Читать книгу Взращивание масс - Дэвид Хоффманн - Страница 10

Глава 1
Социальное обеспечение
Камерализм, социальные науки и происхождение социального обеспечения

Оглавление

Политические лидеры всегда правили людьми, но не всегда воспринимали себя в качестве правителей над народом. Лишь в определенный момент истории они стали относиться к населению как к ресурсу, который необходимо культивировать. Идея социальной защиты уходит корнями в раннее Новое время, когда правительства начали тщательно изучать население и его производственный потенциал. В частности, мыслители-камералисты XVI–XVII веков изучали соотношение между экономической и военной мощью государства и численностью и продуктивностью его населения. В отличие от своих предшественников, исходивших из того, что главный предмет управления – территория, камералисты обращали внимание прежде всего на население и материальные ценности. Эта переориентация означала изменение целей: теперь задача была не только контролировать территорию, но и максимально увеличивать богатство и гарантировать, что население сможет производить товары и приумножаться в численности. Кроме того, теперь было необходимо знать, какие люди живут в государстве и какими ресурсами они располагают, а также иметь в распоряжении административный аппарат, способный собрать эти сведения и повысить уровень производства. На протяжении всего XVII века мыслители-камералисты распространяли эти идеи, а также анализировали, каким именно образом государство может повысить производительность своего населения[34].

Забота государства о предотвращении детской смертности показывает, что правители начали воспринимать население как ресурс. К середине XVIII столетия социальные мыслители создали обширную литературу о детской смертности и убытке, который она приносит государству. Один комментатор, рассказывая о высокой детской смертности в сиротских приютах, сетовал, что такая огромная доля людских «сил» умерла, не успев «принести пользу государству»[35]. Российские правители XVIII века тоже беспокоились о «людском капитале» и стремились увеличить численность населения, заботясь о младенцах. В 1712 году Петр I издал указ, осуждавший детоубийство и предусматривавший создание сиротских приютов для незаконнорожденных детей в каждой губернии. При Екатерине II российские сиротские приюты попытались выращивать из брошенных детей полезных подданных[36].

Камералисты сумели убедить многих европейских правителей, что политическая и военная мощь главы государства зависит не только от его возможностей по сбору налогов, но и от экономического процветания населения, которым он правит. Это привело к попыткам управлять обществом так, чтобы сделать его продуктивнее, и упорядочивать администрацию таким образом, чтобы поощрять экономическое развитие[37]. Желание максимально увеличить производительность подтолкнуло политических мыслителей внимательно отнестись к человеческому телу и использованию его продуктивных и репродуктивных возможностей. В XVII веке началось то, что впоследствии получит название «анатомо-политики человеческого тела». На первых порах речь шла о необходимости дисциплинировать рабочих и увеличить их продуктивность путем «включения [их] в эффективные и экономичные системы контроля»[38]. Мыслители-физиократы XVIII века разработали эти взгляды глубже: для них государство не только выгодоприобретатель, но и средство наращивания богатства, поскольку может управлять общественными отношениями так, чтобы производство становилось более интенсивным. К примеру, немецкий экономист Иоганн фон Юсти писал: «Цель руководства – сделать так, чтобы все, что составляет государство, служило укреплению и усилению его власти, а кроме того, заботиться об общественном благосостоянии»[39].

В конечном счете на смену узкому взгляду камералистов, заботившихся о налоговых поступлениях, пришли взгляды более широкие: общество следует улучшать ради самого общества. В политическом плане это стремление к совершенствованию общества проистекало из новых принципов народного суверенитета, появившихся в результате Американской и Французской революций. Французская революция сместила короля, лишила его старинного права на суверенитет и связала это право с волей народа. Во имя народовластия общественные ресурсы были мобилизованы в беспрецедентных масштабах[40]. Эта демократизация суверенитета многократно увеличила власть государства, но отныне само оно, перестав быть орудием монарха, обязано было служить народу и улучшать его положение. Хотя на протяжении всего XIX века монархические режимы не признавали новый политический порядок, принцип народовластия представлял собой вызов, на который традиционным монархиям приходилось искать ответ. Разные страны лихорадочно двигались к новой вехе, и население уже никем не воспринималось просто как ресурс, который государство может использовать для своих целей. Политические мыслители чем дальше, тем больше склонялись к мысли, что государство и его граждане обязаны служить друг другу. Полицейское государство камерализма (общество на службе у государства) постепенно сменилось государством социальным (государство на службе у общества).

