Читать книгу Погружение - Дж. М. Ледгард - Страница 2

* * *

На самом деле это была ванная недостроенного дома в Сомали, в две тысячи двенадцатом году. В стене, откуда должна выходить труба, чернела дыра, а пол шел под уклон, к сливу, куда должна была стекать мыльная пена. Когда-нибудь тут подключили бы душ. Когда-нибудь ванная стала бы обыденным, малозначительным местом. Но не для него. Для него она была темной и зловещей.

Он старался оставаться в углу, куда обычно не добирались отвратительные твари и не доносились запахи. Бетонный пол трескался там, где он его царапал, мочиться приходилось в яму, прикрытую куском картона. Он пытался быть осторожнее, но картонка промокла от брызг, и над ней жужжали мухи. Канавка слива занимала все его мысли. Он пытался отбросить их, но не мог перестать думать об этом. Такая узкая, неглубокая, она все же шла куда-то к свету.

Он дернул головой и упал, отбросив ногой картонку, открыл яму. Ноги болтались над грязной дырой, а грудь и голова – над сливом. Кровь стекала вниз, замерзая.

Здесь был ледяной ад, а мир снаружи сгорал. Он подумал вдруг, что Кисмайо находится слишком близко к солнцу. Он просунул руку в дыру в стене и держал ее там, пока кожу не начало жечь. Потом поменял руку.

Тюремщики каждое утро бросали ему еду. Иногда она попадала на грязную картонку. Пальцами он расковырял какой-то фрукт – внутри серела кучка чьих-то яиц. Поднеся фрукт ближе к лицу, он заметил копошащуюся среди них личинку, которая тут же переползла ему на палец. Она была белая, с черным хоботком – как черно-белые куфии бойцов. Он съел личинку.

По утрам он особенно остро ощущал свою несвободу. Он слышал плеск Индийского океана и вспоминал туристические и деловые поездки на кенийское побережье. Как он просыпался в старом отеле с выщербленными раковинами и текущими кондиционерами, плавал баттерфляем в теплом бассейне, пока руки не начинали отказывать, бегал по отельному пляжу до самых скал, там плескался в мелкой воде и медленно возвращался в отель, наслаждаясь невероятной тишиной, которая бывает в тропиках на рассвете, когда ни один порыв ветра не шевелит листья пальм, а птицы молчат и не двигаются.

Он сел в углу и стал вспоминать обязательный ледяной душ, отглаженную льняную рубашку, мальчика, у которого за пару шиллингов покупал «Дэйли нейшн» и «Стандард», и завтрак на веранде – папайя, омлет, тосты и кенийский чай.

На нем была мокрая насквозь футболка, которую дали они. Грязная, обвисшая, с большой надписью «Biggie Burgers». Он скреб пол, рисуя на нем какие-то фигурки, и быстро исцарапался. Как-то ночью из слива вылезла крыса. Услышала его дыхание и остановилась. Немного повозилась, тихо дыша, и убежала обратно. Однажды он видел луну сквозь дыру в стене – серебряный луч – и вспомнил, как устраивался спать в зимнем лесу, чистом, звенящем и бесконечном. Британская армия тогда устраивала учения в Финнмарке. Он смотрел сквозь еловые ветви и видел луну, а под ним скрипел снег. Он знал, что прекрасно проведет ночь под елью, и думал о том, не бывает ли здесь ветра, который может согнуть дерево и сбросить с него снег.

Когда не было луны, он тонул в той черноте, которую видела Дэнни, исследуя подводные глубины. В такие ночи он стоял, опершись одной рукой о стену, и мастурбировал. Он не думал о ней в такие минуты. Он пытался действовать механически, сосредотачиваясь на прикосновении, не думая о лицах и телах, тихо, не оставляя запаха. Ему хотелось загадить эту комнату.

* * *

Суть в том, что в нашем мире есть и другой мир, но мы вынуждены жить в этом, пока другой огонь не вскипятит глуби́ны.

* * *

Из всех неосвещенных помещений в мире больше всего думать о наличии воздуха внутри приходится в Мекке, в Каабе. Это постройка высотой тринадцать метров и основанием одиннадцать на тринадцать. Кааба, куб. Она старше ислама. По легенде, Ибрахим построил ее, ориентировав на стороны света. В один из ее углов вмурован Черный камень аль-хаджар аль-асвад, который каждый паломник стремится поцеловать во время всеобщего прохода вокруг святилища против часовой стрелки. Внутренние стены Каабы исписаны строками Корана и надушены благовониями. Языческие идолы стояли там сотни или даже тысячи лет, по идолу на каждый день года. Одни были прекрасны ликом, другие омерзительны, но все они были разрушены во времена пророка Мухаммеда.

Истинная ценность золота в том, что оно очень плотно заполняет пространство. Оно – противоположность пустоте Каабы, к которой мусульмане обращают свои молитвы. Возможно, оно резонирует сильнее всего на планете.

Черный камень не поддается анализу. Он давно был разбит на куски и истерся от поцелуев, и его держит серебряная оправа и серебряная проволока. Возможно, это самый драгоценный предмет в мире, но он не тяжелый. Исследователи утверждают, что это просто песок пустыни, сплавившийся из-за падения метеорита в пустыню Руб-аль-Хали. Он испятнан железом и никелем, а внутри у него желтоватые и белые дыры, которые не дают ему утонуть. Мусульмане верят, что он был белым, когда Аллах передал его Адаму и Еве, а с тех пор почернел, впитав людские грехи. Что он был потерян во время Великого потопа и найден плавающим по водам.

Под Запретной мечетью в Мекке, где стоит Кааба, прячутся лавовые пещеры, похожие на пчелиные соты. Именно в эти пещеры отступили религиозные радикалы, захватившие мечеть в 1979 году. Они верили, что пришел Махди, который будет править миром перед его концом. Они сражались за него.

Пещеры глубоки, а их стены покрыты слоем микроорганизмов. Сторонники Махди сражались отчаянно и были разбиты только тогда, когда французские коммандос, принявшие ислам, штурмовали святилище[1]. Французы забросали пещеры газовыми гранатами и залили огнем. Женщины повстанцев, прятавшиеся прямо под полом Каабы, отрезали лица своих мужчин, чтобы их невозможно было опознать. Многие повстанцы погибли в бою, а тех, кто попал в плен, публично обезглавили в четырех городах Саудовской Аравии.

* * *

Из-за темноты, жары, болезней, укусов насекомых и грызунов и редких проблесков света его мысли путались. Ему казалось, что казнь топором, принятая в тюдоровской Англии, казнь кривым мечом, как в Саудовской Аравии, и казнь ударом кинжала в лицо, как делают в Сомали, очень похожи друг на друга, и пролитая кровь смешивается.

Ему было очень одиноко в заключении. Он говорил по-арабски, но переводчика на сомалийский не нашлось. Ему не позволили сделать телефонный звонок. Никто не упоминал о выкупе. Его тюремщики не походили на пиратские банды Хобио или отряды талибов, с которыми он имел дело в Афганистане. Те бы продали любого пленника за деньги.

Он бегал на месте. Упражнялся в стойке на голове. Составил список книг, которые загрузит в планшет, когда выйдет на свободу. Его звали Джеймс Мор, и он был отдаленным потомком Томаса Мора. Поэтому он решил перечитать «Утопию». Он собрал воедино все, что знал и о чем догадывался касательно пленившей его группировки, и составил краткий доклад для секретной разведывательной службы в Лондоне. Леголенд. Все эти вещи очень мало его занимали. Он вспоминал лица солдат – судя по тому, что они умели, это были не сомалийцы. И говорили они друг с другом по-арабски.

Перед мысленным взором некоторых заложников проходит вся жизнь. Или возникает ощущение, что жизнь поставлена на паузу, как во время серьезной болезни. Ему же одни лица казались безопаснее других, а какие-то воспоминания важнее. На многих личных моментах в воспоминаниях он никак не мог сосредоточиться, а другие настойчиво требовали внимания. Его подсознание пыталось отыскать какой-то смысл в происходящем, и все это кружилось, постепенно угасая и ослабевая, как новорожденная планета. Все время мелькали какие-то мысли о том, на что он никогда не обращал внимания. Например, компании, которые широко рекламировались, а потом исчезли. Что случилось, например, с Agfa?

Он думал, почему в уличных киосках в Африке не производят собственные линии продуктов? Почему в трущобах нельзя купить фирменное изделие так же просто, как сигареты или жевательную резинку? За самую крошечную монетку можно приобрести сложенный листок бумаги с надписью от руки вроде «вы великолепны» или «ваши будущие достижения превзойдут прошлые».

Иногда он заставлял себя вспоминать звуки и изображения, которые где-то видел и слышал. Это помогало терпеть. Он оказывался в зимнем лесу и смотрел в небо. Падали снежинки. Медленно приходила музыка. Попса, панк, какие-то обрывки симфоний и джазовых импровизаций. Наконец, были фильмы и телепередачи, спортивные события. Матч-пойн[2]. Проход в регби. Он сам стал для себя мультимедийным плеером, пусть и не автоматическим. Это была биология – какие-то подергивания в красной глине, пропущенные строфы, движущиеся картинки, хрупкие, мигающие и исчезающие совсем.

В течение дня солнечный луч, падавший на стену, двигался. Он следил за ним. Он видел луч, только если специально поворачивался к нему. Это его мучило. Все люди смотрели вперед. Шли вперед. Бежали вперед. Он тоже смотрел вперед запавшими глазами. Бежало время. Один день вслед за другим. Сложение и вычитание. Дэнни говорила, что вычитание – наименее значимая часть математики, потому что оно отнимает от того, что есть. Он привалился затылком к стене. Только волосы. Кожа на костях. Он отвел взгляд от москитов, танцевавших в луче света. Поправил картонку. Сказал сам себе, что нельзя позволять смерти овладевать твоими мыслями, потому что на свете есть любовь и милосердие.

