Читать книгу Наш китайский бизнес (сборник) - Дина Рубина - Страница 10

…Витя бродил по гигантскому складу контейнеров, искал свой багаж. Там лежала скрипка и необходимые ему инструменты для настройки фортепиано.

Багаж – черт с ним, без мебели и подушек можно прожить, но инструменты – это живой заработок. Скрипка же дорога как память о мудаковатой юности.

На огромном металлическом контейнере, куда мог свободно въехать грузовик, белой масляной краской было написано: «Марио Освальдо Зеликович».

Печать взломана, дверь приоткрыта. И в глубокой темноте, между непристойно задранными ножками стульев, углом буфета и мягкими тюками, Витя заметил господина Штыкерголда, стоявшего как-то неестественно прямо и неподвижно.

Сердце у Вити ухнуло, упало и застряло в больном его сфинктере. Он понял, что мар Штыкерголд, вероятно, мертв и стоит здесь в ожидании торжественного захоронения. Ведь суббота. А в субботу у этих здесь попробуй похорони человека.

Витя подумал – хорошо-то хорошо, что старый паскудник отчалил, да ведь новый на смену явится, тоже кровушку станет пить.

И тут он заметил, что мар Штыкерголд абсолютно жив и готов не к похоронам, а, скорее, к банкету. Во всяком случае, из кармашка его пиджака (пиджак в этом климате!) торчит уголок красного платочка.

– Виктор, – сухо, как всегда, произнес мар Штыкерголд, – почьему ты не на работе?

Он говорил по-русски. Отчитывая Витю, этот гад всегда переходил на свой паршивый русско-польский, который вывез из Варшавы пятьдесят два года назад.

– Так что?! – огрызнулся Витя. – Полосы на четырнадцатое со вчера у вас на столе.

– Ви завьязли у политике, – сказал Штыкерголд, стоя между задранными ножками стула по-прежнему неестественно прямо – руки вдоль пиджака. – Ви облитэратурили «Полдень». Утьежелили. А публика хочет легкого, весьелого…

Мимо них, бодро толкая перед собой багажную тележку с контрабасом и, по обыкновению, омерзительно виляя задом, проехал этот пылкий идиот, контрабасист Хитлер. На ходу он подмигнул Вите и подобострастно крикнул:

– Надеюсь, коллега, вы не опоздаете на репетицию? Витя отвернулся, затосковал. В который раз он подумал, что ненависть – это экзистенциальное чувство.

– Зачем бы вам не делать пару полос для гомосексуалистов? – спросил мар Штыкерголд, провожая взглядом виляющую задницу контрабасиста Хитлера.

Это гнусное предложение оказалось последней каплей в нацеженной до краев – за пять лет – чаше Витиного терпения.

– Мар Штыкерголд, – с тоской проговорил он, превозмогая себя и понимая, что теряет работу, – мар Штыкерголд, как ты надоел нам, блядь!

Сердце ухало, он вспотел и задыхался…

…А, вот оно что – душно! Тетка опять выключила кондиционер, воспользовавшись тем, что Витя задремал. Она мерзла, как и положено в ее восемьдесят пять лет, а он, как и положено при его полноте, задыхался и мучался.

– Витя! Мне пора капать глаза. – Тетка стояла над его потным телом, распростертым на постели. Впрочем, сказать, что она стояла – над – было неточным. Тетка такого крошечного роста, что в темноте ее можно спутать с его любимицей Лузой, персидской кошкой изумительного, редчайшего голубого цвета. Тем более что над ее головой всегда колышется облачко голубой седины, похожей на флер грациозной мерзавки Лузы.

Тетка еще была похожа на старенького Бетховена, уменьшенного раз в шесть.

– Витя! Пора капать глаз!

– Так что! – огрызнулся он тем же тоном, каким несколько мгновений назад беседовал с маром Штыкерголдом.

– Так что, я не имею права задремать на минутку? Может, я уже и сдохнуть не имею права?

Первым делом он включил кондиционер. Потом закапал тетке в оба глаза капли против глаукомы. Смерил ей давление – сто шестьдесят на девяносто, терпимо. Он вообще ухаживал за ней, как мог.

Витино благосостояние зиждилось на тетке. Она должна была жить, хоть ей и надоело это идиотское занятие. Витя был откровенен и груб. Под ее пенсию и квартирные он взял в банке ссуду на три года и купил роскошный «Макинтош». Придя домой, сказал ей озабоченно:

– Юля, ты должна жить еще три года.

– Ладно, – вздохнув, согласилась та.

На днях тетка должна была получить пять тысяч марок – компенсацию из Германии за то, что во время войны она с детьми была эвакуирована в Сибирь, где от дифтерита умерли ее трехлетний сын и годовалая дочь, а от тифа – вернувшийся с фронта муж, почти целый, только без пальцев правой руки.

Считалось, что пять тысяч марок от добрых немцев – неплохая компенсация за три эти жизни, а также за ее дальнейшее нескончаемое одиночество.

