри Пэт кладет ладонь ей на руку. – Там мы им, на хрен, покажем, никуда не денутся. Пусть знают, что мы за своих детей горой.

В улыбке у Джулз читаются одновременно надежда и обреченность.

– Правда? – Она опускает голову и еле слышно шепчет: – Спасибо, ма.

– Конечно, правда, моя маленькая!

Мэри Пэт сглатывает подступивший к горлу комок. Это был, пожалуй, самый долгий их разговор – вот так, наедине, по душам – за последние месяцы. Мэри Пэт уже и позабыла, насколько это приятно.

Короткий хлопок и треск. По полу и стенам прокатывается дрожь, после чего над плитой загорается лампочка, а оконные вентиляторы приходят в движение. В соседних квартирах оживают и начинают перекрикивать друг друга радиоприемники и телевизоры. Кто-то радостно улюлюкает.

С визгом «Чур я в душ первая!» Джулз вскакивает с табуретки и несется в ванную, будто увидела знакомого, которому должна денег.

Мэри Пэт наконец варит себе кофе, идет с чашкой в гостиную, берет опорожненную недавно пепельницу и включает телевизор. В новостях только и разговоров, что об их Южке да наступающем учебном годе. Черных детишек будут возить автобусами сюда, белых – в Роксбери. Ни одну из сторон эта перспектива не радует.

Исключение составляют, конечно же, агитаторы – черные, которые подали в суд на Школьный комитет и вообще последние лет девять забрасывали его жалобами, потому что им, видите ли, всё не так. Работая в Мидоу-лейн-мэнор и на обувной фабрике, Мэри Пэт повидала черных достаточно, чтобы не считать их поголовно бессовестными и ленивыми. Среди них хватало добропорядочных, трудолюбивых, воспитанных, хотевших того же, чего и она: нормально зарабатывать, по-человечески питаться и спокойно растить детей. Поэтому Мэри Пэт и учила своих сына и дочь, что в ее присутствии «ниггерами» можно называть только тех, кто ведет себя нагло, нигде не работает, не живет с семьей, а детей рожает лишь ради пособий.

– Ну, ма, это ты перечислила всех, кого я встречал, – сказал Ноэл незадолго до отбытия во Вьетнам.

– И скольких ты встречал, если не секрет? – поинтересовалась Мэри Пэт. – Что, много цветных шатаются по Вест-Бродвею?

– Ну нет, зато в центре их до фига. И в метро. – Он поднял руку, будто держится за поручень, а другой почесал под мышкой, угукая, как шимпанзе.

– Веди себя прилично! – Мэри Пэт отвесила ему подзатыльник. – Я тебя таким невежей не воспитывала.

Сын в ответ только улыбнулся.

Господи, как ей не хватает этой улыбки… Впервые Мэри Пэт увидела ее, широкую и кривоватую, когда Ноэл, насосавшись молока, лежал у нее на руках, и в сердце открылось пространство, которое не закрывается до сих пор, как ни придавливай.

Ноэл тогда поцеловал мать в макушку:

– Ты в курсе, ма, что слишком правильная для наших трущоб?

И с этими словами ушел на улицу. В Южке всякий ребенок любил торчать на улице, но больше всех – дети из социального жилья. Сидеть дома им было так же невмоготу, как богатеньким ублюдкам сидеть на работе. В четырех стенах приходилось нюхать соседскую еду, слушать ссоры, скрип кроватей, смыв в туалете, радио, магнитофоны и телики. Иногда казалось, будто ты наяву чуешь запах чужих потных подмышек, прокуренного дыхания и немытых ног…

Джулз заходит в гостиную в старом клетчатом халатике, который ей уже размера на два мал, и начинает вытирать волосы полотенцем.

– Ну что, идем?

– Куда?

– Ты, вообще-то, обещала мне закупиться к школе.

– Когда?

– Сегодня, блин. Ма, ты чё?

– А кто платить будет?

– Ну хорош придуриваться.

– Я не придуриваюсь. Ты в курсе, что плита не работает?

– Ну и чё? Все равно ты ни хрена не готовишь.

Мэри Пэт не выдерживает и в ярости вскакивает с дивана.

– Это кто не готовит, мерзавка?! Нам просто газ перекрыли!

– И кто в этом виноват?

– Работу себе найди, поняла? Еще раз такое услышу, волосы выдеру!

– Я работаю вообще-то.

– Нет, милая моя, подработки не считаются. С них за квартиру не заплатишь.

– Ага, как и за газ, походу.

– Богом клянусь: еще одно слово из твоего поганого рта и ты у меня до следующей недели с постели встать не сможешь!

Джулз, подняв кулаки, начинает скакать по комнате – натуральный боксер на ринге, еще и в своем комичном халатике да с полотенцем на плечах – и при этом чуть не ржет. Мэри Пэт тоже не в силах удержать смех.

