Читать книгу Один день - Дэвид Николс - Страница 6

Воскресенье, 15 июля 1990 года

Бомбей и Камден-таун

– ПОЖАЛУЙСТА, ВНИМАНИЕ! Вы можете послушать? Немного внимания, если не трудно! Послушайте меня, пожалуйста! Не швыряйтесь, слушайте! Прошу! ВНИМАНИЕ! Спасибо.

Скотт Маккензи сел на барный табурет и окинул взглядом свою команду. Восемь человек, всем меньше двадцати пяти; все одеты в белые джинсы и корпоративные бейсболки, и все мечтают оказаться где угодно, лишь бы не здесь, лишь бы не работать в воскресную обеденную смену в «Локо кальенте», техасско-мексиканском ресторане на Кентиш-Таун-роуд, где и еда, и атмосфера горячее некуда.

– Итак, прежде чем мы откроем двери для гостей, пожелавших прийти на бранч, я бы хотел еще раз повторить список сегодняшних блюд дня. На первое, как в прошлый раз, суп-пюре из сладкой кукурузы, а основное блюдо – вкуснейшее и сочное буррито с рыбой!

Скотт издал громкое «у-уфф» и подождал, пока сотрудники не перестанут стонать и делать вид, что их тошнит. Скотт был маленьким и бледным человечком с розовыми глазками и дипломом университета Лафборо в области делового администрирования. Когда-то Скотт мечтал стать процветающим промышленником. В своих мечтах он играл в гольф в конференц-центрах и поднимался по трапу частного самолета. В реальности он не далее как сегодня утром вытащил из трубы под раковиной кусок желтого свиного жира размером с человеческую голову. Голыми руками. Он все еще чувствовал жир между пальцами. Ему было тридцать девять лет, и судьба его должна была сложиться совсем иначе.

– По сути, это то же буррито с говядиной, свининой или курицей, но, цитирую, «с аппетитнейшими сочными кусочками трески и лосося». Как знать, если повезет, может, даже пара креветок попадется…

– Это просто кошмар какой-то! – со смехом произнес Падди из-за стойки бара, где он сидел и нарезал лаймы на ломтики, чтобы затем украсить ими горлышки пивных бутылок.

– Привнесем легкий североатлантический колорит в латиноамериканскую кухню, – сказала Эмма Морли, примеряя фартук официантки.

За спиной Скотта она заметила новичка – крупного, коренастого парня со светлыми курчавыми волосами на большой голове цилиндрической формы. Значит, новенький. Другие сотрудники смотрели на него настороженно, изучая его так, словно он был новоприбывшим в Белом доме.

– А теперь хорошая новость, – продолжил Скотт. – Хочу представить Иэна Уайтхеда, нового члена нашей дружной команды высококвалифицированных профессионалов!

Иэн задрал козырек форменной бейсболки так, что тот оказался почти у него на затылке, и, подняв руку, поприветствовал присутствующих поднятым кверху большим пальцем.

– Йоу, ребята! – изрек он, похоже с американским акцентом.

– Йоу, ребята? И где только Скотт их находит, – хохотнул Падди из-за стойки бара, достаточно громко, чтобы новичок услышал.

Скотт так крепко хлопнул Иэна по плечу, что тот испугался.

– Итак, вручаю тебя Эмме, которая работает у нас дольше всех!

Услышав это, Эмма поморщилась, затем виновато улыбнулась новичку, и тот улыбнулся в ответ, крепко сжав губы, что делало его похожим на Стэна Лорела.

– Она покажет тебе что к чему, – добавил Скотт. – На этом всё. Не забудьте! Буррито с рыбой! А теперь – музыка!

Падди нажал клавишу на панели забрызганного жиром магнитофона, стоявшего на стойке бара, дав начало сорокапятиминутному сборнику латиноамериканской музыки, который давно уже сидел у всех работников ресторана в печенках. Первой шла, как и следовало ожидать, «Кукарача» – песня о таракане, которую им предстояло услышать двенадцать раз за восьмичасовую смену. Эмма опустила голову, разглядывая бейсболку в своих руках. Логотип заведения – мультипликационный ослик – выпучил на нее свои глаза из-под сомбреро. Вид у ослика был такой, словно он выпил или, скорее даже, сошел с ума. Эмма нахлобучила бейсболку и медленно соскользнула с барного табурета, словно ступая в ледяную воду. Улыбаясь и смущенно засунув пальцы в карманы белоснежных джинсов, ее ждал новенький, и, глядя на него, Эмма в который раз подумала: «Куда же катится моя жизнь?»

