Читать книгу Вейджер. Реальная история о кораблекрушении, мятеже и убийстве - Дэвид Гранн - Страница 5

Джона Байрона разбудили настойчивые крики боцмана и его помощников[94]. Время нести утреннюю вахту: «Вставайте, спящие! Вставайте!» Еще не было и четырех утра, кругом темно, хотя, вообще говоря, во чреве корабля всегда темно – неважно, день сейчас или ночь. Шестнадцатилетнего гардемарина «Вейджера» разместили под квартердеком, под верхней и даже нижней палубой, – там, где в подвешенных на брусья-бимсы гамаках спали простые матросы. Байрона запихнули в кормовую часть орлопдека – первой подводной исподней палубы. Здесь было сыро, душно и темно. Под орлопдеком располагался трюм с застоявшейся грязной водой. Ее зловоние преследовало спящего прямо над водостоком-льялом Байрона.

«Вейджер» с эскадрой находился в море всего две недели – Байрон еще привыкал к новой жизни. Высота орлопдека не превышала полутора метров, а потому выпрямиться не было никакой возможности. Зловонный дубовый чулан Байрон делил с другими молодыми гардемаринами. Каждому под гамак отводилось чуть более полуметра. Соседи нередко толкались локтями и коленями, однако условия считались неплохими – все-таки на целых восемнадцать сантиметров больше, чем обычно полагалось матросам. Конечно, полметра на человека не шли ни в какое сравнение с личными кубриками офицеров или каютой капитана, в которой были спальня, столовая и даже своеобразный балкон. На корабле, как и на суше, была своя иерархия, и спальное место недвусмысленно давало понять, кто ты и из какого сословия.

Вещи Байрона и других матросов лежали в рундуках – деревянных ящиках, которые служили и хранилищами, и столами, и стульями. Некая романистка изобразила обитель гардемарина XVIII века ералашем из вороха грязной одежды и «тарелок, стаканов, книг, треуголок, грязных чулок, гребней, выводка белых мышей и попугая в клетке»[95]. Впрочем, нормальный стол все-таки имелся – длинный настолько, чтобы положить человека. Предназначался он для ампутации конечностей. Матросский кубрик служил не только спальней, но также операционной хирурга, и стол напоминал о поджидающих впереди опасностях: как только «Вейджер» вступит в бой, дом Байрона наполнится стонами, звуками костной пилы и кровью.

Боцман и сотоварищи шли по палубе с фонарями и, наклоняясь к спящим, кричали: «Вылезай или спускайся! Вылезай или спускайся!» Тому, кто не вставал, отрезали подвес гамака, и соня летел на палубу. К гардемарину боцман «Вейджера», дородный Джон Кинг, вряд ли прикоснется. Но Байрон знал, что от него следовало держаться подальше. Боцманы, которые организовывали работу экипажа и приводили в исполнение наказания, в том числе пороли непокорных бамбуковой тростью, отличались вспыльчивым нравом. И все же в Кинге было что-то особенно пугающее. Один член экипажа отмечал, что «нрав боцмана был такой порочный и буйный»[96], а «язык настолько грязный, что мы его не переносили».

Байрону нужно было быстро вставать. Не тратя времени на умывание (чистоплотность в целом не то чтобы поощрялась – запасы воды на корабле ограничены), он принялся натягивать одежду, борясь со стыдом из-за разоблачения перед незнакомцами и жизни в таком убожестве. Отпрыск одной из старейших фамилий Британии – его родословная прослеживалась до нормандского завоевания, – он по обеим семейным линиям принадлежал к знати. Его отец, ныне покойный, был четвертым лордом Байроном, а мать – дочерью барона. Старший брат, пятый лорд Байрон, был пэром[97] в Палате лордов. А младший сын аристократа, Джон, был, выражаясь языком того времени, «высокородным» джентльменом.

Насколько далеким казался «Вейджер» от Ньюстедского аббатства[98], родового поместья Байронов, с его потрясающим замком, заложенным в XII веке как монастырь. Поместье общей площадью свыше тысячи гектаров окружал Шервудский лес, легендарное пристанище Робина Гуда. Имя и день рождения сына – 8 ноября 1723 года – мать Байрона вырезала бриллиантом на стекле монастырского окна. Молодой гардемарин «Вейджера» станет дедушкой поэта лорда Байрона, часто упоминавшего Ньюстедское аббатство в своих стихах. «Монастыря старинного следы / Хранило это древнее строенье»[99], – упоминал лорд Байрон в «Дон-Жуане», добавляя к богатому описанию замка: «Когда величье поражает нас, / Правдоподобья уж не ищет глаз»[100][101].

