Читать книгу Изумрудная Марта - Диана Ольшанская - Страница 4

Марк стал называть дочь Длинновлаской, что очень нравилось Марте, да и Мире это нравилось больше, чем гусеничка. После случая в доме Бабу это слово прочно засело у Марты в голове и почему-то всегда ее успокаивало. Стоило ей расшалиться, как Мира гладила ее по голове, произносила «моя Длинновласка» – и Марта успокаивалась.

Мира любила гладить дочь по волосам. Шелковистые, поначалу они переливались всеми оттенками спелой пшеницы, но когда Марте исполнилось два года, вдруг потемнели и превратились в каштановые с золотым переливом. Точь-в-точь как у свекрови в юности. Но Мире больше нравился период светлых волос дочери, особенно когда кончики завились в локоны. Нимб из золотых кудряшек создавал неповторимый образ ангелочка с огромными изумрудными глазами. Но как бы бережно ни ухаживала Мира за ее волосами, как бы аккуратно ни расчесывала, чтобы сохранить локоны, они все-таки выпрямились и теперь лежали по плечам длинными прядями. Мире частенько хотелось закопаться, запутаться в них, почти задохнувшись от счастья при одной только мысли, что у нее есть дочь. Когда Марта бежала ей навстречу, Мире казалось, что ее подхватывал ветер: только бы быстрее до нее «долететь» и прижаться теплой щекой к ее щеке… «В жирафиков!» – говорила Марта, изо всех сил вытягивая шею, а Мира вытягивала свою, и они обнимались, максимально прижимаясь шеями, как это делали жирафы. Когда Марта находила скрученные усики винограда или сросшиеся ягоды черешни, она радостно бежала к Мире: «Мамочка, смотри, жирафики!!!»

Иногда Марта подолгу стояла у окна, взглядом устремившись в себя, уйдя в свои мысли, и Мире отчего-то становилось страшно. Она обнимала ее за хрупкие плечи и чувствовала, что сердце начинает биться чаще, и в эти мгновенья между ними протягивалась почти осязаемая, прочнейшая нить, единственная, которая могла так связывать двух людей. Мира даже не думала, что это возможно. Испытывать такие чувства. Разве это могло сравниться с чем-нибудь еще?

Она начала вести «Дневник Марты», в котором, например, писала: «Не уходи от меня. Даже мыслью. Мир без тебя лишен смысла. Ты всегда будешь петь мне свои замысловатые песни и рассказывать небылицы. И нет ничего чудесней, чем смотреть на тебя, когда ты лопочешь не останавливаясь и говоришь, говоришь, говоришь… О чем? Я не знаю…»

Марта была невероятной выдумщицей и болтушкой. Когда Мира слушала дочь, в очень скором времени сосредоточенность ее улетучивалась и звуки растворялись друг в друге, превращаясь в единый поток детской фантазии. Все, чего Мире хотелось в тот момент, – это забыть об отце, о наказаниях, снова стать маленькой и остаться в невинной заводи этих грез навсегда. Она наконец нашла потерянную тропинку в мир другого детства, куда попадала, глядя на Марту, в ее необыкновенные глаза – изумрудные луга, колосящиеся полевыми цветами – островками в ее радужках. И каждый раз, не желая возвращаться, Мира думала: «Быть может, Марта Ангел?», – и продолжала записывать в свой дневник: «…Велико искушение взять в руки ножницы, выкованные из таких слов, как любовь и привязанность, и подрезать тебе крылья, чтобы ты навсегда осталась со мной…».

– Мамочка, я хочу красивое платье!

