Читать книгу Фрэнни и Зуи - Дж. Д. Сэлинджер - Страница 3

Считается, что наглядные факты говорят сами за себя, но в данном случае, как мне кажется, они делают это несколько вульгарнее обычного. Поэтому мы прибегнем для противодействия к этой неизменно освежающей и бодрящей гнусности: формальному авторскому предисловию. Мое не только многословно и серьезно сверх всякой меры, но и вдобавок мучительно лично. Если, при должном везении, оно мне удастся, вас ждет нечто вроде принудительной экскурсии по машинному отделению, со мной в качестве гида в старомодном слитном купальнике.

Перейдем сразу к худшему: то, что я собираюсь вам изложить, это вовсе не рассказик на пару страниц, а что-то вроде домашнего кино в прозе, и те, кто видел отснятый материал, сильно не советовали мне строить более-менее внушительных планов относительно кинопроката. Группа несогласных, огласить которую я имею честь вкупе с мигренью, состоит из трех действующих лиц: двух женских и одного мужского. Для начала возьмем исполнительницу главной роли, которая, смею полагать, предпочла бы, чтобы ее кратко охарактеризовали как типаж томный и утонченный. Она считает, что все могло бы получиться вполне гладко, если бы я взял и сделал что-нибудь с пятнадцати-двадцатиминутной сценой, в которой она несколько раз сморкается, – просто вырезал бы, надо думать. Она говорит, это отвратительно, – смотреть, как кто-то сморкается. Другая дама из ансамбля, изящная сумеречная субретка, недовольна тем, что я, скажем так, заснял ее в старом домашнем халате. Ни одна из этих двух красавиц (они мне намекнули, что предпочли бы такое наименование) не переходит на визг, возражая против моих всецело эксплуататорских целей. По причине, надо сказать, ужасно простой. Пусть меня она и вгоняет в краску. Они знают по опыту, что я ударяюсь в слезы при первом резком или порицающем слове. Однако исполнитель главной роли обратился ко мне с самым красноречивым призывом отменить постановку. Он чувствует, что сюжет замешан на мистицизме или религиозной мистификации – в любом случае он ясно дает понять, что введение чересчур откровенного трансцендентного элемента лишь приблизит день и час моей профессиональной кончины. Люди и без того качают головами в мой адрес, и любое дальнейшее использование слова «Бог» – не считая бранного, типично американского значения – подтвердит, точнее сказать, усугубит мое бахвальство наихудшего пошиба и верный признак того, что я вышел в тираж. Что, разумеется, должно заставить любого нормального малодушного человека, особенно человека пишущего, сделать паузу. И я ее делаю. Но ненадолго. Ибо всякое возражение, пусть даже самое красноречивое, хорошо настолько, насколько оно действенно. Дело в том, что я произвожу домашнее кино в прозе с переменным успехом с пятнадцати лет. Где-то в «Великом Гэтсби» (в двенадцать лет он заменял мне «Тома Сойера») моложавый рассказчик отмечает, что каждому свойственно подозревать за собой хотя бы одну из кардинальных добродетелей, и далее говорит, что ему, как он считает, присуща, благослови его Господь, честность. Мне же, как я считаю, присуща способность различать историю мистическую и любовную. Смею сказать, что настоящее мое подношение – это вовсе не мистическая история и не история религиозного мистицизма. Смею сказать, что это сложносоставная любовная история, чистая и запутанная.

Скажу в завершение, что сама сюжетная линия в значительной степени является результатом довольно нечестивых совместных усилий. Почти все дальнейшие факты (спокойные и неспешные) были изначально восприняты мной в виде чудовищно разрозненных рассказов от трех игровых персонажей, в душераздирающе-приватной, для меня, обстановке. Ни один из трех, могу я уточнить, не проявил заметного таланта к краткости изложения и умеренности в подробностях. Каковой недочет, боюсь, дает себя знать и в этой финальной съемочной версии. Я, к прискорбию своему, не могу этого извинить, но настоятельно попытаюсь объяснить. Все мы четверо кровные родственники и говорим на этаком эзоповом семейном языке, своего рода семантической геометрии, в которой кратчайшее расстояние между любыми двумя точками представляет собой полный круг.

И еще кое-что напоследок. Наша фамилия – Глассы. Совсем скоро вы увидите младшего из Глассов, читающего чрезвычайно длинное письмо (которое, могу вас заверить, будет приведено здесь целиком), полученное от старшего брата (не считая покойного Сеймура), Братка Гласса). Стиль письма, как мне сказали, обнаруживает отнюдь не поверхностное стилистическое сходство с речевым маньеризмом рассказчика, и широкий читатель, несомненно, скакнет к опрометчивому заключению, что автор письма и я – это одно и то же лицо. Скакнет непременно и, боюсь, неизбежно. Однако впредь мы будем обращаться к Братку Глассу в третьем лице. По крайней мере, я не вижу веского довода против этого.