Съежившись в углу, он в очередной раз попытался оценить размеры комнаты. Раньше он видел комнаты с мебелью и украшениями, освещенные электричеством или солнцем из окна. А здесь царила пустота. Воздух был грязный, влажный, какой-то маслянистый; и сам он утонул, лежал на дне, покрытом экскрементами, а потолок был как поверхность странного моря.

* * *

Картина Питера Брейгеля-старшего «Падение мятежных ангелов» в полной мере демонстрирует нам силу вычитания. Вычитая из ангела, ты в конце концов получаешь демона. Если открыть эту картину в Интернете, а лучше посмотреть на оригинал в Королевском музее изящных искусств в Антверпене[3], то увидишь, что мятежные ангелы падают из рая, расположенного в верхнем левом углу холста, в ад, в правый нижний угол. Ангельские крылья постепенно уменьшаются, становясь крыльями летучих мышей и драконов. Ближе к земле ангелы съеживаются, становясь мотыльками, лягушками и прочей мелочью. Их преследуют золотые небесные ангелы с лучезарными щитами, копьями и мечами. Задача этих ангелов – очистить наш мир. Мятежники продолжают меняться, падая в море, похожее на нелепую сливную трубу. Они теряют ноги, крылья, надежду – и становятся рыбами, кальмарами, икрой и семенами деревьев, которые никогда не прорастут. Под водой бесконечное вычитание продолжается, пока они не достигают дна, бестелесные и прозрачные.

Интересно было бы показать репродукцию этой картины бойцу джихада, священной войны, который, скорее всего, никогда не видел ничего настолько впечатляющего, и посмотреть, застынет ли он в ужасе или восхитится ангелами, с копьями и мечами преследующими проклятых созданий.

* * *

Из Парижа она уехала на скоростном поезде TGV, а в каком-то маленьком городке пересела на пригородный поезд, который трясся по заметно сужающимся путям. Ей это даже нравилось – конечно, тряска мешала ей работать, так что она захлопнула ноутбук, решив, что отпуск начался. Она посмотрела на попутчиц – все они, крепкие и румяные, идеально выглядели бы в роли рыбачек и фермерских детей – и уставилась в окно.

Это был очень тихий уголок Франции. До Рождества оставалась неделя – время суровых готических морозов, время, когда выпавший снег уже не тает. Листья давно облетели с деревьев, речки и ручейки покрылись тонким ледком, а канавы по обе стороны от рельсов замерзли. Под толстым слоем льда оставались воздушные карманы, как будто пробитые лапками паникующих зверьков, оставшихся внизу. Во всем этом была своеобразная строгая красота и какая-то математичность. Неожиданно между двумя невысокими, похожими на женские груди холмами показалось море. Она улыбнулась: она всегда возвращалась к нему.

Выходила она на крошечном полустанке. Сначала помогла пенсионерке, потом вернулась и взяла собственную сумку. По обоим концам платформы были плавные спуски, а посередине торчала пластиковая будка, похожая на автобусную остановку. Она спряталась там от ветра. Расписание было все заклеено: объявление от церкви, еще одно от велосипедного клуба, написанное от руки предложение продать гусиную печенку. На одной стенке темнели граффити: четыре штуки одним цветом. Обстановка незамысловатая; но ей очень нравилось стоять здесь, в тишине и покое, вырвавшись наконец из шумного Лондона.

Многие ее знакомые не понимали, в какой стране живет профессор Дэниэль Флиндерс, и может ли она найти в своей жизни место для длительных отношений. Дэнни странная, говорили они. Жесткая. Непонятная. В чем-то они были правы – как минимум в том, что она всегда занималась сексом по своим правилам и поэтому считала сексуальных партнеров чем-то одноразовым, вроде партнеров по сквошу. Но вообще-то честнее было бы сказать, что она, самый молодой «пожизненный» профессор Имперского колледжа в Лондоне, читающая также лекции в Швейцарской высшей технической школе Цюриха, принадлежала к тем успешным молодым людям, которым довелось пожить в стольких местах, что назвать какое-то из них домом уже не получается. А любой друг, который назвал бы ее непостоянной, на самом деле не был ей другом, потому что верность была одной из главных ее добродетелей. Она никогда не сидела на месте – но она не убегала от прошлого, не пыталась изжить детскую травму, не была эмоционально нестабильна, ничего такого. Наоборот, это родители сделали ее такой, какой она стала. Ее отец был австралийцем, а мать родилась на Мартинике. У нее были братья. Счастливая, сплоченная семья. Она росла в Лондоне, в Сиднее, на Лазурном Берегу – и все эти места повлияли на нее. Цвет кожи Дэнни, разнообразие одежды, привычек и манер выдавали креольское происхождение. Она очень ценила родной язык. Она считала предательством выбор английского вместо французского всего лишь из-за удобства. Она была широко образованна – как мыслители эпохи Возрождения, которые прежде всего ценили гуманитарные знания. Те, кто пытался ее очернить, никогда не видели ее за работой – ей могло не хватать усидчивости, но она компенсировала ее вдохновением. Многие пытаются придумать, куда бы приложить свой ум, а Дэнни была поглощена математикой. Одним из ее разделов, который называется биоматематика. Если не вдаваться в подробности, можно сказать, что она пыталась понять жизнь, зарождающуюся в самых темных уголках планеты в то время, когда человечество из бессмысленного роя стало объединяться в куда более изящные, но мелкие и еще более бессмысленные группы. Она, конечно, признавала, что то, чем она занимается, слишком сложно и угрожающе звучит, чтобы привлечь широкую аудиторию. Но здесь, на железнодорожной платформе, в первый день рождественских каникул ей не хотелось об этом думать.

На гравийной дорожке за платформой показалась лошадь, тянущая за собой тележку. Молодой человек, спрыгнувший на землю, помахал Дэнни. Когда она подошла, он уложил ее багаж и помог ей сесть, накрыв колени пледом. Щеки у него были рябые, и от него пахло молоком. Кажется, в прошлом году она его не видела.

– Мы медленно поедем, – сказал он. – Готовы?

Она глубоко вдохнула свежий, словно густой воздух:

– Как здорово вернуться.

– За кем другим мы бы такси отправили, но управляющий сказал, что мадам Флиндерс предпочтет тележку. Вон сзади даже покупки лежат.

Она обернулась и увидела фазанов, поросенка, мешки с углем и конверты.

Тележка выехала на главную дорогу. Юноша держал вожжи очень небрежно, и ей вдруг показалось, что она его знает, просто забыла имя. Она каждый год приезжала в отель «Атлантик» после рождественской корпоративной вечеринки и возвращалась в Лондон в сочельник поездом «Евростар».

Только-только миновало обеденное время, но уже темнело. Пошел мокрый снег. Мимо проехал «рено», светя желтыми фарами и глубоко зарываясь в снежную кашу. Кажется, у него слишком быстро работали дворники.

Они свернули на замерзшую, изрытую колеями тропку между полями. Колеи постепенно скрывались под снегом. Ехать пришлось довольно долго, но наконец показалась засыпанная щебнем дорожка и вывеска с названием отеля. Они миновали ее и дальше поехали по английскому парку. По сторонам от дороги белели овцы, стояли дубы, а всухую сложенная каменная стена врезалась в лес, подобно стреле. Опустился туман, скрывая море, и, когда тележка добралась до отеля, она воскликнула: «Ура!» Но, сойдя на землю, замялась. Первый шаг в отпуске очень важен. Все в Лондоне стоит времени, а не только денег. К снегу она привыкла. Поэтому, хотя лицо и руки уже занемели от холода, она решила пойти на пляж. Зарегистрироваться можно и потом и сразу же залезть в горячую ванну. И никакой работы! После ванны она посмотрит какой-нибудь фильм и поужинает.

– Занесешь вещи, Филипп? – Она припомнила его имя. – Я еще погуляю.

– Зажечь камин в вашей комнате?

– Да, спасибо. И приготовь, пожалуйста, чай, – она взглянула на часы, – примерно через час.

– Непременно, мадам. Мы будем ждать вас.

Она поплотнее замотала шарф, застегнула доверху плотный черный жакет и пошла через лужайку в сторону сосен. Небольшая рощица казалась красивее и как-то уязвимее, чем в прошлом году, – климат изменился, часто случались шторма, на капельках смолы присохла соль. Ей нравилось ощущение мороза и снег под ногами. Вдалеке вздымались желтоватые дюны. Взобравшись наверх, она наконец увидела пляж, тянувшийся сколько хватало глаз, темно-коричневый, изогнутый. Где-то посередине торчал обломок скалы, который она так любила. Сбежав вниз, она дошла до камня. Ей нравилось представлять, что это алтарь.

Острые края кололись даже сквозь высокие сапоги. Она совсем забыла об этом – помнила, как бьются о камень волны, но не помнила об этих острых краях, где камень слоился и раскалывался. Вспомнив детство, она попыталась посмотреть вокруг глазами ребенка. Увидела морских звезд и крабов – и забыла, как они называются. Она настолько детально изучала морских обитателей, что ей пришлось очень постараться, чтобы не думать о мелочах: как двигаются морские пиявки или что яркие пятна на камнях скрывают в себе миллиарды микроскопических существ.

Песок здесь походил на сахар-сырец, а у края воды, куда она спустилась, – на демерару. Вода была мутная, на берегу, на крупной гальке, лежали ракушки и водоросли. Кажется, недавно был шторм. Ей очень захотелось снова прикоснуться к океану. Сняв перчатки, она присела на корточки и опустила руки в воду. Скоро они потеряли чувствительность. На работе она занималась как раз океанскими глубинами, но сейчас ей хотелось просто смотреть на игру ветра и полет чаек. Она пришла посмотреть на море, а не на океан.