Другим фактором, повлиявшим на расширение социального поля, стали экономические и социальные перемены. Индустриализация и урбанизация принесли с собой множество новых социальных проблем, которые концентрировались в растущих городах и потому были очевидны. Широкий круг действующих лиц, не имеющих отношения к правительству, – от религиозных проповедников и борцов с алкоголизмом до градостроителей и профсоюзных вожаков, придерживавшихся самых разных взглядов, – стал интересоваться такими повседневными вопросами, как жилье, гигиена, несчастные случаи на производстве, алкоголизм, безработица и бедность. Поскольку физический труд играет в индустриальной экономике огромную роль, телесное здоровье рабочих тоже представляло интерес для купцов и промышленников. Вопреки попыткам либералов, особенно английских, ограничить государственное регулирование, чиновники видели необходимость улучшения социально-бытовых условий и защиты населения. Поскольку городская беднота считалась источником преступности, болезней и испорченности нравов, существовало опасение, что она может заразить все общество – и социальное обеспечение представало государственной необходимостью[41].

Этот новый подход, профилактический, применялся и к политическим выступлениям. Народовластие, сделав всех граждан предметом заботы, вместе с тем увеличило и количество потенциальных опасностей. После 1848 года правителей государств беспокоили не только бунтовщики, но и рабочий класс – в нем видели источник оппозиции, а то и революции. Как абстрактное понятие труд считался плодотворным и благородным, но трудящиеся все в большей степени казались угрозой. Более того, идеология социализма представляла собой вызов существующему порядку и превращала труд в новое основание политической легитимности. С течением времени этот вызов привел к появлению в Англии «социализма газа и воды» (законы о жилье, пенсии по возрасту и другие реформы), а в Германии – к тому страхованию (на случай пожилого возраста, болезни и безработицы), сторонником которого был Бисмарк, стремившийся переманить рабочих из растущей социал-демократической партии[42]. Но даже до появления указанных инициатив угроза рабочих волнений вынесла «социальный вопрос» на повестку дня[43].

Теперь, чтобы найти ответ на этот вопрос, правители стремились изучить и разделить на категории всех своих подданных, надеясь, что знакомство с «населением» позволит улучшить его положение, успокоить само «население» и исправить его характер. Результатом этих усилий стало вычленение, наряду с политикой и экономикой, отдельной социальной сферы. К середине XIX века социальные мыслители не только считали население отдельным множеством, но и пришли к мысли, что социальная сфера является полем для вмешательства. Как пишет Мэри Пуви, «эти два достижения – соединение разных групп населения и концептуальное выделение социальной сферы – были тесно связаны, поскольку выявление проблем, поразивших страну, подразумевало изоляцию вредной части населения, выяснение на основе индивидуальных примеров общей проблемы и поиск решений»[44].

Социальные науки позволяли узнать население, поэтому их развитие играло центральную роль в разработке социальной защиты. Сама идея науки об обществе родилась из веры мыслителей Просвещения в то, что наука начнет использоваться для переустройства человеческого мира и будет руководить построением рационального общественного порядка[45]. Но социальная сфера как область знания материализовалась лишь в XIX веке, когда власти озаботились проблемами общества, а появление новых научных дисциплин позволило лучше понять его. Целый ряд проблем был сгруппирован вместе, и над ними начали работать как правительственные чиновники, так и специалисты по медицине, социальной работе, демографии, городскому планированию и социальной гигиене[46]. Обществознание включало в себя два важных компонента: научную модель, которую, как считалось, можно использовать на практике, и то определение социального поля, с особым взглядом на общество и на природу социальных процессов, которое позволяло бы эту модель применить[47]. Чем дальше, тем больше казалось, что любое общество поддается описанию при помощи статистики, что его можно переустроить, улучшить, им можно управлять при помощи научных методов, если за дело возьмутся ученые-эксперты, стоящие выше прав частных лиц или интересов социальных групп.

