Читать книгу Пусть льются слёзы - Дейл Рид - Страница 2

Мой отец родился в 1956-ом в Карбондейле, Пенсильвания. Имя ему было придумано прямо во время родов. Моя бабка тужилась, стонала и в один из моментов с громким придыханием выкрикнула нечто вроде "Уиии!", и тогда на свет показалась маленькая лысоватая головка, обтянутая плацентой. Так моего отца и нарекли Уиллом. Уильямом. Он жил со своими родителями в маленьком домике на самой окраине городка и чертовски любил еженедельные поездки на стареньком "Форде" к Саскуэханне. Честно говоря, эти поездки были его единственной отдушиной в нескладной семейной жизни, которую ему уготовили его мать и отец, мои бабка с дедом.

Мой дед, Бакстер, работал мастером на все руки по вызову. Он умел всё: чинить краны, латать несложную электронику, конопатить стены, ставить окна. Его услугами широко пользовался весь Карбондейл.

Здравствуйте, мистер Уолтон, не могли бы вы починить мою стиральную машину? А то она периодически принимается скакать по ванной, как мустанг.

Здравствуйте, мистер Уолтон, не могли бы вы перенастроить мой радиоприёмник так, чтобы я мог прослушивать переговоры русских?

Здравствуйте, мистер Уолтон, не могли бы вы…

И он всё это мог.

Дед хорошо справлялся со своей работой, но иногда на него что-то накатывало. Некоторые клиентки жаловались потом моей бабке где-нибудь в парикмахерской, высушивая волосы под феном, что он, вставляя новое стекло в оконную раму, порезался, а потом целых несколько минут стоял у зеркала, посасывал порезанный палец и смотрел на себя, будто размышляя о чём-то очень важном, далёком. И выглядело это очень странно.

Подобные случаи я и сам хорошо помню. Особенно неприятно было тогда, когда дед вдруг становился сам не свой, переставал шутить, замолкал буквально на полуслове. И вот в эти моменты он очень внимательно смотрел на меня. Он смотрел на меня словно откуда-то из глубины своего сознания. Словно в мыслях он уносился в совершенно иные места, иные времена, а глаза его, обычно добрые, тёплые и счастливые, становились внезапно печальными и растерянными. Всё такими же добрыми, но печальными. И с этой печалью и тоской он смотрел на меня, а я будто ощущал, что ему сейчас очень плохо. Очень больно. Словно он лишился в этой жизни чего-то важного, чего ему сильно теперь не достаёт. Он этого лишился, а мы и не заметили. Мы семьёй всё так же продолжали шутить и острить, усердно делая вид, что ничего странного в его поведении не заметили.

Почему дед в моменты подобных затмений смотрел именно на меня? Почему на меня, а не на отца или старушку Гвен? Тогда я и сам этого не понимал. Тогда. А теперь, когда я в полной мере могу ощущать себя воздухом, птицей парящей в небесах, фрегатом на волнах, я понимаю, почему он смотрел именно на меня. Только сейчас я могу в полной мере оценить боль, изредка проглядывающую в глазах любимого деда. Только сейчас я могу понять, причины этой душевной боли и оценить её сокрушающую силу. Его боль – это моя боль. Только я и только сейчас могу разделить страдание и тоску моего деда, иногда возникавшие в его глазах, когда весёлая улыбка в одно мгновение исчезала с неунывающего лица.

Мой дед был замечательным человеком. Застенчивым, не особенно разговорчивым, но очень добрым. Он умер от инфаркта в августе 1999-го сразу вслед за своей женой, протянув всего год. Их никак нельзя было назвать идеальной парой: при жизни она его пилила, как могла. За низкий заработок, за обеденное чавканье, за то, что по воскресеньям не ходил в церковь – за всё, за что только могла зацепиться её воспалённая фантазия, за то и пилила. Но, как ни крути, а старушка Гвен умерла, и дед без неё ужасно затосковал. В её лице он потерял сорок шесть лет своей жизни. Сорок шесть лет их жизни.