Эмма, Эмма, Эмма. Как ты там, Эмма? Что делаешь в эту секунду? В Бомбее мы на шесть часов вперед, поэтому, наверное, ты еще лежишь в кровати, испытывая похмелье, как обычно в воскресенье утром. ЕСЛИ ТАК, ТО ПРОСЫПАЙСЯ! ЭТО ДЕКСТЕР!

Я пишу это письмо из дешевого хостела в центре Бомбея. На здешние матрасы страшно взглянуть, а еще здесь полно бешеных австралийских бэкпекеров[5]. В путеводителе написано, что это хостел с особой атмосферой (читай: мышами), но в моей комнате есть еще маленький пластиковый столик у окна, а на улице настоящий потоп, льет сильнее, чем в Эдинбурге. Дождь барабанит по крыше так громко, Эм, что я едва слышу кассету, которую ты мне записала и которая, кстати, мне очень нравится, если не считать тех женских рок-групп, – в конце концов, я все-таки не девчонка! Пытаюсь читать и книги, которые ты прислала мне на Пасху, хотя должен признать, «Говардс-Энд» идет тяжело, как будто кто-то двести страниц пьет одну чашку чая. Я все жду, когда кто-нибудь из героев выхватит нож или инопланетяне захватят землю. Но ничего такого не будет, верно? Когда ты решишь прекратить попытки сделать меня более начитанным? Надеюсь, никогда.

Кстати, ты уже догадалась по нехарактерному для меня многословию и количеству восклицательных знаков, что я пишу эти строки пьяным? Пиво за обедом. Видишь, чернила размазались (туда указывает стрелочка)? Это индийский дождь из незакрытого окна, а это (другая стрелочка) – мой пот!

Между прочим, как ты уже знаешь, я не очень силен в письмописании, в отличие от тебя (твое последнее письмо было просто уморительным), поэтому скажу лишь, что Индия феноменальна. Когда меня выгнали из Международной школы английского языка, я никак не мог предположить, что это будет буквально лучшее, что произойдет со мной в жизни. Хотя я до сих пор считаю, что они это зря. «Не соответствует моральным стандартам». Это я, что ли? Туве, между прочим, двадцать один год. Не стану утомлять тебя рассветами над Гиндукушем и прочей сентиментальной ерундистикой, а скажу лишь, что все стереотипы об Индии – чистая правда (нищета, кишечные отравления и т. д.). Мало того что это страна с богатой и древней культурой, но ты НЕ ПОВЕРИШЬ, что тут можно купить в аптеке без рецепта!

Итак, я повидал немало интересных вещей, хотя и не всегда хороших, но это все же опыт. Еще я наснимал кучу фотографий, которыми буду пытать тебя очень ме-е-е-едленно, когда вернусь. Сделай вид, что тебе интересно, ладно? Я же притворялся, что слушаю, когда ты разглагольствовала что-то там о протестах по поводу введения избирательного налога. Я показал свои фотографии продюсерше с телевидения, с которой на днях познакомился в поезде, – этой даме уже за тридцать, не подумай ничего такого, – и она сказала, что из меня вполне мог бы получиться профессионал. Сама она снимает молодежную программу о путешествиях. Вручила мне свою визитку и сказала, чтобы позвонил в августе, когда у них опять будут съемки. Как знать, может, возьмет меня на работу помощником или даже режиссером!

А что у тебя с работой? Играешь в очередной пьесе? Мне правда, правда понравилась твоя пьеса про Вирджинию Вулф и эту… Эмили, как ее там?.. тогда в Лондоне, и, как я уже говорил, пьеса многообещающая. И хотя кажется, что я вру, на самом деле это не так. Но я думаю, ты правильно сделала, что решила бросить актерскую карьеру – не потому, что актриса из тебя никакая, нет, а потому, что совершенно очевидно, что тебя эта работа достала. Кэнди, между прочим, оказалась милой, куда симпатичнее, чем ты ее рисовала. Передай ей, что она мне понравилась. Так ты продолжаешь играть на сцене? По-прежнему живешь в «гардеробной»? В квартире, где вечно пахнет жареным луком? А Тилли Киллик замачивает безразмерные серые лифчики в раковине? Ты все еще работаешь в «Мучо Локо» или как там его? После твоего последнего письма я хохотал как ненормальный, но тебе и правда надо сваливать оттуда, Эм, потому что то, над чем хорошо смеяться, обычно оказывается плохим для душевного здоровья. Нельзя выбрасывать лучшие годы своей жизни лишь ради того, чтобы потом было над чем посмеяться.

