Читать книгу Простые смертные - Дэвид Митчелл - Страница 4

Месячные у меня запаздывают всего на несколько дней, так что вряд ли я беременна, но почему же тогда у меня вырос живот? И откуда взялась эта третья сиська, покрытая сетью голубых вен, которая теперь болтается чуть ниже двух других, нормальных? Мама, естественно, смотрит на все это косо и не желает поверить, что я понятия не имею, кто отец этого ребенка: «Но ведь кто-то же засадил тебе его в живот! И мы обе прекрасно понимаем, что ты у нас отнюдь не Дева Мария». Но я действительно не знаю. Конечно, главный подозреваемый – Винни; но разве я могу быть абсолютно уверена, что у нас с Эдом Брубеком ничего не было там, в церкви? Или с Гэри на ферме «Черный вяз»? Или с этим цыганом Аланом Уоллом? Когда с твоей памятью уже однажды проделали какие-то обезьяньи трюки, разве можно быть полностью в ней уверенной? Та старая корова из «Смоки Джо» гневно смотрит на меня поверх своей «Financial Times» и требует: «А ты у ребенка спроси! Он-то должен знать».

И все вокруг начинают петь: Спроси у ребенка! Спроси у ребенка! И я пытаюсь сказать, что не могу этого сделать, он же еще не родился, но такое ощущение, будто рот у меня наглухо зашит. А живот мой тем временем все растет и становится похож на огромный кожаный шатер, и сама я болтаюсь где-то сбоку, накрепко привязанная к этому шатру. И ребенок внутри этого «шатра» светится красным – так светятся промежутки между стиснутыми пальцами, когда поднесешь руку к зажженной лампе; и этот ребенок такой же большой, как взрослый человек, и совсем голый. И я его боюсь.

«Ну, спроси же у него!» – шипит мама.

И я спрашиваю: «Скажи, кто твой папа?»

Мы ждем. И он, повернув голову в мою сторону, начинает говорить, хотя движения его губ почти не совпадают с произносимыми звуками, сквозь которые слышно какое-то странное потрескивание, словно голос доносится из какого-то страшного, раскаленного места: Когда Сибелиус будет превращен в груду обломков, то в три часа в День Звезды Риги ты поймешь, что я рядом…

* * *

…и жуткий сон как-то вдруг сразу кончился. И я испытала невероятное облегчение. Знакомый спальный мешок, темнота, пахнущая мясной похлебкой, и никакой беременности, и голос с уэльским акцентом, шепчет: «Все хорошо, Холли, тебе просто приснился страшный сон, детка».

Наша фанерная перегородка, сарай на ферме и эта девушка – как ее зовут? Ах да, Гвин. Я прошептала:

– Прости, я, кажется, тебя разбудила?

– Ничего, у меня легкий сон. Но тебе, похоже, снилось что-то страшное? Во всяком случае, звучало очень неприятно.

– Да-а… Впрочем, пожалуй, сон был просто глупый. А который час?

Ее наручные часы вспыхнули золотистым светом.

– Двадцать пять пятого.

Значит, большая часть ночи прошла. Стоит ли пытаться снова уснуть?

Густой, громкий, как рев зверей в зоопарке, храп спящих парней доносился, казалось, отовсюду, становясь то громче, то тише.

Меня вдруг охватил приступ тоски по дому, по моей комнате, но я тут же заставила свою тоску заткнуться. Помни о пощечине!

– А знаешь, Холли, – прошелестел шепот Гвин в черных простынях тьмы, – там ведь будет гораздо труднее, чем ты думаешь.

Какие странные слова, в какое странное время они сказаны!

– Если все они могут это делать, – сказала я, имея в виду студентов, – то и я, черт побери, наверняка смогу!

– Я не сбор клубники имею в виду. А твою историю с бегством из дома.

Быстро все отрицай!

– А с чего ты взяла, что я сбежала из дома?

Но Гвин на мои слова даже внимания не обратила – так вратарь не обращает внимания на мяч, пролетевший в миле от его ворот.