В десять тридцать утра, в ноябрьский понедельник 1955 года, Зуи Гласс, молодой человек двадцати пяти лет, сидел в наполненной до краев ванне и читал письмо четырехлетней давности. Письмо – машинописное, отпечатанное под копирку на нескольких желтых листах, – на вид было едва ли не бесконечным, и молодой человек не без труда удерживал его на двух сухих островках своих коленей. Справа от него, на краю встроенной в эмалированную ванну мыльницы, лежала подмоченная сигарета, впрочем, вполне неплохо тлевшая, поскольку он периодически брал ее и делал одну-две затяжки, почти не отвлекаясь от письма. Пепел неизбежно падал в воду, прямиком либо скатываясь с письма. Чего молодой человек, похоже, не замечал. Однако он замечал, по крайней мере отмечал, что горячая вода вызывала у него обезвоживание. Чем дольше он сидел и читал – или перечитывал – письмо, тем чаще и основательней стирал запястьем пот со лба и верхней губы.

В Зуи, имейте это в виду, мы находим сложную, неординарную, двойственную личность, что требует отвести ему не меньше двух абзацев своеобразного досье. Начнем с того, что роста он невысокого и сложения самого тщедушного. Со спины – в частности, из-за выступающих позвонков – он вполне может сойти за типичного малолетнего заморыша, которых каждое лето отправляют из большого города в благотворительные лагеря, чтобы они отъелись и загорели. Вблизи, что анфас, что в профиль, он красив необычайно, просто картинка. Его старшая сестра (она скромно предпочитает называть себя домохозяйкой из Такахо [13]) попросила меня описать его такими словами: «голубоглазый еврейско-ирландский скаут Могиканин, умерший у тебя на руках за столом для рулетки в Монте-Карло». Если же говорить более обобщенно и несомненно менее конкретно, лицо его могло бы показаться слишком миловидным, а то и вовсе смазливым, если бы одно ухо не оттопыривалось чуть больше другого. Сам же я придерживаюсь взгляда, отличного от двух вышеназванных. Я утверждаю, что лицо Зуи едва ли не всецело прекрасно. А потому, разумеется, вызывает тот же спектр бегло-неколебимых и обычно неадекватных оценок, что и всякое подлинное произведение искусства. Пожалуй, остается только добавить, что любая из сотни повседневных угроз – дорожная авария, простуда, ложь до завтрака – может вмиг обезобразить или исказить его обаятельные черты. Но чего, во всяком случае, у него не отнять, что составляет своего рода неизбывную радость, так это, как уже было замечено, подлинная esprit [14], присущая всему его лицу – особенно глазам, где эта одухотворенность зачастую притягательна, словно маска Арлекина, и порой обескураживает несравненно сильнее.

По профессии Зуи актер, вот уже три с лишком года, ведущий актер на телевидении. Фактически он был настолько «востребован» (и, согласно смутным сведениям из вторых рук, дошедшим до его семьи, настолько высокооплачиваем), насколько, пожалуй, это возможно для молодого ведущего актера телевидения, не являющегося при этом голливудской или бродвейской звездой со всенародной славой в кармане. Но любое из этих утверждений без детального разбора может, пожалуй, привести к излишнему теоретизированию. Дело в том, что исполнительский дебют Зуи, серьезный и официальный, состоялся, когда ему было семь лет. Зуи второй по старшинству из семи (когда-то их было семеро) братьев и сестер^* – пятерых мальчиков и двух девочек, – и все они, через довольно удобоваримые интервалы, регулярно выступали в детстве в передаче сетевого радиовещания, детской викторине под названием «Это мудрое дитя». Почти восемнадцать лет разницы между старшим из детей Глассов, Сеймуром, и младшей, Фрэнни, существенно способствовали тому, чтобы семья сохраняла своего рода династическую преемственность у микрофонов «Мудрого дитя», продлившуюся ни много ни мало шестнадцать лет – с 1927 аж по 1943 год, на временном отрезке, раскинувшемся между эрами чарльстона и Би-17 [15]. (Все эти сведения, на мой взгляд, до некоторой степени актуальны.) При всех промежутках и годах, разделявших их индивидуальные успехи в программе, можно сказать – с некоторыми, не слишком существенными оговорками, – что все семеро детей сумели в прямом эфире дать ответы на огромное количество попеременно смертельно-книжных и смертельно-умилительных вопросов (присылаемых слушателями) с яркостью и апломбом, уникальными для коммерческого радиовещания.