– Конечно, я тебе сошью, – говорила Мира и резала свои красивые блузы, которые дарила свекровь и которые не особенно-то были ей нужны: где их носить? в школьной библиотеке? Да и не привыкла она к таким фасонам. Свекровь всегда дарила наряды со словами: «Большое заблуждение, что скромность украшает женщину, Мира. Уж точно не в одежде», – и Мира принимала их с благодарностью, но убирала в дальний ящик. И вот они пригодились. На них всегда было много бисера, пайеток, воланов, оборок и вязаных цветочков, да и ткань была отменная: красивая, качественная, не осыпалась. В новом платье Марта кружилась по комнате в танце: шифон вздымался над туфельками, на расшитом поясе мерцал бисер, и Мира самозабвенно погружалась в теплые блики детского смеха, которые врассыпную убегали от повседневности, растворяясь в синем небе. «Мамочка, я тебя лю-лю!» – говорила Марта, падая ей в объятья. В эти минуты сердце Миры сжималось. Нарастало волнение при одной только мысли, сколько всего ей еще предстоит пережить. Ее маленькой Марте. И поздней ночью, укрывая ее одеялом, она целовала ее, преисполненная благодарностью ко всему и вся за то, что у нее есть дочь, чье детство она создавала своими руками каждый день, не допуская ни малейшей оплошности. Никаких криков, слез и наказаний.

«У меня есть ты, и большего счастья не надо… – писала она в дневнике. – Отдавая тебе свою весну, однажды я расскажу про осень, и ты не будешь плакать, потому что в ней тоже есть своя прелесть. Я отдам все, что у меня есть… Все богатство моей осени станет твоим весенним приданым. Я люблю тебя, моя девочка… Кто бы мог подумать, что в тяжелых муках, кажущихся бесконечными, рождаются такие ангелы, как ты?»

Марк тоже уделял дочери много времени и тоже любил ее волосы, особенно когда кудряшки сменились ровными густыми прядями. После того как волосы Марты выпрямились, Мире они словно не давались. А ему – давались легко. Он неспешно расчесывал их Марте каждый день. У Марка никогда не пригорал обед, он не нервничал по поводу грязной посуды, да и в принципе сердился довольно редко. На пределе своего терпения он произносил: «Не надо шуметь…» – и все умолкали.

* * *

За годы совместной жизни проявление эмоций Марка Мира увидела лишь однажды, когда умерла свекровь. Ее нашли в кровати с короной на голове, как и подобает истинной королеве. Малыш бонсай, который ночевал на прикроватной тумбочке, почему-то пожелтел, будто это его хватил удар во сне, а пока шли приготовления к похоронам и вовсе зачах, сбросив всю листву, хоть Мира и ухаживала за ним, опрыскивая дважды в день и удаляя сухие веточки.

Свекровь положили в гроб, водрузив на голову одну из корон, как она и просила в своем завещании, из которого также следовало, что ее дом достается в наследство Марте.

Переезд в дом свекрови дался нелегко. Уравновешенный и дружелюбный Марк превратился в раздраженного, поглощенного своими мыслями человека; он почти не разговаривал, переживая смерть матери, и пытался смириться с тем, как несправедливо мало было у них времени: она «Ну никак не должна была умереть в шестьдесят пять, ведь когда ушли ее родители, им было под девяносто». Впервые в жизни он почувствовал, что остался один и, вероятно, впервые искал поддержки и сочувствия. Но Мира не могла сочувствовать, потому что просто не знала, что это такое и как это выражать. Она очень переживала, когда Марта болела или разбивала коленки, но сочувствовать Марку… Мира не представляла, как это делается, и иногда просто молча гладила его по руке.

* * *

Несмотря на задор Марты («Едем к Бабуле Монпансье!»), Мира и Марк оставляли квартирку в центре города с тяжелым сердцем, хоть и понимали, что в доме всем будет удобнее. Особенно Марте, ведь она обожала сад, а кроме того, теперь у каждого будет своя комната, да еще и библиотека, в которой стояло старое пианино, на котором Марта любила «поиграть». Она барабанила по клавишам всеми пальцами одновременно, получая огромное удовольствие от этой какофонии, пока Бабуля не хваталась за голову.