– Если только ты на сто процентов – на сто процентов, понимаешь? – уверена, что возвращение назад сделает тебя… – Она, похоже, вздохнула, – …несчастной, тогда возвращаться назад не надо. Но если дела обстоят иначе, я тебе советую: возвращайся. Лето кончится, и деньги твои тоже подойдут к концу, а мистер Ричард Гир не примчится к тебе на своем «Харли-Дэвидсон» и не предложит: «Запрыгивай, детка!», и ты будешь сражаться за местечко у мусорных баков на задах «Макдоналдса» после его закрытия, и ты действительно, что бы там Гэбриел Харти ни говорил, будешь мечтать об этом сарае на ферме «Черный вяз», как о пятизвездном отеле. В общем, ты как бы составляешь список, озаглавленный: «Всё то, что я никогда в жизни не пропущу», и сам этот список остается прежним, но вот его название вскоре будет совсем другим: «Всё то, что мне пришлось сделать, чтобы выпутаться».

Я очень старалась, чтобы мой голос звучал спокойно:

– Я ниоткуда не сбегала.

– Тогда почему назвалась не своим именем?

– Меня действительно зовут Холли Ротманз.

– А меня Гвин Аквафреш. Нравится тебе вкус зубной пасты?

– Аквафреш – это не фамилия. А Ротманз – фамилия.

– В общем, верно, но я готова спорить на пачку «Бенсон энд Хеджес», что это вовсе не твоя фамилия. Не пойми меня неправильно, назваться не своим именем – ход очень даже неглупый. Я, например, в первые месяцы своей «вольной жизни» то и дело меняла фамилию и имя. Но я хочу, чтобы ты поняла: если положить на весы все те неприятности, что ждут тебя впереди, и те неприятности, из-за которых ты сбежала из дома, то первые перевесят вторые раз в двадцать.

Просто ужасно, что она так легко прочла все мои мысли, словно видит меня насквозь!

– Ладно, сейчас еще рано размышлять о дне Страшного суда, – проворчала я. – Спокойной ночи!

Снаружи как раз запела первая утренняя птица.

* * *

После того как я стаканом воды смыла вкус трех «легкоусвояемых и питательных» крекеров с арахисовым маслом, мы вышли на большое южное поле, где миссис Харти и ее муж уже устанавливали некое подобие временного навеса. Было еще холодно, на траве лежала роса, но день явно грозил стать таким же липким и потным, как и вчерашний. Я не испытывала к Гвин ни ненависти, ни чего-то подобного, но у меня было ощущение, словно я предстала перед ней совершенно голая, и я, не решаясь встретиться с ней глазами, старалась держаться поближе к Марион и Линде. Гвин, похоже, обо всем догадалась и сама выбрала дальний ряд рядом со Стюартом, Джиной и Аланом Уоллом, так что теперь мы с ней не смогли бы разговаривать, даже если б захотели. Гэри вел себя так, словно я внезапно превратилась в невидимку; впрочем, он и работал на том краю поля, где собрались все студенты. И это меня совершенно устраивало.

Собирать клубнику – занятие, конечно, весьма нудное и утомительное, зато здорово успокаивает. Это вам не суета в баре. А еще очень приятно было провести день на свежем воздухе, в мирной обстановке – птички, овечки, рев трактора вдали, веселая болтовня студентов, хотя она-то через некоторое время почти смолкла. Каждому из нас выдали по картонному ящику, в который помещалось двадцать пять плетеных корзиночек; нужно было наполнить каждую корзинку зрелыми или почти зрелыми ягодами. Отщипываешь ягоду от стебля ногтем большого пальца, кладешь ее в корзинку, и так далее. Сперва я собирала клубнику, присев на корточки, но вскоре у меня смертельно устали и заныли колени и икроножные мышцы, так что пришлось встать коленями на солому в междурядье и так, на коленях, переползать дальше, и я очень пожалела, что не взяла с собой какие-нибудь более свободные штаны или шорты. Если клубничина оказывалась перезрелой настолько, что, пачкая пальцы, превращалась в кашицу, я отправляла ее в рот, но мне казалось, что было бы глупо слопать просто хорошую зрелую ягоду – все равно что съесть часть собственного заработка. Когда все двадцать пять корзиночек были заполнены, мы относили свой ящик под навес, где миссис Харти все это взвешивала и, если вес был точный или чуть больше, выдавала сборщику пластмассовый жетон, а если нет, то приходилось возвратиться и поднабрать еще немного, чтобы веса хватило. Линда сказала, что в три часа все двинут обратно на ферму, и в конторе нам обменяют жетоны на деньги, и посоветовала бережно хранить накопившиеся жетоны, иначе без жетонов и денег никаких не получишь.