За два года до начала похода Ансона четырнадцатилетний Джон Байрон бросил элитную Вестминстерскую школу и пошел добровольцем на флот. Отчасти потому, что старший брат Уильям унаследовал не только фамильное поместье, но и поражавшую многих Байронов манию, в итоге доведшую его до растраты семейного состояния и превращения Ньюстедского аббатства в руины. («Дом отцов, твои окна черны и пусты!»[102] – писал поэт.) Уильяма, инсценировавшего на озере вымышленные морские сражения и смертельно ранившего в дуэли на шпагах двоюродного брата, прозвали Злым лордом.

У Джона Байрона оставалось немного возможностей заработать на приличную жизнь. Он мог встать на церковную стезю, как позднее один из его младших братьев, но она навевала на юношу скуку. Он мог избрать армейскую службу, предпочитаемую многими джентльменами, ибо там нередко можно было просто элегантно гарцевать на лошади. Но Байрон выбрал флот, где приходилось много работать и марать руки.

Сэмюэл Пипс пытался побудить молодых аристократов и джентльменов задуматься о военно-морской карьере как о «почетной службе»[103]. В 1676 году он инициировал новую политику для привлечения на флот молодых людей привилегированного сословия: пройдя обучение на военном корабле не менее шести лет и сдав устный экзамен, они могли получить звание офицеров Королевского флота Его Величества. Эти добровольцы, часто начинавшие либо слугами капитана, либо так называемыми королевскими учениками, в итоге получали звание гардемаринов, придававшее им на военном корабле неоднозначный статус. Вынужденные трудиться, как простые матросы, чтобы «постичь азы», они в то же время считались офицерами-стажерами, будущими лейтенантами и капитанами, возможно, даже адмиралами, а потому им разрешалось ходить по квартердеку. Несмотря на эти соблазны, для человека с родословной Байрона военно-морская карьера считалась немного неблагопристойной – неким «отклонением»[104], по выражению знавшего семью Байрона Сэмюэля Джонсона. Однако Байрона манила стихия. Книги о моряках, таких как сэр Фрэнсис Дрейк, пленяли его настолько, что он принес их на борт «Вейджера» – рассказы о морских подвигах томились в его рундуке.

Однако молодых дворян, влекомых морской романтикой, внезапное изменение привычного уклада жизни повергало в смятение. «О боги, какое несоответствие! – вспоминал один из гардемаринов. – Я ожидал увидеть нечто вроде элегантного дома с орудиями в окнах, мужчин как на подбор – короче говоря, обнаружить подобие [роскошной лондонской улицы] Гросвенор-Плейс, только плывущее эдаким Ноевым ковчегом»[105]. Вместо этого, продолжал он, палуба была «грязной, скользкой и мокрой, запахи тошнотворны, общая картина отвратительна, а заметив затрапезный вид гардемаринов, одетых в ветхие полуфраки, засаленные шапки, некоторые без перчаток, а кто и без обуви, я забыл обо всей славе… и едва ли ни в первый и, надеюсь, в последний раз в жизни достал из кармана платок, закрыл им лицо и заплакал как ребенок».

Хотя неимущим и насильственно завербованным морякам во избежание распространения «нездоровых телесных миазмов»[106] и «мерзкой непристойности» выдавали базовый комплект одежды, именуемый «робой», официальную форму военно-морскому флоту еще только предстояло ввести. Хотя большинство состоятельных людей, к которым относился и Байрон, могли позволить себе пышное кружево и шелк, их одежда обычно должна была соответствовать требованиям корабельной жизни: шляпа для защиты от солнца, куртка (обычно синяя), чтобы не замерзнуть, шейный платок (вытереть лоб) и матросские (особого кроя) брюки. Эти брюки, как и его куртка, были укорочены, чтобы не путаться в веревках, а в ненастную погоду их покрывали защитной липкой смолой. Даже в этих скромных одеждах Байрон своей бледной сияющей кожей, большими пытливыми карими глазами и вьющимися волосами производил яркое впечатление. Позже один наблюдатель описал его как неотразимо привлекательного – «украшавшего свою форму»[107].