Что возвращает меня к причине того, почему я пишу это письмо? Готова ее услышать? Ты лучше сядь, пожалуй…

– Итак, Иэн, добро пожаловать на кладбище амбиций!

Эмма распахнула дверь комнаты для персонала, опрокинув на пол пивной стакан, в котором плавали вчерашние окурки. Официальная экскурсия по ресторану началась с тесной комнаты со спертым воздухом и видом на Кентиш-Таун-роуд, кишевшую студентами и туристами, направлявшимися в Камден-маркет за высокими меховыми шапками и футболками с улыбающимися рожицами.

– «Локо кальенте» означает «Безумно жаркий». «Жаркий» – потому что кондиционер не работает, «безумно» – потому что лишь безумцы решаются попробовать местную стряпню. Или здесь работать, раз уж на то пошло. Mucho mucho loco. Давай покажу, куда сложить вещи. – (Они миновали горы газет недельной давности и оказались перед старыми, обшарпанными шкафчиками.) – Вот твой шкафчик. Он не запирается. Не вздумай оставлять здесь на ночь форму, потому что кто-нибудь непременно ее сопрет, хотя одному Богу известно, кому она нужна. Начальство также очень рассердится, если ты потеряешь бейсболку. В таких случаях принято топить сотрудников в чане с пряным соусом для барбекю…

Иэн искренне рассмеялся, хотя и слегка принужденно. Эмма, вздохнув, повернулась к обеденному столу для персонала, все еще уставленному вчерашней грязной посудой.

– На ланч у нас двадцать минут. Можно выбрать любое блюдо из меню, кроме королевских креветок, что на самом деле хорошо. Если тебе дорога жизнь, никогда не ешь королевские креветки в нашем ресторане. Они как русская рулетка: одна из шести тебя убьет.

Она принялась убирать со стола.

– Давай я… – сказал Иэн и робко взял измазанную мясной подливой тарелку кончиками пальцев.

Новенький – все еще брезгливый, подумала, глядя на него, Эмма. У него было приятное, широкое, дружелюбное лицо под шапкой соломенных кудряшек, гладкие раскрасневшиеся щеки и рот, который он обычно держал открытым. Не красавец, конечно, но у него лицо человека, которому можно доверять. Почему-то это лицо заставило ее подумать о тракторах, хотя эта ассоциация и не слишком льстила ее новому знакомому.

Вдруг она поняла, что он смотрит на нее, и спросила:

– Так скажи, Иэн, что привело тебя к нам?

– О, все как обычно. Надо как-то платить за квартиру.

– И это единственный выход? Как насчет устроиться временным секретарем или пожить с родителями, например?

– Ну, мне надо быть в Лондоне и нужен гибкий график…

– Зачем, кем ты являешься по совместительству?

– Что ты имеешь в виду?

– По совместительству. Тут у нас все еще кто-то, помимо основной работы. Официант-художник, официант-актер. Бармен Падди мечтает стать моделью, но, если честно, у меня на этот счет некоторые сомнения.

– Ну-уууу… – протянул Иэн, как ей показалось, с шотландским акцентом, – тогда я, наверное, комик. – Он сделал веселую мину и, подставив ладони к ушам, помахал ими, как крыльями.

– Ясно-ясно. Комик, значит. Что ж, все мы любим посмеяться. Ты играешь в скетчах… или?..

– В основном да. А ты?

– Что я?

– Ты кто по совместительству? Чем еще занимаешься?

Она хотела было ответить: «Драматург», – но даже спустя три месяца было слишком свежо в памяти унижение, испытанное при виде пустого зала, перед которым она разыгрывала Эмили Дикинсон. С таким же успехом можно было бы назваться космонавтом – это соответствовало бы действительности не меньше, чем «драматург».

– О, я занимаюсь вот этим. – Она отодрала от тарелки вчерашнее буррито с коркой застывшего сыра. – Вот что я делаю.

– И как, нравится?

– Нравится? Да я только этим и живу! Ну а если серьезно, я тоже живой человек. – Она вытерла вчерашний кетчуп скомканной салфеткой и направилась к двери. – Пойдем, покажу тебе туалеты. Крепись…

С тех пор как я начал писать это письмо, мною было употреблено (или «были употреблены»?) еще два пива, поэтому я готов сказать вот что. Эм, мы знакомы уже пять или шесть лет, но два года являемся, как это говорится, «друзьями», что не так уж долго, но мне кажется, я кое-что знаю о тебе и понимаю, в чем твоя проблема. И учти, в колледже по антропологии у меня было 2,2, то есть хуже некуда, поэтому я знаю, о чем говорю. И если не хочешь ознакомиться с моей теорией, прекрати читать прямо сейчас.