С самого начала стало ясно, кто привык к работе в поле, а кто нет: Стюарт и Джина продвигались вдоль своего ряда в два раза быстрее всех остальных, а Алан Уолл – даже еще быстрей, чем они. А вот многие студенты постоянно отвлекались, то и дело бегали пописать, так что я оказалась далеко не самой медлительной. Солнце поднималось все выше и пригревало все сильней, и теперь я уже была рада, что стащила у Эда Брубека его бейсболку – я надела ее козырьком назад, и она хорошо защищала мне шею от палящих солнечных лучей. Через час я вроде как включила автопилот. Корзинки наполнялись словно сами собой – ягодка за ягодкой, ягодка за ягодкой; и заработок мой все рос да рос: два пенса, пять, десять… За работой я все время думала о том, что сказала мне ночью Гвин. Похоже, она все это познала на собственном горьком опыте. А еще я представляла себе, как Жако и Шэрон сейчас садятся завтракать, и рядом с ними стоит мой пустой стул, словно я умерла или что-нибудь такое. Спорить готова – мама по-прежнему твердит: «Даже говорить о ней не желаю, об этой юной мамзель!» Она, когда рассердится или просто заведется, то сразу начинает говорить как самая настоящая ирландка. Я думала о том, что быть ребенком – все равно что быть шариком в пинболе, когда тобой стреляют через центральную линию, не давая тебе возможности отклониться ни влево, ни вправо, и ты от себя совершенно не зависишь. Но как только ты возьмешь нужную высоту, то есть тебе исполнится шестнадцать, семнадцать или даже восемнадцать лет, перед тобой сразу открывается тысяча разных путей, и ты сама можешь выбрать, по какому из них пойти, – и одни пути просто удивительные, а другие так себе, самые обычные. Достаточно лишь слегка изменить скорость и направление, и это полностью именит все твое будущее; отклонишься на какую-то долю дюйма вправо, и шар откатится к партнеру, пролетев между твоими неуклюжими «ластами», так что не отвлекайся, иначе потеряешь очередные десять пенсов. Но возьмешь чуть левее, и шар окажется в игровой зоне – удар, еще удар, яростная атака – и вот она, славная победа с высоким счетом. Моя главная проблема в том, что я сама не знаю, чего хочу, думала я. К тому же у меня совсем мало денег; впрочем, на сегодня хватит, чтобы хоть еды себе прикупить. Вплоть до позавчерашнего дня единственное, что мне было нужно, – это Винни, но больше я такой ошибки ни за что не сделаю. И, словно сверкающий серебристый шар пинбола, откуда-то прилетела мысль: «А ведь я, черт побери, совершенно не представляю себе, ни куда я направляюсь, ни что со мной будет дальше».

* * *

В половине девятого объявили перерыв; мы выпили под навесом сладкого чая с молоком, который разливала женщина с невероятно трескучим кентским акцентом, похожим на хруст ломающейся земляной корки. Предполагалось, что у каждого имеется собственная кружка, и я приспособила старую банку из-под мармелада, которую выудила из кухонного помойного ведра; кое-кто, правда, удивленно поднял брови, но мне было наплевать, зато у моего чая был привкус апельсина. Сигареты «Бенсон энд Хеджес», забытые вечером перепуганным Гэри, я переложила в свою коробку из-под «Ротманз» и с удовольствием выкурила парочку; они оказались немного покрепче, чем «Ротманз». А Линда угостила меня сливочным печеньем, и Марион, одобрительно глядя на меня, сказала своим ровным, чуть глуховатым голосом: «Когда фрукты собираешь, всегда есть хочется», и я ответила: «Да, это верно», и Марион была просто счастлива, и мне вдруг захотелось, чтобы жизнь у нее оказалась более легкой, чем это ей явно светит. Потом я подошла к Гвин, которая сидела рядом со Стюартом и Джиной, и предложила ей сигарету, и она сказала: «Давай, я не прочь, спасибо», и с этого момента мы с ней стали друзьями. Вот так просто. Голубое небо, свежий воздух, ноющая спина – зато я уже стала на три фунта богаче, чем в ту минуту, когда сорвала свою первую клубничину. Без десяти девять мы снова начали сбор ягод. А в школе сейчас наша классная мисс Суонн как раз взяла журнал и громко выкликнула мое имя, но ей никто не ответил. «А ее нет в классе, мисс Суонн», – сказал кто-то из учеников, и в эту минуту Стелла Йирвуд наверняка должна была вспотеть от страха, если у нее есть хоть какие-то мозги, а они у нее точно есть. Если она успела похвастаться, что увела у меня парня, народ сразу догадается, почему меня нет в школе, а раньше или позже об этом узнают и учителя, и тогда Стеллу вызовут в кабинет к мистеру Никсону, куда, возможно, пригласят и кого-нибудь из полиции. Если же насчет Винни она держала язык за зубами, то будет вести себя совершенно спокойно, даже чуть высокомерно, но в душе, конечно, запаникует. Как и Винни. Секс с неоперившимися птенчиками – это, конечно, замечательно, но, по-моему, только до тех пор, пока никто ничего не знает и все спокойно; но теперь все очень быстро переменится, особенно если я останусь на ферме «Черный вяз» еще на пару дней. Я вдруг превратилась в несовершеннолетнюю школьницу, которую некий Винсент Костелло в течение четырех недель соблазнял с помощью подарков и алкоголя, а потом она исчезла без следа. И теперь этот Винсент Костелло двадцати четырех лет, продавец автомобилей с Пикок-стрит в Грейвзенде, стал главным подозреваемым. Я, вообще-то, по натуре не злая, и мне совсем не хотелось, чтобы Жако, или папа, или Шэрон из-за меня лишились сна, особенно Жако; а все-таки испортить жизнь Винни и Стелле, хоть чуть-чуть, было очень и очень соблазнительно…

