Читать книгу Рассказчик. Воспоминания барабанщика Nirvana и фронтмена Foo Fighters - Дэйв Грол - Страница 6

«У тебя что, голова не болит?»

Скрючившись я лежал на холодной земле, надо мной нависали охваченные ужасом лица друзей. Окровавленная клюшка для гольфа с глухим стуком упала на свежескошенный газон. «Ээээ… Болит, наверное…» – ответил я, потирая затылок и еще не понимая, что мои длинные волосы уже в крови от огромной раны, оставленной отцовской питчинг-ведж[14] в моем маленьком девятилетнем черепе.

«Н-н-наверное, тебе надо домой…» – хором пробормотали они.

Слегка ошалевший, я собрал в кулак все свои силы, поднялся с земли и поплелся через дорогу домой, все еще не чувствуя боли. Был солнечный воскресный день, и, как и каждые выходные, нашу идиллическую захолустную тупиковую улицу наводнила молодежь. Здесь всегда кипела жизнь: гудели газонокосилки, слышался перезвон велосипедных звонков и азартные крики играющих в футбол ребят.

Настоящая жизнь американской глубинки, запечатленная в телевизионном шлаке вроде «Семейки Брейди» и «Счастливых дней». В конце концов, Норт-Спрингфилд основали в Вирджинии после Второй мировой именно в этой эстетике. Окруженные разбитыми тротуарами и высокими старыми дубами ряды одинаковых кирпичных домишек, с аккуратно подстриженными газонами, в которых еле-еле умещалась типичная семья поколения бэби-бумеров из четырех человек, выживающая на скромную зарплату чиновника. До столицы – всего несколько минут езды, и каждое утро на автобусной остановке собиралась очередь из лысеющих мужчин с дипломатами в бежевых пальто, читающих The Washington Post, которые уезжали в Пентагон или какое-то другое безликое госучреждение для очередного рабочего дня в офисе. Весь городок жил жизнью типичного офисного клерка. День сурка, вечная бешеная гонка, в которой призом было кое-что больше, чем золотые часы. Стабильность и комфорт – настоящий мещанский рай. Но гиперактивный хулиган вроде меня от скуки начинал искать приключений на свою задницу.

Воскресные утра обычно начинались с мультиков за тарелкой хлопьев, после чего я выглядывал из окна гостиной на улицу, чтобы узнать, что сегодня на повестке дня. Если происходило что-то интересное, я со скоростью пожарного на задании надевал Toughskins (дешевые джинсы из магазина Sears, от разнообразия цветов которых рябило в глазах) и с воплем: «Мам, пока! Скоро вернусь» – выбегал из дома. Затворником меня назвать было точно нельзя. Я предпочитал бесчисленные приключения, ждавшие на улице. Мы ползали по трубам, прыгали с крыш, из кустов кидались дикими яблоками в проезжающие машины (шутка, которую я никому не рекомендую. Обычно это заканчивалось яростной погоней, в которой я, со скоростью олимпийца перепрыгивая через заборы, пытался убежать от возмездия). С утра до вечера я искал острые ощущения, протирая дырки в кроссовках, левый из которых был перешит, чтобы компенсировать искривление позвоночника.

В то утро я увидел, что мои лучшие друзья, Джонни и Тэй, складывали клюшки для гольфа в багажник отцовской машины. «Гольф? – подумал я. – Мы никогда не играем в гребаный гольф. Это игра для богатых». У нас были палки! И камни! И ручьи с раками! На фига нам смешные шляпы и клетчатые штаны? Я быстро оделся и, подбежав к ним, узнал, что у них семейный выезд на местное поле для гольфа, так что мне придется провести день одному. Разочарованно я помахал им на прощанье, вернулся домой и стал с нетерпением ждать их возвращения, убивая время за ненавистными домашними обязанностями вроде уборки листьев в саду и наведения порядка в своей комнате (что было, в общем, довольно бессмысленно – организованность и любовь к чистоте и порядку тогда не входили в число моих сильных сторон. Сейчас в этом плане все немного лучше. Немного…).