Ну вот. Отлично. Эмма, по-моему, ты боишься стать счастливой. Ты думаешь, что естественный порядок вещей – это когда твоя жизнь уныла, бесцветна и скучна, ты ненавидишь свою работу, свой город, не способна добиться успеха, заработать денег или, упаси боже, завести парня (кстати, замечу, что твои самоуничижительные реплики по поводу собственной непривлекательности мне уже надоели). Более того, я пойду дальше и осмелюсь предположить, что тебе даже нравится чувствовать себя постоянно разочарованной и никчемной, потому что так ведь проще, верно? Быть унылой неудачницей проще, потому что всегда можно обратить это в шутку. Тебя бесят мои наблюдения? Еще бы. А ведь я только начал.

Эм, мне невыносима даже мысль о том, что сейчас ты сидишь в своей ужасной квартире, с непонятными запахами и звуками и голой лампочкой над головой, или в прачечной-автомате. Кстати, в наш прогрессивный век не вижу ни одной причины пользоваться прачечной-автоматом. Это не модно и не актуально, а просто уныло, вот! Даже не знаю, Эм: ты молода, почти гениальна, и при всем при этом считаешь, что хорошо провести время – значит сходить в прачечную-автомат! Что ж, по-моему, ты заслуживаешь большего. У тебя есть мозги и чувство юмора, ты добрая, даже слишком, если начистоту, и из всех моих знакомых лучше всего соображаешь. И (глоток пива, глубокий вдох…) ты к тому же Очень Красивая Женщина. И (еще глоток), говоря «Очень Красивая», я имею в виду и то, что ты сексуальна, хотя мне и немножко неловко, когда я пишу эти строки. Но я не буду ничего зачеркивать из-за того лишь, что называть женщину сексуальной неполиткорректно. Потому что ты сексуальна, и это факт. Ты красотка, Эм, и если бы я мог сделать тебе хоть один подарок в этой жизни, им были бы эти слова. Которые призваны вселить в тебя уверенность. Я бы подарил тебе уверенность в себе. Или ароматическую свечку.

По твоим письмам и нашему разговору после пьесы я также понял, что ты сейчас чувствуешь себя растерянной и не знаешь, как дальше строить свою жизнь; как говорится, «без руля, без весел, без цели». Но это нормально, это ничего, ведь мы все так себя чувствуем в двадцать четыре. Наше поколение чувствует себя именно так. Я где-то читал об этом: всё потому, что мы никогда не были на войне и слишком много смотрели телик. Но как бы то ни было, те люди, кто знает, где весла и руль, и те, у кого есть цель, все равно страшные зануды, прямоугольные карьеристы вроде долбаной Тилли Киллик или Кэллума О’Нила с его компьютерными технологиями. Лично у меня нет никакого плана. И хотя я знаю, что, по-твоему, моя жизнь устроена, на самом деле это не так. Я тоже растерян, просто мне не надо волноваться о пособии по безработице, жилищных льготах, будущем лейбористской партии, о том, где я буду через двадцать лет, и о том, как чувствует себя на свободе Нельсон Мандела.

Пора мне передохнуть перед следующим абзацем, потому что я еще даже не начал. Тебе предстоит прочесть о том, что изменит твою жизнь раз и навсегда. Интересно, готова ли ты к такому повороту?

Где-то между туалетами для персонала и кухней Иэн Уайтхед продемонстрировал ей свой комический номер.

– Приходилось ли тебе стоять в супермаркете в очереди к кассе, предназначенной для покупателей, у которых меньше шести покупок? И вот перед тобой стоит бабулька, а у нее в корзинке семь покупок. И ты стоишь, пересчитываешь их и ненавидишь весь мир…

– Ay caramba, – произнесла Эмма себе под нос, толкая ногой дверь в кухню, где их тут же накрыла волна горячего воздуха, жалящего глаза, едкого и пропитанного халапеньо и теплой хлоркой.

Из видавшего виды кассетника разносилась оглушительная музыка в стиле эйсид-хаус, а повара – сомалиец, алжирец и бразилец – снимали крышки с белых пластиковых ведер с полуфабрикатами.

– С добрым утром, Бенуа, Кемаль, ола, Хесус, – бодро проговорила Эмма, и повара улыбнулись и дружелюбно кивнули в ответ.