* * *

Когда я отнесла очередной полный ящик к миссис Харти под навес, там уже все толпились вокруг радиоприемника, и у всех лица были какими-то невероятно серьезными – а миссис Харти и та женщина, что поила нас чаем, и вовсе выглядели очень напуганными, – и на какой-то ужасный миг у меня мелькнула мысль, что по радио уже объявили о моем исчезновении. Так что я почти с облегчением выслушала сбивчивый рассказ Дерби-Дебби о том, что неподалеку были обнаружены тела троих зверски убитых людей. То есть убийство – это, конечно, всегда ужасно, но в новостях каждый день сообщают о подобных находках и особого впечатления это, по-моему, ни на кого не производит.

– Где это случилось? – спросила я.

– В деревне Ивейд, – сказал Стюарт за себя и за Джину.

Я даже никогда о таком селении не слышала, так что спросила:

– А где это?

– Примерно миль десять отсюда, – сказала Линда. – Ты вчера мимо него проезжала. Это чуть в стороне от основной дороги, ближе к мосту Кингзферри.

– Тише! – сказал кто-то, и радио опять заскрипело:

«В полиции Кента нам подтвердили, что причина смерти этих людей не установлена и представляется весьма подозрительной. Настоятельно просим каждого, кто располагает какой бы то ни было информацией по этому поводу, связаться с полицейским участком в Фавершеме, где производится опрос свидетелей и осуществляется координация действий, связанных с расследованием этого дела. Убедительно просим местных жителей не…»

– Боже мой! – вырвалось у Дерби-Дебби. – Так ведь это убийство!

– Давайте не делать поспешных выводов, – сказала миссис Харти, поворачиваясь к своему гроссбуху. – Ну, сказали там что-то такое по радио, но это еще не значит, что все так и было на самом деле.

– Да нет, три мертвеца – это три мертвеца, – сказал «цыган» Алан Уолл. – Вряд ли кто-то их нарочно там оставил. – До сих пор я ни разу не слышала, чтобы Алан сказал хоть слово.

– И все-таки это вовсе не значит, что у нас по острову Шеппи бродит Джек-Потрошитель номер два, верно? Я сейчас схожу в офис и постараюсь разузнать об этом поподробнее. А Мэгг, – миссис Харти кивнула той женщине, что разливала чай, – пока побудет здесь за главную. – И она широким шагом поспешила к дому.

– Ну, тогда ладно, – сказала Дебби. – Наш «Шерлок» Харти наверняка в курсе дела. Но вот что я вам скажу: если сегодня ночью на двери амбара не будет засова толщиной с мою руку и с хорошим замком, я немедленно отсюда уезжаю, а она может отвезти меня на станцию.

Кто-то спросил, говорили ли по радио, как были убиты эти люди, и Стюарт сказал, что сообщили про «зверски жестокое нападение», более всего похожее на «убийство неким острым предметом», а не из огнестрельного оружия, но пока что никто ни в чем не уверен. В общем, мы могли совершенно спокойно вернуться к работе, потому что находиться на открытой местности среди множества людей всегда безопасней, чем в уединенном домике.