[*Боюсь, что здесь уместно эстетическое безобразие примечания. В последующей истории мы непосредственно увидим и услышим всего двух младших из семерых детей. Тем не менее остальные пятеро, пятеро старших, будут с приличной частотой возникать и исчезать по ходу сюжета, словно множество призраков Банко [16]. Посему читателю будет небезынтересно узнать, что в 1955 году старший из детей Глассов, Сеймур, был уже почти семь лет как мертв. Он покончил с собой, отдыхая во Флориде с женой. Будь он жив, в 1955 году ему бы исполнилось тридцать восемь. Следующий за ним по старшинству, Браток, был, согласно терминологии университетского каталога, «писателем-преподавателем» в колледже для девочек в верхней части штата Нью-Йорк. Жил он один, в маленьком домике без электричества и условий для зимовья, примерно в четверти мили от довольно популярной лыжной трассы. Следующая по старшинству, Бука, была замужней матерью троих детей. В ноябре 1955 году она путешествовала по Европе с мужем и всеми тремя детьми. За Букой идут по возрасту близнецы Уолт и Уэйкер. Уолт к тому времени был уже десять с лишком лет как мертв. Он умер от дурацкого взрыва, будучи в рядах оккупационной армии в Японии. Уэйкер, младше брата где-то на двенадцать минут, был католическим священником и в ноябре 1955 года находился в Эквадоре, на некоей иезуитской конференции.]

Реакция общественности на детей часто отличалась горячностью, но теплотой – едва ли. В целом слушатели разделились на два любопытно-неугомонных лагеря: одни считали Глассов несносной кучкой «высокомерных» уродцев, которых следовало утопить или отравить газом при рождении, другие же считали их подлинными малолетними остроумцами и эрудитами необычайного, хотя и незавидного, порядка. Когда я пишу эти строки (1957), есть еще бывшие слушатели «Этого мудрого дитя», которые помнят с прямо-таки поразительной точностью множество отдельных выступлений каждого из семерых детей. В этой группе, редеющей, но все еще странно-сплоченной, бытует единогласное мнение, что из всех детей Глассов старший мальчик, Сеймур, еще в конце двадцатых – начале тридцатых был «наилучшим», наиболее последовательно «положительным». Второе место после Сеймура в ряду слушательских симпатий занимает по преимуществу младший член семьи, Зуи. И поскольку мы испытываем исключительно практический интерес к Зуи, можно добавить, что в качестве бывшего участника «Этого мудрого дитя» он отличается (или превосходит их) одной альманашной особенностью среди своих братьев и сестер. За годы радиовещания все семеро детей попеременно становились легкой добычей всевозможных детских психологов и профессиональных педагогов, проявлявших особый интерес к не по годам развитым детям. В этом отношении, или в этой связи, Зуи, из всех Глассов, невольно являлся самым жадно исследуемым, интервьюируемым и расковыриваемым ребенком. Весьма примечательно, что все эти процедуры (без исключения, насколько мне известно) в очевидно многообразных областях клинической, социальной и газетной психологии обошлись ему недешево, словно бы учреждения, в которых он подвергался исследованиям, в равной мере кишели либо крайне заразными психотравмами, либо просто старомодными микробами. Например, в 1942 году (при неизменном неодобрении двух его старших братьев – оба они в то время служили в армии) одна только научно-исследовательская группа из Бостона пять раз его тестировала по разным поводам. (Большинство из этих сессий он пережил в двенадцатилетнем возрасте, и возможно, что поездки на поезде – общим числом десять – нравились ему, по крайней мере поначалу.) Главной целью этих пяти тестов было, как выяснилось, изолировать и изучить, по возможности, источник не по годам развитого ума и воображения Зуи. Под конец пятого теста подопытного отправили домой в Нью-Йорк, снабдив тремя-четырьмя таблетками аспирина от насморка (в конверте с гравировкой), оказавшегося бронхиальной пневмонией. Недель через шесть, в полдвенадцатого ночи, в доме мистера и миссис Гласс раздался междугородный звонок из Бостона, совершенный по обычному телефону-автомату, съевшему уйму монеток, и анонимный голос – предположительно не имея намерения показаться педантично-шутливым – уведомил родителей Зуи, что их сын в свои двенадцать лет обладал словарным запасом, эквивалентным таковому у Мэри Бэйкер Эдди [17]