Эмма с Иэном переместились к доске для заметок, где висела ламинированная инструкция, в которой указывалось, как поступить, если кто-то подавился едой, а такое вполне возможно. Рядом висел большой лист бумаги с обтрепавшимися краями – пергаментная карта техасско-мексиканской границы. Эмма постучала по нему пальцем:

– Похоже на карту сокровищ? Что ж, не обольщайся – это всего лишь меню. Никаких сокровищ в нем нет, compadre, – всего лишь сорок восемь блюд, и все без исключения являются вариациями на тему основных пяти техасско-мексиканских продуктов. Говяжий фарш с фасолью, сыр, курица и гуакамоле. – Она провела по карте пальцем. – Итак, если двигаться с востока на запад, мы имеем курицу с фасолью под сырной корочкой, курицу с тертым сыром под соусом гуакамоле, гуакамоле с говяжим фаршем, курицей и сыром…

– Понятно, понятно…

– Иногда ради разнообразия добавляется рис или сырой лук, но самое интересное, куда потом кладется вся эта начинка. А тут главное – не перепутать, где пшеница, а где кукуруза.

– Пшеница и кукуруза, ясно…

– Кукурузные лепешки – это тако, пшеничные – буррито. Есть и более простой способ отличить одно от другого: если что-то крошится у тебя в руках и жжется – это тако; если хлюпает, разбрызгивая по рукавам красный жир, – перед тобой буррито. Вот, собственно… – она отделила мягкую лепешку от стопки из пятидесяти штук и помахала ею у Иэна перед носом, как мокрой тряпкой, – это буррито. Кладем начинку, обжариваем во фритюре, посыпаем сыром и кладем в гриль, чтобы сыр расплавился: получается энчилада. Тортилья – это тако с начинкой, а если у тебя буррито, куда начинку принято класть самим, мы имеем дело с фахитас.

– А тостада?

– Тостада еще впереди. Не пытайся бежать, прежде чем не научился ходить. Фахитас разносят на вот этих раскаленных сковородках… – Она взяла в руку увесистую чугунную сковороду с рифленым дном, которая словно только что была выкована. – С ними надо поосторожнее. Ты даже не представляешь, сколько раз нам приходилось отдирать эти горячие штуки от посетителей. А те потом еще и чаевые отказываются давать…

Иэн уставился на Эмму, глупо улыбаясь. Она тем временем привлекла его внимание к ведерку у своих ног:

– Вот это белое нечто – сметана, ну, только, конечно, не сметана в нашем привычном понимании, а какой-то гидрогенизированный сметанозаменитель. Остатки нефтяного производства. Отличная штука, чтобы приклеивать сломанные каблуки, но вот в остальном…

– Можно вопрос?

– Валяй.

– Что ты делаешь после работы?

Бенуа, Хесус и Кемаль разом прекратили все свои дела, а Эмма придала лицу подобающее случаю выражение и рассмеялась:

– А я смотрю, ты не ходишь вокруг да около, так, Иэн?

Он снял свою бейсболку и стал вертеть ее в руках, точь-в-точь как жених, пришедший свататься.

– Это не свидание, ничего такого. Наверняка у тебя кто-нибудь есть! – Он замолк в ожидании ответа, но на лице Эммы не дрогнул ни один мускул. – Я просто подумал, может, тебя заинтересуют мои… – он заговорил в нос, – уникальные комические скетчи, только и всего. У меня сегодня выступление. – Произнося слово «выступление», он изобразил пальцами кавычки. – В клубе «Лягушка и попугай» в Кокфостерсе.

– «Лягушка и попугай»?

– В Кокфостерсе. Это у черта на куличках, а добираться туда в воскресенье вечером – все равно что лететь на Марс, но… пусть даже комик из меня дерьмовый, другие ребята там что надо. Ронни Батчер, Стив Шелдон, Близнецы Камикадзе… – Он продолжал говорить, и Эмма уловила его настоящий акцент – приятную легкую гнусавость деревенского жителя с Западной Англии, еще не изжитую в большом городе, и ей на ум снова пришли тракторы. – Сегодня у меня новый скетч про различия между мужчиной и женщиной…

Сомнений быть не могло: он звал ее на свидание. И ей бы пойти. Ведь не так уж часто это случается, да и что плохого может выйти, в конце концов?

– И кормят там вкусно. Все как обычно: бургеры, спринг-роллы, картошка фри…

– Звучит заманчиво, Иэн, особенно картошка фри, но я сегодня не могу, прости.

– Правда?

– В семь церковная служба.

– А если серьезно?