Время тянулось бесконечно. Но вот наконец я увидел на дороге их голубой «Кадиллак». Сразу же бросил все дела и поспешил к ним. Джонни и Тэй были на заднем дворе и лупили клюшками по тренировочному мячу на веревке, закрепленному на земле, будто для мини-версии тетербола[15]. Крутяк! Они лупили со всей дури по мячу, как чокнутые лесорубы, земля летела во все стороны с каждым ударом. Я был в восторге. Никогда прежде я не играл в гольф, поэтому послушно ждал своей очереди. Наконец, мне выдали старую ржавую клюшку. «Тяжелая, зараза…» – подумал я и попытался ударить как можно сильнее. Вжух! Мимо. Вжух! Опять мимо.

Куски газона разлетались во все стороны. Наконец я понял, как это работает, и мяч со свистом описал идеальный круг. Я был собой очень доволен. «Моя очередь!» – сказал Тэй и забрал у меня клюшку, подготавливая мяч к очередному удару. «Ну я и жахнул, – думал я. – Надо проверить, устойчива ли стартовая площадка, вдруг я ее снес…» Я наклонился, чтобы поправить подставку, и…

БУМ.

Если вас когда-нибудь сильно били по голове, вы точно помните эхо от удара, которое проносится по вашему черепу. Это похоже на удар баскетбольного мяча или звук, который издает при стуке по кожуре недозрелая дыня (а моя дыня была как раз недозрелой…). Это ощущение забыть невозможно. А затем – оглушающая тишина, обычно сопровождающаяся маленькими звездочками и парочкой порхающих фей. Итак, мне только что прилетело от подростка питчинг-веджем – клюшкой, разработанной для высоких навесных ударов. Однако при ударе по черепу девятилетнего мальчишки результат несколько другой – полный пиздец.

Я и не подозревал, что в моем черепе зияла дыра. Он треснул, как перезрелая тыква на Хэллоуин. Я не чувствовал ни-че-го. Вообще. Совсем. Но, как мне и предложили Джонни и Тэй, я пошел домой, нервно посвистывая и думая: «Твою мать, кажется, у меня большие проблемы», – не отдавая себе отчета в том, насколько серьезна травма. В тот день на мне была моя любимая белая футболка с эмблемой Супермена на груди, и, переходя улицу, я опустил глаза на красно-желтый логотип. К моему удивлению, это больше не была моя любимая футболка с Суперменом. Это было нечто, покрытое свернувшейся кровью, кусками скальпа и волосами. Я в панике ускорил шаг. Я все еще не чувствовал боли, но знал, что за любую каплю крови на ковре гостиной получу по башке (не смог удержаться от каламбура). Мелкими шагами подбираясь к дому, я услышал, что мама пылесосит, поэтому вместо того, чтобы с криками ворваться в дом через входную дверь, я встал на крыльце и осторожно постучал, пытаясь сгладить неизбежную истерику. «Мам? Можешь подойти на секундочку?» – проворковал я самым спокойным голосом, выдававшим мальчишку, который сильно облажался. «Подожди минутку», – ответила она, заканчивая пылесосить и не представляя, что ее ждет. «Ээээ… Это вроде как срочно…» – продолжил ныть я.

Лицо матери, которая, выйдя из-за угла, увидела в дверях своего младшенького, покрытого с ног до головы кровью, навсегда врезалось мне в память. Хотя мне и не было больно, я чувствовал ее боль.

Но, по правде говоря, это не впервые.

Мы всегда смеялись над тем, что врачи в местной больнице знали меня по имени. Когда я входил в приемное отделение с очередной раной, которую нужно зашить, все хором кричали: «Дэвид!», – встречая меня, как Нормана в его любимом баре в ситкоме «Веселая компания». Со временем я привык и сохранял полное спокойствие, пока врач делал очередной укол новокаина и стягивал края раны, чтобы зашить ее тонкой нейлоновой нитью. Это стало ритуалом. Я никогда не брился налысо, но предполагаю, что кожа под моими темными волосами выглядит примерно как схема Лондонского метро: бесконечные пересечения линий, создающие паутину из шрамов. Руки, колени, пальцы, ноги, губы, подбородок – назовите любую часть тела, и, если она все еще при мне, ее точно зашивали, как старую тряпичную куклу. Но не думайте, как бы ужасно это все ни звучало, я всегда видел в этом только положительную сторону: возможность пропустить школу. А ради этого я был готов на все.