Воздействие обществознания на социальное обеспечение легче всего проиллюстрировать, указав на огромное влияние социологической статистики, отражавшей и усиливавшей желания реформаторов. Уже в XVII веке камералисты рассуждали о необходимости количественного понимания населения[48]. К первой половине XIX столетия статистические изыскания стали профессиональными, а правительства начали систематизировать данные по населению[49]. Когда люди и общественные феномены были подсчитаны и систематизированы, чиновники и ученые изменили свое отношение к социальным вопросам. Раньше бедность считалась результатом неудач отдельных индивидов, а статистика представила бедность социальной проблемой, требующей государственного вмешательства, которое превратит нуждающихся в продуктивных граждан. Несчастные случаи на производстве, прежде воспринимавшиеся изолированно друг от друга и считавшиеся результатом ошибок, после составления статистики предстали регулярными и предсказуемыми. Власти занялись регулированием работы на фабриках и начали требовать от работодателей страхования, покрывающего несчастные случаи[50].

Социологические данные были еще новой формой знания и потому не всегда сразу поддавались пониманию. Статистика, безусловно, много что могла рассказать об обществе, но ее значение открылось только после изобретения и начала применения статистических методов. Именно эти методы определили то, как будут истолкованы собранные данные и как это повлияет на понимание социальных феноменов. Метод корреляции заключался в том, чтобы найти статистические данные, совпадающие с каким-либо феноменом и, возможно, являющиеся его причиной. Переломным моментом с точки зрения как статистического анализа, так и социального взгляда на болезни стала эпидемия холеры во Франции в 1832 году. Статистика по смертям от холеры показала очевидную корреляцию между плохими жилищными условиями и повышенной смертностью. Еще до того, как развитие эпидемиологии позволило четче понять причины заболевания, статистическая корреляция убедила власти, что причиной холеры являются грязные жилища, и заставила принять меры по их оздоровлению[51].

Другой метод, позволивший работать с новой массой чисел, – определение среднего. В 1830–1840-е годы Адольф Кетле разработал концепцию среднего человека, основав ее на собственном открытии, что статистика населения равномерно распределяется вокруг средней величины. Таким образом, он взял абстракцию – в реальном мире не существовало «среднего человека» – и придал ей видимость чего-то настоящего. Этот гипотетический средний человек стал мерилом других людей[52]. На тех, кто не дотягивал до этой нормы, был навешен ярлык людей, «не соответствующих стандарту», а то и «с отклонениями» от нормы. Установление норм физического развития человека задало цель, к которой следовало стремиться. Основатель евгеники Фрэнсис Гальтон распределил людей по квартилям вокруг статистической медианы и рекомендовал вмешиваться в воспроизводство, чтобы добиться статистического улучшения качества расы или населения[53]. Предложенная Кетле концепция среднего человека заменила огромное разнообразие индивидов набором социальных правил и установлений. В свою очередь, это вытеснение либерального политического субъекта перенесло фокус внимания на коллектив и его общее благополучие[54].

Статистическое мышление заметно повлияло как на понимание социальной защиты, так и на планы социологов и политиков по ее улучшению. Причины статистических исследований и социального вмешательства были, разумеется, утилитарными, в некоторых случаях – филантропическими. Такие люди, как Кетле, желали улучшить положение рабочих масс и потому стремились открыть статистические законы, управлявшие болезнями, преступностью и нищетой[55]. Как следствие, уровень социальной защиты повысился благодаря приведению в порядок трущоб и помощи бедным. Другим следствием были усиление государственного вмешательства в жизнь людей и более активное навязывание норм поведения.