– Предложение хорошее, но после смены я еле стою на ногах. Силы остаются лишь на то, чтобы пойти домой, набить брюхо, поплакать. Поэтому, боюсь, придется отказаться.

– Так, может, в другой раз? В пятницу я выступаю в «Чеширском коте» в Бэлеме…

Эмма заметила, что повара заинтересованно на них поглядывают. Бенуа хихикал, прикрыв рукой рот.

– Может, в другой раз, – ответила она дружелюбно, но решительно и торопливо сменила тему. – А это, – она постучала ногой по второму ведру, – это у нас сальса. Постарайся не испачкаться. Жжется, зараза!

Понимаешь, в чем дело, Эм, – только что вернулся в свой хостел, бежал под дождем, а дождь тут такой теплый, порой даже горячий, совсем не такой, как в Лондоне, – как я уже говорил, я напился и поймал себя на том, что думаю о тебе и о том, как жаль, что тебя нет рядом, чтобы увидеть все это, почувствовать. На меня снизошло озарение, и вот, собственно, оно.

Ты должна быть здесь, со мной. В Индии.

И вот мой грандиозный план, который, конечно же, покажется тебе безумным, но я все-таки отправлю это письмо, пока не успел передумать. Ты должна выполнить мои простые указания.

1. Бросай сейчас же свою дерьмовую работу. Пусть кто-нибудь другой посыпает сыром тортильи за 2,20 в час. Сейчас же положи в сумку бутылку текилы и мотай оттуда. Только представь, Эм, как это будет здорово! Уйди сейчас. Просто сделай это, и все.

2. Я также считаю, что тебе нужно свалить с той квартиры. Тилли обдирает тебя как липку. Как можно платить столько за комнату без окон? Это не «гардеробная комната», а самый что ни на есть шкаф, и тебе надо сваливать оттуда. Пусть кто-нибудь другой развешивает Тилли ее серые лифчики! Когда я вернусь в так называемый реальный мир, то куплю квартиру, потому что именно так поступают мерзкие зажравшиеся капиталисты вроде меня, и ты всегда сможешь жить у меня временно или постоянно, если захочешь, потому что мне кажется, у нас все получится, как по-твоему? Мы вполне можем стать СОСЕДЯМИ. Конечно, если тебе удастся противостоять моей сексуальной неотразимости. Ха-ха! Если же нет, буду по ночам запирать тебя в твоей комнате. Короче, так мы дошли до самого главного, а именно:

3. Как только ты это прочтешь, вставай и иди в студенческое турагентство на Тоттенхэм-Корт-роуд и возьми себе билет с ОТКРЫТОЙ ДАТОЙ до Дели, желательно с вылетом до 1 августа, а это уже через две недели. Если ты забыла, это мой день рождения. За ночь до знаменательной даты садись на поезд до Агры и там остановись в дешевом мотеле. Наутро встань пораньше и иди в Тадж-Махал. Может, слышала о таком? Большое белое здание, в честь которого назвали индийский ресторан на Лотиан-роуд. Оглянись вокруг, и ровно в полдень, если встанешь под самым куполом с красной розой в одной руке и экземпляром «Николаса Никльби» в другой, я приду и отыщу тебя, Эм. Я буду держать в одной руке белую розу, а в другой – экземпляр «Говардс-Энда» и, когда увижу тебя, швырну в тебя эту тягомотину!

Не правда ли, это самый грандиозный план, о котором ты слышала?

Уверен, ты скажешь: ах этот Декстер, опять он в своем духе, а о самом главном забыл! Где взять деньги? Ведь авиабилеты не растут на деревьях, и как же мой соцпакет и рабочая этика и т. д. и т. п. Что ж, не волнуйся – за все плачу я. Да, ты не ослышалась: за все плачу я! Переводом вышлю тебе деньги на авиабилет – всегда хотел перевести кому-нибудь деньги из-за границы – и буду оплачивать все твои расходы, пока ты будешь в Индии, что, конечно же, звучит круто, но на самом деле не так, потому что тут все ЧЕРТОВСКИ ДЕШЕВО. Мы можем прожить здесь несколько месяцев, Эм, ты и я, потом поехать в Кералу или в Таиланд. Пойдем на вечеринку в полнолуние. Представь, не спать всю ночь не потому, что беспокоишься о будущем, а потому, что это весело. Помнишь, как мы всю ночь не спали тогда, в Эдинбурге, Эм? Ладно. Рассказываю дальше.