У стойки регистрации горел камин. Древний компьютер с табличкой абрикосового цвета бесполезно стоял далеко за стойкой, как символ, как напоминание об эпохе, когда вычислительные машины были огромными, медленными и неповоротливыми, когда их не считали чем-то само собой разумеющимся. Половину холла занимала елка, украшенная, по местному обычаю, сухими цветами, блестящими гирляндами и золотыми свечками. Пока улаживали формальности, она прихлебывала горячий чай. Вписав свое имя в огромную конторскую книгу перьевой ручкой, она получила латунный ключ. Портье провел ее через холл и курительную комнату к старинному лифту, над дверью которого горело английское слово U P, но она предпочла подняться по лестнице. Ее номер был в задней части отеля, на третьем этаже, как она и просила. Он состоял из спальни и гостиной с большим шелковым туркменским ковром. Эта часть отеля сохранилась с тех времен, когда здесь была усадьба. Потолочные балки тогда вымачивали в молоке целый год, чтобы они стали крепче. Из окон виднелись лужайки, сосны и пляж, а ночью, наверное, будет виден маяк. На кровати лежала написанная от руки записка, уведомлявшая, что в третье воскресенье Адвента гости, по традиции отеля, могут поужинать супом из лобстера и другими блюдами в кухне отеля без дополнительной платы. Суп будут подавать в сине-белой супнице мейсенского фарфора, а приборы будут позолоченные. Она переложила записку на тумбочку и разделась.

Старинная ванна оказалась очень глубокой, а стоявшие рядом масла – дорогими, с сильным ароматом. Наполовину погрузившись в обжигающую воду, она то засыпала, то просыпалась. Она хотела позвонить матери, но ее сморило – она уснула в халате и проснулась, когда было совсем темно, только горел огонь в камине. Она включила свет, причесалась и натянула платье, но передумала, не успев его застегнуть. Сняла платье и надела пижамные штаны, футболку и кашемировый свитер. Позвонила и заказала суп, картофельный салат и бутылку вина. Ее ассистент и друг Том Максвелл, по прозвищу Мальчик-с-пальчик, записал ей несколько фильмов. Засунув диск в плеер, она выбрала «Охотников за привидениями». Том утверждал, что ей должно понравиться про шумерского бога. Когда принесли ужин, она налила себе стакан вина, выключила телевизор и вышла на балкон покурить. Начинался снегопад.

* * *

Он много путешествовал, поэтому ему много приходилось ждать. А вот детство прошло по-другому, оно было оседлым. Он вырос на севере Англии, где река впадает в Северное море. Во время отлива речку можно было перейти вброд. Бросить вызов природе и самому себе. Нервы требовались крепкие: несколько шагов приходилось идти погрузившись в воду полностью.

Его семья занимала дом эпохи регентства на краю выгона. Из его спальни виднелась черная мельница, лопасти которой начинали двигаться только при сильнейшем ветре. Ее называли чертовой мельницей. По кладбищам гуляли чайки, а если ветер дул со стороны Дании, воздух становился соленым на вкус. Зимой с высоты собора открывался вид на замерзшие болота с одной стороны и бушующее море – с другой.

Лошади – вот была его настоящая страсть. Он был не из тех, кто считает, будто умеет ездить верхом, если чувствует себя довольно уверенно, двигаясь вперед. В дни школьных каникул он носился по выгонам и по берегу моря. Он и в армию-то пошел только из-за лошадей, но оказался в итоге в парашютно-десантном полку, а не в кавалерии. Как он ни старался, он не мог вспомнить, каковы лошади на ощупь и как они пахнут. Здесь, в вонючей темноте сомалийской тюрьмы, возможность сесть на лошадь казалась ему менее вероятной, нежели появление золотого ангела, к крыльям и одеянию которого можно будет прикоснуться.

Он не был создан для домашнего уюта, узких французских апартаментов, кушетки, на которую падают лучи вечернего солнца, дорогих пепельниц и столиков, заваленных глянцевыми журналами. В Найроби, в Мутгейге, он жил в превосходном доме, но предпочитал проводить время в саду. Там к бассейну спускались ступеньки, а на террасе стоял длинный стол, на который ненадолго присаживались нектарницы – и снова взлетали к свисающим сверху цветам. Лужайка сбегала к оврагу. Верхнюю ее часть он засадил дикой травой, и по ночам в ней громко звенели цикады. Нижняя часть досталась молочаю, густым паутинам и голой земле. Там царила тень, и он старался туда не спускаться. Электрический забор время от времени искрил, а за ним текла река, вдоль которой бродили найробийские оборванцы с ножами, металлическими прутьями и ружьями. Днем над лесом на другой стороне реки поднимались струйки дыма. С Тика-роуд доносился шум машин, а вонь бесконечных микроавтобусов, возивших найробийцев с работы и на работу, оттеняла запах цветов и создавала ощущение некоторой уязвимости: сад могли стереть с лица земли со дня на день.

В сезон дождей он возвращался домой из Аппер-Хилл совсем поздно, когда все вымокшие коммьютеры[4] уже успели уйти через свалки на краю делового квартала. Он объезжал желтые столбики, выставленные на дороге у полицейских патрулей. В руках у полицейских были зонтики и дешевые фонари. Дождь лил стеной, фонари светили прямо в лицо, и было никак не представить, что кто-то может бросить зонтик и поднять пулемет. А фонарь как же?

Дождь – еще один способ разделить богатых и бедных. В такие холодные и мокрые вечера никто не поедет в трущобы Найроби. Глина и мусор забивались под металлические двери, реки бурлили, и бандиты, переходившие их вброд, погружались по шею.

Доехав до дома, он обнаружил, что домработница еще не ушла. Он всегда ужинал в одиночестве, выпивал перед камином и либо работал за ноутбуком, либо валялся на диване и слушал музыку.

Он очень любил выходить на пробежку утром после бури. Бежал по улицам, обсаженным розовыми деревьями. Мимо чилийского посольства, посольства Лиги арабских государств, голландского посольства и потом добегал до гольф-клуба Мутгейги. Лужайки промокали, кроссовки погружались в землю, ноги покрывала грязь. Как будто бежишь с гончими за зайцем, только здесь не было гончих. Однажды утром, возвращаясь с такой пробежки, он совершенно случайно заметил, что в его заборе проделали дыру. Края дыры прикрывали какие-то тряпки. Несколько ночей он запирал веранду. Охрана прикрыла дыру ветками и направила туда фонарь. Выглядело это как ворота.

А еще он как-то утром вышел из дома и увидел мертвую гиену в канаве. И ее не переехала машина – следов не было. Только здесь, в Сомали, в плену, он понял, что оскаленная в смерти морда зверя говорила о том, что гиена искала путь либо внутрь, либо наружу. Найроби задавила гиену, как сдвигающиеся стены в старых приключенческих сериалах ломают кости герою.

* * *

Атлантический океан люди пересекают чаще всего. Он покрывает пятую часть земного шара. Его береговая линия длиннее, чем береговая линия Тихого океана. Несмотря на то что Амазонка, Конго и многие другие, более мелкие реки вливают в него свои пресные воды, Атлантика намного солонее других океанов. Ее средняя глубина – 3926 метров. В ее в основном ровной абиссальной равнине встречаются ямы. Самая глубокая из них – Жёлоб Пуэрто-Рико, уходящий на глубину 8605 метров. Он тянется посередине Атлантики, от Гренландского моря до Южного океана. Телеграфный кабель, проложенный в 1858 году Атлантической телеграфной компанией Сайруса Филда, конечно, не уменьшил количество воды в океане, но значительно сократил путь через него – сначала звуку, потом свету. Когда-то этот океан был бескрайним простором, по которому ходили викинги, потом пароходы стали пересекать его за несколько дней, а потом самолеты – за несколько часов.

Отель «Атлантик», напротив, размещался в старинном особняке на французском побережье одноименного океана, превращенном в отель Сезаром Ритцем, тринадцатым сыном швейцарского фермера, королем отельеров и отельером королей. В Приморских Альпах, на первой из заснеженных гор, начинающихся у самой Ниццы, есть парный отель, но именно «Атлантик» – жемчужина сети «Ритц». Название писалось по-английски – Atlantic, а не по-французски Atlantique, одновременно намекая на аристократизм и современность. Отель был близок к идеальной сельской гостинице, как ее видел Ритц, и резко отличался от его городских отелей в стиле Прекрасной эпохи. Это был настоящий успех. Даже сейчас он не нуждается в рекламе. Традиции, тишина, удаленность от цивилизации – его никогда не бронируют меньше чем на три ночи.

Набоков видел будущее компании Jetson в бесшумных самолетах и изящных летательных аппаратах, безоблачных серебристых небесах и универсальной системе мягких подземных дорог. Но, будучи Набоковым и лепидоптерологом[5], он имел право на несколько неоднозначную оценку ситуации. «Что касается прошлого, – писал он, – то я бы не возражал против возвращения из некоторых уголков временного пространства таких позабытых удобств, как мешковатые штаны и длинные глубокие ванны».

* * *

Он был по горло сыт своей работой и Найроби. Утренние переезды между «Мутгейгой» и Аппер-Хилл выматывали. Хорошо было оказаться подальше от всего этого. Перелет бизнес-классом Kenya Airways из Найроби в Париж, потом утренний поезд до Ла-Рош-сюр-Йон. На пересадку он опоздал, и пришлось подождать около часа. На платформе было ужасно холодно, зато на станции – тепло. Стояла дровяная печь, на стенах висели головы маленьких оленей, а скамейки были лакированные. В углу притаилось небольшое кафе с изогнутой стойкой, где подавали кофе, коньяк, супы, похлебки и крем-карамель. Несмотря на погоду, здесь царило веселье. Ему стало грустно: по сравнению с Африкой жизнь здесь текла слишком размеренно.

Он сел на пригородную электричку. Единственная фара горела как глаз циклопа. На месте его встретило такси-«мерседес». В черном кожаном салоне до сих пор пахло новой машиной. В бардачке лежала неначатая пачка сигарет, с зеркала свисал компакт-диск с сурами из Корана. Водитель был алжирцем. Джеймс заговорил с ним по-арабски. Тот обернулся, потер небритый подбородок: пассажир как будто материализовался на заднем сиденье. Они выехали со станции, проехали мимо киоска, по узким дорогам, вдоль которых росли буки, въехали в парк. Изогнутые древесные стволы, металлические ограждения, овцы. Погода стояла ясная, он различал впереди дюны, море, лодки на воде, барашки на волнах. Что-то здесь было от Биаррица, что-то – от острова Малл: то ли небо, то ли море; а когда он вошел в отель «Атлантик», качество гобеленов, внимание к деталям, цветы и другие мелочи напомнили ему отель «Бернини» на Пьяцца Барберини в Риме.