Социальная статистика и в целом социология сыграли роль в появлении идеала технократии – научного управления обществом. Притягательность технократии отчасти была вызвана ее объективностью, позволявшей предлагать, как казалось, бесспорные решения. На деле социология могла быть очень субъективной, поскольку статистика собиралась лишь по тем категориям, которые считались существенными (например, этническое происхождение или уровень доходов), а соотносили их друг с другом только исходя из предвзятых мнений (связывавших, к примеру, алкоголизм с преступностью). Более того, из социальных наук часто выводили стандарты поведения, использовавшиеся как точка отсчета при оценке других людей. Однако большинство социологов не только не видели ограниченности и предвзятости своих выводов, но и верили, что располагают орудиями, которые позволят лучше, чем когда-либо прежде, понять общественные проблемы и найти их решение.

Для многих политических деятелей технократия стала еще и привлекательной альтернативой сложностям коалиционной политики и демократических реформ[56]. В условиях острого классового противостояния, характерного для XIX века, технократический подход к общественным проблемам предлагал желанную альтернативу узкопартийному подходу, а также средство помочь всеобщему благу. На протяжении большей части XIX столетия либералы могли спокойно критиковать власть извне. Но и тогда, когда либерализм и буржуазные общества пустили корни, многие тяжелые проблемы, которые, как ожидалось, найдут решение, упрямо не хотели уходить. Как писал один из специалистов по Германии, «смесь враждебности и тревоги по отношению к профсоюзам и преступности (которые часто смешивали) была результатом разочарования буржуа в собственном успехе. Масштаб и скорость этого успеха лишь увеличили степень этого разочарования, поскольку они начали острее ощущать, чтó они могут потерять»[57]. Традиционные либеральные подходы и благотворительная помощь, предоставляемая отдельным людям, уже не казались адекватным средством решения общественных проблем. Наука и технократия предлагали альтернативную модель. Такие достижения, как развитие статистики и современной медицины, впервые в истории, казалось, сделали возможными научное исследование общества и научное руководство его жизнью. Некоторые социальные мыслители верили, что всю человеческую деятельность можно реорганизовать на рациональной научной основе[58].

Во Франции, к примеру, власти и социальные мыслители склонялись к технократии и уделяли все большее внимание обществу в целом, а не отдельным людям. Реформисты от социал-католиков до эволюционных социалистов стремились регулировать пространство и ликвидировать общественные проблемы при помощи научно обоснованных норм. Их активисты утверждали, что в центре внимания должно быть общество, а не индивид, и регулировать общественные отношения должно государство, а не церковь или индустрия. К 1900 году из этого интеллектуального брожения родилась доктрина солидаризма – идея, что общество в целом важнее, чем его составляющие. Солидаристы утверждали, что все люди взаимозависимы, а значит, должны сотрудничать, исходя из научных норм разделения труда и обмена услугами. Французский социолог Фредерик Ле Плей (Ле Пле) считал, что «задача социального знания… состоит не только в том, чтобы узнать, как возникло общество со всеми своими конфликтами и противостояниями, но и – что более важно – в том, чтобы создать социальные механизмы, которые позволят вернуть общество к его естественному состоянию классовой гармонии»[59]. Новые формы солидарности и технократического наблюдения были призваны смягчить классовое противостояние и дать возможность избежать революции. Таким образом, солидаризм представлял собой средний курс между либерализмом и марксизмом.

Фабианское общество, основанное в 1884 году в Великобритании, тоже делало упор на коллективизм и научное управление. Сидней Уэбб, лидер фабианцев, опираясь на позитивистскую философию, отстаивал идею, что технократическая элита, представляющая интересы всего общества, может восстановить социальную гармонию. В противовес марксистам фабианцы полагали, что государство надо не уничтожить, а использовать как орудие общественных перемен, положившись на опыт бюрократов[60]. Фабианцев особенно интересовали социальные программы по борьбе с бедностью, поскольку они считали, что бедные – впустую потраченный ресурс общества. В целом британские социальные мыслители ушли от представления об индивидуальных неудачах (как в эпоху работных домов) к программам экономических реформ и социального обеспечения, нацеленным на защиту общества во всей его совокупности[61]. Пестрая коалиция общественных и государственных деятелей выступила поборниками так называемой национальной эффективности. Эта группа утверждала, что «мужчины и женщины составляют основное сырье, из которого сооружается величие нации», а следовательно, заявляли они, долг государственного деятеля – «позаботиться о том, чтобы эти бесценные ресурсы не оказались растрачены из-за безразличия и вялости». В отличие от социальных реформаторов-гуманистов, движимых жалостью, или профсоюзных активистов, требовавших справедливости для их собственного класса, поборники эффективности гордились своим отстраненным, научным подходом к общественным проблемам. Отринув беспорядочную политику партий и интересов, они выступили за принцип научного управления, осуществляемого под руководством знающих экспертов[62].