Всего за триста фунтов чужих денег ты могла бы изменить свою жизнь, и не надо из-за этого переживать, поскольку, сама посуди, у меня есть деньги, хотя я никогда и не работал, а ты там вкалываешь и все равно сидишь без денег. Это ли не социализм в действии? Если тебе очень-очень захочется, ты, конечно, сможешь вернуть мне долг, когда станешь знаменитым драматургом или поэзия вырастет в цене и т. д. К тому же это всего на три месяца. Мне осенью все равно возвращаться. Сама знаешь, у мамы проблемы со здоровьем. По ее словам, операция прошла успешно, но может, она говорит так лишь для того, чтобы меня успокоить? Как бы то ни было, рано или поздно мне все равно придется вернуться. Кстати, у моей мамы есть теория насчет тебя и меня, и, если ты придешь на встречу в Тадж-Махал, я все тебе расскажу, но только если придешь.

На стене передо мной сидит нечто вроде гигантской хищной саранчи, и она так на меня смотрит, будто приказывает мне заткнуться, что я и делаю. Дождь закончился, сейчас я пойду в бар на встречу с новыми друзьями. Говоря «новые друзья», я имею в виду трех студенток амстердамского мединститута, и этим все сказано. Но по пути я непременно отыщу почтовый ящик и отправлю это письмо, пока не передумал. Не потому, что считаю твой приезд сюда плохой идеей. Вовсе нет, идея замечательная, ты обязательно должна приехать! И не потому, что думаю, будто слишком много наговорил. Извини, если тем самым досадил тебе. Суть всего сказанного в том, что я думаю о тебе, причем постоянно. Декс и Эм, Эм и Декс. Можешь считать меня сентиментальным, но в этом мире нет ни одного человека, кроме тебя, вместе с которым я с большей охотой подцепил бы дизентерию.

Тадж-Махал, 7 августа, полдень.

Я тебя найду!

С любовью,

Д.

…И, поставив точку, он потянулся, почесал затылок, допил последний глоток пива, взял письмо, аккуратно сложил листки и торжественно положил перед собой получившуюся стопку. Тряхнул затекшей рукой – одиннадцать страниц, да еще и быстро написанных; он так много не писал с выпускных экзаменов. Удовлетворенно вытянув руки вверх над головой и потянувшись, он подумал: нет, это не письмо – это подарок.

Надев сандалии, он встал, слегка шатаясь, и с дрожью приготовился к походу в общие душевые. Его тело стало темным от загара – он целых два года работал над этим, и теперь цвет бронзы проник глубоко в кожу, как креозотовая пропитка – в древесину забора. Волосы были пострижены почти под ноль – над прической потрудился местный брадобрей. Декстер также немного похудел, но втайне ему нравился новый образ: вид изможденного человека, который героически плутал по джунглям и которого только что спасли. В довершение он сделал ни к чему не обязывающую татуировку на щиколотке – нейтральный символ инь-ян. Возможно, в Лондоне он об этом еще пожалеет, но ничего – всегда можно надеть носки.

Слегка протрезвев после холодного душа, он вернулся в свою крошечную комнату и произвел ревизию рюкзака в поисках подходящей одежды для свидания с голландскими студентками. Он перенюхал все свои футболки и штаны, откладывая их в сторону, пока те не образовали большую кучу на дырявой циновке. Выбрав наименее влажную майку с винтажной американской символикой, он натянул какие-то джинсы, обрезанные чуть ниже колен, которые следовало носить без нижнего белья, чтобы чувствовать себя отважным бунтарем. Путешественником и первооткрывателем.

А потом он увидел письмо. Шесть голубых листков, исписанных мелким почерком с обеих сторон. Он уставился на письмо, словно то была вещь, ненароком забытая непрошеным гостем, уже трезвым взглядом, и его взяло сомнение. Он осторожно поднял стопку листков, выловил взглядом случайную строку и тут же отвернулся, скривив рот. Восклицательные знаки, целые слова, написанные прописными буквами, нелепые шутки… Он назвал ее сексуальной… «письмописание»… Такого слова даже не существует. В этом письме его голос звучал как у начитавшегося стишков шестиклассника, а не путешественника и бунтаря с короткой стрижкой, татуировкой и в джинсах, надетых на голое тело. Я тебя найду, я думаю о тебе, Декс и Эм, Эм и Декс… О чем он только думал? То, что казалось трогательным и важным всего час назад, теперь выглядело слащавой банальностью, а местами и откровенным враньем; не было на его стене никакой хищной саранчи, и он не слушал ее кассету, как написал: посеял кассетник где-то в Гоа. Это письмо все изменит между ними. Но разве ему не нравится нынешнее положение дел? Действительно ли он хочет, чтобы Эмма приехала к нему в Индию, смеялась над его татуировкой, остроумно комментировала все вокруг? Придется ли ему поцеловать ее в аэропорту? Будут ли они спать в одной кровати? А может, не так уж ему и хочется ее видеть?