– Руки опусти, а то по зубам себе, чего доброго, заедешь – всю жизнь будешь шепелявить.

Джулз щерится и, не прекращая дурацкую пляску, показывает два средних пальца.

– Ну так что, в «Робеллз»?

– Говорю тебе: денег совсем нет.

Джулз останавливается и обматывает полотенцем голову.

– Вот не надо. Есть. Может, на газ не хватит, но уж на «Робеллз»…

– Нет, – отрезает Мэри Пэт. – Не хватит.

– Хочешь, чтобы я пошла в школу к этим африкосам и выглядела беднее их? – Глаза у дочери наполняются слезами, и она яростно утирает их краешком полотенца. – Ма, ну пожалуйста!

Мэри Пэт представляет, каково той будет в первый же день, испуганной и дрожащей, с огромными карими глазами.

– Ладно, пара «баков» найдется, – уступает она наконец.

Джулз бухается на колени, изображая благодарность.

– О спасибо тебе!

– Только сначала ты поможешь мне обойти несколько домов.

– Вот щас не поняла. Каких еще домов?

* * *

Начинают с Дорчестер-Хайтс, стучат во все дома вокруг парка и монумента[8]. Много кого нет (или, может, притворяются, приняв Мэри Пэт с Джулз за научных христиан[9], распространяющих свое «евангелие»), но остальные открывают. Убеждать почти никого не приходится: праведного гнева и недовольства в избытке. В пятницу будут все.

– А хрен ли, – прокуренным голосом говорит им пожилая женщина с ходунками, – конечно, придем!

* * *

Заканчивают обход уже ближе к вечеру. Солнце садится – точнее, опускается в бурые клубы дыма, что бесконечной лентой ползут с ТЭЦ в конце Вест-Бродвея. Они заходят в «Робеллз», где Джулз выбирает себе тетрадку, упаковку ручек, синий нейлоновый ранец, пару джинсов с широким клешем и высокой посадкой. После этого идут в супермаркет «Финэст», где Мэри Пэт покупает упаковку замороженной еды. На вопрос, чем будет ужинать она, Джулз напоминает о своей вечерней свиданке с Рамом. Стоя в итоге в очереди на кассу с едой на одного и номером «Нэшнл инквайрер», Мэри Пэт думает: «Не хватает только стикера на лбу с надписью “Одинокая, стареющая и толстеющая”».

По дороге домой Джулз ни с того ни с сего спрашивает:

– А ты когда-нибудь задумывалась, есть ли что-то после всего этого?

– Чего-чего?

Джулз сходит с бордюра на проезжую часть, чтобы не наступить на толпу муравьев, объедающих разбитое яйцо. Обойдя молодое деревце, снова поднимается на тротуар.

– Просто, ну, типа, казалось ли тебе когда-нибудь, что все должно быть так, а на деле иначе? И ты не знаешь, правильно ли это, потому что ничего другого, типа, не видела? А видела только, ну, вот это. – Она обводит рукой Олд-Колони-авеню, по которой они идут, и чуть-чуть отклоняется, чтобы не задеть Мэри Пэт. – Ну ты ведь чувствуешь, да?

– Чувствую – что?

– Что ты не для этого была создана. Вот здесь. – Джулз стучит себе по груди.

– И для чего ты не была создана, милая? – спрашивает Мэри Пэт, откровенно не понимая, о чем говорит дочь.

– Нет, нет, я не про это…

– Хорошо, а про что тогда?

– Я, короче, к тому, что не понимаю, почему не чувствую того же, что чувствуют другие.

– По поводу?

– Да по поводу всего. Вообще… Блин! – Джулз вскидывает руки.

– Да чего же? – допытывается Мэри Пэт. – Скажи толком.

– Да я просто, ма… В общем… Так, ладно, щас.

Дочь беспомощно водит пальцами в воздухе, затем останавливается и прислоняется к ржавой полицейской телефонной будке.

– Я не понимаю, – почти шепчет она, – почему все так, как есть.

– Ты про школу? Про басинг?

– Что?.. Нет! Ну то есть да. Примерно. В общем, я не понимаю, как быть дальше.

«Она что, про Ноэла?»

– В смысле, после смерти?

– Ну и это тоже. Или, в общем, когда мы… А, забей!

– Ну нет, договаривай.

– Проехали.

– Джулз, пожалуйста.

Та смотрит Мэри Пэт прямо в глаза – считай, впервые с того, как шесть лет назад у нее начались месячные, – и взгляд этот одновременно обреченный и полный надежды. На мгновение Мэри Пэт узнает в нем себя… Но какую себя? Когда она в последний раз вот так на что-то надеялась и верила в такую глупость, будто где-то у кого-то есть ответы на вопросы, которые она даже не в состоянии облечь в слова?