– Мне кажется, что это очень похоже на классический любовный треугольник, – сказал Гэри, тот приставучий студент. – Двое мужчин и одна девушка. Явное преступление на почве страсти.

– А мне кажется, они просто не смогли договориться по поводу наркотиков, – предположил его приятель.

– А мне кажется, что вы оба несете полную хренотень, черт бы вас побрал! – сердито отрезала Дебби.

* * *

Все дело в том, что уж если в голову тебе западет мысль о каком-то психе, который вполне может скрываться даже вон в той купе деревьев на краю поля или за этой зеленой изгородью, ты сразу как бы боковым зрением начинаешь видеть там какие-то фигуры. Это как у меня тогда было с теми «радиолюдьми», только их я едва слышала, а тут убийцы мне все время мерещатся. Я все пыталась прикинуть, когда именно были совершены убийства: а что, если это случилось, когда я шла через поля совсем близко от моста Кингзферри? А что, если это сделал тот велосипедист, спятив от горя и тоски по умершему сыну? Он, правда, совсем не был похож на психа, но, если честно, разве можно в реальной жизни вот так сразу отличить, кто псих, а кто нет? И та дружная компания парней и девиц в автомобиле «Фольксваген Кемпер» тоже выглядела довольно подозрительно… Пока мы перекусывали – Гвин угостила меня бутербродами с сыром, да еще и банан дала, потому что отлично понимала, какие у меня запасы еды, – то заметили, как над мостом пролетел вертолет, а в час дня «Радио Кента» сообщило в новостях, что в тот дом прибыла команда судебных медиков, что там все обследуют с собаками-ищейками и так далее. Полиция пока отказывалась называть имена жертв, но знакомая миссис Харти, жена одного тамошнего фермера, сказала ей, что в этом доме бывала по выходным некая молодая женщина по имени Хейди Кросс. Она всю неделю обычно проводила в Лондоне, потому что училась в тамошнем университете, так что могла приезжать только на уик-энд. Судя по всему, найденная мертвая женщина – это она и есть. Ходили слухи, что Хейди Кросс и ее бойфренд увлекаются «радикальной политикой», а значит, как утверждал теперь все тот же студент Гэри, это наверняка было убийством на политической почве, возможно, спонсированным ИРА, или ЦРУ, если убитые выступали против американского вмешательства, или MI5, если они были на стороне бастующих шахтеров.

Я слушала его и думала: ведь в университет вроде бы можно поступить, только если ты до чертиков умный, а про Гэри этого никак не скажешь. С другой стороны, мне вроде как и хотелось ему верить, потому что если он прав, то это означает, что никакой псих-убийца за стогами сена не прячется, а от мыслей об этом психе мне до конца отделаться так и не удавалось.

После ланча мы еще пару часиков пособирали клубнику, а потом потащились на ферму, где миссис Харти поменяла наши жетоны на деньги. За один только этот день я заработала больше пятнадцати фунтов! Когда мы вернулись в амбар, Гэбриел Харти как раз прилаживал на дверь засов – с внутренней стороны, как и хотела Дерби-Дебби. Наш работодатель явно не хотел, чтобы все сборщики дружно покинули его ферму, а созревающая клубника так и осталась гнить на плантациях. Гвин сказала, что обычно все сборщики сами ходят в Лейздаун за продуктами и пивом, но сегодня туда отправились только те, у кого есть машина. Тем лучше, решила я: сэкономлю деньги, а обед мне заменит плошка мюсли из тех остатков, что найдутся на кухне, и печенье «Ритц», да еще Гвин обещала угостить меня хот-догом. Мы поели, а потом долго сидели и курили в теплой тени под стеной, осыпающейся от старости, на поросшем травой клочке земли у входа на ферму. Оттуда был хорошо виден весь двор, где голый по пояс Алан Уолл развешивал на веревке выстиранную одежду. Он был такой мускулистый, загорелый, с выгоревшими светлыми волосами, и судя по тому, как Гвин на него смотрела, он ей явно нравился. Вид у него всегда был совершенно невозмутимый, говорил он мало и только по делу, и его явно не беспокоила возможность того, что убийца может скрываться где-то поблизости – в кустах или в густой траве. Гвин тоже весьма спокойно реагировала на все разговоры об убийствах, рассуждая примерно так: «Если ты вчера зверски прирезал сразу троих, то разве станешь скрываться на острове, плоском, как лепешка, и находящемся всего в миле от места преступления? Здесь же каждый незнакомец сразу оказывается на виду, и на него смотрят как на трехголового… Адольфа Гитлера! Ну, или примерно так…»

В общем, надо признать, это были вполне достойные аргументы. Мы с Гвин, затягиваясь по очереди, выкурили последнюю сигарету «Бенсон энд Хеджес». И я принялась вроде как извиняться перед ней за то, что ночью так грубо с ней разговаривала.