– Ради всего святого угомоните этого бесенка, или я сойду с ума!

– Я смотрю, ты все глубже познаешь религию, мама. Бесы, святые… Не иначе как переосмысливаешь жизнь, – подтрунивал Марк.

– Религия – это моветон!

– Ну не надо скромничать, мама, ведь у тебя есть собственная религия, имя которой «эстетство», разве нет?

– И что в этом плохого?

– А что тебе это дало?

– А почему это должно что-то давать? Все, чего я хотела, – у меня и так всегда было.

– Вот и я о чем, мама. Только у тебя оно и было, – с грустью парировал Марк.

* * *

Когда они приехали в дом, Марта радостно взбежала по ступенькам веранды и устремилась к обеденному столу, но привычных леденцов там не оказалось. Это было очень странно. Накрытая платяной салфеткой вазочка на месте, но – пустая.

– Сегодня… солнышко, – немного растерявшись, крикнула Марта в сторону второго этажа, но в доме по-прежнему было тихо. Марк подошел к ней и присел на стул.

– А где Бабуля? – тихо спросила Марта. Марк молчал. На секунду он почувствовал, что его сердце сжалось в горошину и замер пульс. Он ничего не мог ей сказать. Тишина в доме становилась зловещей. Марта даже подумала, что взрослые нашли ее «стаканчик» – треснувший кобальтовый бокал, который она регулярно похищала из серванта, чтобы посмотреть сквозь него на солнце, но однажды не удержала в руках. Должно быть, это ужасно огорчило Бабулю и она обиделась. Хорошо бы так и было… Ведь Марта не станет больше шалить и будет очень-очень послушной. Но все было не так. Произошло что-то непоправимое, и Марта это чувствовала.

– Я больше не буду трогать стаканчик… – произнесла она, глядя на отца своими изумрудными полными слез глазами, почти глазами его матери. И Марк нырнул в них так глубоко, что чуть не захлебнулся от чувств, и еле сдержался, чтобы не разрыдаться. Всю жизнь он ждал, что однажды переедет в этот город и будет жить рядом с матерью. Но им отвели всего шесть лет, и это было несправедливо! И как бы он ни ехидничал и ни подтрунивал, отчасти ненавидя мать за то, что она его бросила, Марк все же любил ее и искал. Всегда и в каждой женщине. Его осенило: быть может, именно отстраненность Миры напоминала ему мать, и потому именно с ней он и создал свое будущее, свой «союз трех М»…

«Как же ты на нее похожа…» – подумал Марк, «пребывая» в глазах своей маленькой дочери, не в силах оторвать взгляд. Новая волна чувств подкатила к самому горлу, но Марк сдержался, взял себя в руки, откашлялся и тихо произнес:

– Бабули больше нет, Марта. Она умерла. Пойдем, я покажу твою новую комнату.

* * *

Большое пространство дома полностью себя оправдало. На втором этаже было три комнаты, в одной из них Мира наконец осуществила мечту о собственной спальне, а по соседству обустроила комнату Марты. У Марка тоже появилась своя комната, но большую часть времени он проводил в кабинете на первом этаже, где засиживался допоздна. Марта и раньше любила захаживать туда – в кабинет «смешного дедули», который боялся бабочек, и о котором она знала только по рассказам и фотографиям.

Марта не скоро поняла, что такое «умерла», и очень скучала по Бабуле. Ей не хватало ее нравоучений, странных разговоров о ее молодости и различных курьезах, будто бы Марта что-то могла понять. Но все равно слушать было очень интересно. Она до последнего слова впитывала эти рассказы, не перебивала, не шалила, не ерзала на стуле – только бы находиться рядом с этой царственной женщиной.

Бабуля любила пасьянсы, кофе и сигареты, и ей было все равно, что сидящая возле нее внучка дышит табачным дымом. И как когда-то Марта смотрела на Диду и его «ведерко», с таким же искренним изумлением она смотрела и на Бабулю, правда там уже был совсем другой фокус.