Он сразу отправился на ужин. Тут был какой-то праздник, и гостям предлагали самим брать себе суп из лобстера в кухне. Пол был покрыт черно-белой плиткой, а высокие окна запотели. Отсюда не виден был снегопад. Над газовыми плитами висели десятки кастрюль с медными донышками, а повар, одетый в белое, неторопливо что-то резал. В столовой было еще восемь гостей. Оценив, как они были одеты и что говорили, он начал понимать повара. Он сам любил спрятаться в тихом месте, чтобы отбросить все несущественное и понять, что же происходит. Кроме супа, здесь подавали фазанов, гуся, рубец, соленого окуня, овощи, пудинги, фондан[6], фрукты и сыры. Белые скатерти, свечи на столах, позолоченные приборы. На стенах, обшитых древесиной яблони, висели фотографии знаменитых гостей, в том числе Мозафереддин-шаха, бросавшего монетки местным ребятишкам, и Генрика Ибсена, отведавшего здесь рождественского гуся в 1899 году. Марк Твен был сфотографирован в той же столовой десятилетие спустя. Здесь были Джульетта Симионато, знаменитая меццо-сопрано, – рот открыт, грудь вздымается, и цветная фотография президента Франсуа Миттерана в костюме, любующегося ночным морским пейзажем.

Он никак не мог успокоиться. Что-то все время заставляло его анализировать происходящее, вместо того чтобы радоваться жизни. Вот, например, вилка. Посмотрите-ка на нее. Позолоченная.

Номер ему достался на четвертом этаже. Из окон открывался вид на парк, лес и холмы. Открыв окно, он услышал крик чаек. Подумал, не попросить ли номер побольше. Может быть, завтра. Номера отелей в Европе всегда меньше, чем ты ожидаешь. Сначала ты разочаровываешься, но, чем больше времени проводишь в отеле, тем уютнее он тебе кажется. Со всей жизнью так. То, что тебе не нравится, и есть главное. Ему казалось, что именно терпимость к различиям по-настоящему отличает Европу от Америки. В США все толкуют об индивидуальности, а на выходе получается что-то однообразное и повторяющееся. Американские отели, в которых он останавливался, были на одно лицо: с фоновой музыкой, душными коридорами, тонированными окнами, которые не открываются, кондиционером, который нельзя отключить, маленькой пластиковой ванной, пластиковым стаканом в пластиковой обертке, хлорированной водой – всегда еле теплой. Кто, вообще, может это пить? Даже в Африке всегда стоит бутылка воды и стакан, окна часто выходят на сад, а в лучших отелях есть бассейн, где можно поплавать, глядя на луну и останавливаясь только вблизи электрической изгороди, лежать на воде в глубоком конце бассейна, над путаницей огней африканского города в долине – беспорядочные трущобы, неуклюже, болезненно красивые, как скан поврежденного мозга.

В этой комнате все было правильно. Два письменных стола, балкон, камин, дорогая кровать, со вкусом подобранные гравюры, изображавшие солдат Аквитанского полка. В ванной обнаружились окна, чугунная ванна на львиных лапах и душ с хитроумными хромированными кранами. Трубы были куда-то спрятаны.

Разобрав вещи, он спустился в бар и заказал большую порцию виски. Оказалось, что бармен по имени Марсель – кузен повара. Лицо у него было свежее, а вот изуродованные уши выдавали игрока в регби. Он излучал профессионализм, располагавший к искренности и откровенности. Джеймс напрягся.

– Вы играете в регби.

– Играл когда-то.

– А почему прекратили?

– Ну… шею сломал.

Они немного поговорили о состоянии дел во Франции, виски, кенийском регби, а потом Джеймс извинился и сел за старый стол перед большим кирпичным камином. К кирпичной стене был привинчен телевизор с плоским экраном, выключенный. Джеймс уставился на него.

– Включаем только на День взятия Бастилии и во время футбольных матчей, – Марсель принес еще виски.

Он просмотрел новости на планшете – любил путешествовать налегке. У него была одна сумка, никаких бумажных книг – и десятки томов в планшете: на дворе стоял две тысячи одиннадцатый год. Он всегда возил с собой несколько романов, поэтических сборников и рекомендованных журналов. Все они влезали в устройство, которое весило меньше одного среднего журнала. Иногда он удивлялся, как быстро перешел на электронные чернила. Слова – это форма. Они проникают в вас, а вы в них. Да, устройства для чтения разрушили связь между книгой и читателем, но вернуться в прошлое и отказаться от библиотеки в кармане и возможности прятать информацию причин не было.

Вечером, когда он уже лежал в постели, в темной комнате светился только экран планшета. Снаружи падал густой снег. Незаметно для гостей белая шуба покрывала здание. Как привидение. Сквозь толстые занавески почти не было слышно чаек. Движением пальца он выделил несколько строк из «Видения о Петре Пахаре» Уильяма Ленгленда и еще одним движением сохранил строки семивековой давности в отдельном файле:

Я очень устал от ходьбы и пошел отдохнуть

Внизу на широком берегу, возле ручья.

И когда я лег и наклонился, и стал смотреть на воду,

Я стал грезить, засыпая: вода так приятно плескалась.

Тогда я стал видеть чудный сон.[7]

* * *

Июльская суббота в Лондоне. Все окна в ее квартире были распахнуты. Она заставила себя посмотреть вечерние новости. Даже в это время в парке кто-то загорал. Приняла холодный душ и села за письменный стол с чашкой кофе и сигаретой. До поездки на Гренландское море оставалась неделя. Она взяла лист бумаги, оставленный в ее ящике в университете ее неуравновешенным коллегой из Польши, доктором Томашевски.

«Вот что написал польский поэт Чеслав Милош по случаю падения Берлинской стены», – небрежно нацарапал Томашевски синей шариковой ручкой, а ниже старательно переписал печатными буквами:

«Что дальше? Крушение идей Маркса должно привести к появлению новых, а не к исчезновению всех идей вообще. На сегодняшний день сохранилась идея ответственности (а идея прогресса, популярная в девятнадцатом веке, утрачена), которая работает против одиночества и безразличия человека, живущего в чреве кита».

Томашевски подчеркнул слово «кит».

* * *

Он вспоминал, как они гуляли под снегопадом, взявшись за руки, и как Дэнни повернулась к нему и объяснила, что в океане полно сальпы и медуз, которые поднимаются вертикально на такую высоту, что если бы они были птицами, то оказались бы уже в космосе, а не в дюнах.

– В планетарном масштабе птицы просто ползают, – заявила она.

Utrinque Paratus. Готов ко всему. Таков девиз парашютно-десантного полка. Какова была его ориентация в пространстве? Он прыгал из самолетов с десантом. Нырял. Воздух казался густым, и земля летела вперед. Он так никогда и не заметил ничего, что делало бы происходящее более осмысленным.

* * *

Она была математиком и океанологом. Она училась в школе Святого Павла для девочек в Лондоне и Сент-Эндрюсском университете в Шотландии, слушала лекции в Калифорнийском технологическом институте Пасадены, делала докторат и читала лекции в Швейцарской высшей технической школе Цюриха и была профессором Имперского колледжа в Лондоне. Ее первый проект в Цюрихе был посвящен исследованию путей передвижения клюворылых китов в Лигурийском море. Но это оказалось слишком близко к зоологии, слишком… макроскопично. Ее интересовала глубина как таковая. Сначала она думала заняться моделированием конвейеров, перемещавших огромные массы воды между океанами. Но это показалось ей слишком механистичным. Она хотела заниматься биоматематикой. Оценивать жизнь микроорганизмов в самых глубоких слоях океана, на хадальной глубине.

Она была истинной жительницей Лондона. Здесь она могла прожить несколько жизней в один день. Среди математиков она была звездой, богатой и знаменитой. В кругу семьи она вела роскошный образ жизни. Жила она недалеко от университета, в Южном Кенсингтоне. Всегда носила часы для дайвинга, мужские, золотые с черным циферблатом. Ей нравилось думать, что они каким-то образом связывают ее с первыми акванавтами французского военно-морского флота. Принадлежность к женскому полу мало способствовала ее карьере. Гламур мог бы помочь. Если она шла на вечеринку, ее должны были замечать. Приходилось надевать платье с открытой спиной, брильянтовые серьги, старенькие итальянские туфли на плоском каблуке и брать с собой сумочку с африканскими мотивами.

Иногда бездна мучила ее. Контраст между происходящим на поверхности и происходящим в глубине только усиливал ее естественное стремление к переменам. Она лавировала между работой и саморазрушением. На одном мероприятии Королевского географического общества она заметила человека, которого однажды встречала в Цюрихе. Они ушли вдвоем. Таких встреч было много. Она ходила в ночные клубы в одиночестве. Во всем, что не касается математики, она постоянно нервничала и зависела от кого-то. Став профессором, она избавилась от этого или просто повзрослела. Перестала принимать стимуляторы. Встроила в свою жизнь переборки. Отделила друзей-по-работе от друзей-друзей. А любовники вообще оказались в другом отделении. Когда по воскресеньям она встречалась в Холланд-парке с племянницами и племянниками, к ней мог присоединиться кто угодно, лишь бы он был достаточно веселым. Только ему пришлось бы согласиться на чай, булочки и бесконечные аркады после этого. Но если собирались только взрослые, она закрывалась.