Нет, наконец решил он, хочется. Потому что, несмотря на очевидную глупость, в его словах сквозила искренняя симпатия, и даже больше чем симпатия, и он непременно должен отправить это письмо сегодня же вечером. Если же она будет смеяться, всегда можно отшутиться: мол, был пьян. К тому же это правда.

Не сомневаясь больше, он положил письмо в авиапочтовый конверт и сунул его между страницами «Говардс-Энда», подписанного рукой Эммы. А затем пошел на встречу с новыми голландскими знакомыми.

В тот вечер, чуть позже девяти, Декстер ушел из бара с Рене ван Хутен, которая училась на фармацевта в Роттердаме. Ладони ее были расписаны поблекшей хной, в кармане лежала упаковка темазепама[6], а на копчике красовалась неумело сделанная татуировка с изображением дятла Вуди Вудпекера. Когда Декстер пропустил ее в дверях, ему показалось, что птица похотливо на него скалится.

Спеша к выходу, Декстер и его новая подруга случайно толкнули Хайди Шиндлер, студентку факультета химического машиностроения из Кёльна, двадцати трех лет от роду. Хайди выругалась, но по-немецки и достаточно тихо, так что Декстер ничего не слышал. Проталкиваясь сквозь толпу в баре, она сняла свой огромный рюкзак и оглядела зал в поисках свободных мест. У нее было румяное круглое лицо, напоминавшее несколько кругов, наложенных один на другой; этот эффект усиливали круглые очки, запотевшие в жарком и влажном воздухе. Хайди была не в настроении. Во-первых, ее раздуло от антидиарейных препаратов, во-вторых, она злилась, что друзья все время ее бросают и без нее убегают. Рухнув на ветхий ротанговый диван, она без стеснения предалась жалости к себе. Сняла запотевшие очки, вытерла краем футболки, поерзала, устраиваясь удобнее, и… почувствовала, как что-то впилось ей в зад. Хайди снова тихо выругалась.

Между засаленными поролоновыми подушками лежала книга под названием «Говардс-Энд», а в книге – письмо. И хотя письмо предназначалось кому-то другому, при виде красно-белой каймы авиаконверта Хайди невольно испытала волнение. Она взяла письмо, прочла его, а потом перечитала еще раз.

Английский Хайди был далек от совершенства, и некоторые слова показались ей незнакомыми – «письмописание», к примеру. Но она поняла достаточно, чтобы осознать важность этого письма. Это было такое письмо, которое ей очень хотелось бы когда-нибудь получить. Не любовное, но почти. Она представила, как эта Эм читает его и перечитывает, слегка раздосадованная, но довольная, и вообразила, как Эм следует его указаниям: бросает свою ужасную квартиру и дерьмовую работу и меняет жизнь к лучшему. Хайди представила Эмму Морли, которая в ее воображении была почему-то очень похожа на нее саму, в назначенный день у Тадж-Махала. Вот к ней подходит красивый блондин, и они целуются. Представив это, Хайди почувствовала себя немного счастливее. И решила: что бы ни случилось, Эмма Морли должна получить это письмо.

Но на конверте не было ни адреса Эммы, ни адреса этого Декстера. Хайди пробежала письмо глазами в поисках хоть какой-то подсказки, например названия ресторана, где работала Эмма, но ничего такого не нашла. Тогда она решила навести справки в отеле напротив. В конце концов, что еще она могла сделать?..

Теперь Хайди Шиндлер зовут Хайди Клаус. Ей сорок один год, она живет в пригороде Франкфурта с мужем и четырьмя детьми и, в принципе, счастлива – уж, по крайней мере, счастливее, чем могла предположить в двадцать три. А книга «Говардс-Энд» в бумажном переплете так и стоит на полке в спальне для гостей, забытая и непрочитанная, а между обложкой и первой страницей вложено письмо. И на той самой первой странице мелким аккуратным почерком сделана надпись:

Милому Декстеру. Великая книга для твоего великого путешествия. Попутного тебе ветра, возвращайся в целости и сохранности и без татуировок. Будь хорошим мальчиком, хотя бы настолько, насколько способен. Черт, как же я буду по тебе скучать! С любовью, твоя лучшая подруга Эмма Морли. Клэптон, Лондон, апрель 1990.