Дым сигарет ее завораживал: он водопадом струился из ноздрей, а потом вдруг превращался в струйку, выдуваемую изо рта, и водопад исчезал. Марта могла смотреть на это вечно.

– Сколько раз тебе повторять, что неприлично так пристально смотреть на человека! – и очнувшаяся Марта отводила взгляд.

– Тебе нет и четырех, и кто-то подумает, что глупо сейчас говорить с тобой на все эти темы. Да, ты многого не понимаешь, но запоминаешь. И я знаю, что ты все запомнишь. Потому что ты моя внучка. Ты – это я. А у меня блестящая память, и это потрясающий дар. Я бы могла сомневаться в тебе, если бы не глаза. Но тут и думать нечего. Это наши глаза. Значит, и дар наш. Правда, есть у тебя еще один дар – сострадание. Я вижу это в тебе. И зря. Дело это – неблагодарное, и в этом смысле ты будешь совершенно безоружной. Уж не знаю, где тебе пригодится этот дар, главное, помни, что за все в этой жизни приходится платить… или расплачиваться, – задумчиво произнесла Бабуля и закурила сигарету. – А вот руки у тебя всегда теплые! Не руки, а какие-то утюжки! Кровь так и бурлит в тебе! Наверное, в мать…

Эту игру Марта тоже очень любила. Когда она накрывала своими горячими ладошками сухие, холодные руки Бабули, та не могла скрыть благодати на лице, хотя и делала вид, что возмущается:

– Просто невозможные утюжки!..

Потом наступала минута тишины, когда Бабуля закрывала глаза и замирала в блаженстве, а Марта искрилась счастьем. Но вскоре все возвращалось на круги своя, и Бабуля продолжала.

– Я думала и волосами ты не в нас, но нет. Посмотри, какие они у тебя красивые. И, слава Богу, не кудрявые, как у простушки, а прямые волосы настоящей аристократки. И обязательно длинные волосы! Это одно из лучших украшений женщины, – поучала она Марту. Свои волосы она неизменно красила басмой, отчего они становились черными как вороново крыло.

– Ни одного белого волоска, Марта. Помни это.

Теперь Марта почти каждый день доставала любимую колоду карт Бабули и раскладывала ее за столом то по форме цветка, то домика, разглядывая лица королей и королев, вспоминая любимые «дымные разговоры».

– Молодость – это обмен энергиями, – говорила Бабуля. – Мы чувствуем себя богами, и нам кажется, что нам все по силам. Ярче, сильнее, быстрее. Мы садимся на эту карусель и несемся, отдавая направо и налево все, что у нас есть. Молодость, тело, бесценное время… На то она и молодость, чтобы так нещадно ее раздавать, – говорила Бабуля, выпуская изо рта струйку дыма.

– Ну а зрелость – это когда наконец понимаешь, что такое время. Тебе уже ничего не хочется отдавать, хочется все оставить себе. Ты чувствуешь, как энергии с каждым днем становится меньше. И однажды ты говоришь: довольно. Все, что у меня осталось, – мое и ничье больше. Вот тогда ты и стареешь. Парадокс в том, что, именно отдавая энергию, мы продлеваем свою молодость… Словом, природа несовершенна и мы не боги, но когда понимаем это, оказывается поздно что-либо менять…

Марта помнила, как впервые задумалась о несовершенстве природы. Разговор зашел о мальчике ее возраста, который жил со своими родителями в доме по соседству. Виделись они редко, но когда это случалось, любили побегать и побаловаться леденцами, которые Марта приносила ему без разрешения взрослых. Они мерились силой и ростом, а иногда вместе качались в ее любимом гамаке. Но однажды Бабуля, заметив отметку на косяке двери, сказала, что не стоит мериться с ним ростом, так как мальчик больше не вырастет – ни на «крылышко бабочки», как говорила Марта. Ее это очень огорчило:

– Но почему?