Джулз отводит взгляд и закусывает губу, как делает всегда, сдерживая слезы.

– Я к тому, ма, куда мы идем? Что будет на следующей неделе, в следующем году? Зачем н-на хрен, – она начинает захлебываться, – мы всё это делаем?

– Делаем – что?

– Да всё, блин: ходим, покупаем еду, просыпаемся, ложимся спать, снова встаем… Чего мы, ну, это, добиваемся?

Мэри Пэт вдруг жалеет, что у нее под рукой нет какой-нибудь дряни, которую вкалывают, когда хотят вырубить тигра. Да что на Джулз нашло-то?!

– Дочь, у тебя пэ-мэ-эс?

Джулз издает нечто среднее между смешком и всхлипом.

– Нет, ма. Точно нет.

– Ну а что тогда? – Мэри Пэт берет дочь за руки. – Я здесь, милая, с тобой. Что не так?

Она аккуратно разминает дочкины ладони пальцами, как делала всегда, когда у той в детстве поднималась температура. Джулз улыбается – грустно, но при этом понимающе. Только что она понимает?

– Ма…

– Да?

– Со мной всё в порядке.

– Что-то не похоже.

– Нет, правда.

– Не ври матери.

– Да не вру я! Просто…

– Что – просто?

– Просто я устала.

– Устала от чего?

Джулз закусывает щеку – тоже знакомая привычка – и смотрит на дорогу.

– От чего? – повторяет Мэри Пэт, не отпуская ее руки.

Джулз снова смотрит ей прямо в глаза:

– От лжи.

– Рам тебе врет? Он что, на хрен, с кем-то еще загулял?

– Нет, ма. Ничего такого.

– А кто тогда?

– Да никто.

– Но ты сама сказала…

– Сказала, что устала.

– Да, устала от лжи.

– Забей, это я просто так, чтобы ты отвязалась.

– Почему?

– Потому что я устала от тебя!

Ничего себе нож в спину… Мэри Пэт выпускает дочкины руки.

– Так, остальное покупаешь себе сама. И возвращаешь мне двенадцать шестьдесят два.

Она разворачивается и устремляется к дому.

– Ма…

– Иди к черту!

– Ма, да послушай ты! Да я не в прямом смысле устала от тебя. Просто меня задолбали твои, блин, допросы.

Мэри Пэт поворачивает обратно и так решительно наступает на дочь, что та невольно делает шаг назад. («Никогда, слышишь? – хочет заорать Мэри Пэт. – Никогда не отступай! Ни здесь, ни где бы то ни было!») Мэри Пэт тычет пальцем Джулз в лицо:

– Знаешь, что, милочка? Эти свои «блин, допросы» я устраиваю только потому, что волнуюсь за тебя. Ты мне тут городишь какую-то ерунду бессвязную, глаза на мокром месте, потерянная вся. Как мне не волноваться?.. Кроме тебя, у меня никого нет. Не поняла до сих пор? И у тебя пока тоже никого больше нет, кроме меня.

– Да уж, – вздыхает Джулз. – Только я еще пока молодая.

Выскажи дочь это без улыбки, Мэри Пэт точно съездила бы ей по лицу, а потом отпинала бы ногами. Да, прямо здесь, посреди Олд-Колони-авеню.

– Так у тебя все нормально или нет?

– Нет, конечно, – смеется Джулз. – И при этом да… Так ведь бывает?

Мэри Пэт молчит, не сводя с нее глаз.

Джулз снова обводит рукой улицу. Повсюду плакаты: «Руки прочь от Южки!», «Добро пожаловать в Бостон, край диктатуры!», «Нет голоса = Нет прав». На тротуарах и заборчиках вокруг парковок баллончиками намалеваны призывы: «Прочь, ниггеры», «Белая сила», «Сначала в Африку, потом в школу». На секунду создается ощущение, будто город готовится к войне – не хватает только мешков с песком и пулеметных гнезд.

– У меня выпускной класс, – произносит Джулз.

– Знаю, малышка.

– И мне ни хрена не понятно!

Мэри Пэт обнимает дочь, и та ревет прямо у нее на плече. Прохожие пялятся, но Мэри Пэт плевать. Чем больше взглядов, тем сильнее она гордится этим хрупким существом, которое произвела на свет.

«Смотрите все! – хочется ей крикнуть. – Даже Коммонуэлс не смог лишить ее сердца. Она сумела сохранить его, в отличие от вас, тупоголовые и бездушные ирландские сволочи. И пускай я такая же, как вы. Зато она – нет!»

Когда они наконец разнимаются, Мэри Пэт большим пальцем утирает дочери слезы. Потом говорит, что все будет хорошо. Что когда-нибудь все встанет на свои места.

Правда, сама она тоже еще ждет наступления этого «когда-нибудь». Как, надо думать, и все остальные, кто ходит под Господом.