Том был единственным другом-по-работе, которого она познакомила с семьей. Братьям он понравился, и не только потому, что извинялся за привычку к видеоиграм. Его манера смеяться привлекала людей. Он был больной на всю голову и не скрывал свои недостатки. По стенам его кабинета были развешаны картинки с грудастыми черноволосыми девушками в стиле пинап, стоящими на коленях. Насколько она знала, у него никогда не было подружки. Если она говорила что-то двусмысленное, он краснел. Он вызывал у нее гораздо больше сестринских чувств, чем родные братья, вполне успешные в жизни. Он был какой-то немытый, склонный к депрессии, один из тех взрослых парней, в кармане у которых вечно валяется дайс из D&D[8]. Спортом он не занимался, за исключением поездок на велосипеде до работы – длинные волосы под шлемом слипались – и летних пеших походов вокруг ее горной хижины в Лигурии. Оттуда он возвращался похудевшим и не таким бледным. Она частенько приносила ему домой еду и вино. Он отвечал за пиво, марихуану и шоколад. Деньги на исследования добывала она, был у нее и такой талант, но публикации у них были совместные. У них очень похоже работали мозги, и они одновременно писали на одной доске разными маркерами. Их взгляды на роль познания совпадали: не будет преувеличением сказать, будто они ощущали себя на пороге прорыва, который навсегда изменит представление о масштабах жизни на земле.

Рутина постепенно стала для нее важной. В университете она играла в сквош. Плавала. Обедала в столовой. По четвергам часто ходила в кино с коллегами, предварительно поужинав в каком-нибудь ресторане на Олд-Бромптон-роуд. Старалась встречаться с подругами каждую неделю. Обычно они что-нибудь готовили вместе. Еще они обсуждали книги, ходили в музеи и на балет. Она отвечала на вопросы о своей работе, но никогда не отягощала ответы рассуждениями о комплексном анализе или динамике нелинейных систем.

В любви вечно повторялась одна и та же история. Даже если ее влекло к мужчине физически, разум при общении с ним задействовать не приходилось. По ее опыту, особенно плохо дело обстояло с банкирами. Один садился на самолет в Нью-Йорке и ни разу не смотрел вниз, на лед и скалы Гренландии, на косу Прощания, не думал о море и никак не реагировал на ее комментарии о встречных ветрах и количестве кислорода в воздухе. Но так вели себя не только финансисты. У нее были и барристеры, и даже один историк. Но стоило им попытаться подобраться к ней поближе, она сразу от них отгораживалась. Может быть, просто все мужчины думают только о времени и власти? У них есть хронология – тогда-то и тогда-то сделали то-то тому-то, инструкции, разбрасывание громкими именами. Она не испытывала к ним отвращения, по крайней мере поначалу. Просто… она вдруг оказывалась совсем в другом месте. Гораздо дальше, чем коса Прощания. Она изучала жизнь, выходящую за пределы всех хронологий, жизнь, которую никто не изучал до нее, которой еще никто не дал имени. Она не могла вообразить карьеру, построенную на сиюминутном. Она стояла на плечах гигантов, которые создали науку и ее законы. Она знала об этом, но была достаточно самоуверенна, чтобы воображать, что сама станет таким титаном на переднем крае науки, что ее работу оценят в веках.

* * *

Самолет был маленький, с пропеллером, и поначалу они боролись с восходящими токами воздуха. Впереди клубились грозовые облака. Земля внизу казалась пустой и мертвой, как дно высохшего моря. В каньонах темнели огромные тени. Гроза прошла, и он тут же заснул. Когда он проснулся, пилот уже снижался над прибрежной посадочной полосой, а в кабине стало ужасно жарко. Они сделали круг, чтобы распугать всех животных на месте посадки. Насколько хватало глаз, простирались сухие кусты, а вдоль берега шла узкая полоска возделанной земли. Город был старый, нищий, беспорядочно застроенный. Вдоль пляжа росли пальмы, а море было темно-темно синим, с белой полосой над рифом. Должно быть, серфинг здесь неплохой, но с такой высоты сказать сложно.

Он возил начальника благотворительных фондов Сомали на ужин в Найроби, в итальянский ресторан. Хозяин ресторана сидел у двери в черной, наглухо застегнутой рубашке. Разумеется, меню украшали изображения Тираны, Триполи, Асмары и Могадишо во времена дуче. Африка, как и Южная Америка, питает и взращивает маленькие мечты европейцев.

Они ели равиоли и пили виски. Он дал понять, будто он – нанятый частным образом инженер-гидротехник, который вынужден по работе отправиться в портовый город Кисмайо, чтобы добиться надежного финансирования проекта. К концу ужина они договорились об уплате филантропу щедрого гонорара за консультацию в обмен на безопасность его визита.

Стоило ему приземлиться в Кисмайо, его отвели в сарай, служивший представительским лаунджем, и сообщили, что главу района, к которому он приехал, утром казнили, поскольку заподозрили в симпатиях к христианству. На языке джихадистов это означало, что он шпионил на Эфиопию. Он вежливо выразил сожаление и попросил, чтобы его отправили обратно тем же самолетом. Вместо этого его избили и бросили в темноту. Он сам был виноват. Он встречался со своим агентом из ЦРУ на фуд-корте торгового центра «Вилладж Маркет» в Найроби, недалеко от посольства США. Их суждения показались ему бессмысленными, резкими и не предлагающими никакого решения. Агент рассказал заодно, что они нашли в Могадишо руку подорвавшего себя террориста. «Мы ведь считаем, что это араб, правда?»

Он пошел на такой риск, потому что знал одного бизнесмена, имевшего связи с Аль-Каидой в Сомали. Тот согласился поставлять информацию об иностранных солдатах в обмен на британское гражданство. О паспорте речи не шло, только о виде на жительство и деньгах.

Ставки были высоки: в найробийском квартале Истли работала фабрика по производству бомб. Взрыв в международном аэропорту имени Джомо Кениаты или офисе ООН оставался только вопросом времени. Еще большей проблемой были «чистые» сомалийцы – молодые люди, в биографии которых ничто не могло вызвать подозрений. Они уезжали в Европу и устраивали террористические акты уже там. В конфиденциальном сообщении в министерство внутренних дел он оценил такую вероятность как «высокую или очень высокую».

Он сидел на корточках над ямой и вспоминал последнюю поездку в Аддис-Абебу. Эфиопские разведчики предостерегали его от поездки в Сомали. Они говорили, что не знают, кто сейчас у власти в Кисмайо. Что там слишком опасно. Почему он не обратил внимания на их слова?

Он вспомнил, как встречался с информатором у бассейна в отеле «Хилтон». Они договорились об условиях сотрудничества и о способе передачи информации. Пожали друг другу руки. Он вызвал лифт и поехал на свой этаж, где размещались исключительно представительские номера. Из окон во всю стену виднелись трущобы на склоне холма и офисные здания на Йосип-Тито-роуд. На вершине холма прятался за эвкалиптами старый дворец. Он встал за занавеской и навел бинокль на бассейн, выстроенный в форме эфиопского креста. Утонченные жены самых могущественных мужчин в Эфиопии плавали по кресту в манере, сразу выдающей выпускниц Французского лицея Аддис-Абебы: локти выставлены, руки сжаты в кулаки, маленькая грудь скрыта от посторонних взглядов. Семьи беженцев наслаждались вечерним мороженым в баре. Там были итальянцы, американцы и северные корейцы. Информатор все еще сидел у бассейна. Никто к нему не подходил. Сгущались тучи, и становилось темнее. Поднялся шквальный ветер, и в воде остался только русский механик, обслуживавший МиГи для ВВС Эфиопии. Еще двое русских прятались в домике на берегу. На одном был спортивный костюм винного цвета, на другом – белая футболка и шорты, позволявшие всем окружающим любоваться его накачанными бедрами. Что еще?

Он стоял в недоделанной ванной комнате. Он прекратил думать об Аддис-Абебе. Не было там ничего. Ни улик, ни тайны, ни шпионской истории. Все закончилось двумя русскими, которые никакого отношения не имели ни к нему, ни к Сомали. Просто еще парочка славянских головорезов, пробиравшихся в Африку. Но они все равно его преследовали. Ширококостные, с бритыми черепами и зажатыми в зубах сигаретами – такие продадутся любой разведке. Так почему бы их не купить? Почему не дать им национальных и религиозных символов, святой воды и не отпустить на волю? Почему не сделать их казаками неоконсерватизма и не прибегать к их услугам, как только что-то пойдет не так? Он не сомневался, что они убьют юного джихадиста и размажут его лицо по ветровому стеклу.

Он понимал, что шансы на побег невелики. Сомали – это не Афганистан, где можно прикинуться местным, отрастив бороду, напялив абайю и выучив пару слов на дари. Здесь вам не Киплинг. Белую кожу не сделать черной. Он не сможет сымитировать вялую походку сомалийца. Хоть он и говорит на их языке, он не знает историй кланов, войн за воду и способов дрессировки верблюдов – всего того, что позволяет одному сомалийцу проверить другого парой простых вопросов. Ему повезло только в том, что он сумел себя не выдать: его по-прежнему считают инженером-гидротехником.

Его отчеты не читали в министерстве. Даунинг-стрит интересовали только пираты – их нельзя было убедить в том, что пираты – ерунда. Половина Сомали умрет от голода без помощи извне. Четыреста десять тысяч человек вывезли из города и разместили в импровизированных жилищах вдоль дороги на Афгойе. Сомали нуждается в помощи. Если будет принято решение уйти отсюда и изолировать угрозу, все остальные африканские страны тоже будут брошены. Сомали – это будущее. Эта канарейка поет для всего мира, но мир не слушает.

* * *

Че Гевара в юности говорил, что его главная мечта – играть в регби за Аргентину. Даже когда он стал героем революции, и его самолет из Гаваны в Москву сел в Шанноне на дозаправку, Че настоял на том, чтобы посмотреть игру в Лимерике и напиться с фанатами. Если бы он носил сине-голубую форму полузащитника аргентинских «Пум», он никогда бы не сделался революционером, а на футболках изображали бы другое лицо.

Когда смотришь регби, видишь движение, столкновения, удачные и неудачные моменты. Но если пытаешься его вспомнить, в памяти всплывает только взаимодействие цветов. Красный против синего, зеленый против белого. Довольно живописно.