– Потому что он карлик и останется таким, как сейчас, даже в сто лет.

– Как гномик?

– Хуже. Руки, ноги – все останется гротескно маленьким, почти смехотворным.

– Даже сердце? – с недоумением спросила Марта, которая часто слышала от Бабу, что неважно как выглядит человек, главное, чтобы у него было «большое сердце».

– Сердце – это другой разговор. Тут, видишь ли, каждый решает сам, каков будет размер его сердца, – ответила Бабуля. – Но этот мальчик до большого своего сердца, скорее всего, просто не доживет, потому что он еще и болен. И не смотри на меня так, да еще и моими глазами! Излишнее сострадание тебя погубит! В этой жизни нет смысла к кому-либо привязываться, поверь мне и успокойся.

* * *

После смерти Бабули Марта вдруг обнаружила, что и дом по соседству опустел. Однажды она постучалась к ним, но, никого не застав, больше туда не ходила, хоть и вспоминала мальчика-гномика. Впрочем, вспоминала она его не так часто, ведь теперь своих дел у нее было предостаточно – почти весь дом оказался в ее распоряжении. Марта часами чем-то занималась, никому не мешая; в основном придумывала персонажей, разыгрывала сценки, перевоплощаясь во всех героев. У каждого героя – что-то свое, особенное. А еще ей отдали тот самый «стаканчик», сквозь который она так любила смотреть на окружающий мир. Теперь ничто не мешало ей наслаждаться этой кобальтовой синевой и часами смотреть на небо, на солнце, на деревья и дома… Смотреть и представлять, что она героиня сказки «Русалочка», а вокруг – ее подводное царство.

В доме Бабули была еще одна обожаемая диковина. Большая ракушка, которую использовали как пепельницу. После очередного курильщика, который не задумываясь тушил в ней сигарету, Марта бежала ее отмывать, причитая, как Бабу, и успокаивая ракушку, словно та могла обидеться. Все думали, что Марта растет внимательной, услужливой девочкой, но у нее были свои мотивы. Противный запах окурков и черные точки от затушенных сигарет ввергали ее в ужас. «Как можно портить такую красоту?» – искренне недоумевала она, но ничего не говорила, а только мыла и мыла любимую ракушку.

Марта не очень радовалась гостям, так как терпеть не могла, когда нарушался привычный порядок ее размеренной жизни. Правда, гости бывали нечасто, а кроме того, в их приходе были и положительные моменты. Мама сервировала стол фамильным серебром Бабули. Это важное дело всегда поручали Марте: ножи справа, вилки слева, под ножом салфетка, сложенная уголком. Она охотно помогала, предвкушая любимую игру. Когда гости расходились, на обеденном столе раскладывали уже вымытые приборы, и они сохли до утра, а прежде чем все убрать на место, ей поручали полировать их специальной тряпочкой. И пока Марту никто не видел, она раскладывала красивым узором вилки, ложки, ножи, лопатки и щипцы для пирожных, ложилась в центре стола, складывала на животе руки, пытаясь рассмотреть себя в стекле серванта: так ли выглядела Бабуля, когда умерла? И как будет выглядеть сама Марта, когда умрет?

* * *

Со временем Марк пришел в себя и стал привычным Марком, доброжелательным и участливым, только, пожалуй, стал дольше засиживаться в своем кабинете. Иногда просыпаясь ночью, Марта видела, что свет на первом этаже все еще горит.

Однажды она зашла в кабинет, где Марк читал книгу. Ее заинтересовала белая обложка, на которой был прорисован красивый цветок.

– Почитаешь мне эту сказку? – указала она пальчиком на книгу.

– Это для взрослых.

– А цветочек?

– Это роза.

– Книга про розу?

– Нет, и ты меня отвлекаешь.

Но Марта уже научилась складывать буквы в слова и прочитала надпись.