Вот вам один пример. Однажды я сломал лодыжку, играя в футбол в парке рядом с озером Аккотинк – живописной территорией примерно в миле от дома. В тот день на поле собрались все шестиклассники, и игра вскоре стала весьма ожесточенной, поскольку большинство из нас всю жизнь играли в футбол за местный спортклуб (забавный факт: в любой игре меня всегда назначали вратарем. Наверное, это связано с какими-то особенностями моего психологического портрета, но это уже совсем другая история). В какой-то момент мы с другим игроком одновременно ударили по мячу, и моя стопа совершенно неестественно вывернулась. Падая на землю, я знал, что это серьезная травма. Поэтому что я сделал? Правильно, прошел пешком всю милю до дома, размышляя о том, как бы повыгоднее «продать» это маме, чтобы пропустить школу. Я не понимал, что реально сломал ногу. На следующий день, к моему удивлению, я проснулся с огромной синей ногой. «УРА! – обрадовался я. – НИКАКОЙ ШКОЛЫ!!»

«Дэвид!» – воскликнули врачи, когда я вошел.

Список длинный. Замороженное пасхальное шоколадное яйцо, которое я решил разрезать самым острым ножом на кухне и чуть не отрезал себе палец. Угол комнаты моей сестры, в который я врезался даже не один, а два раза за детство и который оставил шрам на лбу. Падения с велосипеда. Автомобильные аварии. В четыре года меня переехал автомобиль (и что же я сказал? «Мамочка, но со мной все в порядке»). Детство состояло из поездок в травмпункт, которые обычно заканчивались новым шрамом, пропуском школы и прекрасной историей.

Оглядываясь назад, я заметил, что мои отношения с последствиями всегда были странными. Я не боялся физических последствий. Только эмоциональных. Я не чувствовал физическую боль ни от одной из травм. Нет. Я всегда возвращался домой. Я всегда держал лицо, чтобы не расстраивать маму больше, чем ее уже расстраивала жизнь. Я всегда старался убедить ее: любая зияющая рана – это «всего лишь царапина», и неважно, сколько швов потребовалось. Можете называть это защитным механизмом, защитным отключением нервной системы – чем угодно, но я думаю, что делал это, потому что понимал, на какие жертвы приходилось идти матери, чтобы вырастить двоих детей счастливыми, несмотря на любую боль. В конце концов, шоу должно продолжаться.

Есть такая пословица: «Ты счастлив настолько, насколько счастлив твой самый несчастный ребенок». Я никогда до конца не понимал ее значение, пока однажды мне не нужно было отвести свою дочь Вайолет на прививку. До этого момента ее плач был только сигналом того, что она проголодалась, или устала, или что ей нужно поменять подгузник. Полгода своей жизни она почти полностью провела у меня на коленях, улыбаясь и хихикая, когда я ее качал, относясь к ней как самому большому чуду на свете (каким она и являлась), а она смотрела на меня большими голубыми глазами, с каждым писком оставляя от меня лишь лужицу умиления. Но в тот день врач попросил взять ее на колени, пока готовится к уколу. Я посадил ее лицом к себе, как мы делали это каждый день в нашей гостиной, улыбаясь друг другу и общаясь лишь взглядами. Но на этот раз все было по-другому. Я знал, что ей будет больно. Я пытался, как мог, заставить ее смеяться, но, как только острая иголка вошла в ее крошечную ручку, выражение ее лица резко изменилось. Теперь оно выражало безграничную боль. Она смотрела на меня широко открытыми глазами, полными слез, как бы спрашивая: «Папочка, почему ты позволил им сделать мне больно?» Я был абсолютно раздавлен. Мое сердце разбилось на миллион осколков. В тот момент я чувствовал не только боль Вайолет, но и боль моей матери.