– Да ты что? – усмехнулась Гвин. – Неужели ты подумала, что я буду тебе проповедь читать? Видела бы ты меня, когда я из дома сбежала! – И противным тягучим голосом, как у сонной коровы, процитировала себя: «Мне ваша помощь не требуется, ясно? Вот и чешите отсюда!» – Она потянулась и снова устроилась поудобней. – Великий боже, ведь я тогда просто понятия не имела, как мне быть дальше! Ни малейшего понятия!

Мимо прогрохотал грузовик, увозивший в супермаркет клубнику, собранную нами за сегодняшний день.

Мне показалось, что Гвин никак не решит: то ли совсем ничего мне не рассказывать, то ли сказать кое-что, то ли поведать все…

– Я родилась в горной долине чуть выше деревни Ривлас, это недалеко от Бангора, в самом верхнем левом углу Уэльса. Я была единственным ребенком в семье, а мой отец был владельцем куриной фермы. Да и сейчас владеет ею, насколько я знаю. Больше тысячи птиц, все в таких маленьких клетках, не крупнее коробки для обуви – об этих клетках все время талдычат борцы за права животных. Куры начинали нестись уже через шестьдесят шесть дней. Яйца мы поставляли в супермаркет. А жили в коттедже, которого и не видно было за огромным курятником. Мой отец получил этот дом и землю в наследство от дяди и со временем создал там ферму. Когда Господь раздавал людям обаяние, моему отцу явно досталась тройная порция. Он спонсировал в Ривласе команду регби, а раз в неделю отправлялся в Бангор, чтобы петь в тамошнем мужском хоре. Хозяином он был жестким, но справедливым. Делал пожертвования в Плайд Камри[27]. Надо было очень постараться, чтобы найти во всем Гуинедде[28] человека, который сказал бы о моем отце хоть одно плохое слово.

Глаза Гвин были закрыты. Над бровью, сползая на веко, виднелся еле заметный шрам.

– Но самое главное в моем отце – это то, что в нем жили как бы два совершенно разных человека. Один публичный, этакий столп местного общества. Другой домашний, жестокий, лживый и деспотичный урод и извращенец. И это еще мягко сказано. Самое главное для него – это правила; он очень любил правила. Кто имеет право носить в дом грязь, а кто – ее убирать. Как следует накрывать на стол. В какую сторону должны быть повернуты щетиной зубные щетки. Какие книги разрешается читать в доме и какие радиостанции слушать – телевизора у нас не было. И правила эти постоянно менялись, потому что, видишь ли, ему хотелось, чтобы моя мать и я их нарушали, а он мог бы нас за это наказывать. Орудием наказания служила свинцовая труба, тщательно обернутая ватой, чтобы на теле не оставалось следов. Получив свою порцию наказания, мы должны были его поблагодарить. И моя мать тоже. Если же мы не проявляли должной благодарности, нас наказывали по второму разу.

– Черт возьми, Гвин! Даже когда ты была совсем маленькой?

– Да, он всегда был таким, сколько я себя помню. И его папаша вел себя в семье точно так же.

– И твоя мама просто… терпела и все это ему спускала?