– Ма-ар-ки-из… Роза Маркиз! – радостно заключила она, но Марк отложил книгу.

– Иди, покачайся в гамаке.

Марта видела, что папа не сердится, но в его голосе чувствовалось какое-то напряжение, и взгляд стал строгим; ей стало неуютно. Она обожала свой гамак, но сейчас ей совсем не хотелось качаться, а хотелось, чтобы папа почитал ей Белую книгу. Она насупилась, сложив руки на груди, и стала оглядывать комнату в поисках повода не подчиниться. Повода не нашлось, и Марта погрустнела еще больше.

– Хочу сказку про розу.

– Я подарю тебе настоящую розу. Хочешь?

– Да.

– Тогда дай мне почитать.

Марта глубоко вздохнула и надула губки. Взгляд ее снова упал на книгу. То, что живая роза была лучше книги, сомнений не вызывало, но как же ей не хотелось уходить!

– Тогда я пойду как черепашка! – заявила Марта.

– Ладно. Как черепашка.

– Черепашки хорошие!

– Очень хорошие.

– А лошадки?

– И лошадки тоже.

Марта опять огорченно вздохнула. Темы были исчерпаны, и она направилась к двери («Как черепашка!»), волоча ноги и то и дело поглядывая на отца.

Когда она отошла на достаточное расстояние, Марк снова взял книгу, и Марта решила, что когда-нибудь обязательно разберется с этой Белой разлучницей.

Прихватив синий «стаканчик», она улеглась в гамак, грезя о подводном русалочьем царстве, хотя и в гамаке ей было почему-то неуютно. Посмотрев на свой синий дом, синий сад и даже синее солнце, Марта снова подумала о Белой книге. Роза Маркиз не давала покоя. «Вот бы посмотреть на нее через стаканчик», – думала она. Ей очень хотелось подержать в руках синюю розу, пусть даже на обложке. Но папа был занят, а Марта его отвлекала. Ее беспокоила эта мысль, и она решила рассказать маме о книге и о розе. Марта поспешно слезла с гамака, но зацепилась пряжкой туфельки за полотно и с треском упала прямо на кобальтовый бокал, который окончательно разбился и чуть не повредил ей глаз.

– Слава Богу, что только бровь рассекла! Марта, разве так можно?! – ругала ее Мира. А Марк пытался успокоить дочь: Марта увидела отражение своего залитого кровью лица, и от испуга у нее началась истерика. Треклятые зеркала!

Наутро бровь распухла, но Марта так и не увидела этого, потому что ночью Марк снял со стен все зеркала и убрал в сарай за домом.

– А где зеркальца? – спросила Марта.

– Они ушли на покой, а у меня к тебе есть предложение. Пойдем, мне нужна твоя помощь.

Позже Марта вспоминала этот день как один из лучших в своей жизни: папа снял с крепежей виноградной арки радужный гамак и вместо него повесил настоящие качели. Сначала они вместе искали подходящие дощечки, привязывали канаты, и папа их укорачивал, чтобы ноги Марты не касались земли: «Длинновласкам незачем портить свои туфельки». Потом он подхватил ее на руки и усадил на качели. Как самый настоящий принц из сказок, которые мама читала ей каждый день. Позже ради безопасности Марк закрепил на дощечках кожаные ремни, которыми можно было пристегнуть Марту и не бояться, что она упадет.

– Еще, еще! – радостно кричала Марта на весь двор, и Марк раскачивал ее до небес.

Но как ни нравились Марте качели, она не забыла обещание отца подарить ей настоящую розу, и в конце лета они поехали в питомник на окраине города, совсем не далеко от их дома.

– В питомнике тебя ждет лучшая роза!

– Она там живет?

– Да, в питомнике.

– А кто еще там живет?

– Живет? Женщина… Владелица питомника.

– Питомница?

– Пусть будет так. Да, едем к Питомнице за твоей розой, – улыбнулся Марк.

