Читать книгу Девушка из Дании - Дэвид Эберсхофф - Страница 7

Тем летом агент, который продавал картины Эйнара, согласился на две недели выставить десять работ Греты. Эйнар лично попросил об этом одолжении. «Моя жена постепенно отчаивается», – так начал он письмо герру Расмуссену на листе почтовой бумаги, хотя Грете о содержимом послания знать не полагалось. Эйнар попросил ее отнести письмо на почту, а та, к несчастью, вскрыла его при помощи пара от чайника и собственного ногтя, – просто так, без особых причин, за исключением того, что по временам ее разбирало жгучее любопытство, чем занимается муж в ее отсутствие: что он читает, где обедает, с кем и о чем беседует. И вовсе не из ревности, уговаривала себя Грета, аккуратно запечатывая конверт. А просто потому, что она его любит.

Расмуссен был лысым вдовцом с узкими, как у китайца, глазами. Он и двое его детей жили в квартире недалеко от Амалиенборга[21]. Когда он пообещал выставить самые свежие холсты Греты, она испытала искушение отказаться от его помощи, однако, подумав, решила, что отказываться не стоит. Эйнару она с притворной застенчивостью сказала:

– Не знаю, договаривался ты о чем-то с Расмуссеном или нет, но, слава богу, он здесь.

В мебельном магазине на Равнсборггаде она купила десять стульев и обтянула сиденья красным дамастом. Стулья Грета поставила в галерее, по одному перед каждой картиной.

– Чтобы зритель мог посидеть, подумать, – объяснила она Расмуссену.

Потом она написала редакторам всех европейских газет по списку, который они с Эйнаром составили за несколько лет. В приглашениях говорилось о «важном дебюте» – Грета сперва не соглашалась на эти слова, так как они казались ей слишком хвастливыми и намекающими на желание заработать, однако, по настоянию Эйнара, все же оставила их в тексте.

– Ну, если так надо, – вздохнула она.

Грета лично отнесла приглашения в редакции «Берлингске тиденде», «Национальтиденде» и «Политикен», причем на пороге последней ей преградил путь ехидный клерк в маленькой серой шапочке.

Гретины полотна отличались большими размерами и блестели от многослойного покрытия лаком – процесс лакирования художница разработала сама. Поверхность картин была такой твердой и глянцевитой, что их можно было мыть, как оконные стекла. Немногие критики, посетившие галерею, пробирались между стульями, обтянутыми красным дамастом, и ели медовое печенье, выложенное на серебряном блюде. Грета сопровождала критиков, чьи блокноты для заметок оставались открытыми и подозрительно пустыми.

– Это Анна Фонсмарк. Ну, вы знаете, певица. Меццо-сопрано, – говорила Грета. – Не представляете, каких трудов мне стоило уговорить ее позировать! – Или: – Это портрет королевского меховщика. Обратили внимание на венок из меха норки в нижнем углу? Это символ его ремесла. – Произнеся нечто подобное, Грета немедленно начинала об этом жалеть: собственные бестактные комментарии звенели у нее в ушах, словно отражались эхом от лакированных полотен. Она вспоминала мать и краснела. Однако иногда Грету переполняла такая кипучая энергия, что остановиться, подумать и спланировать свои действия она просто не успевала. Энергия служила той жидкостью, что циркулировала внутри ее «западного стержня».

Ей пришлось признать, что часть критиков приходила только потому, что она была женой Эйнара Вегенера.

– Как продвигается работа у Эйнара? – интересовались некоторые. – Когда ожидать его следующую выставку?

Один критик пришел из-за того, что Грета была калифорнийкой и он хотел расспросить ее о местных пленэристах – можно подумать, она вообще что-то знала о бородатых дядьках, которые смешивали краски под ослепительно ярким солнцем Лагуны-Нигель[22].

В салоне на Кристалгаде было тесно, а из-за жары, волна которой совпала со сроками проведения выставки, еще и воняло, так как по соседству располагалась сырная лавка. Грета беспокоилась, что запах фонтины въестся в полотна, но Эйнар ее успокоил, сказав, что при таком толстом слое лака это невозможно.

– Твои картины непрошибаемы, – сказал он, и это прозвучало (высказанная вслух, фраза летучей мышью повисла между ними) грубо.

На следующий день, возвратившись домой, Грета застала Лили за рукоделием: та вязала сеточку для волос, мерно постукивая спицами. Ни Эйнар, ни Грета так и не выяснили, отчего на Балу художников у Лили пошла носом кровь, но примерно месяц спустя кровотечение повторилось: за три июльских дня горячие алые струйки дважды прорывались наружу. Эйнар не придавал этому значения, а вот Грета тревожилась, словно мать, обеспокоенная кашлем сына. С недавнего времени она взяла привычку вставать среди ночи, идти к мольберту и писать пепельно-серую Лили, обмякшую в объятьях Хенрика. Картина была большая, почти в натуральную величину, и благодаря ярким цветам и плавным контурам казалась Грете более реальной, нежели воспоминание о Лили и крови, капающей у нее из носа перед ратушей на Балу художников. На заднем фоне, сходясь в перспективе, виднелся фонтан с плюющимися драконами и бронзовые викинги-трубадуры. Основную часть полотна заполняла хрупкая фигура Лили: мужские руки поддерживают ее за плечи, волосы спутника падают на лицо. Ей никогда этого не забыть, говорила себе Грета, отображая смесь нарастающего ужаса, растерянности и гнева, засевших у нее в позвонках с тех пор. Она чувствовала: что-то изменилось.