Когда мы вернулись домой (разумеется, ее слезы высохли еще до того, как мы вышли из кабинета врача), я позвонил маме, чтобы поделиться испытанным потрясением. Я рассказал, что никогда не видел свою дочь плачущей от настоящей боли и это совершенно разбило мне сердце. Она ответила мудро, но тогда это уже не было для меня неожиданностью:

«Вот если, не дай бог, она когда-нибудь появится на пороге твоего дома, залитая кровью, тогда ты меня по-настоящему поймешь…»

Хорошо, что моей мамы не было на концерте 12 июня 2015 на стадионе «Уллеви» в шведском Гетеборге.

Тот летний скандинавский вечер был прекрасен. Чистое небо, теплый ветерок и пятьдесят тысяч фанов Foo Fighters, бьющих копытом в предвкушении двух с половиной часового сета на 25 треков. На тот момент наша группа переросла клубы и стала собирать стадионы, работая как слаженный механизм, выдававший хиты один за другим. Моя жизнь была воплощением мечты о славе Фредди Меркьюри, и я, выступая на таком уровне, начал чувствовать себя более чем уверенно. Заряд, который ты ощущаешь, когда весь стадион в едином порыве поет твои песни, то единение, которое чувствуешь в тот момент, – что-то за гранью человеческого восприятия. На это подсаживаешься. Свежий воздух, раздувающий волосы в укладку, как у Бейонсе, смесь запахов пота и пива, временами доносящаяся из толпы, как из тумана. Рев фейерверков над головой, когда ты кланяешься и бежишь в гримерку к холодной пицце. Поверьте, это все того стоит. Я не осознавал значимость стадионных концертов, пока не испытал все это, стоя на авансцене. И до сегодняшнего дня я не принимаю это как должное. Это трансцендентный опыт, и его можно описать всего в двух словах: это охренительно.

Как-то перед шоу в гримерку заглянул местный промоутер, пожелал мне удачи и напомнил, что нам нужно быть на высоте, ведь до нас здесь выступал единственный и неповторимый Брюс Спрингстин. Публика была в таком восторге, что «порвала в клочья» стадион. Никакого прессинга! Никогда раньше я и не пытался подняться до уровня самого «Босса», но этот разговор, признаюсь, меня раззадорил. «Я им сегодня задам жару», – подумал я и продолжил предконцертный ритуал, состоящий обычно из трех ибупрофенов, трех бутылок пива и смеха до упада. Надо признаться, я всегда слишком стеснялся делать традиционные вокальные распевки, особенно учитывая, что большая часть моих выступлений – это дикие вопли, а никак не оперные арии. Всегда работала пара шуток и наша версия «групповой молитвы» (никакой религии: мы выпивали по шоту виски, глядя друг другу в глаза).

Солнце было еще высоко, когда мы вышли на сцену. И, как только зазвучали первые аккорды «Everlong» (без сомнения, нашей самой известной песни), толпа заревела. Обычно этой песней мы заканчиваем выступление, но для того концерта, ставшего для нас совершенно незабываемым, она подходила как нельзя лучше. Мы были в ударе. Без всякой паузы перешли к следующему треку – быстрой рок-композиции «Monkey Wrench». Я бегал туда-сюда по сцене, тряс головой и размахивал гитарой во все стороны, играя соло, словно ребенок, изображающий рокера с теннисной ракеткой перед зеркалом. На стадионе сцена не только очень широкая, но и невероятно высокая, чтобы публика могла разглядеть музыкантов с самых дальних рядов. Так что каждый мой забег по сцене был практически стометровкой, где я, не успевая отдышаться перед следующим куплетом, возвращался к микрофону.

В середине песни я в очередной раз рванул в сторону кулис, споткнулся о кабель, растянувшийся по полу, почти на краю сцены. Потеряв баланс, я полетел к краю сцены высотой в 12 футов[16]. «Пофиг, – подумал я. – Я просто спрыгну». И, как сотни раз до этого, прыгая с крыш в детстве, собрал силы в кулак и надеялся, что получится. Но это не крыша над аккуратным захолустным газоном. Нет. Это твердый, не прощающий ошибок бетон с твердым пластиковым настилом, призванным защитить футбольное поле под ним. Я ударился о землю со страшным грохотом, но тут же инстинктивно вступил в дело адреналин. «Какой позор