* * *

Пока папа стучал в дверь, Марта обошла дом и через большое, почти в пол окно увидела женщину с рыжей шевелюрой. Она подкладывала свечи в металлическую чашу, подогреваемую огнем. Потом аккуратно макнула в расплавленный воск корни какого-то растения, через несколько секунд достала их и опустила в чашу с водой. Остудив, закрепила корни на нитке, которая была протянута вдоль окна и на которой висело множество подобных растений. Марту почему-то ужаснула эта картина. Не дождавшись хозяйку возле двери, Марк обогнул дом, чтобы постучать в окно, а Марта, напротив, вернулась к двери, которая неожиданно распахнулась, чуть не сбив ее с ног. Увидев перед собой девочку, Питомница замерла. Они, не моргая, смотрели друг на друга, объединенные какой-то неведомой тайной, какой-то силой, пока Питомница приподняв брови, спросила Марту одним взглядом: «Что тебе, девочка?» – и завороженная Марта сказала то, что было у нее на уме.

– Нам нужна роза Маркиз, – тихо произнесла она, не в состоянии оторвать взгляд от светло-карих с желтыми прожилками глаз женщины.

– Как тебя зовут?

– Длинновласка, – ответила почему-то смущенная Марта.

– Ты уверена, что хочешь именно эту розу? – спросила она, погладив Марту по длинным волосам. – Может быть, тебе нужен Принц или Виконт?

– Я хочу Маркиза, – смутившись еще сильнее, сказала Марта.

Подоспевший папа вернул ее из этого странного плена, откуда хотелось поскорее сбежать.

– Нам нужна самая лучшая роза, что у вас есть. Самая крепкая, самая ароматная и самая красивая!

– Как на Белой книге, – почти шепотом поддержала его Марта.

Женщина посмотрела на Марка и жестом пригласила их следовать за собой, вглубь питомника. Вернее, ввысь, по пролетам старинных белоснежных ступеней. Она протянула Марте руку, и та почему-то сама за нее взялась. Они шли вдоль больших кустов роз, и Марк задержался возле одного из них – рассмотреть рисунок алых лепестков с белыми вкраплениями.

– Хочешь свою розу? – спросила Питомница.

Марта утвердительно кивнула.

– Самую красивую?

Марта снова кивнула.

– А хочешь, чтобы роза тебя любила?

Марта пожала плечами.

– Я хочу, чтобы меня любил папа…

– Хорошо, – улыбнулась Питомница.

Они подошли к кирпичному подиуму, на котором лежало несколько полотняных свертков. Женщина развернула один из них. Это был саженец с оголенными корнями, которые напоминали дерево, перевернутое вверх ногами.

– Разве это роза? – спросила удивленная Марта.

– Станет, если ты будешь любить ее и ухаживать за ней. Главное – это корни.

Она снова завернула саженец в полотно, протянула подошедшему Марку, посмотрела на него пристальным взглядом и повелительно, отчетливо произнесла:

– Держите. Крепко.

Марк взял сверток и на слове «крепко» механически сжал стебель розы, тихо ойкнул, уколовшись о шипы. Кровь мгновенно окропила полотно.

– Роза Маркиз. То, что вы искали.

– Колючая, – с досадой произнес Марк, пытаясь остановить кровь.

– Это не страшно, – ответила Питомница, посмотрев в глаза Марку. Взгляд этой женщины его смутил. От него невозможно было оторваться. Он протянул ей деньги.

– Это подарок.

– Спасибо…

Питомница жестом пригласила гостей к выходу.

В тот вечер они с папой выбрали место в саду и посадили розу. Марта была счастлива, как никогда. А Марк, расчесывая ей перед сном волосы, приговаривал: «Когда-нибудь ты разобьешь тут прекрасный сад, в нем будет много роз, каждая по-своему прекрасная. Но Маркиз навсегда останется твоей первой розой».