– Ты давно тут? – спросила она Лили.

– Меньше часа. – Спицы все так же мерно постукивали. – Я гуляла. Пошла в Конгенс-Хаве и вязала там на скамейке. Ты уже видела розы?

– Полагаешь, это удачная мысль – выходить на улицу? Да еще совсем одной?

– Я была не одна, – сказала Лили, – а с Хенриком. Мы встретились в парке.

– С Хенриком, – повторила Грета. – Понятно.

Краем глаза она наблюдала за мужем, не представляя, чего он хочет от этой затеи, от Лили, и тем не менее вот он, сидит перед ней в коричневой юбке, белой блузке с коротким рукавом и в старомодных туфлях с оловянными пряжками, которые она сама дала ему в тот, первый день. Полюбуйтесь на него. В горле комом встало смутное сожаление: Грета одновременно и хотела, и не хотела быть причастной к появлениям и исчезновениям Лили. Она вдруг поняла, что так никогда и не найдет для себя правильного решения.

– Как поживает рыбный художник? – спросила она.

Лили подалась вперед и начала описывать недавнюю поездку Хенрика в Нью-Йорк, где ему довелось отужинать в обществе миссис Рокфеллер.

– Он приобретает вес, – продолжала Лили, перечисляя людей из мира искусства, которые говорили о Хенрике. – Ты знала, что он сирота? – Лили рассказала, что в юности художник был юнгой на рыболовецкой шхуне, ходившей в Северном море. Напоследок Лили сообщила: на скамейке перед квадратной живой изгородью в Конгенс-Хаве Хенрик признался, что никогда не встречал такой девушки, как она.

– Он явно тобой увлечен.

Лицо Лили вспыхнуло жаром, и Грета не могла этого не заметить. Она только что вернулась домой после бестолкового дня в галерее: непроданные холсты так и висели на стене, все десять. И теперь все это – вид мужа в простой коричневой юбке; новость о Хенрике, приглашенном в Национальный клуб искусств на ужин с миссис Рокфеллер; странный образ Лили и Хенрика на парковой скамейке в тени башен замка Розенборг[23] – навалилось на нее разом.

– Скажи мне, Лили, ты когда-нибудь целовалась с мужчиной? – внезапно спросила она.

Лили замерла, уронив вязанье на колени.

Вопрос словно бы сам собой сорвался с уст Греты. Прежде это не приходило ей в голову, так как в сексе Эйнар всегда был неловок и вял. Он – и вдруг мечтает о чем-то столь ему чуждом? Нет, это невозможно! По большому счету, без Греты Эйнар никогда бы не нашел Лили.

– Хенрик – первый? – спросила она. – Он первый мужчина, который тебя поцеловал?

Лили задумалась, нахмурив брови. Снизу донесся пропитанный картофельной водкой голос моряка: «Не ври мне! – ревел он. – Я вижу, когда ты врешь!»

– В Синем Зубе, – начала Лили, – жил мальчик по имени Ханс.

Грета впервые узнала о Хансе. Лили говорила о нем с упоением, прижимая к груди сплетенные в замок пальцы. Будто в экстатическом трансе она рассказывала Грете о трюках, которые Ханс вытворял, забираясь на старый дуб, о его тонком, дребезжащем голосе, о воздушном змее в форме подводной лодки, утонувшем в болоте.

– И с тех пор ты о нем не слыхала? – спросила Грета.

– Насколько я знаю, он перебрался в Париж. – Лили вновь взялась за спицы. – Торгует произведениями искусства, но это все, что мне известно. Вроде бы продает картины американцам. – Она направилась в спальню, где во сне тихонько ворчал Эдвард IV, и закрыла за собой дверь. Часом позже оттуда вышел Эйнар, а никакой Лили как будто и не было. Кроме слабого аромата мяты и молока, на ее существование ничто не указывало.

Две недели миновали, а Грета не продала ни одной картины. Стало ясно, что объяснять отсутствие успеха экономическими причинами больше нельзя: с Первой мировой прошло семь лет, экономика Дании росла и пухла на дрожжах спекуляций. Тем не менее провал выставки Грету не удивил. С тех пор как они с Эйнаром поженились, она пребывала в тени мужниной славы. Его маленькие темные картины с изображением болот и штормов – в самом деле, некоторые из них представляли собой всего-навсего серые полосы на черном фоне, – с каждым годом приносили все больше денег. А полотна Греты не продавались, если не считать мизерных комиссий за портреты директоров компаний, не удостаивавших ее даже улыбкой. Работы, в которые она вкладывала больше души, – портрет Анны, слепой женщины у ворот парка Тиволи и теперь вот Лили – оставались незамеченными. В конце концов, кто предпочтет холсты Греты холстам Эйнара, яркие, дерзкие, кричащие картины американки – утонченным и хорошо знакомым творениям датчанина? Какой критик во всей Дании, где художественные стили девятнадцатого столетия до сих пор считались новыми и спорными, осмелится оценить ее манеру живописи выше его? Так считала Грета, и даже Эйнар, будучи принужден высказаться, соглашался, что это правда.