В Германии в 1890-е годы социологические исследования стали основываться на расширительном, «трансиндивидуальном» подходе к различным проблемам. Научно-социальные работники опирались на критерии естественных наук, чтобы «пересмотреть целые сектора социального вопроса и перенести их в поле „природы“». Эта биологизация позволяла им заявлять, что искать решение социальных проблем – прерогатива специалистов. В отличие от традиционной помощи бедным, научно-социальная работа была бюрократизированной и профессиональной, она опиралась на установленные категории населения и регламентированные методы действия и использовала опыт врачей и обученных социальных работников. Кроме того, научно-социальные работники наблюдали за всем населением, делая упор не на решение уже существующих общественных проблем, а на профилактику потенциальных[63]. Социальные реформаторы настаивали, что, если Германии суждено стать мировой державой, немецкое правительство должно пойти дальше существующего законодательства о бедных. Помимо научной социальной работы, власти начали создавать центры здоровья матери и ребенка, учреждения общественного здравоохранения и жилищную инспекцию. Эти новые учреждения ставили своей задачей ознакомление и бедных, и зажиточных семей с тем, как растить ребенка и обустраивать дом согласно научным методам[64].

Как показано выше, социология сделала не поддающиеся решению социальные проблемы более понятными и, возможно, решаемыми. Успехи медицины привели к лучшему пониманию того, что такое заражение, и породили надежду, что все основные болезни в скором времени будут искоренены. В образовании и психологии появились такие новшества, которые, казалось, обещали, что исчезнут невежество и психические отклонения. Как считает Детлев Пойкерт, новые социологические теории и методы вкупе с новыми учреждениями и практиками социальной помощи подтолкнули ученых к утверждению, что «они могут найти всесторонние решения всех социальных вопросов»[65]. Пойкерт также отмечает, что решительный прорыв в развитии производства, транспорта и коммуникаций, произошедший в конце XIX – начале XX века, питал технократический утопизм реформаторов и подрывал традиционные источники смыслов (такие, как религия), которые могли бы оспорить авторитет науки[66].

Уверенность государственных деятелей и реформаторов начала XX века, что они способны разрешить общественные проблемы, приводила ко все более масштабному вмешательству государства в жизнь общества. Социальные программы уже не ограничивались пенсиями по возрасту и помощью бедным. Архитекторы и городские планировщики продвигали государственные жилищные проекты и программы реконструкции городских кварталов в целях улучшения условий жизни. Специалисты по народному просвещению стремились вырастить продуктивных граждан, а криминологи брались за перевоспитание преступников. Психологи и социальные работники пытались исправить асоциальное поведение, а специалисты по евгенике желали искоренить генетические причины тех или иных отклонений от нормы. Чтобы в полной мере осуществить реформу общества, власти развивали новые дисциплинарные механизмы: школьные расписания, санитарное просвещение, жилищную инспекцию, армейские тренировочные лагеря. Во всех этих случаях иерархическая система сочеталась с индивидуальным подходом, что позволяло насаждать новые нормы поведения. В социальной защите начали видеть масштабный проект по исправлению и образованию низших классов, с тем чтобы приобщить их к рациональной повседневной жизни. Цель заключалась не только в преодолении социальных проблем, но и в достижении наивысшей возможной эффективности и гармонии в обществе[67].