Однажды деда просто нашли в его собственном домике на окраине Бруклина. Он сидел прямо на полу, спиной откинувшись на финский диван, уронив голову на грудь, закоченевшей левой рукой продолжая сжимать пучок рубахи в районе сердца.

Лишь пузатый полугодовалый щенок немецкой овчарки, недавно подобранный дедом в окрестностях улицы, был с ним в тот момент рядом – часто подходил к покойнику и с тоской и надеждой лизал уроненную на пол правую руку, будто призывая доброго хозяина вернуться.

Я очень любил деда. Он был настоящим человеком. Никогда не унывающим, всегда шутящим и умным. Мой отец весь пошёл в деда.

Оба они были романтиками от рождения. Если дед в перерывах между прочисткой труб у миссис Делано и покраской стен у Сандерсов иногда умудрялся набросать пару строк какого-нибудь красивого рассказа, то мой отец Билл всю свою жизнь посвятил писательскому делу. Конечно же, примером ему послужил дед.

Часто по вечерам, изнемогая от усталости, мой дед садился у кровати маленького Билла и принимался читать рассказ о приключениях деревенских мальчуганов, который он творил в перерывах между заказами в течение месяца, а то и двух. По незамысловатым сюжетам произведений можно было понять, что создавались они исключительно для сына. Дед сам валился с ног, но всё же читал Биллу приключения вымышленных им персонажей. Он очень любил своего сына, моего отца.

Билл лежал в своей кроватке и с упоением слушал, как деревенские ребятишки с самыми обыкновенными именами попадали в не самые обыкновенные ситуации и с достоинством, какое только бывает у детей, из них выходили. Рассказы, конечно же, были фантастическими. А в 1961-ом, когда широкой общественности стал известен случай с Бетти и Барни Хиллами, завсегдатаями рассказов становятся и пришельцы из Зеты Ретикули, жаждущие захватить нашу Землю, но постоянно встречающие достойное сопротивление трёх деревенских ребятишек.

Всё это, конечно, ерунда, но ерунда чертовски приятная, и в действительности говорящая о многом.

Когда чтение рассказа заканчивалось, а возбуждённая фантазия маленького Билла никак не давала ему заснуть, мой дед Бакстер улыбался ему напоследок тёплой ласковой улыбкой и выходил из комнаты, прикрывая за собой дверь. И уже из гостиной до ушей Билли доносились вопли его матери, которая накидывалась на отца и принималась его пилить за то, за то и за это.

Мой отец стал тем, кем он являлся, только благодаря творческим усилиям моего деда. И речь здесь не только и не столько о характере, закладываемом в детей родителями, но и о выборе дальнейшего жизненного пути. За свою жизнь мой отец написал четыре романа, моментально ставших бестселлерами, двенадцать успешных сценариев для игровых фильмов, и один раз даже был номинирован на "Оскар" за сценарий к фильму "Жизнь длиною в вечность". Для сценариста из глубинки вроде Карбондейла это однозначный успех.

Шикарный двухэтажный дом в новогреческом стиле на берегу Ист-Ривер в Бруклин-Хайтс, с колоннами и анфиладами, высокими потолками и лепниной на них, пятью спальнями, тремя ванными комнатами, огромной гостиной и бассейном – лучшее подтверждение успешности творчества моего отца.

А начало литературной деятельности маленького Билли лежит как раз в первой половине шестидесятых, когда, вдохновлённый интересными рассказами моего деда Бакстера, он стал пробовать сам сочинять истории про трёх отважных ребятишек из заурядной американской деревушки.

В последний день каждого уик-энда рано утром Бакстер усаживал маленького Билли в свой старенький "Форд", и они ехали на речку. На Саскуэханну. Гвен с ними не ездила. Она не любила отдыхать на природе. Она предпочитала вместо этого собрать в опустевшем доме своих подружек за партией в бридж и развернуть длиннейшую сплетенную дискуссию о жизни Карбондейла.

Говорят, что у Клары Пибоди десять лет назад был ребёнок, но умер на второй неделе жизни от гидроцефалии.