* * *

Под дверью он видел отблеск телевизора, работающего в темной комнате. Как росчерк губной помады. Он подумал про Усаму бен Ладена, смотрящего новости в пещере. В пещере где-нибудь высоко в горах, где даже летом лежит снег. Усама поясняет своей свите основные события дня, подняв палец, иногда улыбаясь, но никогда не шутя, и он, конечно, не способен досидеть до конца спортивную трансляцию, не потянувшись за пультом.

* * *

Она любила бегать в Гайд-парке перед работой. Весной воздух был сладким, осенью – насыщенным чистой влагой упавших листьев. А вокруг ездили верхом женщины, подскакивая в седле.

Она готовила себе на большой кухне и слушала концерты или юмористические шоу по радио во время еды. Работала допоздна. Выпивала во время работы стакан австралийского вина – всегда австралийского, в честь отца. Курила, держа сигарету на французский манер, как будто та была сделана из свинца.

Потолки в квартире были высокие, двери тяжелые, с оригинальной резьбой. Это была ее жизнь, устоявшаяся и надежная. И только если открыть окно и посмотреть на тихий-тихий Южный Кенсингтон ночью, можно было поверить в то, что там действительно живет Питер Пэн.

У нее в кабинете стоял стеллаж, который она оборудовала подсветкой и поставила туда пару шумерских древностей: кольцо с печатью, глиняную табличку и горшочек, в котором носили воду из колодца. Изредка она вынимала кольцо из стеклянной коробочки и примеряла.

Ее зачаровывали шумеры, потому что шумеров зачаровывал океан. Они изобрели государство, представительное правительство и письменность (потому что глашатаи у них были косноязычные). Греческое и римское право берет начало в шумерских законах. Именно в шумерской религии впервые появился бог, который сказал, и стало так. Почему эти земледельцы плодородной и изолированной от мира долины между Евфратом и Тигром так много думали об океане? Почему первая городская цивилизация, научившаяся возделывать землю, пахать и строить, смотрела в пучину вод.

* * *

Шесть тысяч лет назад бог воздуха Энлиль и бог вод Энки утвердились в пантеоне шумерских богов. Шумеры верили, что мир похож на снежный шарик. Энлиль удерживал воздух в мире, и его ветер, лиль, заодно давал свет солнцу и звездам, закрепленным на внутренней поверхности шарика. За небесным сводом бушевало глубокое море, и дом Энки, называемый Апсу, стоял на морском дне. Эта обитель была сделана из цветов, которые нельзя увидеть, из плиток лазурита, из драгоценных камней, прежде всего рубинов и сердолика, которые не разрушаются на такой глубине.

Изогнутые кедровые двери были обиты золотом, которое не тронет никакая соль. В этом доме Энки создал человека. Он замешал глину над вулканом, придал ей форму потоком воды и выпустил в мир. Он вдохнул в свое создание воздух. Этот человек погиб, потому что был слаб телом и духом. Перевод Самюэля Крамера из Пенсильванского университета гласит, что человеку протянули хлеб: «Он не взял его. Он не мог стоять, не мог сидеть, не мог преклонить колени».

В чем мораль? В том, что человекообразное, созданное в глубинах, должно оставаться там: в доме без света, лишенное тепла.

* * *

Его семья разбогатела на китобойном промысле. Попав в заключение, он как бы повторил историю своего предка, капитана Джона Мора, который в молодости служил под началом Уильяма Скорсби на китобойном судне «Резолюшен». Джон стал живым Ионой. Нет, его не выбросили в штормовое море, чтобы спасти корабль, и пророком, которого покарал Господь, славный капитан тоже не был. Он не приносил несчастья своей команде, а напротив, принес ей богатство благодаря разумному сочетанию атмосферы всеобщего товарищества и новых промышленных методов.

Злая судьба настигла одного капитана Мора и сделала его знаменитым. Южным летом 1828 года, в шторм, китобойное судно «Серебряная звезда» под командованием Джона преследовало кашалота у берегов патагонского острова Запустения. Кашалот заплыл в залив, откуда не было выхода. Джон вместе с гарпунером и еще двумя матросами спустились в вельбот. И так же, как в «Моби Дике», только на много лет раньше, кит разбил лодку в щепки, скинув Джона и его людей в море. Матросов нашли. Капитан исчез. Вероятно, утонул. Кашалота убили, и он дрейфовал у борта «Серебряной звезды» целые сутки, пока команда оплакивала своего капитана. И, только когда кита уже поднимали на палубу, один из раздельщиков заметил, что живот у него шевелится. Живот вспороли – и обнаружили там капитана, кашляющего и захлебывающегося желудочным соком. Кит проглотил его. Капитан был покрыт слизью, одну ногу уже начало переваривать там, где сполз чулок, но в остальном он был невредим.

Неделю он был не в себе и страдал клаустрофобией. Не соглашался спать в каюте и стелил себе прямо на палубе. Не мог сфокусировать взгляд. Все время стонал о проворстве кита и о белизне его зубов. Когда опустился туман, капитан подхватил одеяла и котиковую шкуру и вскарабкался на мачту. Солнце прогнало его безумие, и потом он помнил только, что оказался на морде Левиафана, изрезанной глубокими шрамами, как лицо китобоя из Южных морей – татуировками, и грязные зубы жевали меня, да, туннель глотки, да, и желудок, который, скажу я вам, больше похож на могилу, чем некогда утроба моей матушки.

Он дожил до старости и никогда больше не оставался один в маленьких помещениях и не спал в темноте. Его судно всегда было ярко освещено, на борту хватало воска и масла для постоянной иллюминации, а муштровали там куда суровее, чем на современных судах. До самой смерти он зажигал несколько ламп, прежде чем лечь спать. В потолок его спальни в особняке эпохи регентства, стоявшего на берегу Северного моря, была врезана лестница на крышу, и в тяжелые минуты, если ему вдруг казалось, что он снова в плену, он вылезал на крышу.

У Джеймса лестницы не было. И о спермацетовой свече он только мечтал, пусть ее свет озарил бы насекомых, грязную картонку и вонючую яму. Он отчаянно жаждал оказаться где-нибудь подальше отсюда. Заяц. Яркое небо. Выгоревшая трава. Поля, изгороди. Заяц бежит по полю, по холму. Все дальше и дальше. Как он несется!

Вдруг дверь открылась.

* * *

В условиях необычайно низких температур иногда происходят странные вещи. Например, в 2001 году в низкотемпературной лаборатории Хельсинкского технологического университета конденсат Бозе-Эйнштейна замерз почти до абсолютного ноля, до минус двухсот семидесяти трех градусов. Цельсий остановил луч света, перемещающийся со скоростью 978 миллионов километров в час.

* * *

На стенах и заборах висели хлопья снега, а голая земля казалась твердой, как обсидиан. Дюны и пляж посерели от мороза. На их фоне выделялись только пурпурный вереск и дрок. Море взбесилось. Несколько серферов в ярких гидрокостюмах бороздили волны. Она шла опустив голову. Ветер холодными пальцами трогал зуб, который она отказалась лечить. Триест. Она была в Триесте с родителями, и гид рассказывал, как зимний ветер грыз больные переломанные зубы Джеймса Джойса, когда тот гулял по берегу моря в период своей длинной ссылки в этот город. Гид произносил «бааальные».

В отдалении стоял маяк. Огромное спящее животное, затаивающееся днем. Его окружали несколько вилл, пришвартованных к нему, как деревянные лодки. Современный отель «Остенде» стоял на мысу.

Мимо пробежал мужчина. Она смотрела вслед все уменьшавшейся фигуре, пока та не исчезла вдалеке. Тогда она быстро зашагала в ту же сторону. Ей хотелось нагулять аппетит. Она твердо настроилась съесть в отеле зимний обед, походивший на этрусский пир: сладкая золотистая корочка жирного молочного поросенка днем; суп из бычьих хвостов, хлеб, вино и пироги.

Мужчина бежал обратно, ей навстречу, становясь все больше и реальнее. Она шла по его следам, а он по ним возвращался. Остановился в нескольких шагах. Он тяжело дышал, положив руки на бедра. Дыхание вырывалось изо рта и ноздрей паром, как у теленка. Она заговорила первая. Может быть, он стесняется, а ей не хотелось бы его упустить.

– Доброе утро, – сказала она по-французски.

– Привет.

– Вы ведь англичанин?

– Да, а вы?

– Я из Лондона, – ответила она уже по-английски.

Он вспомнил ее имя и регалии, вписанные в книгу регистрации. Профессор чего?

– Джеймс Мор, – он протянул руку.

Рука была большая, холодная и мягкая.

– Дэниэль. Дэнни Флиндерс.

– Дэнни – чемпион мира?[9]

Она невольно улыбнулась, наплевав на его фамильярность. Для нее все было просто. Рак-отшельник находит подходящую ракушку и поселяется в ней – так встречаются любовники.

До завтрака было еще далеко, и небо было цвета сланца, темнее дюн, и как будто обвисло под тяжестью будущих метелей. Первые слова, которые они сказали друг другу, прозвучали лаконично и смазанно – от холода.

– Только англичанин может надеть шорты в такую погоду, – заметила она.

– Вы правы, – смутился он. – Холодно. Я обратно в отель.

– Мы еще увидимся?

Она могла бы сказать что-нибудь менее криминальное.

– Да, – улыбнулся он.

И убежал под защиту сосен.

Она дошла до отеля «Остенде» и вернулась и врезалась в него, войдя в холл. Это было ужасно. Но жизнь вообще состоит из ловушек и дверей. Ты идешь по барочному коридору, и, даже если знаешь, какая дверь тебе нужна, требуется немало мужества, чтобы ее открыть.

– У меня полно работы, – торопливо сказала она, – я позавтракаю у себя.

– Как насчет обеда? – Он принял душ, оделся и стал гораздо симпатичнее, чем на пляже.

– Половина второго устроит?

Он похлопывал себя по ноге номером «Интернешнл геральд трибьюн».

– До встречи.