Процесс этатизации социальной помощи, в ходе которого государственные ведомства взяли на себя роль, принадлежавшую религиозным благотворительным учреждениям и филантропическим организациям, не был ни единообразным, ни необратимым. Выбор момента для внедрения государственных программ социальной помощи сильно отличался в разных странах и даже – насколько это касалось социальной помощи, исходившей от муниципалитетов, – в разных городах. Во многих случаях выявлением социальных проблем и поиском решений занимались в первую очередь не чиновники, а независимые ученые и социальные реформаторы[68]. Вместе с тем в конце XIX и в XX веке, параллельно с развитием государственных программ социальной помощи, частные благотворительные организации тоже расширяли поле своего действия. Более того, Юрген Хабермас утверждал, что с возникновением социального государства «происходит взаимопроникновение государства и общества, в результате чего возникает промежуточная сфера полугосударственных-получастных отношений, предусмотренных социальным законодательством»[69]. Хотя общая тенденция была повсюду одинаковой – выявление социальных проблем и действия властей по улучшению жилищных условий, – актуализация программ социальной помощи в каждой стране происходила в рамках конкретной социально-политической системы и в свой исторический момент. Поэтому необходимо описать те условия, в которых формировались российские и советские программы социальной помощи.

34

Foucault M. Governmentality // The Foucault Effect: Studies in Governmentality / Eds. G. Burchell, C. Gordon, and P. Miller. Chicago, 1991. P. 93–96.

35

Цит. по: Donzelot J. L’invention du social: Essai sur le déclin des passions politiques. Paris, 1984. P. 9.

36

Ransel D. L. Village Mothers: Three Generations of Change in Russia and Tataria. Bloomington, 2000. P. 8–17, 31.

37

О пособиях по камерализму и юридических кодексах немецких государств в XVII веке и России в XVIII веке см.: Raeff М. The Well-Ordered Police State: Social and Institutional Change through Law in the Germanies and Russia, 1600–1800. New Haven, 1983.

38

Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М.: Касталь, 1996. С. 243.

39

Donzelot J. L’invention du social. P. 7. См. также: Backhaus U. Johann Heinrich Gottlob von Justi (1717–1771): Health as Part of a State’s Capital Endowment // The Beginnings of Political Economy: Johann Heinrich Gottlob von Justi / Ed. J. G. Backhaus. Heidelberg, 2009. P. 171–195.

40

Baker К. М. A Foucauldian French Revolution? Р. 204–205.

41

Я очерчиваю концептуальный сдвиг в программах государственной социальной защиты в целом. Анализ как теоретических вопросов социальной защиты, так и подробностей различных ее инициатив вплоть до уровня муниципалитетов в Германии содержится в кн.: Steinmetz G. Regulating the Social.

42

Sullivan М. The Development of the British Welfare State. New York, 1996. P. 4–8; Steinmetz G. Regulating the Social. Ch. 5.

43

Donzelot J. L’invention du social. P. 14.

44

Poovey М. Making a Social Body: British Cultural Formation, 1830–1864. Chicago, 1995. Р. 4, 8.

45

С точки зрения Кондорсе, способность ньютоновской науки объяснить естественный мир означала, что у социального знания есть возможность понять человеческий мир и преобразовать его. См.: Baker К. М. Condorcet: From Natural Philosophy to Social Mathematics. Chicago, 1975.

46

Horn D. G. Social Bodies: Science, Reproduction, and Italian Modernity. Princeton, 1994. Р. 3–11.

47

Baker К. М. Condorcet.

48

В 1680-е годы Готфрид Лейбниц в Пруссии и Уильям Петти в Англии предложили создать центральное правительственное статистическое ведомство в целях сбора данных о населении. См.: Hacking I. The Taming of Chance. Cambridge, 1990. P. 18–19.

49

Ibid. P. 2–3. В наполеоновскую эпоху государственные администраторы разработали департаментскую статистику – с недвусмысленной целью создать однородную картину территории государства и его обитателей. См.: Bourguet М.-N. Déchriffer la France: La statistique départementale à l’époque napoléonienne. Paris, 1988.

50

Horn D. G. Social Bodies. Р. 35–37.