А Бентона Сайзмора застукали в кружке студентов-коммунистов, когда они обсуждали планы по переезду в Советский Союз.

На твоего Бакстера, говорят, вчера опять нашло затмение, когда он чинил телевизор у Шеффилдов. Он встал посреди комнаты, держа в руках схемы и лампы, и о чём-то очень глубоко задумался, глядя на них.

На берегу Саскуэханны отец и сын ловили рыбу, жгли костёр и целый день дурачились. От всей души и искренне. Тонкий весёлый смех маленького Билли, подбрасываемого в воздух сильными руками отца, нёсся по-над рекой в разные концы, возвещая самые далёкие края о счастье, которое случилось в одном маленьком городке, в одной маленькой семье.

Билли подбегал к воде, стегал её прутиком ивы, с визгом отпрыгивал от брызг и бежал к отцу, который жарил на костре пойманных карпов. Мальчуган, еле успевая проговаривать слова, спрашивал отца о том, как себя повёл бы парнишка Джонни из его рассказов, если бы оказался один в тёмном лесу, разыскивая потерявшихся друзей?

А как себя повёл бы толстяк Джимми, если бы понадобилось взобраться на самую высокую гору, убить самого злого дракона, чтобы спасти самую красивую девушку?

Бакстер в ответ говорил именно те слова, которые Билли ожидал услышать, от чего тот приходил в неописуемый восторг, вприпрыжку устремлялся обратно к реке и принимался босиком бегать по воде, распугивая юрких мальков.

Отец с умилением смотрел на сынишку, и глаза его были полны счастья.

Река, искрящаяся в лучах солнца, карпы, шипящие над костром, тёплый ветер и маленький сын, резвящийся у воды – вот и всё, что было необходимо Бакстеру для полного счастья.

Он смотрел на сына, с улюлюканьем гоняющего мальков у берега, и глаза его становились влажными. От счастья.

Это было счастье безо всяких условностей. Без всяких "но" или "если бы".

Одним словом… счастье.

Поужинав карпами, отец и сын усаживались на траву, и Бакстер начинал учить маленького Билли искусству оригами, о котором он успел прочесть в книге, лежащей на столе в гостиной мистера Адамса, где ему довелось менять паркет.

Вместе, соорудив из разворота "Нью-Йорк Таймс" цветастый кораблик, они со счастливыми лицами спускали его на воду и отправляли вниз по реке. На поиски таинственных приключений. На встречу многочисленным опасностям. И, конечно же, в распростёртые объятия неминуемой победы и триумфа.

Когда под вечер старенький "Форд", дребезжа внутренностями, уносил отца и сына домой, маленький Билли приникал к заднему окошку и смотрел в сторону удаляющейся реки и заходящего солнца. Оранжевый свет заливал салон автомобиля, наполняя его теплом и свежестью, а в восхищённых глазах мальчишки он отражался счастьем, счастьем и только счастьем.

Мой отец вырос хорошим человеком, достойным всяческих похвал. Под его всегда серьёзной внешностью скрывалась глубочайшая чувственность, которая и помогала ему писать замечательные романы и сценарии, преисполненные удивительной смеси героизма и сентиментальности.

Только совершенно чужой человек мог подумать, что мой отец – сама суровость без малейшего намёка на человечность. Это было не так. Я знал, что в те моменты, когда он меня за что-то ругал, он делал это по справедливости и сугубо в воспитательных целях, а не для ублажения каких-то скрытых комплексов. Он был строг, но в его глазах виднелась дымка печали за то, что ему приходится меня ругать. Он никогда не произносил грубых слов, но даже те несколько фраз, что он говорил, отчитывая меня, глубоко западали в душу, и я навсегда запоминал, что так или эдак делать больше нельзя.

Годы спустя, понимаешь, что это не всеобщее детское качество – делать всё наоборот. Вопреки тому, что велят родители. Годы спустя, понимаешь, что наперекор воле родителей идут только те дети, которые не испытывают к своим родителям уважения. Потому и стараются сделать назло.