Оказавшись в номере, она первым делом заказала завтрак. Потом приняла ванну. Когда она вышла, еда уже ждала ее на столе, прикрытая серебряным колпаком. Да уж, местный персонал – настоящие волшебники.

В дверях стояла горничная.

– Я разожгу огонь, мадам?

– Да, пожалуйста.

Огонь – это очень важно. Снаружи шел снег, скрывал небо, делал любое укрытие еще более ценным. А огонь – это чудо. На дне морском нет таких чудес. В доме Энки нет очага. Магма, бурлящая в морской воде, не видна и не слышна. Вулканический жар прожег скалы; там было настоящее извержение – но не было такого огня, как на поверхности. На воздухе пламя получает форму, объем и тень.

Она передвинула стол так, чтобы смотреть на горящие дрова, а не на метель. Она работала над уравнениями, описывающими скорость удвоения популяции микробов. Разумеется, работала. Это была серьезная работа, монументальная. Она почти не заметила, когда к указанному ею часу принесли кофе. Она не думала о мужчине, которого встретила на пляже, а потом в холле. Она зеленой ручкой записывала на карточки цифры и свои замечания. К концу недели у нее будет целая стопка карточек. В Лондоне она сложит их по порядку и, выписав из них все важное, сложит их в деревянный картотечный ящик из тех, которые раньше использовали в библиотеках. Иногда она брала карандаш и вычисляла что-то на больших листах бумаги.

Он постучался в дверь на пару минут раньше, чем они договаривались, – хотел посмотреть на нее за работой. Она его впустила, и он молча стоял у окна, ожидая, пока она закончит.

Она попросила его закрыть дверь и первая пошла по коридору, по мягкому ковру, чувствуя спиной его взгляд. Ей нравилось внимание. Зима – время, когда нельзя без мужчины. Летние дни прекрасны, но мужчины летом потные и надутые. Зимой мужчина более привлекателен, более мужествен и доступен, даже если он впадает в меланхолию. А потом, не успела она дойти до лестницы, пришло новое ощущение, серьезнее. Время сжималось, складывалось, как оригами, но ей казалось, что так уже бывало. Точнее, именно это и должно было случиться сейчас.

Они пообедали в зеркальном зале с огромными двустворчатыми окнами по всей длине. Летом эти окна открывали, и получалась веранда. На противоположной стене, выкрашенной в кремовый цвет, висели большие зеркала в позолоченных рамах, а в центре стены красовался мраморный камин, в котором ревел огонь. На каминной полке подрагивали огоньки свечей и стоял портрет Сезара Ритца в окружении персонала отеля. 1900 год. Работники слонялись по пляжу, повара в белых колпаках, садовники в рубашках, перечеркнутых подтяжками. На заднем плане застыло море, как будто подчеркивающее и объясняющее смысл отеля в жизни патрона и жизнях персонала и гостей. Лучше всего здесь подходило избитое выражение «второй дом». На несколько дней отель дарил гостям жизнь, какой у них никогда не было дома. Он был задуман и создан так, как иные задумывают и создают романы.

В этот день в отеле горело множество очагов. Буря колотилась в окна, за стеклами почти ничего не было видно. Сосны и дюны еще можно было различить, а вот море уже нет. Снег становился все гуще, засыпал следы на лужайке, превращая землю в доисторическую пустыню, какая невозможна в Африке. Свечи отражались в окнах, с обратной стороны стекла падали крупные снежинки, и в огонь подкладывали все больше поленьев. Все это было совершенно очаровательно.

Как хороша она была среди этой зимы. Он чувствовал, что должен занять какое-то место в ее жизни, хотя на дворе была уже суббота, а в среду он уезжал. Официант усадил их. Она почувствовала на руке легкое дуновение ветра от окна. Как чужое дыхание.

– После вас, профессор, – галантно сказал он.

– Откуда вы знаете? – повернулась она.

– Видел в книге регистрации. И каких наук вы профессор?

– Догадайтесь?

– Обязательно? – смутился он.

– Мне интересно.

– Музыка?

– Нет.

– Антропология?

– Продолжайте.

– Юриспруденция?

– Ошибка.

– Что же тогда?

– Математика. Я занимаюсь математикой в применении к изучению океанской жизни.

Она с интересом изучала его лицо. Он явно не имел никакого отношения к академическим кругам, и в нем не было ничего смешного. У него была квадратная челюсть и выдающиеся скулы с тонкими темными сосудиками. Чисто выбритое лицо казалось довольно властным. А когда он улыбался, то будто светился.

– Вы океанограф, – улыбнулся он.

Она уже размазывала масло по хлебу и в запале взмахнула тупым ножом.

– Нет такой науки океанографии. Просто разные науки занимаются изучением моря.

– Или подводного мира.

Странно, что он это сказал.

– Точно, – ответила она.

– А какой океан ваш?

– В смысле?

– Какой океан вы больше всего любите?

– А, это просто, – она указала на окно. – Вот этот. Атлантику.

– А почему?

– С научной точки зрения или вообще?

– Вообще, – осторожно сказал он. Он чувствовал, что его оценивают.

– Атлантика охватывает половину западного мира. Это океан работорговли и пароходов. Финикийцы звали его Морем рока. Тут течет Гольфстрим. Это разноцветный океан. Серый и зеленый. Тут есть колонии морских птиц. Ну а еще это огромная масса ледяной воды, в которой можно утопить довольно высокие горы.

– Насколько там глубоко?

– В среднем 3600 метров.

– Миссис Мемори!

– «Тридцать девять ступеней»?![10]

– Ну я же сказал – миссис Мемори.

Она расхохоталась.

– А вы? Что вы делаете?

Он ответил сразу, не хотел мучить ее догадками:

– Я консультирую по вопросам водоснабжения в Африке.

– Как благородно.

– Консультирую британское правительство, – добавил он.

– Значит, вы живете в Африке?

– Да, в Найроби.

– И как, нравится?

Первое, чему он научился в разведке, – уводить разговор от своей работы. Он не рассказывал ей в подробностях свою легенду о работе инженером-гидротехником, а просто передал основные впечатления от Африки. Он описал ей сад в Мутгейге – висящие цветы, бассейн, миллионы муравьев, облепляющих древесные стволы после дождя, свою домработницу, повара и старого садовника. Подчеркнул, что живет один. Потом рассказал ей, как в сумерках катался на пони для поло по лесу Нгонг и видел высоко на дереве украденный двигатель, в котором, как в гнезде, сидела обезьяна. Пояснил, почему в этом лесу так много гиен.

– Жители трущоб Киберы не могут позволить себе гроб, поэтому они просто относят мертвых в лес и хоронят после краткой церемонии под пнем дерева мугома. И вот так, случайно, кормят гиен.

Он объяснял как можно подробнее, что изначально этот похоронный обычай пришел из племени луос, населявшего берега озера Виктория, но то, что гиенам достаются трупы бедняков, напоминает ритуал племени кикуйю, последний раз зафиксированный в 1970 году. Умирающего человека клали в травяной шалаш размером с гроб, с отверстиями на обоих концах – в одно заталкивали умирающего, из другого гиена потом вытаскивала свежую плоть.

– Время там сжимается. За пару столетий Кения прошла путь от первобытной бесписьменной страны до страны, куда приезжали арабские купцы и торговцы рабами, до белого пятна на карте, которое исследовали европейцы, а потом и до – ура! – колонии. А теперь это Республика Кения, страна, население которой удваивается каждое поколение.

Она казалась восхищенной.

– Значит, еще живы люди, которые помнят похороны с гиенами?

– Бабушку моего повара съели гиены.

– Нет!

Подбодренный этим комментарием, он продолжил, рассказав о том, что прошло всего одно поколение со смерти датской писательницы графини Бликсен – Карен Бликсен – в особняке на зеландском побережье, к северу от Копенгагена. Она воспринимала свою кофейную ферму на окраине Найроби как английское поместье восемнадцатого века. Там было множество лошадей, собак, слуг, львов – но никогда не было денег.

– Ночь в Найроби похожа на реку, – сказал он.

– В смысле?

– Она глубокая и коварная, как все африканские реки. В нее не заглянешь, нельзя понять, где крокодилы или течение. Но при этом она по-своему великолепна.

Она ничем не отвечала на его истории. Может быть, просто осторожничала. Она ничего не знала о разработке или консалтинге. Она была очень земной. Ну в том, что касалось денег. Или там случайного секса в туалете ночного клуба. Но не по-настоящему. Например, она никогда не общалась с бедными. Она была избалована, как и ее мать. Она инстинктивно стремилась к утонченности: в литературе, моде, кулинарии – во всем. Недостаточно изящное в принципе не заслуживало ее внимания. Разве бедность может быть утонченной? Пожалуй, нет. Во время визитов в Австралию она предпочитала проводить время в галереях. Пляж Мэнли был для нее грубоват. Она была на острове Флиндерс, названном в честь ее предка по отцовской линии. Как ни настаивал отец, она ни разу не съездила к аборигенам и вообще не проявляла никакого интереса к автохтонной культуре Австралии. Разве что использовала ее мотивы для украшений. Ее предки были рабами, но при этом она испытывала предубеждение против Африки – там ведь нет ни одного научно-исследовательского института.

Она была в Африке один раз, не считая поездки в Кейптаун, – исследовала судно, стоящее на якоре у берегов Сенегала. Плывя вдоль берега, они волновались в предвкушении, но деревня, куда они приехали, ей не понравилась. Ее окружили женщины и попросили говорить от их имени. Они ее узнали. Ей показалось, что ее разоблачили. Дело было не в цвете кожи, он не имеет никакого значения. Просто внезапное чувство общности, какой-то сельской безыскусности, которая мешала ее образу ученого из столицы.

Это вовсе не значит, что она была неженкой. Наоборот, физически и эмоционально она была очень крепкой. Доброй. Твердой. Не колеблющейся. Она предпочитала, чтобы ее считали ученым. Она знала разницу куда больше различия между богатыми и бедными в Найроби, которую описывал Джеймс, гораздо сильнее контраста между залитым светом зеркальным залом и снегом на улице. Что же это было? Разница между жизнью на поверхности и жизнью в хадальной зоне, которую она изучала; между светом и тьмой, воздухом и водой, дыханием и утоплением. Ей хотелось даже сказать, что это разница между спасенным и проклятым, но это было все-таки не так.