– Отвратительное чувство, – порой пыхтела она, надув щеки от зависти – надо признать, немалой.

И все же одна из ее работ вызывала некоторый интерес. Это был триптих, написанный на соединенных петлями досках. Грета приступила к нему на следующий день после бала в ратуше. Он был выполнен в натуральную величину и представлял собой женскую голову в трех ракурсах: девушка, погруженная в задумчивость, с усталыми, покрасневшими глазами; девушка, бледная от ужаса, – лицо вытянуто, черты заострены; и наконец, та же героиня в радостном возбуждении: из прически выбилось несколько прядей, губы влажно блестят. Грета использовала кисть из тонкого ворса кролика и яичную темперу, которая придавала коже девушки прозрачность и сияние, подобное тому, какое испускают светляки. Лишь эту картину Грета решила не лакировать. Стоя перед полотном, один-два критика даже извлекли из нагрудных карманов карандаши. Грета слушала шорох свинцового грифеля по бумаге, и сердце ее начинало биться чаще. Еще один критик кашлянул, другой, француз с маленькой серой бородавкой на веке, осведомился у нее:

– Это тоже вы написали?

Однако «Лили в трех лицах» – так назывался триптих – не могла спасти выставку. Расмуссен, коренастый человечек, недавно вернувшийся из Нью-Йорка, куда ездил менять полотна Хаммерсхёя[24] и Кройера[25] на акции пенсильванских сталелитейных компаний, упаковал Гретины картины в ящики для возврата.

– Ту, что с девушкой, я оставлю себе в качестве комиссионных, – сказал он, делая запись в гроссбухе.

Через несколько недель на адрес галереи Расмуссена по почте пришла вырезка из парижского журнала «Искусство». Статья давала краткое представление о современной скандинавской живописи; где-то среди описаний самых одаренных художников буквально парой слов – большинство читателей, скорее всего, этого даже не заметили – упоминалась Грета. «Буйное, рапсодическое воображение, – писали о ней. – Созданный ею портрет молодой женщины по имени Лили мог бы показаться страшным, не будь он так прекрасен». Больше ничего о Грете не говорилось, обзор, как всегда, был беглым и поверхностным. Расмуссен переслал статью Грете, и та прочла ее со смешанными чувствами, внятно объяснить которые и сама бы не смогла: гораздо больше похвалы Грету поразило отсутствие фамилии Эйнара. Речь шла о датской живописи, а об Эйнаре даже не вспомнили. Грета сунула вырезку в ящик платяного шкафа из мореного ясеня, под желто-коричневые фотокарточки Тедди и отцовские письма из Пасадены, в которых он писал о сборе апельсинов, охоте на койотов и дамском обществе живописи в Санта-Монике, куда она может вступить, если решит навсегда покинуть Данию. Грета ни за что не показала бы статью Эйнару. Эти слова принадлежали ей; похвала относилась только к ней. Опять же, она не испытывала необходимости поделиться чувствами.

При всем том Грета не могла просто прочесть статью и спрятать ее в шкафу. Нет, она обязана была ответить, а кроме того, ей в голову пришла идея, и потому она немедленно написала критику.

Благодарю вас за вдумчивую рецензию, – начиналось письмо.

Она займет особое место в моей папке с вырезками. В своей оценке вы были невероятно добры. Надеюсь, вы заглянете ко мне в гости, когда в следующий раз будете в Копенгагене. Город у нас небольшой, но пронизанный культурой. Что-то подсказывает мне, что вы пока не рассмотрели его как следует. Между тем, я хотела бы кое о чем вас попросить. Мой муж, Эйнар Вегенер, художник-пейзажист, потерял связь с близким другом детства. Ему известно лишь, что этот человек живет в Париже и, возможно, торгует произведениями искусства. Не знаком ли вам случайно барон Ханс Аксгил? Он родом с Ютландии, из деревушки Синий Зуб. Мой муж очень хочет его отыскать. Судя по всему, в детские годы их связывала необычайно крепкая дружба. Мой супруг – как и все мужчины, вспоминающие юность, – с большой ностальгией рассказывает о Хансе и их общем детстве в Синем Зубе, хотя, по правде сказать, в той местности нет ничего, кроме болота. Я подумала, вы могли бы, по крайней мере, слышать о Хансе, поскольку мир искусства меньше, чем нам кажется. А если у вас есть адрес Ханса, то это вообще чудесно. Пожалуйста, сообщите мне адрес, а я передам Эйнару. Он будет вам крайне признателен.