Ай, при чем тут немцы, да еще эти несчастные, в третьем поколении! А кто кому НЕ должен платить компенсации? Может, украинцы – евреям? Или литовцы – им же? А русские – евреям? А евреи – русским? А узбеки – таджикам? А монголо-татары всем остальным? Смерть – это еще не самое страшное. А кто заплатит всем нам за это мерзкое тягучее унижение, за эту медленную подлость, за этот грязный минет, называемый жизнью?..

Вожделенные марки Витя собирался потратить на хороший лазерный принтер. С немцами разберемся.

– Я запеку рыбу в духовке, – сказал Витя. – Давно я не делал рыбы в кляре.

– Не хочу я твою рыбу, – сказала тетка. – Ты ее всегда передерживаешь и даешь много специй… Отвари мне картошки. Нет! Знаешь что – лучше сделай бульон.

– Мне осточертели твои постоянные бульоны!

– А моя постоянная пенсия тебе не осточертела? – спросила она.

– Пенсия – нет. Живи вечно.

– Живу, – сказала тетка.

Витя нацепил фартук и стал разделывать курицу для ежедневного теткиного бульона.

Интересно, подумал он, из чего вырастают эти дневные и ночные кошмары? При чем тут багаж, например?

Восемь лет назад он прибыл в Израиль против теткиной воли, без всякого багажа, со скрипкой в одной руке и ящичком с инструментами для настройки фортепиано – в другой.

Он вспомнил про две полосы для гомосексуалистов, которые посоветовал ему делать господин Штыкерголд, рассмеялся и подумал: шутки шутками, а ведь и вправду на разросшемся газетно-журнальном рынке русского Израиля не хватает, пожалуй, только газеты для сексуальных меньшинств…

* * *

Вообще, в средствах массовой информации русского Израиля (за исключением солидной газеты «Регион» и отчаянного в своем одиноком бесстрашии еженедельника «Полдень») по-хозяйски разгуливали бакинские ребятишки с ножичками за голенищем и кишиневская команда «с соседнего двора». Иногда – как случается между дворами – они выходили драться цепями и кастетами. То есть публиковали на страницах своих изданий статьи, тон которых напоминал пьяный ор слободского хулигана.

Порой они объединялись, как, бывает, объединяются дворовые команды для игры в футбол. И тогда в том и другом лагере появлялись статьи с однообразной непристойной сволочьбой, которую они обрушивали на некое третье издание.

Это были профессионалы-головорезы. Захват той или другой газетенки, которую они намечали себе очередной добычей, происходил мгновенно и бесшумно: просто в один прекрасный день газета выходила с новым корректором, а убитые бывшие редакторы никогда и нигде больше не появлялись, их то ли растворяли в кислоте, то ли отсылали распространять «Группенкайф». А содержание и тон газеты резко менялись.

Это был удивительный сплав сексуально-политических тем. Статья под названием «Поговорим о вершинах оргазма» соседствовала с прокисшими архивными данными КГБ города Полоцка, представляющими собой занудную обстоятельную переписку младшего следователя со старшим, а также обнаруженные воспоминания расстрелянного корректора газеты «Минская правда», проливающие свет на некую намеренно пропущенную опечатку в рассказе Бабеля, когда-то в этой газете опубликованного…

Вообще материалов, так или иначе связанных с деятельностью Комитета Госбезопасности, печаталось так много, они были столь разнообразны, развесисты и малоправдоподобны, что выходило одно из двух: либо истории эти сочинялись не отходя от редакционного компьютера, либо в прошлой своей жизни бакинские и кишиневские ребята имели домашние связи с этой приветливой организацией.

С прибытием в страну невероятного числа журналистов (создавалось впечатление, что поголовно все азербайджанские и молдавские евреи на родине занимались журналистикой) русский газетный рынок обнаружил способность разрастаться до гипертрофированных размеров. Газеты размножались путем деления. Происходило это следующим образом.

Сначала крепко страховалось редакционное оборудование, так что бывалые страховые агенты изумлялись той легкости, с какой им удавалось уговорить владельца компьютера, принтера и ксерокопировальной машины застраховать на приличную сумму это подержанное барахло. Выплаты по страховке продолжались месяцев пять, после чего помещение редакции подвергалось ограблению.

Ведь это случается: ты пришел утром, как цуцик, работать, тяжким трудом зарабатывать на жидкий свой эмигрантский кисель, ну ключом дверь отпирать, а она, голубка моя, уж взломана, а в комнате пу-у-сто… (для убедительной слезы подставляли редакционных наборщиц или еще какую-нибудь дамскую мелюзгу).

Получив жирную сумму страховки, два друга-кишиневца (или три друга-бакинца), до сего дня любовно выпускавшие общую газету, вдруг не сходились в принципиальном вопросе (это тоже случается), разбегались в стороны и там, каждый в своей сторонке, в своем закутке, основывали новую – очередную, тринадцатую или четырнадцатую израильскую газету на русском языке.

Существовали они, как правило, недолго – удушливая конкуренция, неглубокое знание сложнейших местных реалий, отсутствие корешей в правительственно-ведомственных и армейских структурах делали свое дело: прыгая с кочки на кочку и все глубже забираясь в болотные дебри, эти ребята рано или поздно, оскользнувшись, уходили в трясину…