Когда они разговорились, она стала рассказывать об отеле «Атлантик». Сказала, что приезжает сюда уже несколько лет.

– Я даже знаю, почему в меню есть австрийское рагу.

– А что это?

– Крестьянское блюдо из свиной лопатки, колбасы и фасоли.

Она пересказала историю, которую слышала от управляющего: испанский дворянин, придворный Альфонсо XIII, останавливался здесь перед Первой мировой. Он пригласил русского гостя поиграть в шахматы фигурами в рост человека. Они стояли на балконах по обе стороны лужайки и командовали фигурами – горничными, полевыми рабочими и деревенскими детьми, наряженными соответствующим образом и часами стоявшими на своих клетках. Дело было осенью. Холодной. Испанец играл белыми, а русский черными. Они сделали большие ставки как на победу, так и на конкретные ситуации: например, конь, взявший ладью, оценивался в автомобиль. Фигуры поили сидром. Разумеется, к вечеру ладьи подрались и бегали друг за другом, разбрасывая пешки. Слону пришлось вмешаться. Игра продолжалась до самой ночи. Взятым фигурам выдавали по несколько франков и по миске австрийского рагу, чтобы согреться. За счет испанца.

Он ел фазана, а она морской язык. Они продолжали смотреть друг на друга. Ветер утих, и в густом тумане валил снег. Как будто под водой. Где-то там, в белом поле, за оградой, ковыляла овца. Зимний вечер Старого Света, старой Европы, ничего не значащей для Дэнни и Джеймса. Расколотые поленья клали в огонь прямо в коре, смола пузырилась; они воображали волков в лесу, тропинки к дальней деревне и церкви. Каждый вздох приближал их к Рождеству, и все повторялось: Благовестие пастухам, солома в яслях, запах животных, мычание, яркая звезда. Вино лилось в хрустальные бокалы. Квадратные столы стояли углом. Сверху они походили на игральные кости. Тарелки были точками на гранях. Гости за другими столами рассказывали свои истории, иногда взблескивали ножи или звенели стаканы, но они оставались где-то вдали; она пробегала их глазами, как гипертекст.

Она видела его по-настоящему. Она была возбуждена, хотя что-то здесь было не так. Сидящий напротив мужчина, по-мальчишески вгрызшийся в десерт, скрывал еще какую-то историю. Она не знала, что именно, у нее было слишком мало информации. Разве что он как-то сломал руку, а на носу и ухе у него были шрамы. Какая-то часть его оставалась закрытой. Это было видно по глазам. Мир здорово его истерзал.

Они взяли кофе в баре. Кто-то кидал евро в древний музыкальный автомат с изображением Джонни Холлидея.

У них не было выбора. Когда я влюбился в тебя, я верил, что это навсегда.

Она закатила глаза.

– Даже если так, – он поднял чашку.

Она смотрела на него. Зрачки у него расширились, и глаза стали темнее. Она была уже слегка пьяна.

Они расстались у подножия лестницы. Она пошла наверх, а он на улицу, где не было ни верха, ни низа. Только кружился снег.

Он не видел, куда идет. Слышал овцу. Думал, что подошел к забору, но, сделав несколько шагов, опять пришел к отелю. Видна была только вывеска над дверью, где название отеля было выложено лампочками, и зеленые фигурки русалок на темно-зеленой плитке высочайшего качества, явно украденной из персидской мечети.

И вдруг он почувствовал шквал противоречивых эмоций. Как будто резко остановился поезд, и багаж попадал на пол. Он вызвал лифт. Закрыл решетчатую дверь и нажал кнопку. Лифт из розового дерева был немногим больше гроба. Он старался не замечать подъема. Сел в номере и стал смотреть в окно, только иногда переводя взгляд с ровной белизны на свисающие сосульки. Он не стал закрывать занавески, а горничной, пришедшей стелить постель, позволил только включить лампу и принести ему бутылку воды и чашку горячего шоколада.

* * *

Вечером она работала. Алкоголь слегка одурманил ее. И он тоже. Математика похожа на игру на пианино. Нужна практика, чтобы играть бегло и мягко; рано или поздно жесткая дисциплина становится удовольствием.

Она включила телевизор и посмотрела теннисный матч в Альберт-холле в Лондоне. Акустика там была такая, что подача походила на взрыв.

* * *

Его потянули за запястья и заставили встать. Ноги дрожали.

– Я обосрался, – сказал он.

Сфинктер расслабился, и мокрая дрянь потекла по ногам.

В Сомали кричали. Его били по лицу и по затылку, топили в морской воде. Вытащили на улицу, где он чуть не ослеп и не мог посмотреть наверх. Песок, усыпанный колючками, ослиным навозом и пальмовыми листьями, горел. По обеим сторонам улицы стояли глинобитные лачуги. Он слышал играющих детей. Почувствовал, что какая-то женщина остановилась, когда он прошел мимо. Его тошнило. Кружилась голова. Он попытался сфокусировать взгляд на ногах впереди идущего. Красные шлепанцы. «Красные», – говорил он себе. Мозолистая пятка поднимается, ударяет в песок и поднимается снова.

Они вышли на открытое место. Порывами налетал ветер, крабы прятались в песок. Он наконец-то поднял голову и увидел прибой, бьющийся о риф, и огромное оранжевое солнце над Атлантическим океаном. Боевики опустились на колени и обратились лицом к Мекке.

Через несколько минут один из них встал.

– Сейчас мы тебя убьем, – равнодушно сказал он.

Они толкнули его к морю. Они застрелят его в воде. Тогда не понадобится саван. Когда тело обмякнет, они выкинут его на кладбище для неверных. С какой молитвой? С какой чертовой молитвой? Боевики были молоденькие и худые, но он был слишком слаб, чтобы драться. Белый человек в районе Сомали, который контролируют джихадисты. Даже если он проломит им головы, сломает шеи и возьмет ружье, ему некуда будет бежать. Он выпрямился и приготовился к смерти.

Что может сделать человек? У природы свои законы, с ней невозможно договориться. Глупо желать себе бессмертия – так же глупо, как ожидать, что в мае созреют яблоки, а в октябре листья прирастут к деревьям. Тяжелая болезнь, по крайней мере, даст шанс попрощаться с семьей, друзьями и знакомыми. А насильственная смерть – это что-то совсем другое. Это как водоворот. Вода закручивается и уходит вниз, небо исчезает, и не остается времени позвонить по телефону или выйти на поклон.

Он хотел разложить свои воспоминания на песке, как фотографии, оставить сообщение миру и усвоить его урок. Но вместо этого его вертело в водовороте, он тонул, вельбот раскалывался в щепки, и вода оказывалась ледяной. Тонущие могут уцепиться за что-то и остаться в живых только в сказках. Он вспомнил «Отче наш».

Его толкнули на глубину. Вода доходила почти до пояса. Смотри, как грязь поднимается наверх от твоих ног, сказал он себе и вдруг как будто увидел себя со стороны, его несло по волнам, на нем был цилиндр, китобой, выброшенный за борт, идущий ко дну, угорь, вьющийся в животе, там, где были кишки, а где-то там вдалеке китобойное судно тонет, как корабль работорговцев, о котором рассказывала Дэнни, ну разве что к его мачте не прибит ястреб; и голос архангела затихает… да будет воля Твоя, яко на небеси, так и на земли…

Они убрали руки. Он посмотрел на море. Подводные лодки держались на мелководье. Многого, очень многого он не мог даже вообразить. Например, смерть. Или океан. Но это даже успокаивало. Земля – это на самом деле океан. Дэнни научила его по-другому смотреть на жизнь. Он, состоящий в основном из соляного раствора, студень с тонкими косточками, все равно был чужаком для этой земли, большую часть которой покрывала соленая вода. Он посмотрел вверх и увидел чайку, взмахивающую крыльями. У него не осталось никаких сил. Он ненавидел их и стыдился сам себя.

– Аллах акбар!

Выстрел. Он упал в море. Пули ушли в небо. Он стоял в воде на коленях. Он рванулся вперед. Закричал. Сорвал с себя грязный кикои[11] и попытался вымыться. Боевики зашевелились, увидев его слезы. Один из них подошел сзади и снял с себя платок. Обернул вокруг него, чтобы не вытаскивать обратно на землю голым.

* * *

Она была жаворонком, а он наоборот.

Телефон зазвонил еще до рассвета. Он выругался.

– Да! Кто это?

– Я собираюсь пойти выкупаться, присоединишься ко мне?

– В такое время? В снегопад? – Он сел. – Ну ладно. Только в воду не полезу.

– Жду тебя внизу, – весело сказала она и положила трубку.

Занимался рассвет, и день обещал быть ясным. Лед засыпало снегом. Снег налипал на ботинки. В лесу охотились на кабана; оттуда, со стороны церкви и деревни, доносились выстрелы. Ветви сосен оторочила соль, ягоды остролиста горели кроваво-красным. На пляже снег съеживался от морской пены и от длинных волн, разбивающихся о песок. Он нес полотенца и запасной свитер и не был уверен, что она правда зайдет в воду. Он не знал, что она путешествует в прямо противоположном ему направлении, что обычно ей приходится забираться ближе к инуитам и дальше от Кариб.

Песок казался твердым, а следы ног мгновенно заполнялись водой.

– Отличное место, чтобы жить с собакой. Здесь ей будет где побегать.

– Не люблю собак, – ответила она.

У него упало сердце. Она была груба. Что он вообще делает на пляже в такое время?

Когда он был ребенком, священник-ирландец говорил ему: «Джеймс, эгоистичный человек никогда не будет доволен».

Он хотел жить в деревне. В коттедже. Разбить сад. Завести гончих и лошадей. Может быть, он притворялся перед собой, пытаясь как-то справиться со своей работой. Что ему нужно на самом деле?