51

Rabinow Р. French Modern: Norms and Forms of the Social Environment. Cambridge (Mass.), 1989. Р. 31–39. См. также: Delaporte F. Disease and Civilization: The Cholera in Paris, 1832 / Transl. A. Goldhammer. Cambridge (Mass.), 1986.

52

Hacking I. The Taming of Chance. P. 107–109. О восприятии Кетле в России (русские переводы его работ вышли в 1865–1866 годах) см.: Paperno I. Suicide as a Cultural Institution in Dostoevsky’s Russia. Ithaca, 1997. P. 66–67. См. рус. пер.: Паперно И. Самоубийство как культурный институт. М., 1999.

53

Hacking I. The Taming of Chance. P. 167–169; Rabinow Р. French Modern. Р. 327. В конце XIX столетия Эмиль Дюркгейм взял модель физиологического среднего и приложил ее к этике и поведению. См.: Hacking I. The Taming of Chance. P. 172.

54

Ewald F. L’État providence. Paris, 1986. P. 146; Curtis B. Surveying the Social: Techniques, Practices, Power // Histoire sociale / Social History. 2002. Vol. 35. P. 95–97. См. также: Porter T. M. The Rise of Statistical Thinking, 1820–1900. Princeton, 1988.

55

Hacking I. The Taming of Chance. P. 118.

56

См.: Maier C. Between Taylorism and Technocracy: European Ideologies and the Vision of Industrial Productivity in the 1920s // Journal of Contemporary History. 1970. Vol. 5. No. 2. P. 27–61.

57

Blackbourne D. The Discreet Charm of the Bourgeoisie // The Peculiarities of German History / Eds.. D. Blackbourne and G. Eley. New York, 1984. P. 216.

58

Domansky Е. Militarization and Reproduction in World War I Germany // Society, Culture, and the State in Germany, 1870–1930 / Ed. G. Eley. Ann Arbor, 1996. Р. 430.

59

Elwitt S. The Third Republic Defended: Bourgeois Reform in France, 1880–1914. Baton Rouge, 1986. P. 23. Более подробное обсуждение см. в кн.: Rabinow Р. French Modern. Р. 169–170, 185–186.

60

Sullivan М. The Development of the British Welfare State. P. 13–15.

61

Gilbert В. The Evolution of National Insurance in Great Britain. London, 1966. Р. 13–14, 26, 98.

62

Searle G. R. The Quest for National Efficiency: A Study in British Politics and Political Thought, 1899–1914. Berkeley, 1971. Р. 60, 62, 82, 85.

63

Steinmetz G. Regulating the Social. P. 44, 198–202.

64

Crew D. The Ambiguities of Modernity: Welfare and the German State from Wilhelm to Hitler // Society, Culture, and the State in Germany. P. 323.

65

Peukert D. The Genesis of the «Final Solution». P. 238.

66

Ibid.; Idem. The Weimar Republic: The Crisis of Classical Modernity. London, 1991. Р. 187. Дэвид Крю, критикуя Пойкерта, отмечает, что он преувеличивает утопизм реформаторов и недооценивает разрушения Первой мировой войны, приведшие к крайней необходимости восстановления общества, что и лежало в основе радикализма веймарских программ и предельной степени государственного вмешательства, имевшей место в эпоху нацистов. См.: Crew D. The Ambiguities of Modernity. P. 325–326.

67

Crew D. The Ambiguities of Modernity. P. 323.

68

К примеру, в Аргентине социальные программы на государственном уровне появились только в 1940-е годы – как продолжение более ранних благотворительных инициатив, исходивших от филантропов, феминистов, иммигрантских общин и врачей. См.: Guy D. J. Women Build the Welfare State: Performing Charity and Creating Rights in Argentina, 1880–1955. Durham, 2009. P. 4–5.

69

Habermas J. The Structural Transformation of the Public Sphere: An Inquiry into a Category of Bourgeois Society / Transl. T. Burger. Cambridge (Mass.), 1989. P. 231. См. рус. пер.: Хабермас Ю. Структурное изменение публичной сферы: Исследования относительно категории буржуазного общества. М., 2016.

Взращивание масс

Подняться наверх