– Если ты сама через такое не прошла, то вряд ли сможешь это понять. Во всяком случае, до конца никогда не поймешь. И я бы сказала, что в таком случае тебе здорово повезло. Понимаешь, желание повелевать всегда основано на страхе. Если кто-то очень боится твоих наказаний, он никогда не скажет тебе «нет», не даст сдачи, не убежит. Ему легче сказать «да» – для него это способ выжить. И постепенно это становится нормой. Чудовищной, но все-таки нормой. Чудовищной – именно потому, что считается чем-то естественным. Тебе повезло, раз ты можешь сказать: «Вскакивать по первому его приказу – значит разрешать ему тобой командовать!», но учти: если тебя держали на подобной «диете» с первого дня твоего существования, то для тебя просто не существует возможности восстать против этого. Жертвы – отнюдь не всегда трусы. Скорее это аутсайдеры среди прочих людей, которым и невдомек, сколько мужества требуется для того, чтобы продолжать жить в подобных условиях. Моей маме просто некуда было пойти, понимаешь? Ни братьев, ни сестер. И родители ее умерли еще до того, как она вышла замуж. Отцовские правила навсегда отрезали нас от всех остальных людей. Завести друзей где-то в деревне означало, что ты пренебрегаешь родным домом, а стало быть, заслуживаешь наказания свинцовой трубой. Я слишком сильно его боялась, так что даже друзей в школе не завела. И речи не могло идти о том, чтобы попросить у него разрешения пригласить домой подругу; а уж просьба разрешить тебе пойти поиграть к кому-то означала, что ты неблагодарная свинья, а быть неблагодарной свиньей – значит опять свинцовая труба. Этот безумец находил массу поводов для наказания.

Алан Уолл ушел в дом. С его рубашки и джинсов, висевших на веревке, капала вода.

– А разве ты или твоя мама не могли на него заявить?

– Кому заявить? Куда? Папа пел в хоре Бангора вместе с судьей и начальником полиции. Мои школьные учителя были от него в восторге, он их совершенно очаровал. Социальная защита? Но тут наше слово было против его слова, а отец наш, между прочим, считался героем, был награжден за храбрость во время Корейской войны. От мамы осталась лишь оболочка женщины, она постоянно сидела на валиуме; я была совершенно запущенным подростком, едва способным складно составить фразу. А в мой последний вечер дома, – Гвин как-то невесело усмехнулась, – он стал угрожать мне тем, что убьет и маму, и меня, если я попытаюсь очернить его имя. И подробно описал, как именно это сделает – словно зачитал вслух инструкцию из серии «Сделай сам» – и как легко ему потом удастся выйти сухим из воды. Не хочу рассказывать, не хочу вслух произносить слова о том, что он к этому времени сделал со мной, доведя все до точки кипения, но это было именно то, о чем ты, скорее всего, подумала. Мне было всего пятнадцать… – Гвин усилием воли заставила себя говорить спокойно, а я пожалела, что мы вообще затеяли этот разговор. – Столько, сколько тебе сейчас, верно? – Я невольно кивнула. – С тех пор уже пять лет прошло. Мама знала, чем он со мной занимается, – коттедж у нас маленький, – но даже не пыталась его остановить, не осмеливалась. Наутро после того, как он пригрозил, что убьет нас, я, как обычно, ушла в школу, сунув в сумку для физкультурной формы еще кое-какую свою одежду, и с того дня я в Уэльс ни ногой. У тебя случайно еще сигаретки не найдется?

– Сигареты Гэри все кончились, так что теперь придется мои курить.

– А мне «Ротманз», если честно, больше нравятся.

Я протянула ей пачку.

– Сайкс. Это моя настоящая фамилия.

Она кивнула.

– Холли Сайкс, значит. А я Гвин Бишоп.

– Я думала, ты Гвин Льюис.

– В обеих этих фамилиях есть буква «и».

– А что было после того, как ты уехала из Уэльса?

– Манчестер, Бирмингем. Полубездомное существование или просто бездомное. В Бирмингеме я попрошайничала в торговом центре «Буллринг». Спала в чужих домах вместе со сквоттерами или у друзей, которые в итоге начинали вести себя как-то не совсем по-дружески. В общем, старалась выжить. Хотя и с трудом. Если честно, чудо уже то, что я сейчас сижу здесь и все это тебе рассказываю. А второе чудо – то, что я ухитрилась избежать возвращения домой, куда меня стремились вернуть сотрудники социальной службы. Видишь ли, пока тебе не исполнится восемнадцать, всем этим сотрудникам больше всего хочется отправить тебя назад и передать в руки местных чиновников, а те, естественно, вернут тебя домой. Меня до сих пор преследует кошмар, как меня приводят домой, папаша радостно приветствует блудную дочь, а полицейский смотрит на это и думает: «Все хорошо, что хорошо кончается», не представляя себе, что как только мой отец запрет за ним дверь… Все, хватит. Но вот, собственно, зачем я рассказала тебе эту светлую и радостную историю: я хочу, чтобы ты поняла, как человеку должно быть плохо дома, если он решится на такой отчаянный шаг, как побег. На этом пути столько жутких трещин – упадешь, так уж не выберешься. Мне понадобилось пять лет, прежде чем я осмелилась просто предположить, что самое плохое уже позади. Дело в том, что я смотрю на тебя и вижу… – Она не договорила, потому что какой-то парень на велосипеде резко затормозил прямо перед нами, с грохотом уронил велосипед на землю и воскликнул:

– Сайкс!