Байрон снял гамак и вместе с постелью скатал его. Затем он торопливо взобрался по трапам между палубами, стараясь не заблудиться в корабельных дебрях. Наконец он вынырнул через люк на квартердек и вдохнул свежий воздух.

Бо́льшая часть корабельной команды, включая Байрона, была разделена на две вахты – примерно по сотне человек в каждой, – пока одна смена работала наверху, вторая отсыпалась внизу. В темноте Байрон услышал торопливые шаги и невнятный говор. Здесь были люди[108] из всех слоев общества, от денди до городских бедняков, которым приходилось из заработной платы рассчитываться с казначеем Томасом Харви за свою робу и столовые приборы. Кроме корабельных мастеров – плотников, бондарей и парусников – на корабле обитало множество представителей других профессий.

Как минимум один член экипажа, Джон Дак, был свободным чернокожим моряком[109] из Лондона. Британский флот защищал работорговлю, но нуждавшиеся в опытных моряках капитаны часто нанимали свободных чернокожих. Хотя на корабле не было такой жесткой сегрегации, как на суше, дискриминации никто не отменял. А Дак, не оставивший после себя никаких письменных свидетельств, подвергался опасности, не грозившей ни одному из белых моряков: пойманного за пределами страны, его могли продать в рабство.

Также на борту находились десятки юнг – некоторым, возможно, было всего шесть лет, – готовившихся стать обычными моряками или офицерами. Но имелись тут и старики – коку Томасу Маклину было за восемьдесят. Несколько членов экипажа были женаты, имели детей – штурман и главный навигатор корабля Томас Кларк даже взял с собой в экспедицию маленького сына. По выражению одного моряка, «военный корабль можно вполне заслуженно назвать миниатюрной моделью мира, в которой представлен образец всякого человеческого характера, как хорошего, так и плохого»[110]. Среди последних он отмечал «разбойников, грабителей, карманников, распутников, прелюбодеев, азартных игроков, пасквилянтов, множителей бастардов, самозванцев, сводников, тунеядцев, хулиганов, лицемеров, щеголей-альфонсов».

Британский флот славился умением сплотить пеструю толпу непокорных в «братьев по оружию», по выражению вице-адмирала Горацио Нельсона. Увы, на «Вейджере» было слишком много непокладистых и неуемных членов экипажа, в том числе помощник плотника Джеймс Митчелл. Байрона он напугал даже больше, чем боцман Кинг, – в нем будто клокотала необузданная ярость. Впрочем, пока что никто наверняка не знал истинной природы товарищей по плаванию: долгому опасному путешествию только предстояло обнажить их души.

* * *

Байрон занял свое место на квартердеке. Вахтенные не просто наблюдали, они принимали участие в управлении сложным кораблем, никогда не спящим и постоянно движущимся левиафаном. Ожидалось, что Байрон, как гардемарин, будет помогать во всем – от установки парусов до передачи сообщений офицеров. Он быстро обнаружил, что у каждого есть свое рабочее место, указывавшее не только на то, где он трудится, но и на то, каково его место в иерархии. На вершине – командовавший с квартердека капитан Кидд. В море вне досягаемости любого начальства он обладал огромной властью. «Капитан для экипажа становился отцом и исповедником, судьей и присяжным, – писал один историк. – Его власть над ними была большей, чем у короля – король не мог приказать выпороть человека. А капитан мог приказать и приказывал своим людям вступить в бой и тем самым властвовал над жизнью и смертью каждого на борту»[111].

Лейтенант Роберт Бейнс[112] был старшим помощником капитана «Вейджера». Ему было около сорока, во флоте он прослужил почти десять лет и представил от двух бывших начальников-капитанов аттестации, подтверждающие его профессионализм. Многие члены экипажа считали его безумно нерешительным. Хотя лейтенант происходил из знатной семьи – его дед Адам Бейнс был членом парламента, – его частенько звали Бинсом, что, осознанно или нет, казалось уместным[113]. Он и другие дежурные офицеры несли вахту и следили за исполнением приказов капитана. Штурман Кларк и его помощники прокладывали курс корабля и отдавали приказы держать верный курс рулевому старшине, рулевой старшина, в свою очередь, командовал двумя рулевыми.