Эд Брубек? Ну да, Эд Брубек!

– А ты-то откуда тут взялся?

Волосы у него взмокли от пота и встали дыбом.

– Тебя искал.

– Только не говори, что все это расстояние ты проехал на велосипеде. И ты ведь должен быть в школе?

– Сегодня утром был экзамен по математике, но теперь я свободен. Сел вместе с велосипедом на поезд, а потом от Ширнесса сюда прикатил. Слушай…

– Тебе, должно быть, очень хотелось получить обратно свою бейсболку?

– Это совершенно не важно, Сайкс, нам нужно поскорей…

– Умолкни. Откуда ты узнал, где меня искать?

– Я и не знал, но потом вспомнил, что мы с тобой говорили насчет фермы Гэбриела Харти, и позвонил ему. Он, правда, сказал, что никакой Холли Сайкс у него нет, есть только некая Холли Ротманз. Ну, я и подумал, что это вполне можешь быть ты, и оказался прав.

Гвин пробормотала:

– Да уж, ничего не скажешь.

– Брубек, это Гвин, – сказала я. – Гвин, это Брубек, – и они кивнули друг другу. Потом Брубек снова повернулся ко мне:

– Кое-что случилось.

Гвин встала, понимающе мне подмигнула, сказала: «Ладно, увидимся в наших апартаментах в пентхаусе» – и удалилась, слегка вальсируя. А я сердито сказала Брубеку:

– Да слышала я!

Он неуверенно на меня посмотрел.

– Тогда почему ты все еще здесь?

– Об этом по «Радио Кент» сообщили. Ну, о троих убитых. В деревне Ивейд.

– Да я совсем не об этом! – Брубек прикусил губу. – Твой брат тоже здесь?

– Жако? Конечно, нет! С чего бы это он мог тут оказаться?

Примчалась Шеба и залаяла на Брубека, а он все молчал, все колебался, как человек, принесший ужасную весть.

– Жако пропал.

Когда до меня наконец дошел смысл сказанного, у меня все завертелось перед глазами. А Брубек молчал, только велел Шебе: «Заткнись!», и та послушалась.

Взяв себя в руки, я слабым голосом спросила:

– Когда?

– В ночь с субботы на воскресенье.

– Жако? – Должно быть, из-за всей этой кутерьмы я просто плохо расслышала. – Пропал? Но… он никак не мог пропасть! Ведь паб на ночь запирают.

– Полиция уже с утра пораньше заявилась в школу, и мистер Никсон пришел прямо в зал, где у нас шел экзамен, и спросил, не знает ли кто, где ты находишься. Я чуть было не сказал. А потом… В общем, теперь я здесь. Эй, Сайкс? Ты меня слышишь?

Меня охватило то противное зыбкое ощущение, какое иной раз возникает в лифте, когда ты словно не доверяешь прочности пола.

– Слышу. Но я не видела Жако с субботнего утра…

– Я-то знаю, а вот полицейские в этом не уверены. Они, похоже, считают, что вы с Жако сговорились и вместе сбежали.

– Но это же бред, Брубек… ты же знаешь, что бред!

– Да, знаю! Но ты должна обо всем рассказать в полиции, иначе они так и не начнут искать Жако по-настоящему.

В голове у меня был полный сумбур; мне то мерещились поезда, идущие в Лондон, то полицейские водолазы, обшаривающие дно Темзы, то какой-то неведомый убийца, притаившийся среди зеленых изгородей.

– Но Жако даже не знает, где я! – Меня трясло, и небо как-то странно перекосилось и соскальзывало вбок, и голова у меня просто раскалывалась от боли. – Он не обычный ребенок и… и… и…

– Послушай меня, – Брубек схватил и держал мою голову обеими руками так, словно хотел поцеловать. Только целовать он меня вовсе не собирался. – Послушай меня, Холли. Хватай свой рюкзак – и едем в Грейвзенд. На моем велосипеде, а потом на поезде. Я помогу тебе через все это пройти. Обещаю. Давай, Холли, собирайся. И едем прямо сейчас.